Юноша повернулся к иностранке, что‑то проговорил, и она закивала. Молодой человек нагнулся и попытался вытащить девочку, но не успел он коснуться её плеча, как она впилась зубами ему в запястье. Он вскрикнул и отскочил в сторону. Иностранка демонстративно пожала плечами и подняла брови. Платком, которым прикрывала рот, она обмотала юноше руку.
Обуреваемые невыразимым страхом или восторгом, мы с матушкой ждали, казалось, тысячу лет. И вот наконец увешанная жемчугами и драгоценностями, надушённая иностранка стоит перед нами, держа пострадавшего юношу за руку. В это время справа слепой старик пытался отлупить кусачую девчонку. Но та была начеку и словно играла с дедом в прятки, поэтому всякий раз он попадал своей бамбуковой палкой по земле или по стене.
– Ах ты чертёнок! – сокрушённо вздыхал слепец.
Я жадно вдыхал ароматы иностранки: сквозь запах акации пробивался тонкий аромат роз, а к нему примешивался аромат хризантем. Но пьянил меня запах её груди: я вдыхал его, раздувая ноздри, даже несмотря на тошнотворный дух овчины. Теперь, без платка, её рот предстал во всей красе: большой, как у Лайди, с полными, как у Лайди, губами под слоем красной помады. И нос с горбинкой, как у всех сестёр Шангуань. Только у них он напоминает головку чеснока, дурацкий и милый одновременно, а у этой он крючком, как у стервятника, что придаёт её лицу хищное выражение. Всякий раз, когда она внимательно вглядывалась в кого‑нибудь из нас, на низком лбу у неё проявлялись глубокие морщины.
Рассматривали её все, но могу с гордостью сказать, что никто не сумел разглядеть её так, как это сделал я, и никто не был так вознаграждён за это. Мой взгляд проник через толстый слой меха на её теле, обнаружив большие, почти как у матушки, груди, такие красивые, что я почти забыл про голод и холод.
|
|
– Почему ты продаёшь детей? – Юноша указал перевязанной рукой на моих сестёр с пучками соломы за воротом.
Матушка не ответила. Нужно ли отвечать на такой дурацкий вопрос! Парень повернулся к иностранке и что‑то сказал ей. Та не отрывала глаз от собольей шубы, в которую была закутана дочка Лайди; потом, протянув руку, пощупала мех. Встретилась глазами с малышкой, смотревшей на неё со зловещей ленцой, подобно пантере, и отвела взгляд.
Я надеялся, что матушка отдаст иностранке ребёнка Лайди. Мы даже денег не взяли бы и соболью шубу отдали бы в придачу. Терпеть не могу эту девчонку! С какой стати я должен делиться с ней молоком! Его даже восьмая сестрёнка Юйнюй не заслуживает, а ей‑то за что?! И почему груди Лайди остаются без дела?
В то время, как я предавался этим размышлениям, в одном из домов с черепичной крышей в дунбэйском Гаоми Ша Юэлян вынул изо рта сосок Лайди, долго сплёвывал гной с кровью, а потом прополоскал рот.
– Вот и всё, грудница это у тебя, – заявил он.
– Ша, милый, ну сколько мы будем бегать туда‑сюда, как зайцы от собак? – хлюпала носом зарёванная Лайди.
Он закурил, помедлил и наконец злобно бросил:
– У кого молоко, та и мать. Сперва к японцам мотанемся, получится – хорошо, не получится – выкрутимся как‑нибудь.
Иностранка осмотрела одну за другой всех моих сестёр. Сначала пятую и шестую, у которых были соломенные бирки на шее, потом четвёртую, седьмую и восьмую. На маленького ублюдка Сыма она даже не взглянула, а вот ко мне проявила определённый интерес. Думаю, моим главным достоинством стал мягкий рыжеватый пушок на голове. Сестёр осматривали весьма необычным способом. Юнец подавал команды: «Наклони голову!», «Нагнись!», «Пни ногой!», «Подними руки!», «Открой рот пошире и скажи, а‑а», «Улыбнись!», «Пройдись!», «Пробегись!». Сёстры послушно исполняли всё, что им было велено, а иностранка внимательно наблюдала за ними, то кивая, то отрицательно качая головой. В конце концов она указала на седьмую сестру и что‑то сказала.
|
|
Юноша сообщил матушке, что графиня Ростова, известная своей благотворительностью, желает удочерить и воспитать красивую китайскую девочку.
– Ей приглянулась эта. Вашей семье повезло.
Из глаз матушки брызнули слёзы. Она передала ребёнка Лайди четвёртой сестре и обняла голову седьмой:
– Цюди, деточка, вот и тебе улыбнулось счастье…
Слёзы матушки падали сестре на голову, и та захныкала:
– Мама, я не хочу к ней, от неё так странно пахнет…
– Это прекрасный запах, глупенькая, – всхлипнула матушка.
– Вот и славно, тётушка, – нетерпеливо проговорил молодой человек. – Теперь нужно договориться о цене.
– Господин хороший, раз она будет приёмной дочерью этой… дамы, ей, считай, и так огромное счастье привалило… Не надо мне денег, прошу только позаботиться о ребёнке как следует…
Юноша перевёл её слова иностранке.
– Нет, деньги ещё нужно дать, – проговорила та на ломаном китайском.
– Спросите почтенную даму, господин, не возьмёт ли она ещё одну девочку, чтобы сестрёнка рядом была.
|
|
Юноша перевёл матушкины слова. Но графиня Ростова твёрдо покачала головой. Молодой человек сунул матушке десяток розоватых купюр, потом махнул кучеру, стоявшему возле лошади. Тот подбежал и согнулся в поклоне. Потом взял сестру на руки и отнёс к экипажу. Только тогда она расплакалась в голос, протягивая к нам тоненькую ручку. Остальные сёстры тоже расхныкались. Раскрыл рот с громким «уа» даже эта жалкая козявка Сыма. Помолчал, выдал ещё одно «уа» и умолк. Кучер усадил седьмую сестру в экипаж. Потом в него поднялась иностранка. Уже садился и молодой человек, когда подбежала охваченная беспокойством матушка.
– Господин хороший, а где живёт эта дама? – ухватила она его за рукав.
Тот холодно бросил:
– В Харбине.
Экипаж выехал на дорогу и вскоре исчез за деревьями. Но плач седьмой сестры, звон колокольчика и аромат груди графини навечно запечатлелись в моей памяти.
Матушка стояла, застыв, как статуя, с зажатыми в руке розоватыми купюрами. Я тоже стал частью этой статуи.
В тот вечер мы ночевали не на улице, а устроились в маленькой гостинице. Матушка послала четвёртую сестру купить десяток лепёшек. Сестра же принесла аж сорок дымящихся пирожков и большой пакет жареного мяса.
– Четвёртая барышня, ведь за эти деньги продана твоя сестрёнка! – рассердилась матушка.
Сестра расплакалась:
– Мама, ну пусть сёстры хоть раз поедят как следует, да и тебе нужно поесть.
Матушка тоже начала всхлипывать:
– Сянди, ну не полезут матери в горло эти пирожки, это мясо…
Но сестра не сдавалась:
– Ты можешь не есть, а с Цзиньтуном что будет?
Эти слова возымели действие, матушка поела и пирожков, и мяса, чтобы было молоко накормить меня, а также маленькую дочку Лайди и Ша Юэляна.
Матушка захворала. От обжигающе‑горячего, как снятая с жаровни железная посудина, тела шёл скверный дух. Мы сидели вокруг и таращились на неё. Матушка лежала, закрыв глаза, и с обсыпанных прозрачными пузырями губ срывались вереницы страшных слов. Она то громко вскрикивала, то тихо бормотала – иногда весело, иногда печально: «Господи… Пресвятая Богородица, ангелы… демоны… Шангуань Шоуси… пастор Мюррей… Фань Сань… Юй Сы… старшая тётушка… второй дядюшка… дед… бабка…» Имена китайских демонов и иностранных святых, людей, ныне здравствующих и отошедших в мир иной, уже известные нам истории и новые любопытные повествования – всё это беспрестанным потоком изливалось из её уст, материализуясь у нас перед глазами, перетекая одно в другое, – это были целые представления с бесконечными вариациями. Разобраться в её горячечном бреду было всё равно что разобраться в устройстве Вселенной, а запомнить всё значило положить на память всю историю Гаоми.
Матушкины крики встревожили хозяина гостиницы, и он приплёлся к нам, таща своё дряблое тело с обвисшей кожей. Дотронулся до её лба, тут же отдёрнул руку, и его усыпанное бородавками лицо отразило панический ужас:
– Быстро за врачом, помрёт ведь! – И оглядев нас, обратился к четвёртой сестре: – Ты, что ли, старшая? – Та кивнула. – Почему врача не зовёте? Ну, не молчи же, барышня!
Сестра разрыдалась и бухнулась на колени:
– Дядюшка, яви милость, спаси нашу маму!
Хозяин задумался:
– А сколько у вас денег?
Сестра вытащила из‑за пазухи у матушки несколько бумажек:
– За эти деньги мы продали нашу седьмую сестру, дядюшка.
– Пойдём со мной, – сказал тот, взяв деньги. – За доктором сходим.
Матушка пришла в себя, когда вырученные за седьмую сестру деньги закончились.
– Глаза открыла! Мама глаза открыла! – радостно закричали мы.
Матушка подняла руку и погладила каждого по лицу.
– Мама… мама… мама… мама… – повторяли мы.
– Баба… баба… – забубнил даже жалкая козявка Сыма.
– А она?.. – Матушка вытянула руку.
Четвёртая сестра взяла малышку, завёрнутую в соболью шубу, и поднесла к матушке. Та дотронулась до ребёнка, закрыла глаза, и из них выкатились две слезинки.
Вскоре заявился хозяин с печальной миной на лице.
– Не сочти за жестокосердие, барышня, но мне тоже семью кормить надо, – обратился он к четвёртой сестре. – У вас постой не оплачен за несколько дней, еда опять же, масло для лампы, свечи…
– Дядюшка, – взмолилась сестра, – благодетель вы наш, долг мы непременно заплатим, прошу только – не выгоняйте, пока матушка не оправилась…
Утром восемнадцатого дня второго месяца тысяча девятьсот сорок первого года Сянди вручила уже совсем оправившейся матушке пачку денег:
– Мама, долг хозяину я уже вернула, это то, что осталось…
– Откуда у тебя деньги, Сянди? – ахнула матушка.
– Забирай братишек и сестрёнок, мама, и возвращайтесь домой, – грустно улыбнулась сестра. – Здесь мы не дома…
Побледневшая матушка схватила её за руку:
– Сянди, скажи матери…
– Мама, я продала себя… Цена неплохая, хозяин помог, торговался не знаю сколько…
Мадам осматривала четвёртую сестру, как скотину.
– Тоща слишком, – в конце концов заявила она.
– Мешок риса – и будет то, что надо! – нашёлся хозяин.
– Двести, от моей доброты душевной! – выставила два пальца мадам.
– Уважаемая, у этой девочки мать больная и целый выводок младших сестёр, накинула бы ещё… – продолжал торговаться хозяин.
– Охо‑хо, в наши дни, как говорится, в ворота добродетельных не достучишься! – хмыкнула мадам. Хозяин продолжал канючить, а четвёртая сестра бросилась на колени. – Ладно, человек я добросердечный. Двадцать сверху, и это крайняя цена!
Услышав ответ Сянди, матушка закачалась и медленно сползла на пол.
В это время из‑за двери донёсся громкий сиплый голос:
– Давай, пойдём уже, барышня, сколько мне здесь прохлаждаться, тебя дожидаясь!
Опустившись на колени, четвёртая сестра поклонилась матушке в ноги. Потом встала, погладила по голове пятую сестру, потрепала по щеке шестую, щипнула за ушко восьмую и торопливо чмокнула меня в щёку. Потом всё же ухватила меня за плечи и качнула из стороны в сторону. На лице её отразилась буря эмоций, оно напомнило мне цветки сливы в снегопад.
– Эх, Цзиньтун, Цзиньтун, расти большой и вырастай скорей, у семьи Шангуань только на тебя и надежда! – Она окинула взглядом комнату, и из горла у неё вырвался тоненький, как писк цыплёнка, всхлип. Прикрыв рот рукой, будто её тошнило, она опрометью бросилась к двери.
Глава 16
Мы думали, что по возвращении обнаружим лишь трупы Линди и Шангуань Люй, но всё оказалось совсем не так. Жизнь во дворе кипела. Под стеной дома двое молодцов, склонив свежевыбритые головы, усердно починяли одежду. Было видно, что мастерства в обращении с иголкой и ниткой им не занимать. Двое других рядом, тоже сверкая бритыми затылками, со всем усердием чистили большие чёрные винтовки. Ещё двое расположились под утуном: один стоял, в руке у него поблёскивал штык; другой сидел на табуретке с белой тряпицей на шее, склонив мокрую голову, всю в мыльной пене. Стоявший время от времени приседал, несколько раз вытирал штык о штаны, потом свободной рукой брался за намыленные волосы и словно прицеливался штыком – куда бы его вонзить. Потом, пригнувшись и отставив зад, проводил штыком от макушки к затылку, снимая намыленные волосы, – появлялась сверкающая белизной полоска кожи. Ещё один раскорячился перед корнями старого вяза, там, где у нас раньше хранился арахис. За спиной у него высилась целая поленница наколотых дров. Он заносил над головой наточенный топор на длинном топорище, на какой‑то миг задерживал это сверкающее орудие в воздухе и, крякнув, с силой опускал, глубоко загоняя лезвие в старые корни. Упёршись ногой в основание дерева, он двумя руками раскачивал топор и не без труда вытаскивал его. Потом отступал на пару шагов, принимал прежнюю позу и, поплевав на руки, вновь заносил топор. Корни с треском разлетались; одна щепка, словно осколок снаряда, угодила в грудь Паньди. Пятая сестра пронзительно вскрикнула. Те, кто чинил одежду и чистил оружие, подняли головы. Обернулись и парикмахер с дровосеком. Попытался вскинуть голову и тот, кого брили, но парикмахер попридержал его:
– Сиди спокойно.
– Тут нищие пришли, старина Чжан! – крикнул дровосек. – Еду просить, наверное.
Из нашего дома, наклонившись, быстро вышел человек в белом фартуке и серой шапке с изрезанным морщинами лицом. Рукава высоко закатаны, руки в муке.
– Попросите где‑нибудь ещё, тётушка, – дружелюбно начал он. – Мы солдаты, на пайке, и подать вам что‑то не получится.
– Это мой дом, – ледяным тоном проговорила матушка.
Все находившиеся во дворе на миг замерли. Сидевший с намыленной головой вскочил и вытер рукавом потёки с лица, обратив к нам громкое мычание. Это был старший немой Сунь. Он подбежал, издавая нечленораздельные звуки и размахивая руками. Видно, много чего хотелось ему сказать, но что именно – понять было невозможно.
Мы растерянно смотрели на его грубое лицо, и в душе у нас зарождались нехорошие предчувствия. Немой вращал желтоватыми белками глаз, толстый подбородок подрагивал. Повернувшись, он бегом направился в восточную пристройку и притащил оттуда щербатую фарфоровую чашу и свиток с птицей. Подошедший бритоголовый со штыком похлопал его по плечу:
– Ты их знаешь, Бессловесный Сунь?
Немой поставил чашу на землю, поднял одну из щепок, присел на корточки и вывел неровными разнокалиберными иероглифами: Это моя тёща.
– Вот оно что! – оживился бритоголовый. – Значит, хозяйка вернулась. Мы пятое отделение первого взвода отряда подрывников‑железнодорожников. Я командир отделения Ван. Мы сюда на отдых прибыли, уж простите, что заняли ваш дом. Ваш зять – наш политкомиссар прозвал его Сунь Буянь, Бессловесный Сунь – боец добрый, храбр и бесстрашен в бою, мы берём с него пример. Сейчас освободим дом, тётушка. Лао Люй, Сяо Ду, Чжао Даню, Сунь Буянь, Цинь Сяоци! Быстро собрать свои вещи и очистить помещение!
Солдаты отставили дела и зашли в дом. Потом выстроились на дворе в шеренгу: за спиной – сложенные и крепко связанные одеяла, на ногах – обмотки и матерчатые туфли на толстой подошве, в руках – винтовки, на шее – мины.
– Прошу, тётушка, заходите, – пригласил командир. – Все здесь пока подождут, а я к комиссару за указаниями.
Все бойцы, даже старший немой, которого теперь звали Бессловесный Сунь, стояли навытяжку, как сосёнки.
Командир схватил винтовку и убежал, а мы вошли в дом. К котлу, в котором клокотала вода, была пристроена двухъярусная пароварка из камыша и бамбука, из её щелей вырывался пар; в очаге жарко пылали дрова. В воздухе стоял аромат пампушек. Пожилой повар, с виду очень добродушный, подбросил ещё дров, виновато кивнув матушке:
– Вы уж не серчайте, мы тут без вашего согласия печку переделали. – И указал на глубокий жёлоб под очагом. – Эта штука получше десятка мехов будет. – Пламя гудело с такой силой, что у нас появились опасения – не расплавится ли у котла днище. На пороге сидела раскрасневшаяся Линди и щурилась на вылетавшие из щелей в пароварке струйки пара. Пар поднимался вверх, принимая самые разнообразные формы, и чем дольше за ним наблюдать, тем красивее он кажется.
– Линди! – позвала матушка.
– Сестра! Третья сестра! – подхватили пятая и шестая сёстры.
Линди бросила на нас отсутствующий взгляд, будто мы не были знакомы вовсе или же ни на минуту не расставались.
Матушка провела нас по чисто прибранным комнатам, но нам было как‑то неловко, мы будто стеснялись, и она решила снова выйти во двор.
Солдаты так и стояли в одну шеренгу. Немой начал строить нам гримасы. Маленький пащенок Сыма бесстрашно подошёл к солдатам и стал трогать их крепко затянутые обмотки.
Вернулся их командир, а с ним мужчина средних лет, в очках.
– Это наш комиссар Цзян, тётушка, – представил его командир.
Среднего роста, с белой, чистой кожей, тщательно выбритый, комиссар был перепоясан широким кожаным ремнём, а из нагрудного кармана торчала ручка с золотым пером. Он вежливо кивнул нам и достал из кожаного мешочка на бедре горсть каких‑то разноцветных штуковин.
– Это вам, дети, леденцы, поешьте сладкого. – Он разделил их поровну, даже закутанной в соболью шубу девчонке досталась парочка, за неё их приняла матушка. Леденцы я пробовал впервые. – Надеюсь, тётушка, вы не будете возражать, если эти солдаты поживут у вас?
Матушка машинально кивнула.
Он поднял рукав, посмотрел на часы и крикнул:
– Пампушки готовы, старина Чжан?
– Вот‑вот будут готовы, – доложил выскочивший из дверей повар.
– Детей накорми, пусть поедят первыми, – распорядился комиссар. – Потом дам команду казначею, чтобы пополнил припасы.
Чжан согласно кивал.
А комиссар обратился к матушке:
– Вас, почтенная тётушка, хочет видеть командир отряда, прошу пройти со мной.
Матушка хотела было передать малышку пятой сестре, но комиссар остановил её:
– Нет, лучше возьмите её с собой.
И мы пошли за комиссаром. На самом‑то деле это матушка следовала за ним, я сидел у неё на спине, а малышка лежала на руках. Двое часовых, стоявших у ворот Фушэнтана навытяжку с винтовками в левой руке, отдали нам честь, вскинув правую руку через грудь и положив на сверкающий штык. Пройдя через несколько галерей, мы вошли в большой зал, где на красном столе Восьми Бессмертных[73]
стояли два больших дымящихся блюда – одно с фазаном, другое с зайчатиной. Была там и корзинка пампушек, белых аж до синевы. Навстречу вышел человек с бородкой и усами.
– Добро пожаловать, добро пожаловать, – улыбнулся он.
– Это, тётушка, командир нашего отряда Лу, – представил его комиссар.
– Я слышал, вы тоже из рода Лу, почтенная, – заговорил командир. – Лет пятьсот назад мы были одной семьёй.
– В чём наша вина, господин начальник?
Лу внимательно глянул на неё, а потом от души расхохотался:
– Вы не так всё поняли, почтенная. За моим приглашением не кроется никаких тайн. Десять лет назад мы с вашим старшим зятем Ша Юэляном были закадычными друзьями, а тут я узнал, что вы вернулись, и приготовил угощение.
– Никакой он мне не зять, – заявила матушка.
– Ну зачем же скрывать, тётушка? – вставил комиссар. – Разве у вас на руках не дочка Ша Юэляна?
– Это моя внучка.
– Давайте сначала поедим, – засуетился Лу. – Вы наверняка ужасно голодны.
– Мы, пожалуй, откланяемся, господин начальник.
– Не спешите уходить, почтенная. Ша Юэлян в письме попросил меня приглядеть за дочерью, он же знает, что жизнь у вас несладкая. Сяо Тан!
В зал стремительно вошла симпатичная девушка в военной форме.
– Прими у почтенной тётушки ребёнка, чтобы она могла поесть, – велел Лу.
Та подошла к матушке и с улыбкой протянула руки.
– Никакая она не дочь Ша Юэляна, – твёрдо повторила матушка. – Она моя внучка.
Снова пройдя галерею за галереей, мы вышли на улицу, прошли по проулку и вернулись домой.
В последующие несколько дней эта симпатичная девушка носила нам еду и одежду. Из еды это были жестяные банки с печеньем в форме собачек, кошечек и тигрят, стеклянные бутылочки с молочной смесью, а также глиняные кувшинчики с прозрачным пчелиным мёдом. А из одежды – шёлковые и бархатные курточки и штанишки с кружевной отделкой и даже шапочка на подкладке с заячьими ушками из меха.
– Это всё подарки ей от командира Лу и комиссара Цзяна, – указала она на малышку. – Маленький братик, конечно, тоже может всё есть, – добавила она, указывая на меня.
Матушка бросила полный безразличия взгляд на пышущую энтузиазмом барышню Тан с её румяными, как яблочки, щеками и глазками цвета зелёного абрикоса:
– Заберите всё это назад, барышня. Эти вещи слишком хороши для детей из бедной семьи. – И выпростав груди, сунула один сосок мне, а другой – девчонке из семьи Ша. Та довольно запыхтела, а я запыхтел злобно. Она задела меня рукой по голове, я в ответ лягнул её по попе, и она разревелась. А ещё до меня доносились беспрестанные, еле слышные и нежные всхлипывания восьмой сестрёнки, Юйнюй, – плач, которым заслушались бы и солнце, и лунный свет.
Барышня Тан сообщила, что комиссар Цзян придумал девочке имя.
– Он большой интеллектуал, учился в университете Чаоян в Бэйпине, писатель и художник, английский язык знает в совершенстве. Цзаохуа – Цветок Финика – разве не красивое имя? Оставьте ваши подозрения, тётушка, командир Лу сама доброта. Если бы мы хотели забрать ребёнка, давно бы уже забрали, это же плёвое дело.
Она достала из‑за пазухи молочную бутылочку с соском из желтоватой резины, смешала в чашке мёд с белым порошком – я узнал запах, потому что так пахло от иностранки, приезжавшей за наставлениями к Линди, и понял, что это порошок из молока заморской женщины, – залила горячей водой, размешала и залила в бутылочку:
– Вы, тётушка, не позволяйте ей с братиком драться за грудь, так они вас всю высосут. Разрешите, я её вот этим покормлю. – С этими словами она взяла Ша Цзаохуа на руки. Та вцепилась в матушкин сосок, и он вытянулся, как тетива на рогатке Пичуги Ханя. В конце концов она его отпустила, сосок медленно сжался, как облитая горячей мочой пиявка, но обретал изначальную форму довольно долго. Сердце у меня просто кровью обливалось, и ненависти к Ша Цзаохуа я исполнился тоже из‑за этого. Но к тому времени маленькая бесовка уже лежала на руках у барышни Тан и, как безумная, сосала фальшивое молоко из фальшивой груди. Сосала с наслаждением, но я ей нисколько не завидовал. Теперь матушкина грудь снова только моя. Давно я не спал так крепко и спокойно, упиваясь во сне молоком до опьянения и блаженства. Весь сон был наполнен его ароматом!
С тех пор я преисполнился благодарности к барышне Тан. Под грубой серой армейской формой у неё выступали крепкие грудки, она казалась красивой и милой. Они, правда, чуть отвисали, но форму имели первоклассную. Закончив кормить Ша Цзаохуа, она отложила бутылочку, развернула шубу, в которую была закутана девочка, и вокруг разнеслась вонь, как от лисы. Я обратил внимание на то, какая кожа у Ша Цзаохуа – молочно‑белая. Надо же, лицо чёрное как уголь, а тело такое белое. Барышня Тан одела её в шёлковый костюмчик, надела шапочку лунного зайца,[74]
и получился прелестный ребёнок. Откинула шубу в сторону и принялась высоко подбрасывать хохочущую и довольно агукающую Ша Цзаохуа.
Чувствовалось, что матушка напряглась и выжидала момент, чтобы подскочить и забрать ребёнка. Но барышня Тан сама подошла и передала ей Ша Цзаохуа со словами:
– Командующий Ша, увидев её, очень порадуется, тётушка.
– Командующий Ша? – удивлённо уставилась на неё матушка.
– А вы разве не знали, тётушка? Ваш зять теперь командует Бохайским гарнизоном, у него больше трёхсот солдат и личный американский джип.
– Размечтались, Болтун Лу с Четырёхглазым Цзяном! – яростно прошипел Ша Юэлян, изорвав письмо на кусочки.
– Мы, командующий Ша, в вашей драгоценной дочке просто души не чаем! – с достоинством проговорил посланец отряда подрывников.
– Ну да, заложника взять большого ума не надо, – сплюнул Ша Юэлян. – Возвращайся и скажи Лу и Цзяну, пусть попробуют захватить Бохай штурмом!
– Не нужно забывать о ваших славных делах в прошлом, командующий Ша!
– Хочу – сопротивляюсь японцам, хочу – сдамся! Кому какое дело? – заявил Ша Юэлян. – И хватит уже этой трепотни, а то я за себя не отвечаю!
Барышня Тан вынула красный пластмассовый гребень и стала причёсывать пятую и шестую сестёр. Когда она причёсывала шестую, пятая заворожённо следила за ней. Её взгляд, словно гребешок, прочёсывал барышню Тан с головы до ног и с ног до головы. Когда та стала ей расчёсывать волосы, пятая сестра, словно от холода, вся покрылась гусиной кожей. Когда барышня Тан ушла, Паньди заявила матушке:
– Мама, я в армию хочу.
Спустя пару дней она уже щеголяла в серой военной форме. В её обязанности в основном входило вместе с Тан менять Ша Цзаохуа пелёнки и кормить её молоком из бутылочки.
В жизни у нас наступила хорошая пора, как в популярной песенке того времени: «Девушка, милая, не грусти пока, не встретила парня – найдёшь старика. Коли за товарищами выступишь вослед, ждёт тебя капуста с мясом на обед, на пару пампушек белый‑белый цвет…»
Капуста с мясом случалась очень редко, да и пампушки тоже, а вот турнепс и варёная солёная рыба частенько бывали у нас на столе, как и кукурузные лепёшки.
– Лук в жару не засохнет, солдат с голоду не сдохнет, – вздыхала матушка. – Вот и нам от военных польза выходит. Кабы знать, что так обернётся, не было бы нужды и детей продавать. Сянди, Цюди, бедные мои деточки…
Молока у матушки в это время хватало, и качества оно было отменного. Шангуань Цзиньтун выбрался наконец из своего «кармана», прошёл двадцать шагов, пятьдесят, сто и ползать уже не ползал. Мой неповоротливый язык тоже развязался, и ругаться я научился быстро. И когда немой Сунь как‑то ущипнул меня за петушок, я сердито выдал: «Мать твою ети!»
Шестая сестра пошла учиться грамоте и выучила такую песенку: «Мне уж восемнадцать, в армию пошла, служба в нашей армии – славные дела, косы ножницами – прочь, эрдамао[75]
ваша дочь. Часовой стоит на страже, перекрыты все пути, и предателям народа ни проехать, ни пройти».
Занятия проводили в церкви. Оттуда убрали навоз, оставленный отрядом «Чёрный осёл», починили и расставили скамьи. Ангелочки с крыльями куда‑то исчезли – улетели, наверное. Жужубового Иисуса тоже было не видать: то ли вознёсся на небо, то ли пошёл на дрова. На стену повесили доску с большими белыми иероглифами. Ангелоподобная барышня Тан тыкала в эти иероглифы указкой, и доска отвечала глухим звуком.
– Кан – жи, кан – жи.[76]
Женщины
кормили грудью детей, сшивали подошвы для обуви. Под поскрипывание суровых ниток губы повторяли вслед за товарищем Сяо Тан:
– Кан – жи, кан – жи.
Еле держась на ногах, я топтался среди этого сборища, задевая груди различных форм и размеров. На возвышение вскочила пятая сестра:
– Народ – это вода, сыновья и братья солдаты – рыба, верно? – обратилась она к сидящим внизу.
– Верно.
– Чего больше всего боится рыба?
– Крючков? Бакланов? Водяных змей? – раздались возгласы.
– Больше всего рыба боится сеток! Да, больше всего рыба боится сетей! – воскликнула пятая сестра. – Что у вас на затылке?
– Узел волос! – прозвучало в ответ.
– А на нём что?
– Сетка!
Тут женщины поняли, в чём дело, и, то бледнея, то краснея, загудели, стали перешёптываться.
– Сострижём волосы, освободимся от сеток, защитим командира Лу и комиссара Цзяна, защитим отряд подрывников, что под их началом! Кто первый? – Паньди подняла высоко над головой большие ножницы, они заклацали в её тонких пальчиках – уже не ножницы, а голодный крокодил.
– Только подумайте, вы, хлебнувшие горя матери и бабушки, тётушки и старшие сёстры! – заговорила барышня Тан. – Нас, женщин, угнетали три тысячи лет. Но теперь мы наконец можем встать в полный рост. Ху Циньлянь, а ну скажи, этот твой пьяница‑муж Не Баньпин[77]
ещё осмеливается бить тебя?
Поднялась молодая женщина с посеревшим от страха лицом, с ребёнком на руках, быстро глянула на возвышение, на полных воодушевления бойцов Тан и Шангуань и тут же опустила голову:
– Нет, не бьёт.
– Женщины, слышали? – захлопала в ладоши Тан. – Даже он не осмеливается бить жену. Наш Комитет спасения женщин – это семья, которая защищает женщин от несправедливости. Женщины, откуда взялась эта жизнь в равенстве и счастье? С неба свалилась? Из‑под земли поднялась? Нет, нет и нет. Она пришла к нам с отрядом подрывников. В Далане, в глубинке Гаоми, мы создали несокрушимый опорный пункт в тылу врага. Мы опираемся только на собственные силы, готовы упорно трудиться в тяжёлых условиях, налаживать жизнь народа, особенно женщин. Долой феодальные пережитки! Мы должны прорваться через все сети. И не только ради отряда подрывников, а больше для нас самих, женщин, нужно срезать эти волосы с сетками и всем стать эрдамао!
– Мама, давай ты первая! – клацая ножницами, подошла к матушке Паньди.
– Если тётушка Шангуань станет эрдамао, мы тоже подстрижёмся, – хором заявили несколько женщин.
– Мама, будешь первой – дочери уважения прибавится, – не унималась Паньди.
Зардевшись, матушка наклонила голову:
– Стриги, Паньди. Коли на благо отряда подрывников, так матери не только волосы обрезать – пару пальцев отсечь не жалко!