– И что же ты придумал? – нетерпеливо воскликнула матушка.
Мюррей уже собрался было ответить, но тут в дверь громко забарабанили. С улицы доносился гул голосов, дверь сотрясалась, кто‑то громко разговаривал. Охваченная страхом, матушка встала, всё ещё с ковшиком в руке. Мюррей прильнул к трещине в двери. Мы тогда понятия не имели, что он там увидел, но заметили, как он побагровел – то ли от гнева, то ли от волнения.
– Быстро уходи, – велел он матушке. – Через двор.
Матушка нагнулась, чтобы взять меня на руки, а перед этим, конечно, отшвырнула ковшик, который с кваканьем запрыгал по полу, как самец лягушки в брачный сезон. Оставшаяся в купели сестрёнка заплакала. В этот момент деревянный засов, треснув пополам, отлетел на пол. Створки дверей с грохотом распахнулись, и в церковь ввалился бритоголовый детина из отряда стрелков. Он ударился головой в грудь Мюррея, и пастора отбросило почти до самой стены. Прямо над ним парила стайка голопузых ангелочков. Когда засов грохнулся на пол, я выскользнул из рук матушки и тяжело шлёпнулся обратно в купель, подняв фонтан брызг и чуть не задавив восьмую сестрёнку.
В церковь вломились ещё четверо стрелков. Они огляделись, и их боевой пыл явно поубавился. Тот, что чуть не размазал пастора Мюррея по стене, почесал голову:
– Надо же, а здесь кто‑то есть. – Он обвёл взглядом остальных. – Вроде говорили, церковь давно заброшена. Откуда же здесь люди?
Держась за грудь, к стрелкам подошёл Мюррей. Вид у него был солидный, и на лицах стрелков отразились страх и неловкость. Заговори с ними Мюррей на иностранном языке да ещё с отчаянной жестикуляцией, они, возможно, убрались бы вон. Даже если бы он стал говорить по‑китайски с сильным иностранным акцентом, они не позволили бы себе никаких вольностей. Но бедный Мюррей обратился к ним на чистейшем диалекте дунбэйского Гаоми:
|
|
– Что вам угодно, братья? – И склонился в поклоне.
Под мой рёв – восьмая сестрёнка уже не плакала – стрелки разразились хохотом. Они разглядывали Мюррея с головы до ног, словно потешную обезьяну, а один, с перекошенным ртом, потрогал скрюченным пальцем волоски, торчавшие из ушей пастора.
– Обезьяна, – заржал он, – настоящая обезьяна!
– Гляди‑ка, эта обезьяна ещё и смазливую бабёнку здесь прячет!
– Я протестую! – воскликнул Мюррей. – Протестую! Я иностранец!
– Иностранец, слыхали? – обернулся к приятелям косоротый. – Чтоб иностранец говорил на чистейшем дунбэйском?! По мне так ты помесь человека с обезьяной. Заводи ослов, братва!
Схватив в охапку нас с сестрёнкой, матушка подошла к пастору и потянула его за руку:
– Пойдём, не зли их.
Мюррей вырвал руку и, бросившись к чёрным ослам, стал с силой выталкивать их из церкви. Те скалили зубы, как собаки, и громко кричали.
– А ну прочь! – заорал один из стрелков, оттолкнув пастора в сторону.
– Храм – место святое, это чистая земля Господа, как можно держать здесь скотину! – не уступал Мюррей.
– Фальшивый заморский дьявол! – выругался один из бойцов отряда, белолицый, с багровыми губами. – Моя бабуля говорила, что этот человек, – он указал на свисавшего жужубового Иисуса, – родился в конюшне. А осёл – близкий родственник лошади. Так что ваш бог перед лошадьми в долгу, а значит, и перед ослами. Если можно рожать в конюшне, так почему бы не держать в церкви ослов?
|
|
Он был явно доволен сказанным и со злорадной ухмылкой уставился на Мюррея.
Тот перекрестился и запричитал:
– Господи, накажи этих лихих людей, да поразит их молния, да искусают гады ядовитые, да разорвут снаряды японские…
– Ах ты пёс, предатель! – рявкнул косоротый и ударил Мюррея по лицу. Целился он по губам, а попал по орлиному носу пастора, и на грудь сразу закапала кровь. Жалобно взвизгнув, Мюррей воздел руки к распятию и громко воззвал:
– Господи, всемогущий Господи…
Солдаты сначала задрали головы на жужубового Иисуса, которого, как и скамьи, покрывал толстый слой пыли и птичьего помёта, потом глянули на окровавленное лицо пастора. В конце концов их взгляды стали шарить по телу матушки, оставляя липкие следы, словно по ней проползла стая улиток. Тот, кто был осведомлён о месте рождения Иисуса, высунул кончик языка, похожий на ногу моллюска, и облизал свои багровые губы.
А все двадцать восемь чёрных ослов тем временем уже разбрелись по церкви. Они бродили вокруг, справляли нужду, чесали бока о стены и грызли с них извёстку.
– Боже! – простонал Мюррей, но его бог не внял этим мольбам.
Бойцы вырвали из рук матушки меня и сестрёнку и швырнули к ослам. Матушка волчицей рванулась к нам, но ей преградили дорогу окружившие её солдаты. Косоротый первым лапнул её за грудь. Багровые губы аж вывернулись наизнанку, когда он завладел моими белыми голубками, моими тыквочками. Матушка с воплем вцепилась ему в лицо. Багровые губы скривились в зверской ухмылке, и тут с матушки начали сдирать одежду.
|
|
То, что произошло потом, я пронесу как тайную боль через всю жизнь: во дворе нашего дома Ша Юэлян обхаживал старшую сестру, Гоу Сань со своей шайкой налаживал постель в восточной пристройке, а пятеро «мушкетёров» – все они были назначены присматривать за ослами – повалили матушку на пол. Мы с сестрёнкой ревмя ревели среди ослов. Подскочивший Мюррей схватил половинку засова и с силой опустил на голову одному из солдат. Другой тут же наставил на Мюррея мушкет. Прогремел выстрел, дробины вонзились в ноги пастора, брызнула кровь. Засов выскользнул у него из руки, он медленно опустился на колени и, глядя на загаженного птицами Иисуса, что‑то тихо забормотал. Слова давно забытого шведского языка вылетали у него изо рта стайками бабочек. Солдаты по очереди терзали матушку. Чёрные ослы один за другим обнюхивали нас с сестрой. Их крики эхом отскакивали от стен и через купол храма улетали в мрачные небеса. На лице Иисуса жемчужинками выступил пот.
Натешившись, солдаты вышвырнули матушку и нас с сестрой из церкви. Следом, тесня друг друга, потянулись ослы. Они выбрались на улицу и разбежались, привлечённые запахом самок. Пока солдаты собирали их, пастор Мюррей, волоча пробитые дробью ноги, по стёршимся под его подошвами ступеням деревянной лестницы, по которой он поднимался бессчётное число раз, забрался на колокольню. Там он встал, опираясь локтями на подоконник, и через разбитый витраж окинул взглядом весь Далань, центр дунбэйского Гаоми, где прожил несколько десятков лет: стройные ряды соломенных крыш, широкие серые проулки, словно подёрнутые зелёной дымкой кроны деревьев, речки и речушки, бегущие, поблёскивая, меж деревнями, зеркальная поверхность озера, густые заросли камыша, пышное разнотравье, окаймляющее камеи прудов, рыжие болота, где устраивают свои игрища дикие птицы, бескрайние просторы, которые разворачиваются, подобно живописному свитку, до самого горизонта, золотистый Вонюлин – гора Лежащего Буйвола, песчаные холмы с раскидистыми софорами… Его взгляд упал вниз, где на улице, словно дохлая рыба, распласталась с оголённым животом Шангуань Лу, а рядом двое орущих младенцев, и душу его охватила превеликая печаль, слёзы застлали глаза его. Макнув палец в сочащуюся из ног кровь, он написал на серой стене четыре больших иероглифа: Цзинь Тун Юй Нюй. Потом громко воскликнул: «Господи! Прости меня грешного!» – и ринулся вниз головой.
Пастор Мюррей падал словно большая птица с перебитыми крыльями; мозги его шлёпнулись на твёрдую почву улицы, как кучка свежего птичьего помёта.
Глава 12
Близилась зима, и матушка стала носить отороченную синим бархатом и подбитую ватой куртку свекрови. В ней Шангуань Люй собиралась лечь в гроб, шили её четыре пожилые женщины. У каждой был полон дом сыновей и внуков, и урождённая Люй пригласила их всех на свой шестидесятый день рождения. Теперь в этой куртке ходила матушка. Спереди она вырезала два круглых отверстия, как раз на месте грудей, чтобы легче было выпростать их, когда я захочу есть. Этой осенью – воспоминание приводит меня в бешенство – разбился, бросившись с колокольни, пастор Мюррей, а матушкины груди подверглись растерзанию. Но эта беда уже отошла в прошлое – ведь они воистину прекрасны, и никто не в силах погубить их. Они как люди, владеющие секретом вечной молодости, как роскошная зелень сосен. Чтобы избежать нахальных взглядов, а главное – чтобы защитить их от холодного ветра и сохранить молоко тёплым, матушка нашила на эти отверстия два кусочка красной ткани – этакие занавесочки. Изобретательность матушки переросла в традицию: такая одежда до сей поры в ходу у кормящих матерей в Далане. Только отверстия теперь более круглые, а занавесочки делают из более мягкого материала и расшивают красивыми цветами.
Моя зимняя одежда – «карман» из парусины и плотной хлопчатобумажной ткани надёжно затягивался наверху тесёмкой, а прочные лямки матушка завязывала под грудью. Когда наступало время кормления, она втягивала живот и поворачивала «карман», пока я не оказывался перед грудью. В «кармане» я мог стоять только на коленках, голова плотно прижималась к груди; стоило повернуть голову вправо, как я тут же находил левый сосок, поверну влево – правый. Вот уж поистине – со всех сторон ждёт успех. Но был у этого «кармана» и недостаток: руками не пошевельнуть, и я уже не мог, следуя своей привычке, держать во рту один сосок и защищать рукой другой. Восьмую сестрёнку я отлучил от материнской груди вовсе. Если сестрёнка пыталась посягнуть на неё, я тут же начинал царапаться и лягаться, заставляя бедную слепую девочку обливаться слезами. В результате она жила лишь на жидкой каше, и старшие сёстры очень расстраивались по этому поводу.
В течение долгих зимних месяцев процесс кормления омрачался для меня страшным беспокойством. Когда я держал во рту левый сосок, всё внимание моё было обращено на правый. Мне представлялось, что в круглое отверстие куртки может вдруг проникнуть волосатая рука и утащить временно не занятую грудь. Не в силах отделаться от этой тревоги, я часто менял соски: чуть пососав левый, хватался за правый, а лишь отворив шлюз правого, старался переметнуться к левому. Матушка наблюдала за мной с изумлением, но, заметив, что я сосу левую грудь, а кошусь на правую, быстро догадалась, что меня тревожит. Холодными губами она покрыла моё лицо поцелуями и тихонько проговорила:
– Цзиньтун, сыночек, золотце моё, всё мамино молоко для тебя, никто его не отнимет.
Её слова приуменьшили беспокойство, но полностью страхи не развеялись, потому что эта покрытая густыми волосами рука, казалось, притаилась где‑то рядом и лишь ждёт удобного момента.
Утром шёл мелкий снег. Матушка надела свою сбрую для кормления, закинула на спину меня, свернувшегося в тёплом «кармане», и велела сёстрам носить в подвал краснокожий турнепс. Откуда взялся этот турнепс, мне было наплевать, привлекала лишь его форма: заострённые кончики и сами пузатые корешки напоминали женские груди. Были уже драгоценные тыквочки – блестящие, маслянистые, – белоснежные голубки с нежным оперением, а теперь и этот краснокожий турнепс. Все они – цветом ли, внешним видом или теплом – были похожи на грудь, и все, независимо от времени года и настроения, были её символами.
Небо то прояснялось, то темнело. Дул промозглый ветерок с севера, и старшие сёстры в своей лёгкой одежонке втягивали головы в плечи. Самая старшая собирала турнепс в корзины, вторая и третья сёстры таскали эти корзины в подвал, четвёртая и пятая, сидя там на корточках, выкладывали его на землю. У шестой и седьмой прямых обязанностей не было, но и они старались помочь в меру сил. Восьмая сестра работать вообще не могла; она сидела одна на кане, о чём‑то глубоко задумавшись. Шестая сестра носила от кучи до лаза в подвал по четыре турнепса. Седьмая носила на такое же расстояние только два. Матушка со мной на спине курсировала между подвалом и кучей турнепса, раздавая указания, критикуя за оплошности и вздыхая. Указания матушка раздавала, чтобы не снижался темп работы; критиковала, чтобы подсказать, что нужно делать, чтобы турнепс за зиму не испортился. Ну а её вздохи были об одном: жизнь штука нелёгкая, и, чтобы пережить суровую зиму, нужно работать не покладая рук. К матушкиным указаниям сёстры относились отрицательно, критикой были недовольны, а вздохи не воспринимали вовсе. До сих пор неясно, как на нашем дворе вдруг оказалось столько турнепса; лишь потом я понял, почему матушка старалась заготовить на ту зиму так много.
Когда перетаскивать турнепс закончили, на земле осталось валяться штук десять – разных по форме, но всё же напоминавших женскую грудь. Встав на колени и согнувшись над лазом в подвал, матушка протянула руку и вытащила оттуда Сянди и Паньди. Я при этом дважды накренялся и оказывался вниз головой. Из‑под матушкиной подмышки были видны маленькие снежинки, плывущие в бледно‑сероватом свете солнца. Завершилось всё тем, что матушка передвинула расколотый чан для воды – теперь он был забит клочьями ваты и шелухой – и закрыла им круглый лаз. Сёстры выстроились в шеренгу у стены дома, будто в ожидании новых приказаний. Но матушка лишь вздохнула:
– Из чего мне пошить вам всем тёплую одёжку?
– Из ваты, из ткани, – ответила третья сестра, Линди.
– А я будто не знаю! Деньги я имею в виду, где столько денег взять?
– Продай чёрную ослицу с мулёнком, – буркнула вторая сестра, Чжаоди.
– Ну продам я ослицу с мулёнком. А как будем сеять будущей весной? – парировала матушка.
Самая старшая, Лайди, всё это время молчала, а когда матушка повернулась к ней, опустила глаза.
– Завтра ступайте с Чжаоди на рынок и продайте мулёнка, – сказала матушка, с беспокойством глядя на неё.
– Но он ещё мать сосёт, – вступила в разговор пятая сестра, Паньди. – Почему бы нам пшеницу не продать? У нас её много.
Матушка бросила взгляд в сторону восточной пристройки: дверь была не заперта, а перед окном на железной проволоке сушились носки командира отряда стрелков Ша Юэляна.
Во двор вприпрыжку влетел мулёнок. Он появился на свет в один день со мной, тоже мальчик. Но я мог лишь стоять в «кармане» на спине у матушки, а он уже вымахал ростом со свою мать.
– Так и сделаем, завтра продадим его, – заключила матушка и направилась в дом.
В это время у нас за спиной кто‑то громко окликнул её:
– Названая матушка!
С чёрным ослом в поводу во двор входил где‑то пропадавший три дня Ша Юэлян. На спине осла висели два пузатых ярко‑красных тюка, а по швам в них проглядывало что‑то пёстрое.
– Названая матушка! – с чувством повторил он.
Матушка повернулась и, бросив взгляд на кособокого смуглого молодца, на лице которого светилась неловкая улыбочка, твёрдо отшила:
– Сколько раз говорить, командир Ша, никакая я тебе не названая мать.
Ничуть не смутившись, с той же улыбкой, он продолжал:
– Ну да, даже больше чем названая мать. Ты вот меня не жалуешь, а я к тебе со всей сыновней почтительностью.
Подозвав двух бойцов, он велел сгрузить тюки, а потом отвести осла в церковь и накормить. Матушка смотрела на чёрного осла ненавидящим взглядом, зло уставился на него и я. Осёл раздувал ноздри, почуяв доносящийся из западной пристройки запах нашей ослицы.
Ша Юэлян развязал один из тюков, вытащил оттуда и встряхнул заблестевшую под снежинками лисью шубу. Сразу повеяло теплом, – казалось, на метр от неё таял снег.
– Названая матушка! – Он приблизился к ней с шубой в руках. – Это тебе в знак моей сыновней любви.
Она шарахнулась в сторону, но увернуться от шубы не успела – та уже повисла у неё на плечах. Свет передо мной померк, а от лисьей вони и резкого запаха камфары я чуть не задохнулся.
Когда я наконец снова смог что‑то видеть, то обнаружил, что двор превратился в мир животных. Лайди стояла в соболиной шубе, а с шеи у неё свисала лиса с блестящими глазами. На Чжаоди была шуба из колонка. Линди красовалась в шубе из шкуры чёрного медведя, а Сянди в шубе из благородного оленя – рыжеватой, в белых пятнышках. У Паньди шуба была из пятнистой собаки, у Няньди – из овчины, а у Цюди – белая заячья. Матушкина лисья лежала на земле.
– А ну скиньте всё это! – раздался громкий голос матушки. – Скиньте, кому сказала!
Но сёстры будто не слышали, они вертели головами, пряча лица в воротники, поглаживали мех, и было видно, что они исполнены приятного удивления от объявшего их тепла и что уже само это удивление греет. Матушку аж затрясло.
– Оглохли все, что ли? – бессильно проговорила она.
Ша Юэлян достал из тюков оставшиеся две меховые куртки. Бережно погладив бархатистый, желтоватый с чёрными пятнышками мех, он с чувством произнёс:
– Названая матушка, это мех рысей, единственной пары в дунбэйском Гаоми, на сто ли в округе. Старый охотник Гэн с сыном три года не могли до них добраться. Вот шкура самца, а это – самки. Рысь когда‑нибудь видели? – Он окинул взглядом блистающих мехами сестёр. Все молчали, и он, сам отвечая на свой вопрос, стал рассказывать, как учитель младших классов ученицам. – Рысь – это кошка, но покрупнее, походит на леопарда, но поменьше его. Умеет лазать по деревьям, прекрасно плавает, прыгает в высоту на целый чжан, может даже поймать пролетающую мимо дерева птицу. Они, эти рыси, как духи. Эта парочка обитала на заброшенном кладбище, и добраться до них было не легче, чем до неба, но и они в конце концов попались. Названая матушка, эти две курточки подношу в подарок Цзиньтуну и Юйнюй. – С этими словами он положил курточки из меха рысей из Гаоми, умевших лазать по деревьям, плавать и прыгать на целый чжан в высоту, на руку матушке. Потом нагнулся, поднял с земли огненно‑красную лисью шубу, отряхнул и тоже положил ей на руку, проникновенно добавив:
– Названая матушка, уважь хоть немного.
Вечером того же дня матушка заперла двери дома на засов и позвала в нашу комнату Лайди. Меня она положила на кан рядом с Юйнюй. Я тут же протянул руку и расцарапал ей лицо. Она захныкала и забилась в самый угол. Матушке было не до нас, она в это время закрывала двери. Старшая сестра стояла перед каном в своей соболиной шубе, с лисой на плечах, скромная и в то же время гордая. Матушка забралась на кан, вынула из волос шпильку и поправила фитиль в лампе, чтобы горела ярче. Потом выпрямилась и произнесла с иронией:
– Садитесь, барышня, не бойтесь шубу замарать.
Сестра вспыхнула и, поджав губы, плюхнулась на квадратную табуретку возле кана. Лиса у неё на шее подняла хитрую морду, и глаза у неё сверкнули зеленоватым огнём.
Наш двор стал вотчиной Ша Юэляна. С тех пор как он поселился у нас, всё время приходили какие‑то люди. В тот вечер у восточной пристройки было больше суеты, чем обычно. Через оконную бумагу проникал яркий свет газовой лампы – она освещала весь двор, и в её отсветах кружились снежинки. Во дворе раздавался топот ног, со скрипом открывались и закрывались ворота, из проулка то и дело доносился звонкий перестук ослиных копыт. В восточной пристройке гремел грубый мужской смех и раздавались выкрики: «Три персиковых сада!», «Пять вожаков!», «Семь цветков сливы!», «Восемь скакунов!». Шла застольная игра, когда выбрасывают определённое число пальцев. Привлечённые ароматами рыбы и мяса, шестеро сестёр сгрудились у окна пристройки, глотая слюнки.
Матушка не сводила сверкающих глаз со старшей сестры. Та упрямо смотрела на мать, и когда их взгляды сталкивались, казалось, в стороны разлетаются синие искорки.
– Ну и о чём ты думаешь своей головой? – грозно спросила матушка.
– Что ты имеешь в виду? – парировала сестра, поглаживая пушистый лисий хвост.
– Ты из себя дурочку‑то не строй.
– Мама, я не понимаю, о чём ты.
– Эх, Лайди!.. – Голос матушки погрустнел. – Ты же из девятерых самая старшая. Случись что с тобой, матери и опереться будет не на кого.
Сестра вскочила как ужаленная.
– А что ещё ты от меня хочешь, мама? – В таком негодовании её ещё никто не видывал. – У тебя душа об одном Цзиньтуне болит, а мы, девочки, похоже, тут хуже дерьма собачьего!
– Ты, Лайди, мне зубы не заговаривай. Почему это вдруг «хуже дерьма собачьего»? Если Цзиньтун золото, то вы по меньшей мере серебро. Давай сегодня поговорим откровенно, как мать с дочерью. Этот Ша та самая ласка, что пришла к курам с новогодними поздравлениями, – ничего доброго за душой. А на тебя, как я вижу, он глаз положил.
Опустив голову, сестра продолжала поглаживать лисий хвост. В глазах у неё стояли слёзы.
– Мама, мне бы выйти за такого человека, больше ничего и не надо.
Матушку будто передёрнуло:
– Ты, Лайди, выходи за кого хочешь, я не против, но не за этого Ша.
– Ну почему?
– А вот непочему.
– Надоело горбатиться на вашу семейку, хватит! – с неожиданной злобой выпалила сестра.
Голос её звучал так пронзительно, что матушка аж замерла, вглядываясь в покрасневшее от злости лицо и вцепившиеся в лисий хвост руки. Она пошарила рядом со мной, нащупала смётку для кана и, высоко подняв её, возмущённо воскликнула:
– Ах вот как ты со мной разговариваешь! Смотри, как бы я тебя до смерти не запорола!
Она соскочила с кана и занесла смётку над головой сестры. Лайди даже не попыталась защититься – наоборот, с вызовом подняла голову. Рука матушки замерла в воздухе, а опустилась уже расслабленно, бессильно. Отшвырнув смётку, она обняла сестру за шею и со слезами запричитала:
– Лайди, нам с этим Ша не по пути… Разве я могу спокойно смотреть, как моя собственная дочка бросается в пучину несчастий…
Сестра тоже начала всхлипывать.
Когда обе выплакались, матушка вытерла Лайди слёзы тыльной стороной ладони и взмолилась:
– Доченька, пообещай матери, что не будешь водиться с этим Ша.
Но сестра стояла на своём:
– Мама, но я только и желаю, что быть с ним! Да и семье хочу добра. – Она покосилась на лежащие на кане лисью шубу и курточки из рыси.
– Завтра чтобы все скинули это барахло! – не сдавалась и матушка.
– И ты будешь смотреть, как мы с сёстрами околеваем от холода?!
– Спекулянт проклятый, вот он кто! – бросила матушка.
Сестра отодвинула дверной засов и, даже не обернувшись, вышла из дома.
Матушка, словно обессилев, откинулась на кане; было слышно, как из груди у неё вырывается сиплое дыхание.
В это время под окном послышались нетвёрдые шаги Ша Юэляна. Язык у него заплетался, и губы не слушались. Наверняка он намеревался легонько постучать по подоконнику и деликатно заговорить с матушкой о женитьбе. Но под воздействием алкоголя чувства притупились, а желаемое и действительное не совпадали. Он забарабанил в окно с такой силой, что прорвал дыру в бумаге, и через неё влетел холодный воздух с улицы и запах перегара.
– Мамаша! – заорал он гнусным и в то же время потешным голосом завзятого пьянчуги.
Матушка соскочила с кана, застыла на секунду, потом снова забралась на него и подтащила меня поближе к себе.
– Мамаша… – старательно выговаривал Ша Юэлян, – нашу с Лайди свадьбу… когда бы нам устроить… Нетерпеливый я вот такой немного…
– Собралась лягушка лебединого мясца поесть, – процедила сквозь зубы матушка. – Ой размечтался ты, Ша!
– Что ты сказала? – переспросил Ша Юэлян.
– Размечтался, говорю!
Он будто внезапно протрезвел и без малейшей запинки произнёс:
– Названая матушка, я, Ша, ещё никогда и ни у кого ничего смиренно не просил.
– А тебя никто и не заставляет просить.
– Названая матушка, – холодно усмехнулся Ша, – у Ша Юэляна, если что задумано, всё исполняется…
– Тогда тебе придётся сперва убить меня.
– Я твою дочку в жёны взять собрался, – усмехнулся Ша Юэлян. – Как я могу свою тёщу убить?
– Значит, никогда мою дочку не заполучишь.
– Дочка у тебя уже большая, – хохотнул Ша Юэлян, – и ты ей не указ, тёщенька дорогая. Вот и поглядим, что выйдет.
Всё так же похохатывая, он прошёл к восточному окну, прорвал бумагу и бросил туда большую горсть леденцов, заорав:
– Ешьте, сестрёнки! Пока Ша Юэлян рядом, будете, как я, есть сладкое и пить горькое…
В эту ночь Ша Юэлян не спал. Он безостановочно бродил по двору, то громко кашляя, то насвистывая. Свистел он замечательно, потому что умел подражать десяткам птиц. А кроме кашля и свиста ещё горланил арии из старинных опер и современные антияпонские песенки. Он то гневно казнил Чэнь Шимэя[39]
в большом зале кайфэнского ямыня,[40]
то, подняв большой меч, рубил головы японским дьяволам. Чтобы этот нетрезвый герой антияпонского сопротивления, встретивший преграду в любовной страсти, не сломал дверь и не ввалился в дом, матушка закрыла её ещё на один засов. Этого ей показалось мало, и она притащила мехи, шкаф, обломки кирпичей – в общем, всё, что только можно было принести, и завалила дверь. Потом засунула меня в «карман», взяла тесак для овощей и стала расхаживать по дому от западной стены до восточной. Никто из сестёр шуб не скинул; тесно прижавшись друг к другу, они спали, сладко посапывая, и ни какофония во дворе, ни выступившие на кончиках носов капли пота не были им помехой. Седьмая сестра, Цюди, пустила во сне слюнку на соболиную шубу второй сестры, а шестая сестра, Няньди, приткнулась, как ягнёнок, в объятия чёрного медведя – третьей сестры, Линди. Как я теперь припоминаю, матушка с самого начала потерпела поражение в борьбе с Ша Юэляном. Этими мехами он переманил сестёр на свою сторону, создав тем самым в нашем доме единый фронт. Матушка потеряла поддержку масс и осталась в этой войне одна.
На следующий день матушка закинула меня за спину и помчалась в дом Фань Саня. Объяснила она всё просто: чтобы отблагодарить тётушку Сунь за выказанную милость и принятые роды, она хочет выдать Шангуань Лайди за старшего из её внуков – бессловесного героя сражения с воронами. Если сегодня договориться о помолвке, то завтра уже можно обсудить приданое, а на третий день и свадьбу справить. Фань Сань уставился на неё, ничего не понимая.
– О мелочах не переживай, дядюшка. Вино, чтобы отблагодарить тебя как свата, у меня уже приготовлено, – добавила она.
– Но это какое‑то сватовство наоборот! – Фань Сань пребывал в явном недоумении.
– Да, верно, – согласилась матушка.
– А зачем оно нужно? – никак не мог взять в толк Фань Сань.
– Дядюшка, не задавал бы ты вопросов! Пусть немой приходит к нам в полдень с подарками на помолвку.
– Да у них дома и нет ничего.
– Что есть, то и есть.
Так же бегом мы вернулись домой. Дорогой матушка вся испереживалась. И предчувствия её не обманули. Во дворе мы увидели стаю поющих и пляшущих животных. Тут был и колонок, и чёрный медведь, и олень, и пятнистая собака, и ягнёнок, и белый заяц, не видать было лишь соболя. Соболь с лисой на шее сидел в восточной пристройке на мешках пшеницы и не сводил глаз с командира отряда стрелков. Тот устроился на тюфяке и чистил тыквочки‑пороховницы и свой мушкет.
Матушка стащила Лайди с мешков.
– Она помолвлена с другим, командир Ша, – ледяным тоном заявила она. – У вас, в антияпонских отрядах, наверное, нельзя уводить чужих жён.
– Об этом и разговору нет, – спокойно проговорил Ша Юэлян.
Матушка выволокла старшую сестру из пристройки.
В полдень заявился немой из семьи Сунь с диким кроликом в руках. Куртка на подкладке была ему явно мала – снизу торчал живот, сверху выглядывала шея, и рукава лишь наполовину прикрывали толстые руки. Все пуговицы с куртки отлетели, и поэтому немой подпоясался верёвкой. Он поклонился матушке, и на лице у него появилась дурацкая улыбочка. Взяв кролика в обе руки, он положил его перед матушкой.
– Жена Шангуань Шоуси, всё сделал, как ты просила, – сказал сопровождавший его Фань Сань.
Матушка долго, словно застыв, смотрела на кролика, у которого из уголка рта ещё капала кровь.
– Ты, дядюшка, пока не уходи, и он пусть не уходит, – указала она на немого. – Приготовим кролика с турнепсом, и, считай, дети помолвлены.
Из восточной комнаты донеслись громкие вопли Лайди. Сначала она плакала как маленькая, пронзительно, исходя на крик, но вскоре стала сипло реветь, перемежая плач страшными и грязными ругательствами. Потом плач сменился бесслёзными завываниями.
Она сидела на грязном полу у кана, уставившись перед собой и забыв про то, что на ней драгоценный мех. На лице не осталось ни слезинки, разинутый рот, походивший на высохший колодец, исторгал беспрестанный вой. Все шестеро сестёр тихо всхлипывали, слезинки скатывались по медвежьему меху, подпрыгивали на шкуре оленя, посверкивали на мехе колонка, увлажняли овечью шкуру и мочили заячью.
В комнату заглянул Фань Сань – и будто увидел приведение. Вытаращив глаза, с трясущимися губами он попятился и, развернувшись, стремглав выскочил из дома.
Старший немой из семьи Сунь стоял посреди нашей главной комнаты и вертел головой в разные стороны, с любопытством озираясь вокруг. Кроме идиотской улыбочки на его лице находили отражение потаённые мысли непостижимой глубины, а иногда это была лишь застывшая печаль, если не просто окаменевшее запустение. Позже я увидел, как страшен он может быть во гневе.
Матушка продела через кроличью губу тонкую стальную проволоку и подвесила его к балке в главной комнате. Стенания старшей сестры она игнорировала; не заметила она и странного выражения на лице немого. Взяла ржавый тесак и принялась снимать шкуру с кролика. Из восточной пристройки вышел Ша Юэлян с мушкетом.
– Командир Ша, – холодно процедила матушка, даже не повернув головы, – у нашей старшей дочери сегодня помолвка. Кролик – подарок по этому случаю.