– Бежать… А куда бежать‑то? – недовольно бросила урождённая Люй. – Тем, что в Фушэнтане, ясное дело, самый след бежать, а нам‑то чего? Мы, семья Шангуань, кузнечным делом да крестьянским трудом зарабатываем, у нас ни недоимок по зерну, ни долгов по налогам в казну. Кто бы ни стоял у власти, наше дело подчинённое. Или японцы не люди? Да, они захватили Дунбэй, но куда им без нас, без народа, кто будет возделывать поля и платить аренду? Эй, отец, ты ведь глава семьи, верно я говорю или нет?
Шангуань Фулу разжал губы, обнажив два ряда крепких жёлтых зубов, но по выражению лица было не понять, улыбается он или хмурится.
– Тебе вопрос задали! – подняла голос Люй. – Что ощерился, зубы кажешь? Ну хоть жёрновом по нему катай, всё одно ничего не выдавишь!
– Мне‑то почём знать! – бросил Фулу с кислым выражением на лице. – Скажешь «Побежали!» – побежим, скажешь «Нет», так и не побежим!
– Коли нету счастья, нету и беды, – вздохнула Люй. – А как беде прийти, от неё не уйти. Что замерли? Быстро на брюхо жмите!
Шоуси почмокал губами и, набравшись храбрости, спросил громко, но без особой уверенности:
– Так родила, нет?
– У настоящего мужчины должно быть что‑то одно на уме. Твоё дело – ослица, нечего о наших женских делах переживать, – отрезала Люй.
– Она жена мне… – промямлил Шоуси.
– Никто и не говорит, что не жена.
– Чую, на этот раз мальчик будет, – не отставал Шоуси, давя на ослицын живот. – Пузо такое огромное, аж страх берёт.
– Эх, ни на что ты не годишься… – вздохнула его мать. – Спаси и сохрани нас бодхисатва.
Шоуси хотел сказать что‑то ещё, но она глянула на него с такой досадой и ненавистью, что он прикусил язык.
– Вы тут занимайтесь, а я пойду посмотрю, что на улице делается, – заявил Фулу.
– А ну вернись! – Ухватив мужа за плечо, Люй пихнула его к ослице: – Тебе какое дело, что там на улице? – загремела она. – Ослицу давай пользуй, чтоб родила поскорее! О бодхисатва, правитель небесный, ведь какие всегда мужики были в роду Шангуань – гвозди зубами перекусывали, откуда у них такие дрянные потомки!
Фулу склонился над ослицей и, протянув такие же нежные и маленькие, как у сына, руки, стал массировать содрогавшееся в конвульсиях брюхо. Оба склонились над ней, разинув рот и стиснув зубы, – этакие товарищи по несчастью. Когда один нагибался, другой выпрямлялся, и наоборот. Так они и раскачивались, как дети на качелях. Соответственно, и руки у них еле скользили по шкуре ослицы. Ни тот ни другой силы не прикладывали, и массаж получался поверхностный, халтурный. Стоявшая позади Люй уныло покачала головой, потом ухватила мужа за загривок железной ручищей, как щипцами, приподняла и, рыкнув: «А ну, прочь!», – легонько подтолкнула, отчего пользующийся незаслуженной славой кузнеца Шангуань Фулу отлетел в угол и приземлился на мешок с кормом для скота.
– Подымайся! – рявкнула она на сына. – Путаешься только под ногами. Поесть‑попить не дурак, а как работать – так и руки не поднять! Правитель небесный, что за наказание такое!
Шоуси вскочил, словно ему амнистию дали, и шмыгнул в угол к отцу. Чёрные глазки обоих шныряли по сторонам, а на лицах застыло туповатое, с хитрецой, выражение. Тут вновь донеслись крики Сыма Тина, и отец с сыном беспокойно заметались, будто им срочно понадобилось по нужде.
Не обращая внимания на загаженную землю, Шангуань Люй, сосредоточившись, опустилась на колени перед брюхом ослицы, закатала рукава и потёрла свои большие руки с режущим слух звуком – будто тёрла подошвы тапок одну о другую. Прижалась щекой к брюху и прищурилась, внимательно прислушиваясь. Потом погладила ослицу по морде и растроганно произнесла:
– Ну давай, милая, постарайся! Такая уж наша бабья доля, никуда от этого не денешься! – Потом, пропустив её шею между ног и изогнувшись, положила руки ей на брюхо и стала с силой толкать вперёд, словно строгая рубанком. Ослица жалобно вскрикнула, согнутые ноги судорожно распрямились, копыта задрожали, словно выбивая дробь на невидимых больших барабанах, и эти беспорядочные звуки эхом отразились от стен пристройки. Вывернув шею, она на какой‑то миг подняла голову и тут же тяжело уронила её на землю. Казалось, упал кусок мокрого, клейкого мяса.
– Потерпи ещё немного, голубушка, нас ведь никто не заставлял рождаться женщинами, верно? Стисни зубы, поднатужься… Ну, поднатужься, милая… – негромко приговаривала Шангуань Люй.
Она прижала руки к груди, чтобы набраться сил, перевела дух и медленно, но настойчиво снова стала давить вперёд. Ослица корчилась в конвульсиях, из ноздрей у неё выступила желтоватая жидкость, голова со стуком моталась из стороны в сторону, а всё вокруг заливало водами вместе с жидким навозом. Отец с сыном в ужасе закрыли глаза.
– Земляки, конный отряд японских дьяволов уже выступил из уездного города, сведения у меня верные, не болтовня какая, бегите, а то поздно будет… – Преданные призывы Сыма Тина лезли в уши с необычайной отчётливостью.
Когда отец с сыном открыли глаза, Шангуань Люй сидела у головы ослицы и, глядя в пол, пыталась отдышаться. Белая рубашка насквозь промокла от пота, и на спине рельефно проступили лопатки. Между ног ослицы натекла лужица алой крови, а из родовых путей торчала тоненькая и слабенькая ножка мулёнка. Она смотрелась так неестественно, что казалось, кто‑то злонамеренно засунул её туда.
У Люй сильно подёргивалась щека. Она снова приложила её к брюху ослицы и долго прислушивалась. Шоуси не сводил глаз с лица матери, отливавшего безмятежным золотистым цветом перезрелого абрикоса. Крики Сыма Тина без конца носились в воздухе, будто слетевшиеся на вонь мухи, которые то облепляли стену, то снова садились на шкуру ослицы. Шоуси била нервная дрожь, словно в предчувствии большой беды. Хотелось выскочить из пристройки, но духу не хватало. Казалось, стоит выйти за порог, как тут же попадёшь в лапы проклятых японских дьяволов – коротконогих и короткоруких; говорят, носы у них торчат, как головки чеснока, и глаза навыкате, словно бубенчики. А ещё они поедают у людей сердце и печень и пьют кровь. Сожрут ведь подчистую, ни косточки не оставят.
А сейчас, наверное, мчатся толпой по проулкам, преследуя женщин и детей, взбрыкивая и храпя, как жеребцы. Он покосился на отца, пытаясь обрести утешение и уверенность. Шангуань Фулу, эта насмешка над профессией кузнеца, сидел на мешке, бледный от страха, обхватив руками колени. Он беспрестанно раскачивался взад‑вперёд и стукался спиной и затылком об стену. В носу у Шоуси почему‑то защипало, и из глаз покатились слёзы.
Урождённая Люй кашлянула и медленно подняла голову.
– Что ж ты натворила, голубушка, – вздохнула она, поглаживая морду ослицы. – Ну как тебя угораздило выпростать сначала ногу? Разве не знаешь, глупая, что при родах перво‑наперво должна идти голова?.. – На погасших глазах животного выступили слёзы. Люй вытерла их, звучно высморкалась и повернулась к сыну: – Иди за мастером Фань Санем. Эх, думала сэкономлю пару бутылей вина да свиную голову, но, видать, придётся потратиться. Ступай за ним!
Отпрянув к стене, Шоуси с отвисшей челюстью в ужасе уставился на ворота, ведущие в проулок.
– Там же полно японцев, там полно японцев… – промямлил он.
Взбешённая Люй вскочила, пересекла двор и распахнула ворота. Во двор ворвался свежий ветер, который в начале лета дует с юго‑запада, неся с собой терпкий дух созревающей пшеницы. В проулке царила тишина и не было ни души, только в воздухе кружился целый рой чёрных бабочек – абсолютно нереальное зрелище. От чёрного пятна рябило в глазах, и Шоуси посчитал это недобрым знаком.
Глава 4
Ветеринар Фань Сань – он же Мастер‑Лучник – жил на восточной окраине деревни, рядом с заросшей травой низиной, что тянулась на юго‑восток до самой Мошуйхэ – Чернильной речки. Сразу за его домом начинался берег извивающейся на многие километры Цзяолунхэ – реки Водного Дракона. Под нажимом матери Шангуань Шоуси вышел из ворот, хотя ноги у него подкашивались. Раскалённый белый шар солнца, уже перевалившего за верхушки деревьев, заставлял ослепительно сиять с десяток цветных витражей на церковной колокольне, а на такой же высокой, как и колокольня, сторожевой вышке пританцовывал хозяин Фушэнтана Сыма Тин. Он уже охрип, но не переставал выкрикивать, что японцы скоро будут в деревне. На него, задрав головы и сложив руки на груди, смотрели несколько зевак. Шоуси остановился посреди проулка, соображая, как лучше добраться до дома Фань Саня. Пути было два: по главной улице и по берегу реки. Если идти по берегу, можно нарваться на свору чёрных псов семьи Сунь. Дом этой семьи, старая развалюха на северном конце проулка, был окружён невысокой стеной, в которой зияло множество проёмов. На ещё не обвалившихся участках обычно устраивались куры.
Под началом тётушки Сунь была целая ватага из пяти немых внуков. Их родителей будто никогда и не существовало. Все пятеро то и дело забирались на стену, усаживаясь в проёмы будто в седла воображаемых скакунов. С палками, пращами или самодельными деревянными мечами и копьями в руках они, яростно посверкивая белками, провожали мрачными взглядами каждого проходящего по проулку – неважно, человека или животное. К людям они хотя бы какое‑то уважение испытывали, а вот к животным – никакого. Будь то телёнок или кот, гусь, утка, курица или собака, стоило им заметить его, они вместе со своими собаками тут же бросались вдогонку, и деревенская улица превращалась в охотничьи угодья. В минувшем году они загнали и прикончили сорвавшегося с привязи мула из Фушэнтана и тут же при всех освежевали. Немало зевак собралось посмотреть, чем всё это закончится: Фушэнтан – семья солидная, двоюродный брат у них где‑то полком командует, свояк – офицер полиции в городе, дома целый вооружённый отряд, который на всех страх наводит. Стоит хозяину Фушэнтана топнуть ногой, пол‑уезда затрясётся. Взять и зарезать мула такой семьи средь бела дня – что это, если не самоубийство? А младший хозяин Фушэнтана Сыма Ку, великолепный стрелок с красным родимым пятном величиной с ладонь на лице, не только не достал пистолет, но вынул из кошелька пять серебряных даянов[14]
и роздал всем пятерым. С тех пор братья и вовсе удержу не знают, и любая птица в деревне, завидев их, проклинает родителей за то, что дали лишь два крыла.
Когда они с вызывающим видом восседали в своих «сёдлах», пять псов – чёрные, без единого волоска другого цвета, словно их вытащили из лужи туши, – лежали, лениво растянувшись у стены и прикрыв до щёлочек глаза, словно в полудрёме. К Шоуси, жившему с ними в одном проулке, братья Сунь и их псы питали явную нелюбовь. Оставалось только гадать, когда и где он провинился перед этими десятью злыми духами. Всякий раз, когда он заставал их верхом на стене, а псов лежащими под ней, ничего хорошего ждать не приходилось. Он всегда улыбался немым, но это не помогало, и свора чёрных псов всё равно летела к нему пятёркой стрел. Набрасывались они, чтобы попугать, и ни разу не укусили, но он испытывал при этом такой ужас, что при одном воспоминании кидало в дрожь.
Можно направиться на юг и добраться до дома Фань Саня по главной улице. Но это значит, что придётся идти мимо церкви, а там в это время перед воротами под покрытым колючками и испускающим терпкий запах цветущим желтодревесником наверняка сидит на корточках этот рослый здоровяк пастор Мюррей, рыжеволосый и голубоглазый, и доит свою старую козу, ту самую, у которой борода с тремя завитками. Большими красными ручищами, покрытыми редкими и мягкими золотистыми волосами, он тискает её набухшие красные соски, и белое до голубизны молоко звонкими струйками бьёт в тронутый ржавчиной эмалированный таз. Вокруг пастора с козой с жужжанием роятся красноголовые зелёные мухи. Терпкий запах желтодревесника вкупе с козьим духом и тем, чем несёт от Мюррея, – это жуткое зловоние, которое разносится в залитом солнцем воздухе и отравляет пол‑улицы. А самое противное, добивал себя Шоуси, когда этот невыносимо провонявший пастор поднимает голову из‑за козьего зада и бросает на тебя рассеянный взгляд, хотя на лице у него в этот момент светится доброжелательная и сострадательная улыбка. Но в улыбке губы пастора подёргиваются и обнажаются белые лошадиные зубы. При этом его толстые грязные пальцы осеняют мохнатую грудь крёстным знамением – аминь! Каждый раз у Шоуси всё внутри переворачивается, душу охватывают необъяснимые чувства; он поджимает хвост, как пёс, и спешит убраться прочь.
Собак возле дома немых он избегал, потому что боялся, а Мюррея с его козой – потому что противно. Ещё более противно потому, что его жена, Шангуань Лу, испытывает какие‑то особо тёплые чувства к этому рыжему дьяволу, она его преданная последовательница, он для неё – божество.
После этих мучительных раздумий Шоуси решил всё же отправиться за Фань Санем, следуя на северо‑восток, хотя его очень тянуло к вышке и глазеющим внизу зевакам. В деревне всё спокойно, если не считать Сыма Тина, который там, наверху, смахивал на дрессированную обезьяну. Страх перед японцами исчез, осталось лишь восхищение матерью: умеет же оценивать ситуацию!
Для отпора пятёрке злых псов он запасся парой кирпичей. С улицы донёсся пронзительный крик мула, где‑то мать звала детей.
Приблизившись к двору Суней, он с облегчением увидел, что на стене никого нет и вокруг всё тихо: ни немых, оседлавших проёмы, ни кур на гребне стены, ни дремлющих под ней собак. Стена и так невысока, с проёма вообще весь двор виден как на ладони. Там шла настоящая бойня. Жертвами в этой бойне были одинокие, но гордые куры семьи Сунь, а устроила её сама старуха Сунь, женщина весьма умелая. Про неё говаривали, что в молодости она ловко ходила по крышам и перепрыгивала через стены, промышляла в округе грабежами да и замуж за печника Суня вышла, лишь когда ею всерьёз заинтересовался закон. Во дворе, на гладкой, отливающей белизной земле уже валялось семь куриных тушек, и следы крови вокруг обозначали места предсмертных трепыханий. Ещё одна курица с перерезанным горлом выпала из рук тётушки Сунь, стукнулась о землю, но, забив крыльями, вскочила на ноги и забегала кругами. Пятеро немых, голые по пояс, сидели на корточках под карнизом и тупо переводили взгляды с бегающей кругами курицы на бабку с ножом в руках. Выражение их лиц, движения были поразительно одинаковыми, даже глаза двигались как по команде. Репутация тётушки Сунь в деревне была известная, а сейчас на дворе орудовала сухонькая, сморщенная старушка. Но лицо, стать и движения ещё сохранили следы прошлого, и можно было представить, какой молодицей она была. Пятёрка псов сидела, сбившись вместе и подняв головы с такой безбрежной таинственностью и отрешённостью в глазах, что можно было лишь гадать, что у них на уме.
Происходящее во дворе Суней завораживало, как хорошая театральная пьеса. Зрелище это приковало к себе взгляд Шоуси и заставило его остановиться, забыть обо всех переживаниях, а самое главное – о поручении матери. Опершись на стену, этот низкорослый сорокадвухлетний мужичок полностью отрешился от всего, поглощённый открывшимся перед ним действом, и тут по нему мягко, как вода, острым, как ветер, лезвием драгоценного меча скользнул и чуть не снёс полмакушки ледяной взгляд тётушки Сунь. Немые и собаки тоже повернули головы в его сторону. Глаза немых аж сверкали от злобного возбуждения.
Собаки, наклонив головы, обнажили белые клыки и приглушённо зарычали. Шерсть на загривках встала дыбом. Словно пять стрел в натянутой тетиве, они могли в любой момент рвануться вперёд. «Пора убираться подобру‑поздорову», – подумал Шоуси и в ту же минуту услышал величественное покашливание тётушки. Головы немых, которые, казалось, разбухли от возбуждения, вдруг расстроенно опустились, а псы покорно растянулись на земле, выставив перед собой передние лапы.
– Что поделывает твоя матушка, уважаемый племянник Шангуань? – донёсся до него спокойный голос.
Он не сразу и сообразил, что ответить: столько хотелось всего сказать, но он не мог вымолвить ни слова и, густо покраснев, лишь бормотал, как схваченный за руку воришка.
Тётушка усмехнулась. Ухватив большого петуха с красно‑чёрным хвостом, она легонько поглаживала его блестящее шелковистое оперение. Петух беспокойно покрикивал, а она выщипывала из хвоста мягкие перья и бросала в мешок из рогоза. Петух ожесточённо вырывался и рыл когтями землю.
– У вас в семье девочки в ножной волан играть умеют? – спросила она. – Лучше всего играть в волан из перьев с живого петуха. Эх, вспомнишь, как бывало…
Глянув на Шоуси, она оборвала фразу и погрузилась в воспоминания. Глаза её вроде бы уставились в стену, а вроде бы глядели сквозь неё. Шоуси смотрел, не моргая и боясь даже вздохнуть. Наконец тётушка Сунь обмякла, словно сдувшийся шарик, блеск в глазах погас, и взгляд стал мягким и печальным. Она наступила петуху на ноги, левой рукой ухватила за основание крыльев, а большим и указательным пальцами правой сдавила шею. Петуху уже было не дёрнуться, и он перестал трепыхаться. Она принялась выщипывать плотно растущие тонкие пёрышки на шее, пока не показалась голая кожа. Согнув средний палец, щёлкнула петуху по горлу. Потом достала небольшой сверкающий кинжал в форме ивового листа, неуловимое движение – и из надреза на горле птицы сначала забила, а потом закапала чёрная кровь…
Держа в руке истекающего кровью петуха, тётушка неторопливо поднялась. Оглянулась по сторонам, словно что‑то ища. Прищурилась от яркого солнечного света. У Шоуси всё поплыло перед глазами. В воздухе висел удушливый запах софоры.
– Пошёл ты! – Это был голос тётушки Сунь. Чёрный петух кувырнулся в воздухе и тяжело шлёпнулся посреди двора.
Шоуси протяжно вздохнул и медленно снял руки со стены. Он вдруг вспомнил, что надо идти за Фань Санем, чтобы тот помог чёрной ослице, и уже собрался было двинуться дальше, но петух вдруг забил крыльями и каким‑то чудом встал на ноги. От одного вида выщипанного хвоста и безобразно торчащей гузки Шоуси охватила паника. Из перерезанной шеи текла кровь, гребешок – когда‑то красный, а теперь иссиня‑белый – свесился набок. Но петух изо всех сил старался поднять голову. Старался что было мочи! Голова то поднималась, то падала, безвольно болтаясь. После нескольких попыток ему таки удалось поднять её, но она качалась из стороны в сторону. Петух опустился на землю, в клюве и в ране на шее пузырилась кровь. Золотистыми звёздочками блестели глаза. Немного обеспокоенная тётушка Сунь вытерла руки о траву. Казалось, она что‑то жевала, хотя на самом деле во рту у неё ничего не было. Вдруг она смачно сплюнула и крикнула собакам:
– Ату его!
Шангуань Шоуси так и шлёпнулся задом на землю.
Когда он встал, держась за стену, во дворе Суней летели во все стороны чёрные перья, гордого петуха уже разодрали в клочья, кровь была повсюду. Собаки по‑волчьи грызлись за петушиные потроха. Немые хлопали в ладоши и по‑дурацки хохотали. Тётушка сидела у порога и попыхивала длинной трубкой, будто в глубоком раздумье.
Глава 5
Привлечённые еле слышным запахом, семеро девочек семьи Шангуань – Лайди (Ждём Братика), Чжаоди (Зовём Братика), Линди (Приводим Братика), Сянди (Думаем о Братике), Паньди (Надеемся на Братика), Няньди (Хотим Братика) и Цюди (Просим Братика) – выскользнули из восточной пристройки, где они обитали, и сгрудились под окном Шангуань Лу. Семь головок с растрёпанными волосами, в которых застряли сухие травинки, заглядывали, пытаясь понять, в чём дело. Мать сидит, откинувшись на кане и неспешно пощёлкивая арахис, – вроде бы ничего особенного. Но вот этот запах – явно тянет из окна матери. Лайди, которой уже исполнилось восемнадцать, первой поняла, что происходит. Мокрые от пота волосы матери, прикушенная до крови нижняя губа, страшно подёргивающийся живот и полная комната мух. Руки, лущившие орешки, извивались от боли, а сами орешки крошились на мелкие кусочки.
– Мама! – вырвалось у Лайди, и к горлу подступили рыдания.
Вслед за ней маму стали звать и остальные шестеро сестёр. Все расплакались. Разревелась и самая младшая, Цюди. Неуклюже перебирая ножками, сплошь в укусах блох и комаров, она побежала в комнату. Лайди догнала её и подхватила на руки. Не переставая реветь, Цюди сжала кулачки и стала колотить сестру по лицу:
– К маме хочу… К маме…
В носу у Лайди защипало, к горлу подкатил комок, и горячие слёзы хлынули из глаз.
– Не плачь, Цюди, не плачь, – похлопывала она сестрёнку по спине. – Мама родит нам маленького братика, беленького такого, пухленького…
Из комнаты донёсся слабый стон Шангуань Лу, она отрывисто проговорила:
– Лайди… уведи сестёр… Они маленькие ещё, не смыслят ничего, сама, что ли, не понимаешь…
В комнате что‑то загремело, и Шангуань Лу взвыла от боли. Пятеро девочек вновь сгрудились у окна, а четырнадцатилетняя Линди громко вскрикнула:
– Мама, мамочка!..
Лайди опустила сестрёнку на землю и рванулась в комнату на маленьких ножках, которые начали было бинтовать,[15]
но перестали. Споткнувшись о гнилой порожек, она задела кузнечные мехи. Они упали и разбили синюю фарфоровую чашу для подаяний, в которой держали корм для кур. В испуге вскочив, Лайди увидела бабку. Та стояла на коленях в дыму от ароматических палочек перед образом Гуаньинь.
Дрожа всем телом, Лайди поправила мехи, потом стала бестолково собирать осколки, будто так можно было вернуть разбитой чаше первоначальный вид или как‑то загладить вину. Бабка стремительно вскочила. Она покачивалась из стороны в сторону, как старая перекормленная кобыла, голова у неё яростно подрагивала, а изо рта один за другим вырывались странные звуки. Лайди инстинктивно сжалась, обхватив голову руками и ожидая, что сейчас посыплются удары. Но ударов не последовало. Бабка лишь ухватила её за большое бледное ухо, подняла и выпихнула на улицу. С пронзительным воплем девушка шлёпнулась на позеленевшие кирпичи дорожки во дворе. Оттуда ей было видно, как бабка наклонилась и долго смотрела на осколки. Теперь она напоминала буйвола на водопое. Потом выпрямилась, держа осколки в руках, легонько постучала ими, и они откликнулись звонкими мелодичными звуками. Лицо бабки было сплошь изрезано морщинами, опущенные вниз уголки рта соединялись с глубокими складками, спускавшимися на нижнюю челюсть, которую, казалось, когда‑то просто добавили к лицу.
Лайди бросилась на колени:
– Бабушка, избей меня до смерти!
– Избить тебя до смерти? – печально повторила урождённая Люй. – От этого чаша целее не станет. Это же фарфор династии Мин, времён правления императора Юнлэ,[16]
часть приданого вашей прабабушки. За неё можно было целого мула купить!
Мертвенно‑бледная Лайди молила бабку о прощении.
– Замуж тебя выдать надо! – вздохнула Шангуань Люй. – Нет чтобы делами заниматься с утра пораньше, а ты носишься, как злой дух. Матери несчастной и той не даёшь помереть спокойно.
Лайди закрыла лицо руками и разрыдалась.
– А ты думала, хвалить буду за то, что ты мне посуду бьёшь? – недовольно продолжала бабка. – Убирайся‑ка с глаз моих долой, забирай своих милых дармоедок‑сестричек и отправляйтесь на Цзяолунхэ креветок ловить. И пока полную корзину не наберёте, лучше не возвращайтесь!
Лайди торопливо вскочила, подхватила малышку Цюди и выбежала за ворота.
Шангуань Люй шуганула туда же, за ворота, как кур, и Няньди, и всех остальных девочек, а потом швырнула в руки Линди узкогорлую корзину для креветок.
Прижав к груди Цюди, Лайди взяла за руку Няньди, та потянула за собой Сянди, Сянди потащила Паньди, а Линди одной рукой волокла Паньди, а в другой несла корзину. Так, друг за другом, с плачем и всхлипываниями семеро сестёр Шангуань направились по залитому солнцем проулку, где гулял западный ветер, в сторону Цзяолунхэ.
Проходя мимо двора тётушки Сунь, они почувствовали приятный запах. Из трубы поднимался белёсый дымок. Пятеро немых, как муравьи, таскали в дом дрова и солому, а чёрные псы в явном ожидании лежали у дверей, высунув красные языки.
Девочки забрались на высокий берег реки, и двор Суней стало видно как на ладони. Пятёрка немых их заметила. Старший подвернул верхнюю губу, над которой пробивались чёрные усики, и улыбнулся Лайди. Та залилась краской. Она вспомнила, как не так давно ходила на реку за водой и этот немой бросил ей в ведро огурец. Его хитроватая ухмылка показалась не злой и даже приятной, сердце впервые как‑то странно забилось, и кровь прилила к щекам. Она посмотрелась в ровную, как зеркало, поверхность воды: лицо просто горело. Этот хрусткий огурец она потом съела и долго не могла забыть его вкус. Она подняла глаза на сияющую церковную колокольню и сторожевую вышку, на площадке которой золотистой обезьяной прыгал мужчина.
– Земляки, – кричал он, – конный отряд японцев уже выехал из города!
Внизу собралась целая толпа. Люди, задрав головы, смотрели на этого мужчину, который то и дело свешивался через перила, похоже, отвечая на вопросы собравшихся. Дав ответ, он выпрямлялся, обходил площадку и, сложив ладони рупором, снова кричал на всю округу, что японцы скоро войдут в деревню.
На главной улице показалась коляска на резиновых шинах. Откуда она только взялась – словно с неба свалилась или выросла из‑под земли. Запряжённая тройкой лошадей, она мчалась под перестук двенадцати копыт, вздымая за собой жёлтое облако пыли. Разномастные лошади – одна желтоватая, как абрикос, другая тёмно‑коричневая, как финик, а третья бледно‑зелёная с желтизной, – откормленные, лоснящиеся, словно вылепленные из воска, завораживали взгляд. Позади коренного стоял, расставив ноги, смуглый человечек, и издалека казалось, что он сидит верхом. «Хэ, хэ, хэ!» – выдыхал он, щёлкая большим кнутом с красной кисточкой. Потом вдруг резко натянул вожжи, и лошади, протестующе заржав, остановились как вкопанные. И экипаж, и лошадей, и возницу накрыло облако пыли. Когда пыль осела, Лайди увидела слуг из Фушэнтана: они грузили в коляску оплетённые бутыли с вином и кипы соломы. На каменных ступенях при входе в усадьбу стоял высоченный детина и громко покрикивал. Одна из бутылей с громким стуком упала, затычка из свиного мочевого пузыря прорвалась, и дорогое вино потекло на землю. Двое слуг бросились поднимать бутыль, а подскочивший детина стал охаживать их плясавшей в его руках плетью. Те присели на корточки, обхватив головы руками и покорно принимая заслуженное наказание. Плеть летала, извиваясь, словно змея; повсюду разносился винный аромат. В просторах полей за деревней под ветром гнулись колосья пшеницы, прокатываясь золотыми волнами.
– Бегите, бегите! – неслись неумолчные крики с вышки. – Всем конец, коли не успеете!..
Многие вышли из домов и бесцельно копошились вокруг, как муравьи. Одни разгуливали, другие бегали, третьи стояли, застыв на месте. Кто двигался на восток, кто на запад, кто ходил кругами, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Ароматы со двора семьи Сунь становились всё явственнее, из дверей дома валил пар. Немых было не слышно и не видно, и во дворе царила тишина. Время от времени изнутри вылетала обглоданная кость, и пятёрка чёрных псов бросалась в драку. Победитель отбегал к стене, забивался в угол и начинал с хрустом глодать, а остальные заглядывали в дом, посверкивая красными глазами и тихонько повизгивая.
– Пойдём домой, – потянула старшую сестру за руку Линди.
– Нет, – покачала головой Лайди. – Мы идём на реку за креветками. Вот родит нам мама братика и вдруг захочет поесть супа из наших креветок…
Выстроившись в шеренгу и держась за руки, девочки спустились к реке. В воде отражались их ладные фигурки и симпатичные лица. У всех крупные носы с горбинкой и большие, бледные, мясистые уши, такие же, как у матери. Лайди достала из‑за пазухи гребень из персикового дерева и принялась причёсывать сестёр. На землю посыпалась соломенная труха. Все при этом морщились и попискивали. Потом расчесала волосы себе, заплела в толстую косу и закинула за спину. Кончик косы доставал ей до пояса. Убрав гребень, она закатала штанины, и открылись бледные округлые ноги. Потом скинула синие бархатные туфли, расшитые красными цветами. Сёстры во все глаза таращились на изуродованные бинтованием ступни.
– Что уставились? – вдруг вспыхнула Лайди. – Чего не видели? Не наберём креветок – не будет нам пощады от старой карги!
Сёстры быстро скинули туфли и закатали штанины, а малышка Цюди вообще осталась голышом. Стоя на илистом берегу, Лайди окинула взглядом неторопливые воды реки и мягко, послушно покачивающиеся на дне водоросли, среди которых играли рыбки. Низко над водой летали ласточки. Она зашла в реку и крикнула:
– Цюди остаётся на берегу креветок подбирать, остальные – в воду!
Девочки со смехом и визгом последовали за ней.
Когда удлинившаяся от бинтования пятка Лайди погрузилась в ил и нежные, как шёлк, водоросли коснулись ног, она ощутила какое‑то удивительное, дотоле незнакомое чувство. Нагнувшись, она стала осторожно шарить руками у корней речной травы, где чаще всего прячутся креветки. Что‑то маленькое вдруг забилось между пальцами, и её охватило радостное волнение. В руках трепыхалась и водила красивыми усиками скрюченная, почти прозрачная, величиной с палец креветка. Она бросила её на берег, и к ней с радостным воплем устремилась Цюди.
– Сестра, я тоже поймала!
– Сестра, и я поймала!
– И я!
Подобрать всех креветок двухгодовалой Цюди оказалось не по силам. Она споткнулась, шлёпнулась на попу и заревела. Несколько рачков добрались до реки и снова скрылись в воде.