ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА 6 глава




После его зажигательных речей сознательность бойцов резко повысилась. Они скинули куртки, развесили на камышах, забрели на мелководье и принялись мыться, плескаясь и брызгаясь. Свежебритые головы сверкали на солнце. Ша Юэлян достал из ранца кусок мыла, разрезал его и роздал бойцам с наказом помыться как следует, чтобы ни пылинки не осталось. Сам тоже зашёл в реку и, склонившись к воде плечом, на котором красовался огромный багровый шрам, принялся оттирать шею от грязи. Отряд мылся, а чёрные ослы занимались каждый своим делом: кто с безразличным видом жевал листья камыша, кто щипал гаолян, кто покусывал зад соседа, кто стоял в глубокой задумчивости, вызволяя из потайного кожаного мешочка колотушку во всю длину и постукивая ею себя по брюху.

Между тем матушка вырвалась из объятий Мюррея:

– Ребёнка задавишь, ослина этакий!

Тот обнажил в извиняющейся улыбке ровный ряд белоснежных зубов. Протянул к нам красную ручищу, потом вторую. Я засунул в рот палец и загукал. Восьмая сестрёнка лежала как деревянная кукла, не издавая ни звука и не шевелясь. Она была слепая от рождения.

– Смотри, тебе улыбается, – сказала матушка, поддерживая меня рукой. Я очутился в больших влажных лапах пастора, его лицо склонилось надо мной: рыжие волосы на голове, светлая поросль на подбородке, большой крючковатый, как у ястреба, нос и светящиеся состраданием голубые глаза. Тут спину мне пронзила резкая боль, я, раскрыв рот, высвободил палец и разревелся. Слёзы полились ручьём, потому что боль проникала до костей. Влажные губы пару раз коснулись моего лба – я чувствовал, что они трясутся, – и изо рта резко пахнуло луком и вонючим козьим молоком.

Пастор сконфуженно вернул меня матушке:

– Напугал, что ли? Точно, напугал.

Матушка подала ему восьмую сестрёнку, взяла меня и стала похлопывать и баюкать, приговаривая:

– Не плачь, не плачь. Ты не знаешь, кто это? Ты его боишься? Не надо бояться, он хороший, он твой родной… твой родной крёстный…

Колющая боль в спине не проходила, я уже изорался до хрипоты. Матушка расстегнула кофту и сунула мне в рот сосок. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, и стал отчаянно сосать. У хлынувшего в горло молока был привкус травы. Боль не проходила, я выпустил сосок и снова раскричался. Вконец расстроенный Мюррей отбежал в угол, сорвал какую‑то травинку и стал крутить её у меня перед глазами. Бесполезно – я продолжал орать. Он снова метнулся к стене, поднатужившись, сорвал большущий, как луна, подсолнух с золотисто‑жёлтыми лепестками и стал вертеть его прямо перед моим лицом. Запах подсолнуха меня привлёк. Пока пастор метался туда‑сюда, восьмая сестрёнка у него на руках знай себе мирно посапывала.

– Смотри‑ка, сокровище моё, какую луну сорвал тебе крёстный, – приговаривала матушка.

Я протянул к луне ручонку, но спину опять пронзила боль, и я снова зашёлся в крике.

– Что за напасть такая! – Губы матушки побелели, лицо покрылось испариной.

– Посмотри, может колет что? – предположил Мюррей.

С его помощью матушка сняла с меня специально пошитый на сто дней после рождения костюмчик из красной ткани и обнаружила оставшуюся в складках одежды иглу. Там, где она воткнулась мне в спину, всё было в крови. Вытащив иглу, матушка отбросила её в сторону.

– Бедный ребёнок… – причитала она. – Убить меня мало! Убить! – И размахнувшись, с силой ударила себя по щеке, потом ещё раз. Два звонких шлепка. Мюррей остановил её руку, подойдя сзади, и обнял нас обоих. Его влажные губы покрывали поцелуями матушкины щёки, уши, волосы.

– Ты здесь ни при чём, – тихо увещевал он. – Это я виноват, я…

Он утешал её с такой нежностью, что матушка успокоилась. Она уселась на порог комнатушки и дала мне грудь. Сладкое молоко заполнило горло, и боль стала понемногу проходить. Держа во рту сосок, я вцепился ручонками в одну грудь и, дрыгая ножкой, оборонял другую. Матушка рукой прижала мою ножку, но стоило ей отпустить руку, как ножка тут же снова взлетела вверх.

– Вроде всё проверила, когда одевала, – с сомнением в голосе произнесла она. – Как там могла иголка оказаться?! Верно, эта дрянь старая подстроила! Терпеть не может всех женщин в семье!

– А она знает?.. Я имею в виду, про нас…

– Сказала я. Уж она не отставала, натерпелась я от неё! Ведьма старая, как только земля её носит!

Мюррей подал матушке восьмую сестрёнку:

– Покорми и её тоже. Оба они – дар Божий, разве можно быть такой пристрастной!

Принимая сестрёнку, матушка покраснела, но как только собралась дать ей грудь, я тут же лягнул сестру в живот. Сестра заплакала.

– Видал? – хмыкнула матушка. – Развоевался, негодник маленький. Дай ей немного козьего.

Покормив сестру, Мюррей уложил её на кан. Та не плакала и не ворочалась – просто чудо, а не ребёнок.

Пастор разглядывал светлый пушок у меня на голове, и в глазах у него мелькнуло удивление. Заметив его пристальный взгляд, матушка вскинула голову:

– Что смотришь? Чужие мы тебе, что ли?

– Не в этом дело, – покачал головой Мюррей с какой‑то глуповатой улыбкой. – Аппетит у этого паршивца просто волчий.

Матушка покосилась на него и кокетливо проворчала:

– А тебе это никого не напоминает?

Мюррей расплылся в ещё более дурацкой улыбке:

– Ты меня, что ли, имеешь в виду? Какой я, интересно, был маленьким? – Он мысленно вернулся к детским годам, прошедшим за многие тысячи миль отсюда, взгляд у него затуманился, как у кролика, и из глаз выкатились две слезинки.

– Что с тобой? – удивилась матушка.

Смутившись, он с деланным смешком смахнул слёзы своей большущей рукой.

– A‑а, ничего. Я приехал в Китай… Сколько же лет я уже в Китае?.. – пробормотал он.

– Сколько себя помню, ты всегда был здесь, – с расстановкой произнесла матушка. – Здешний ты, как и я.

– Ну нет, – возразил он. – Моя страна не здесь, меня Господь сюда направил, даже документ где‑то был, что его святейшество епископ направляет меня распространять веру.

– Эх, старина Ма! – засмеялась матушка. – Мой дядя всегда говорил, что ты – цзя янгуйцзы, фальшивый заморский чёрт, и все эти документы тебе нарисовал один умелец из уезда Пинду.

– Глупости! – Пастор аж подскочил, словно ему нанесли величайшее оскорбление. – Ослиное отродье этот Юй Большая Лапа! – выругался он.

– Как ты можешь так ругать его? Он мой дядюшка и всегда был добр ко мне! – расстроилась матушка.

– Да не будь он твой дядюшка, я ему давно бы всё хозяйство поотрывал! – бушевал Мюррей.

– Мой дядюшка одним ударом осла на землю уложит, – усмехнулась матушка.

– Даже ты не веришь, что я швед, – уныло произнёс Мюррей. – Кто же тогда поверит! – Он сел на корточки, достал кисет и трубку, набил её и молча затянулся.

– Послушай, – вздохнула матушка, – но ведь я же верю, что ты настоящий иностранец, разве этого мало? Зачем на меня‑то злиться? Да и не бывают китайцы такие. Волосатый с головы до ног…

Лицо Мюррея осветила детская улыбка.

– Когда‑нибудь я смогу вернуться домой, – задумчиво проговорил он. – Но даже если меня действительно отпустят, это ещё вопрос, уеду ли я. Если только ты тоже поедешь со мной. – И он посмотрел на матушку долгим взглядом.

– Никуда ты не уедешь, и я не уеду, – сказала она. – Живи себе здесь спокойно, ты разве не так говорил? Неважно, светлые волосы, рыжие или чёрные, все люди – агнцы Божьи. Было бы пастбище, где пастись. Здесь, в Гаоми, столько травы, неужто для тебя места не хватит?

– Хватит, конечно! Да ещё ты есть, травка целебная, как линчжи, – чего мне ещё искать! – расчувствовался Мюррей.

Пока Мюррей с матушкой разговаривали, ослица, крутившая мельничный жёрнов, залезла мордой в муку. Пастор, подойдя, наподдал ей, и жёрнов снова с грохотом завертелся.

– Давай помогу муку просеять, пока дети спят, – предложила матушка. – Принеси циновку, постелю в тенёчке под деревом.

Мюррей расстелил соломенную циновку под утуном,[34]

и матушка пристроила нас там в холодке. Когда она укладывала меня, я стал хватать ртом воздух в поисках соска.

– Ну и ребёнок, – подивилась она. – Бездонная бочка какая‑то. Скоро всю высосет до костей.

Пастор подгонял ослицу, жёрнов крутился, размалывая пшеничные зёрна, и мука с шуршанием сыпалась в поддон. Матушка уселась под деревом, поставила перед собой корзинку из лозняка и, насыпав муки в мелкое сито, стала ритмично потряхивать его. Белоснежная свежемолотая мука падала в корзину, а отруби оставались в сите. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, попадали мне налицо, освещали матушкины плечи. Мюррей не давал ослице отлынивать, нахлёстывая её по заду веткой. Ослица была наша, пастор этим утром одолжил её, чтобы помолоть муку. Уклоняясь от ветки, она рысила круг за кругом, и шкура у неё потемнела от пота.

За воротами послышалось блеяние козы, створка распахнулась, и в неё тут же просунулась симпатичная мордашка нашего мулёнка, который появился на свет в один день со мной. Он нетерпеливо брыкался.

– Впусти его быстрее! – велела матушка.

Подбежавший Мюррей с усилием отпихнул голову мулёнка назад, чтобы ослабить цепь на засове, снял крюк и отскочил в сторону, потому что мулёнок ворвался в ворота, подлез под ослицу и ухватил губами сосок. И тут же успокоился.

– Что люди, что скотина – всё одно! – вздохнула матушка. Мюррей кивнул в знак согласия.

 

Пока наша ослица кормила мулёнка во дворе пастора, Ша Юэлян и его бойцы старательно мыли своих ослов. Вычесали гривы и редкие хвосты специальными стальными гребнями, насухо вытерли шкуру и покрыли её слоем воска. Все двадцать восемь ослов сияли как новенькие, двадцать восемь наездников были полны боевого задора, воронёная сталь их двадцати восьми мушкетов отливала синевой. У каждого на поясе было по две тыквы‑горлянки: побольше – с порохом, поменьше – с дробью. Покрытые тремя слоями тунгового масла, все пятьдесят шесть тыквочек так и сияли на солнце. Бойцы красовались в брюках цвета хаки, чёрных куртках и шляпах из гаолянового лыка с восьмиугольной верхушкой. Красная кисточка на шляпе Ша Юэляна отличала его как командира отряда. Он удовлетворённо окинул взглядом ослов и всадников:

– Выше голову, братва! Покажем им, что такое отряд «Чёрный осёл»! – С этими словами он взобрался на своего осла, похлопал его по крупу, и тот понёсся вперёд, как ветер.

Лошади, конечно, куда быстрее ослов, зато вышагивают ослы идеально. На лошадях всадники смотрятся впечатляюще, а на ослах радуют глаз. Не успели они оглянуться, как уже двигались по главной улице нашего Даланя. Во время уборки урожая, когда всё вокруг покрывала пыль, стоило проехать даже одной лошади, и пыль поднималась целым облаком. Теперь же утрамбованная после летних дождей земля была твёрдой и гладкой, и отряд Ша Юэляна оставлял за собой лишь отпечатки подков, цоканье которых разносилось далеко вокруг. У Ша Юэляна все ослы были подкованы, как лошади, это он сам придумал. Звонкое цоканье привлекло внимание в первую очередь ребятишек, а потом и деревенского бухгалтера Яо Сы. В длинном, вышедшем из моды чиновничьем халате, с неизменным карандашом в цветочек за ухом он выскочил из дома и остановился перед ослом Ша Юэляна, низко кланяясь и улыбаясь во весь рот:

– Что за отряд под вашим началом, господин офицер? Надолго к нам или проездом? Не могу ли я, недостойный, чем‑то услужить?

– Мы – отряд стрелков «Чёрный осёл», – заявил Ша Юэлян, спешившись. – Спецподразделение цзяодунских сил антияпонского сопротивления. По приказу командования располагаемся в Далане для организации отпора японцам. Нас нужно определить на постой, обеспечить фураж для ослов и довольствие. Пища может быть простая, яиц с лепёшками будет достаточно. А вот ослов, как оружие борьбы против японцев, нужно кормить хорошо. Сено должно быть мелко порезанное и просеянное, корм готовится из раскрошенных соевых лепёшек, поить их надо свежей колодезной водой и уж никак не этой мутной жижей из реки.

– Я, господин офицер, такими важными делами не занимаюсь, – вывернулся Яо Сы. – Мне нужно получить указания от деревенского головы, то бишь почтенного председателя Комитета поддержки, который недавно назначен императорской армией.

Лицо Ша Юэляна потемнело, и он грубо выругался.

– Раз служит японцам, значит, их прихвостень и предатель китайского народа!

– Да наш голова и не собирался в эти председатели, – возразил Яо Сы. – У него сто цинов[35]

плодородной земли, много мулов и лошадей; сыт, одет и горя не знает, а за это взялся лишь потому, что выбора не было. Да уж если кому и быть председателем, то лучшего, чем наш хозяин, не найти…

– Веди меня к нему! – прервал его Ша Юэлян.

Отряд расположился у ворот управы, а Ша Юэлян вслед за Яо Сы вошёл в главные ворота Фушэнтана. Усадьба раскинулась семью анфиладами, по пятнадцать комнат в каждой, с бесчисленными проходными двориками и дверьми тут и там, как в лабиринте. Сыма Тина Ша Юэлян застал во время перебранки с младшим братом. Пятого числа пятого месяца Сыма Ку устроил пожар на мосту, но японцам никакого вреда не причинил, а себе зад обжёг. Рана долго не заживала, теперь к ней добавились ещё и пролежни, так что он мог лежать лишь на животе, задницей кверху.

– Ну и болван же ты, брат. – Сыма Ку лежал, опершись на локти и высоко подняв голову. Взгляд его сверкал. – Болван последний. Ты понимаешь, что значит быть председателем Комитета поддержки? Это и японцы будут гонять тебя, как собаку, и партизаны пинать, как осла. Как говорится, мышь забралась в кузнечные мехи – дует с обеих сторон, – будут на тебе отыгрываться и те и другие. Никто не согласился, а ты – пожалуйста!

– Чушь! Чушь ты несёшь! – возмущался Сыма Тин. – Только круглый идиот будет хвататься за такое назначение. А мне японские солдаты штыки к груди приставили, и офицер через Ма Цзиньлуна, переводчика, говорит: «Твой младший брат Сыма Ку вместе с бандитом Ша Юэляном подожгли мост и устроили засаду, императорская армия понесла большие потери. Мы сначала хотели спалить ваш Фушэнтан, но видим – ты человек честный, и решили тебя помиловать». Так что председателем я стал наполовину благодаря тебе.

– Эта задница, чтоб её… Когда только заживёт! – проворчал уличённый в несправедливости своих обвинений Сыма Ку.

– Лучше бы не заживала. Мне хлопот меньше! – в сердцах бросил Сыма Тин.

Повернувшись, чтобы уйти, он заметил в дверях ухмыляющегося Ша Юэляна. Яо Сы выступил вперёд, но не успел он рта раскрыть, как раздался голос Ша Юэляна:

– Председатель Сыма, я и есть Ша Юэлян.

Сыма Тин ничего не ответил, потому что его опередил перевернувшийся в кровати Сыма Ку:

– Так это ты Ша Юэлян по прозвищу Монах Ша?

– В настоящее время ваш покорный слуга – командир партизанского отряда стрелков «Чёрный осёл». Премного благодарен младшему хозяину Сыма за подожжённый мост. Действовали мы слаженно, без сучка без задоринки.

– A‑а, ты ещё жив, негодяй! – продолжал Сыма Ку. – Ну и как же ты, ети его, воюешь?

– Засады устраиваю!

– Засады он устраивает! Да тебя в лепёшку растоптали бы, кабы не я с факелом!

– А у меня снадобье от ожогов имеется, могу за ним послать, – расплылся в улыбке Ша Юэлян.

– Собери‑ка на стол угощение для командира Ша, – перевёл взгляд на Яо Сы Сыма Тин.

– Комитет поддержки только что создан, денег нет совсем, – смутился тот.

– Ну надо быть таким тупым! – вскипел Сыма Тин. – Это же не моей семьи императорская армия, а всех восьмисот жителей. Отряд стрелков тоже не мой личный, а всего народа в деревне. Пусть каждая семья, каждый двор внесёт свою долю зерном, мукой или деньгами: гости для всех, всем их и принимать. Вино от нашего дома.

– Председатель Сыма Тин во всём добивается успеха, – ухмыльнулся Ша Юэлян. – И там и там успевает.

– А что делать, – отвечал Сыма Тин. – Как говорит наш пастор Ма, если я не спущусь в ад, то кто же!

 

Пастор Мюррей открыл крышку котла, засыпал в кипящую воду лапшу из новой пшеничной муки, помешал палочками и снова закрыл.

– Добавь ещё немного! – крикнул он матушке.

Кивнув, она запихнула в печь ещё одну охапку гибкой золотистой пшеничной соломы, от которой шёл приятный дух. Не выпуская груди изо рта, я покосился на бушующие в печке языки пламени, слыша, как с треском загораются стебли, и мне вспомнилось совсем недавнее: меня положили в корзинку на спину, но я тут же перевернулся на живот, чтобы видеть матушку, которая в это время раскатывала лапшу на разделочной доске. Её тело поднималось и опускалось, и эти её драгоценные пухлые тыковки ходили ходуном, они манили меня, посылали мне тайную весть. Иногда их красные, как финики, головки сходились вместе, словно целуясь или что‑то нашёптывая друг другу. Но в основном эти тыковки летали вверх‑вниз и ворковали при этом, как парочка счастливых голубков. Я потянулся к ним ручонками, рот наполнился слюной. Они вдруг засмущались, напряглись, зарумянились, и в узкой ложбинке между ними ручейком потянулся пот. На них задвигались светящиеся голубым светом пятнышки: это были глаза пастора. Оттуда протянулись две покрытые светлыми волосками ручки и умыкнули мою пищу. Сердечко у меня воспылало жёлтыми язычками пламени, я открыл было рот, чтобы закричать, но произошедшее потом было ещё досаднее. Маленькие ручки в глазах Мюррея исчезли, а к груди матушки потянулись его громадные ручищи. Он встал у неё за спиной, и эти большие, уродливые руки залапали матушкиных голубков. Своими грубыми пальцами он гладил их пёрышки, а потом принялся неистово мять их, тискать их головки. Бедные мои драгоценные тыковки! Мои нежные голубки! Они вырывались, хлопая крыльями, сжимались, делаясь всё меньше и меньше – казалось, дальше некуда, – а потом вдруг снова набухали, расправляя крылья, словно отчаянно пытались взлететь, умчаться в безбрежные просторы, подняться в голубизну небес и неторопливо плыть вместе с облаками, овеваемые лёгким ветерком и заласканные солнечными лучами, стонать под этим ветерком и петь от счастья, а в конце концов тихо устремиться вниз и опуститься в бездонные глубины вод. Я громко разревелся, слёзы застлали глаза. Тела матушки и Мюррея раскачивались, она постанывала.

– Пусти, ослина этакий, ребёнок плачет, – выдохнула матушка.

– Ишь, паршивец маленький, – раздражённо бросил Мюррей.

Матушка схватила меня на руки и стала суетливо качать.

– Золотце моё, сыночек, – приговаривала она, будто извиняясь. – До чего я довела мою родную кровиночку… – С этими словами она сунула мне под нос своих белых голубков. Я торопливо и яростно заграбастал одного и запихнул в рот. Рот у меня не маленький, но мне бы ещё побольше. Хотелось, как гадюке, проглотить этого белого голубка – ведь он только мой! – чтобы никто больше на него не покушался.

– Не спеши, сыночек мой дорогой, – приговаривала матушка, тихонько похлопывая меня по попке. Голубок был у меня во рту, а другого – маленького кролика с красными глазками, – я зажал в руках и тискал за ухо, чувствуя, как часто бьётся его сердце.

– Вот ведь ублюдок маленький, – вздохнул Мюррей.

– Не смей называть его ублюдком!

– А кто же он ещё?

– Хочу попросить тебя окрестить его и дать имя. Сегодня как раз сто дней, как он родился.

– Окрестить? – переспросил Мюррей, уверенно растягивая лапшу, – он явно набил в этом руку. – Я уж и забыл, как крестят. Я тебе лапшу делаю, как научила меня та мусульманка.

– И далеко ли зашли ваши хорошие отношения?

– Да ничего такого, никакой «переплетённой лозы», всё чисто и безгрешно.

– Ну да, так я тебе и поверила!

Мюррей рассмеялся, разминая и растягивая мягкое тесто и шлёпая его на разделочную доску.

– Расскажи, расскажи! – не отставала матушка.

Тесто снова шлёпнулось на доску, потом он опять стал тянуть его – то будто натягивая лук, то словно вытаскивая змею из норы. Даже матушка дивилась, глядя на него: как у этих больших, грубых рук иностранца могут получаться такие чисто китайские движения, требующие навыка и ловкости.

– Может, никакой я и не швед, – сказал он, – и всё, что было в прошлом, лишь сон. Как считаешь?

Матушка холодно усмехнулась:

– Я спросила о твоих делах с той темноглазой, ты в сторону‑то не уходи.

Мюррей растягивал обеими руками тесто, словно играя в детскую игру; потом стал покачивать его, то натягивая, то отпуская, и когда он отпускал уже тонкую, как травинка, полоску теста, она тут же скручивалась в узел, а стоило ему потрясти её, она становилась раскидистой, как лошадиный хвост.

– Если эта женщина умеет так лапшу растягивать, то хозяйка, видать, неплохая, – похвалила матушка ловкость Мюррея.

– Ладно, мамаша, хватит фантазировать, разжигай огонь, сварю тебе лапши на ужин.

– А после ужина?

– После ужина окрестим маленького ублюдка и дадим ему имя.

– Маленькие ублюдки – это те, кого ты с мусульманкой настрогал, – с притворной обидой парировала матушка.

 

Когда звучали эти её слова, Ша Юэлян поднимал чарку вина, чтобы чокнуться с Сыма Тином. За вином они сошлись на следующем: все ослы отряда стрелков разместятся на постой и кормёжку в церкви; бойцы отряда будут квартировать по крестьянским дворам; местоположение штаба Ша Юэлян после застолья выберет сам.

Когда под охраной четырёх бойцов Ша Юэлян вслед за Яо Сы вошёл в наш двор, он тут же заприметил мою старшую сестру Лайди. Она стояла у чана с водой и расчёсывала волосы, глядя на отражение белых облаков, неторопливо плывущих в синеве небес. После относительно спокойного лета, когда хватало еды и одежды, сестра разительно переменилась: высокая грудь, тонкая гибкая талия, округлившийся зад, а прежде сухие чёрные волосы теперь маслянисто блестели. За какую‑то сотню дней она сбросила блёклую, пожелтевшую кожу девочки‑подростка и превратилась в привлекательную, как красавица бабочка, девушку. Белая переносица с горбинкой, как у матушки. Пышной грудью и широкими бёдрами она тоже пошла в мать.

С прядью чёрных волос в руке и с деревянным гребнем у чана с водой стояла застенчивая девушка, «встревоженный дикий гусь»,[36]

и в глазах её светилась грусть. Увидев её, Ша Юэлян просто обомлел.

– Штаб отряда стрелков «Чёрный осёл» будет здесь, – решительно заявил он.

– Шангуань Лайди, мать твоя где? – обратился к сестре Яо Сы.

Она не успела ответить, а Ша Юэлян махнул Яо Сы, чтобы тот помолчал. Подойдя к чану, он посмотрел на сестру, а та взглянула на него.

– Не забыла меня ещё, сестрёнка?

Лайди кивнула, и на щеках у неё вспыхнули два красных облачка. Она развернулась и убежала в дом.

После пятого числа пятого месяца сёстры перебрались в комнату, которую раньше занимали урождённая Люй и Шангуань Фулу. Помещение в восточной пристройке, где ютились все семеро, переделали под амбар, и там сейчас хранилась пшеница. Войдя в дом вслед за Лайди, Ша Юэлян увидел спящих на кане моих шестерых сестёр.

– Не бойся, – дружески улыбнулся он. – Мы – бойцы антияпонского сопротивления, простому народу зла не чиним. Ты видела, как мы сражались. Это была героическая битва и трагическая тоже, сражались мы яростно, покрыв себя славой на все времена, и настанет день, когда о нас напишут оперы и будут играть их на сцене.

Старшая сестра стояла, опустив голову и теребя прядь волос. Она вспомнила тот необычный день, когда стоящий сейчас перед ней человек кусок за куском сдирал с себя превратившуюся в лохмотья одежду.

– Сестрёнка… Нет, барышня! Нас свела сама судьба! – с глубоким чувством произнёс он и вышел во двор.

Сестра последовала за ним до порога и наблюдала, как он сначала зашёл в восточную пристройку, а потом в западную. В западной его испугали сверкавшие зелёным светом глаза урождённой Люй, и он попятился оттуда, зажав нос рукой. Потом скомандовал бойцам:

– Расчистите место и устройте мне постель!

Опершись на косяк, сестра не сводила глаз с этого худого, кособокого, смуглого мужчины, напоминающего поражённую молнией софору.

– А отец твой где? – спросил он, обращаясь к Лайди.

Вперёд услужливо выскочил притаившийся за углом Яо Сы:

– Её отца убили пятого числа пятого месяца японские черти, то бишь императорская армия. В этот же день погиб и её дед Шангуань Фулу.

– Какая ещё «императорская армия»? Черти, мелкие черти японские! – взревел Ша Юэлян и, яростно выругавшись, топнул пару раз ногами, чтобы показать, как он ненавидит японцев. – Барышня, твоя ненависть – наша ненависть, она глубока, как море крови, и мы непременно отомстим! Кто сейчас у вас в семье главный?

– Шангуань Лу, – ответил за неё Яо Сы.

 

В это время в церкви крестили меня и восьмую сестрёнку. Задняя дверь пасторского дома вела прямо в храм, где на стенах висели выцветшие от времени картины с голенькими младенцами, пухленькими, как клубни красного батата, и крылатыми. Позже я узнал, что их называют ангелочками. В дальнем углу храма над сложенным из кирпичей возвышением висела фигура человека, вырезанная из тяжёлого и твёрдого жужуба. То ли резчику не хватило мастерства, то ли дерево оказалось слишком твёрдое, но человек этот и на человека‑то не походил. Потом мне сказали, что это Иисус Христос, необыкновенный герой, великий праведник. Тут и там стояло с десяток скамей, покрытых толстым слоем пыли и птичьего помёта.

Матушка вошла в храм со мной и сестрёнкой на руках и спугнула стайку воробьёв, которые отлетели к окну и ударились о стекло. Главная дверь церкви выходила прямо на улицу, и через щели матушка увидела разгуливающих там чёрных ослов.

Мюррей нёс большую деревянную купель. Она была наполовину наполнена горячей водой, в ней плавала мочалка. От купели шёл пар, глаза согнувшегося под её тяжестью пастора превратились в узкие щёлочки, шея напряглась, и он еле переставлял ноги. Один раз даже чуть не свалился, и водой ему обдало лицо. Пастор с трудом доплёлся до возвышения и поставил там купель.

Подошла матушка со мной на руках. Мюррей принял меня и стал опускать в воду. Но как только горячая вода коснулась кончиков пальцев, я тут же поджал ноги, и под сводами храма эхом раскатились мои вопли. Птенцы ласточки из большого гнезда на балке, вытянув шеи, разглядывали меня тёмными глазками, а в это время в разбитое окно впорхнули их родители с пищей в клювах. Мюррей вернул меня матушке, встал на колени и стал помешивать своей ручищей воду в купели. За нами с состраданием наблюдал жужубовый Иисус. Ангелочки со стен гонялись за воробьями – с поперечной балки на опорную, с восточной стены на западную, по деревянной лестнице, поднимающейся спиралью на разрушенную колокольню, а оттуда назад, на стены, чтобы передохнуть. На блестящих попках у них даже выступили капельки пота. Вода в купели ходила по кругу, завихряясь воронкой посередине.

– Годится, – сказал Мюррей, – уже не горячая. Давай, опускай.

Вдвоём они раздели меня. Молока у матушки было много и прекрасного качества, так что я был белокожий и пухлый. Поменялось бы у меня выражение лица с заплаканного на гневное или появилась бы на нём торжествующая усмешка, выросли бы у меня на спине крылья – и я стал бы ангелочком, а эти пухлые младенцы на стенах были бы мне братья. Матушка опустила меня в купель, и я тут же перестал плакать: в тёплой воде было приятно. Сидя в купели, я шлёпал ручками по воде и радостно гулил. Мюррей вынул из воды своё бронзовое распятие и прижал к моей макушке:

– С сего момента ты есть один из возлюбленных сынов Божиих. Аллилуйя! – Он отжал мочалку у меня над головой.

– Аллилуйя, – повторила матушка, – аллилуйя.

На голову мне лилась святая вода, и я радостно смеялся.

Сияющая матушка опустила в купель восьмую сестрёнку и, взяв мочалку, стала нежно тереть наши тельца, а пастор Мюррей в это время черпал ковшиком воду и поливал нам головы. С каждым новым потоком звучал мой звонкий смех, сестрёнка судорожно всхлипывала, а я хватал её, мою смуглую и тощую двойняшку, руками.

– У них у обоих имён нет, – сказала матушка. – Дал бы ты им имена, что ли.

Мюррей отложил ковшик:

– Это дело серьёзное, нужно поразмыслить хорошенько.

– Свекровь говорила, что если рожу мальчика, нужно назвать его Шангуань Гоур – Щенок. Мол, с таким скромным именем его легче вырастить.

– Нехорошо, нехорошо, – покачал головой Мюррей. – Какие ещё щенки и котята, это супротив заповедованного Господом. Да и Конфуций не так учил, он говорил: «Если имена неправильны, то слова не несут истины».[37]

– Я

тут придумала одно, а ты уж гляди – подойдёт или нет. Может, назвать его Шангуань Амэнь?[38]

– Совсем

никуда не годится, – хмыкнул Мюррей. – Давай‑ка ты помолчи, а я поразмыслю.

Он встал и, сцепив руки за спиной, принялся расхаживать по церкви среди царившей в ней разрухи. Казалось, он места себе не находит, и можно было представить, какой поток мыслей проносился у него в голове, сколько вертелось на языке имён и символов – древних и современных, китайских и иностранных, небесных и земных. Посмотрев на него, матушка улыбнулась мне:

– Глянь на своего крёстного. Думаешь, он имя тебе ищет? Больше похоже, что готовится вместо кого‑то объявить о смерти. Что называется, сваха говорит – будто майна трещит, о смерти даже и то на бегу скажет. – Она набрала воды в оставленный пастором ковшик и, мурлыкая что‑то себе под нос, стала поливать нам головы.

– Есть! – повернувшись к нам, вскричал Мюррей, после того как уже в двадцать девятый раз прошёлся к крепко запертой главной двери храма.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: