Мо Янь
Большая грудь, широкий зад
Мо Янь
Большая грудь, широкий зад
ПОЧТИТЕЛЬНО ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ
ДУШЕ МОЕЙ МАТЕРИ НА НЕБЕСАХ
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Когда ранней весной 1995 года в комнатушке родного дома в деревне я написал на рукописи слова «Почтительно посвящаю эту книгу душе моей матери на Небесах», на глаза навернулись слёзы. При этом я понимал, что подобное посвящение может вызвать чьи‑то насмешки, даже издевательства – ну и пожалуйста.
Для меня эта книга – дань не только моей матери, но и всем матерям Поднебесной. Понятно, что ныне реакцией на такие слова могут быть ещё большее зубоскальство и брань, – ну и пусть их. Воспитанная на феодальной морали мать в книге совершает немало поступков вопреки этой морали – поступков, неправильных и с политической точки зрения, любовь её бурлит, подобно рокочущему океану, необъятная, как земная твердь. Пусть этот образ матери немало разнится с образами матерей в произведениях прошлого, но всё же я считаю её великой матерью, более того – полагаю, что она ещё в большей степени воплощает материнское начало, расширяя существующие стереотипные представления.
Ещё один важный персонаж в книге – её сын‑полукровка Шангуань Цзиньтун, рождённый от шведского миссионера и страдающий болезненным пристрастием к женской груди. Высокорослый и представительный, но слабовольный, он на всю жизнь остался духовным карликом, так и не сумев оторваться от груди матери. Этого героя истолковывали превратно, он не мог не вызвать споров. Десять с лишним лет назад я слышал и читал немало суждений о нём и считаю, что читатели оценили его верно. Вполне допускаю, что литература притягательна в том числе и тем, что её могут толковать превратно. Как писатель, я, в общем‑то, не против того, чтобы рассматривать Шангуань Цзиньтуна как собирательный образ части современных китайских интеллигентов. И без всякой опаски признаю, что духовный мир Шангуань Цзиньтуна списан с меня, – ведь один уважаемый мною философ как‑то сказал: «В глубине души каждого современного китайского интеллигента кроется маленький Шангуань Цзиньтун».
|
|
Пятнадцать лет пролетели как одно мгновение, но всё же повторная вычитка рукописи вызвала у меня глубокие раздумья. Да, я заметил немало шероховатостей и небрежностей, но должен признать, что такую книгу я уже не напишу. Во втором издании она сохранила изначальный вид, за исключением небольших сокращений и некоторого упорядочения. Кое‑кто из друзей предлагал изменить название на «Цзиньтун и Юйнюй»,[1]
полагая, что это привлечёт больше читателей. Но книга «Большая грудь, широкий зад» живёт уже пятнадцать лет, так стоит ли что‑то менять? Тем более, так мне кажется, первоначальное название уже не воспринимается как нечто ужасное. Разве в сегодняшнем мире оно может кого‑нибудь отпугнуть?
28 ноября 2009 г.
ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Мать
Шангуань Лу, детское имя Сюаньэр. В младенчестве лишилась матери, росла у тётки и дяди Юя Большая Лапа. Выдана замуж за Шангуань Шоуси, сына кузнеца. В конце жизни приняла христианство. Дожила до девяноста пяти лет.
Старшая сестра
Шангуань Лайди; дочь Матери и дяди Юя Большая Лапа. Была замужем за Ша Юэляном, родила дочь Ша Цзаохуа. После Освобождения[2]
|
|
насильно выдана за инвалида войны Бессловесного Суня. Позже полюбила вернувшегося из Японии Пичугу Ханя, в драке убила мужа и была казнена.
Вторая сестра
Шангуань Чжаоди. Отцом её считается Юй Большая Лапа; вышла замуж за командира антияпонского спецотряда Сыма Ку; мать двух дочерей – Сыма Фэн и Сыма Хуан. В бою с отдельным шестнадцатым полком смертельно ранена. Её дочери вскоре тоже были убиты по тайному приказу некой важной особы, проводившей левацкую политику «перераспределения земли».
Третья сестра
Шангуань Линди, известна также как Птица‑Оборотень. Отцом её считается некий продавец утят (тайный соглядатай местных бандитов). Была страстно влюблена в Пичугу Ханя. Когда его услали на работы в Японию, повредилась рассудком, и её стали почитать как птицу‑оборотня. Выдана замуж за бойца отряда подрывников Бессловесного Суня. При попытке взлететь упала с обрыва и разбилась. Двое её немых детей погибли от разрыва авиабомбы.
Четвёртая сестра
Шангуань Сянди. Родилась от бродячего шарлатана‑доктора. В самое трудное время, чтобы спасти семью, продала себя в публичный дом, скиталась в чужих краях, о ней не было ни слуху ни духу. Во время «культурной революции» её вернули в родные места, отняли всё, накопленное за долгие годы, подвергли жестокой публичной критике и осуждению. Умерла от обострившейся застарелой болезни.
Пятая сестра
Шангуань Паньди. Родилась от собачьего мясника Толстяка Гао. В юности вступила добровольцем в отряд подрывников. Вышла замуж за политкомиссара Лу Лижэня, родила дочь Лу Шэнли. Была командиром санитарного отряда, начальником района, руководителем скотоводческого хозяйства. Сменила имя на Ма Жуйлянь.[3]
|
|
Во время «культурной революции» покончила жизнь самоубийством.
Шестая сестра
Шангуань Няньди. Родилась от просвещённого монаха храма Тяньци. Полюбила американского лётчика Бэббита, которого сбили японские истребители и спас отряд Сыма Ку. На второй день после свадьбы их захватил в плен отдельный шестнадцатый полк Лу Лижэня, но оба бежали. Некая вдова провела её в пещеру в горах, где скрывался Бэббит, там они и погибли.
Седьмая сестра
Шангуань Цюди. Родилась после того, как Мать изнасиловали четверо дезертиров. В детстве продана в приёмные дочери жене русского графа‑белогвардейца. Впоследствии сменила имя на Цяо Циша. Закончила мединститут, причислена к «правым элементам» и сослана в деревню на исправительные работы. Во время голода переела соевых лепёшек и умерла.
Восьмая сестра
Шангуань Юйнюй. Сестра‑двойняшка Шангуань Цзиньтуна, родилась от шведского миссионера Мюррея. Слепая от рождения, в трудные времена утопилась, не желая быть обузой для Матери.
Я (рассказчик)
Шангуань Цзиньтун, единственный сын Матери. Страдает болезненным, до умопомрачения, пристрастием к женской груди. После окончания средней школы работал в госхозе. Осуждён на пятнадцать лет за некрофилию. После начала реформ, отсидев срок, вернулся домой, поработал заведующим отдела по связям с общественностью в птицеводческом центре «Дунфан», созданном женой его племянника Попугая Ханя. Впоследствии стал председателем совета директоров созданной на деньги Сыма Ляна компании «Единорог. Большой мир бюстгальтеров». Стал жертвой мошенничества, всё потерял, в конце концов оказался в полной нищете и пал духом, так ничего и не добившись в жизни.
Шангуань Шоуси
Кузнец, муж Матери. Импотент, он вынуждал её рожать от других. Убит японцами.
Шангуань Фулу
Кузнец, отец Шангуань Шоуси. Убит японцами.
Шангуань Люй
Жена Шангуань Фулу, заправляла в семье Шангуань. Вела себя как деспот, под старость впала в слабоумие и была убита взбешённой Матерью при попытке причинить вред Шангуань Юйнюй, восьмой сестре.
Сыма Тин
Старший хозяин Фушэнтана, самой богатой усадьбы Даланя. Стал деревенским головой, председателем Комитета поддержки.[4]
Впоследствии в качестве носильщика участвовал в Хуайхайском сражении,[5]
его заслуги были отмечены наградами.
Сыма Ку
Младший брат Сыма Тина, второй хозяин Фушэнтана, муж Шангуань Чжаоди. Во время антияпонской войны командир отряда националистов из «Хуаньсянтуань» – Союза за возвращение родных земель. Был схвачен коммунистами, бежал, сдался властям; расстрелян после открытого суда.
Сыма Лян
Сын Сыма Ку и его третьей наложницы. После того как семью Сыма вырезали японцы, рос у Матери. Убежал из дому, скитался в чужих краях, стал крупным бизнесменом в Южной Корее. С началом реформ вернулся на родину, вложил деньги в строительство. Вёл разгульную жизнь, нажил неприятностей, впоследствии скрылся.
Ша Юэлян
Муж Шангуань Лайди (старшей сестры). Во время антияпонской войны был командиром отряда стрелков «Чёрный осёл». Сдался японцам, стал командиром Бохайского гарнизона, командиром бригады марионеточных войск в Северном Китае. После разгрома бригады батальоном подрывников покончил жизнь самоубийством.
Ша Цзаохуа
Дочь Ша Юэляна и Лайди. Её растила мать вместе с Цзиньтуном и Сыма Ляном. Испытывала глубокие чувства к Сыма Ляну. Скиталась, стала профессиональной воровкой. После возвращения Сыма Ляна в родные края из‑за его отказа жениться на ней покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна.
Пичуга Хань
Возлюбленный Шангуань Линди (третьей сестры). Понимал язык птиц, умело ловил их; мастер ушу и прекрасный стрелок из лука. Угнан в Японию на работы, бежал в горы. Пятнадцать лет прожил в пещерах, потом вернулся в Китай, в родные места. Жил в семье Шангуань. Между ним и старшей сестрой, Лайди, которую тиранил Бессловесный Сунь, зародилась любовь. Лайди в драке убила Суня, Пичугу тоже осудили по этому делу. Когда его везли под конвоем на исправительные работы в Цинхай,[6]
он выпрыгнул из поезда и погиб.
Мюррей
Шведский миссионер; из‑за частых военных смут остался в уезде Гаоми, в дунбэйской[7]
глубинке; служил в христианской церкви в деревне Далань, научился бегло говорить по‑китайски, хорошо ладил с местными жителями. Полюбил Шангуань Лу, стал отцом Цзиньтуна и Юйнюй. Не выдержав издевательств отряда стрелков «Чёрный осёл», бросился с колокольни и погиб.
Попугай Хань
Сын Пичуги Ханя и Лайди. После гибели родителей рос у Матери. С началом реформ вместе с женой Гэн Ляньлянь основал птицеводческий центр «Дунфан», обманом получил в банке крупную сумму, растратил её; позже осуждён.
Лу Лижэнь
Известен также как Цзян Лижэнь. Позже сменил имя на Ли Ду. Политкомиссар антияпонского отряда подрывников, затем отдельного шестнадцатого полка, начальник и заместитель начальника уезда Гаодун, заведующий агрохозяйством. В трудные времена умер от обострившейся болезни сердца.
Лу Шэнли
Дочь Лу Лижэня и Шангуань Паньди. В детстве жила у Матери, потом родители забрали её к себе в уездный город, чтобы она могла учиться. После начала реформ стала управляющей Даланьским филиалом Индустриального и коммерческого банка, мэром Даланя, осуждена и расстреляна по обвинению в коррупции.
Сунь Буянь
(Бессловесный Сунь)
Старший внук тётушки Сунь, соседки семьи Шангуань, немой от рождения. Был помолвлен с Шангуань Лайди. После того как она сбежала с Ша Юэляном, вступил в батальон подрывников Восьмой армии.[8]
Позже взял в жёны Птицу‑ Оборотня, Шангуань Линди. После 1949 года участвовал в войне в Корее, геройски сражался, вернулся инвалидом. С помощью властей женился на вдовствующей Лайди. Узнав о связи Лайди с Пичугой Ханем, в гневе полез в драку и получил от Лайди смертельную рану.
Цзи Цюнчжи
Учительница Шангуань Цзиньтуна. В 1957 году причислена к «правым элементам». С началом реформ стала первым мэром Даланя; несгибаемая коммунистка.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава 1
С кана,[9]
на котором недвижно возлежал пастор Мюррей, было видно, как полоска красного света упала на розоватую грудь Девы Марии и пухлое личико Младенца у неё на руках. От постоянных дождей прошлым летом крыша дала течь, на написанной маслом картине остались желтоватые потёки, а на лицах Девы Марии и Христа застыло отсутствующее выражение. В ярко освещённом окне, раскачиваясь от лёгкого ветерка, повис на тонких серебряных нитях паучок‑сичжу. ««Утром приносит счастье, вечером – богатство», – сказала однажды, глядя на такого паучка, эта красивая бледная женщина. Какое мне может быть счастье?» В голове промелькнули привидевшиеся во сне причудливые формы небесных тел, на улице протарахтели тележные колёса, издалека, с болотистых низин, донеслись крики красноголовых журавлей, недовольно заблеяла молочная коза. За окном, шумно тыкаясь в оконную бумагу, хлопотали воробьи. В тополях за двором перекликались сороки – «птицы счастья». «Видать, сегодняшний день точно какой‑то счастливый». Сознание вдруг заработало чётко и ясно: в лучах ослепительного света откуда ни возьмись явилась она, эта красивая женщина с огромным животом. Её губы беспокойно подрагивали, словно она хотела что‑то сказать. «Ведь на одиннадцатом месяце уже, сегодня точно родит». Пастор мгновенно понял, что стоит за паучком и криками сорок. Он тут же сел и спустился с кана.
С почерневшим глиняным кувшином в руках пастор Мюррей вышел на улицу за церковью и увидел Шангуань Люй, жену кузнеца Шангуань Фулу, которая, согнувшись, мела улицу перед кузницей метёлкой для кана. Сердце заколотилось. Дрожащими губами он еле слышно произнёс: «Господи… Господи всемогущий…», – перекрестился одеревеневшей рукой и, неспешно зайдя за угол, стал наблюдать за этой рослой, дебелой женщиной. Она молча и сосредоточенно сметала прибитую утренней росой пыль, аккуратно выбирая и отбрасывая мусор. Двигалась она неуклюже, но движения были исполнены невероятной силы, и золотистая метёлка из стеблей проса казалась в её руках игрушечной. Собрав пыль в совок, она примяла её большой ладонью и выпрямилась.
Не успела Шангуань Люй свернуть в свой проулок, как позади послышался шум, и она обернулась, чтобы посмотреть, в чём дело. Покрытые чёрным лаком ворота Фушэнтана, самой богатой усадьбы в округе, широко распахнулись, и оттуда выбежали несколько женщин. В каком‑то рванье, с лицами, вымазанными сажей. С чего бы так выряжаться фушэнтановским? Всегда щеголяли в шелках и бархате и никогда не появлялись на людях ненапомаженные и ненарумяненные. Из конюшни напротив усадьбы на новенькой коляске с резиновыми шинами и с навесом из зеленоватой ткани выехал кучер по прозвищу Старая Синица. Коляска ещё не остановилась, а женщины одна вперёд другой стали забираться в неё. Кучер присел на корточки перед влажным от росы каменным львом и молча закурил. Из ворот широким шагом вышел старший хозяин Сыма Тин с дробовиком в руках. Двигался он бодро и проворно, как молодой. Кучер торопливо вскочил, не сводя с него глаз. Сыма Тин выхватил у него трубку, пару раз шумно затянулся и поднял глаза к розовеющему рассветному небу.
– Трогай, – велел он, зевнув. – Жди у моста через Мошуйхэ, я скоро.
Держа вожжи в одной руке и кнут в другой, кучер повернул коляску. Женщины у него за спиной громко переговаривались. Кнут щёлкнул в воздухе, и лошади рысью тронулись. Зазвенели медные бубенцы, и коляска покатила, поднимая облако пыли.
Сыма Тин остановился посреди улицы, беспечно помочился, напрудив целую лужу, крикнул что‑то вслед удалявшейся коляске и, прижав к груди дробовик, стал карабкаться на придорожную сторожевую вышку три чжана[10]
высотой, сооружённую из девяноста девяти толстых брёвен. На небольшой площадке наверху был укреплён красный флаг. Ветра не было, и влажное полотнище безжизненно свесилось с древка. Шангуань Люй видела, как управляющий, вытянув шею, вглядывается на северо‑запад. Со своей длинной шеей и выпяченными вперёд губами он походил на пьющего гуся. Белая перистая пелена то проглатывала его, то выплёвывала обратно, а кроваво‑красные отблески предрассветной зари окрашивали лицо яркими бликами. Шангуань Люй казалось, что его красное, как петушиный гребень, лицо покрыто слоем солодового сахара – блестящего, липкого, даже глаза режет, если долго смотреть. Двумя руками Сыма Тин поднял дробовик высоко над головой. Донёсся негромкий щелчок: это ударник стукнул о капсюль. Сыма Тин торжественно ждал – долго, очень долго. Ждала, задрав голову, и Шангуань Люй, хотя у неё уже болела шея, а от тяжёлого совка ныли руки. Сыма Тин опустил ружьё и надул губы, как обиженный ребёнок.
– Ах, тудыть тебя! – честил он ружьё. – Ещё и не стреляешь!
Он снова поднял его и нажал курок. Грянул выстрел, из дула вырвался яркий язычок пламени и высветил красным лицо Сыма Тина. От резкого звука разлетелась висевшая над деревней тишина, и в один миг всё небо залили яркие краски солнечного света, будто стоявшая на облачке фея рассыпала вокруг мириады чудесных лепестков. У Шангуань Люй даже сердце заколотилось от восторга.
Всего лишь кузнецова жена, в кузнечном деле она была гораздо искусней мужа, и от одного вида железа и огня кровь у неё бурлила и быстрее бежала по жилам. На руках вздуваются мускулы, словно узлы на пастушьем биче, чёрное железо ударяет по красному, искры во все стороны, одежда пропитана потом, он течёт струйками меж грудей, и всё пространство между небом и землёй полно бьющим в нос запахом железа и крови.
А там, наверху, Сыма Тина чуть отбросило отдачей. Во влажном утреннем воздухе повис дым и пороховая гарь. Сыма Тин раз за разом обходил помост, набирал полную грудь воздуха, и его громкий крик разносился по всему Гаоми: «Земляки! Японские дьяволы идут!»
Глава 2
Циновки и соломенная подстилка кана свёрнуты и отодвинуты в сторону. Высыпав пыль из совка прямо на глиняную кладку, Шангуань Люй с беспокойством глянула на невестку, которая постанывала, держась за край лежанки. Выровняв на кане пыль, негромко предложила:
– Давай, забирайся.
Под её нежным взглядом полногрудая и широкозадая Шангуань Лу затрепетала всем телом. Она смотрела на исполненное доброты лицо этой женщины, и пепельно‑бледные губы жалко тряслись, словно она хотела что‑то сказать.
– Опять нашла нечистая сила на этого паразита Сыма, палит из ружья с утра пораньше! – проворчала урождённая Люй.[11]
– Матушка… –
с трудом выдавила из себя Шангуань Лу.
– Ну, милая невестушка, покажи уж, на что способна, – негромко сказала Люй, отряхивая ладони от пыли. – Коли опять девчонку родишь, даже мне негоже будет твою сторону брать!
Две слезинки выкатились из глаз роженицы. Закусив губу, она собралась с силами и, поддерживая тяжёлый живот, забралась на голую глиняную кладку кана.
– Ты по этой дорожке не раз хаживала, давай сама потихоньку управляйся. – Одной рукой Люй положила на кан сложенную белую тряпицу, другой – ножницы и, нахмурившись, нетерпеливо добавила:
– Свёкор твой с отцом Лайди чёрную ослицу обихаживают, первый раз жеребится, надо мне присмотреть.
Шангуань Лу кивнула. Донёсся ещё один выстрел, испуганный лай собак и обрывки громких воплей Сыма Тина: «Земляки, бегите скорее, не успеете – конец!..» Словно в ответ на эти крики начались толчки в животе. Страшная боль прокатывалась по телу, будто каменный жёрнов; пот, казалось, выступил изо всех пор, заполнив комнату едкой вонью. Она сжала зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Сквозь слёзы виделась густая чёрная грива свекрови. Та опустилась на колени перед домашним алтарём и вставила три алые сандаловые палочки в курильницу богини Гуаньинь.[12]
Вверх потянулись струйки ароматного дыма.
«О Гуаньинь, бесконечно милосердная и сострадающая, помогающая в нужде и вызволяющая в беде, оборони и смилуйся, пошли мне сына…» Сжав обеими руками высоко вздымающийся, прохладный на ощупь живот и глядя на загадочный, сияющий лик богини, Шангуань Лу проговорила про себя слова молитвы, и из глаз снова покатились слёзы. Она сняла штаны с мокрым пятном и задрала как можно выше рубашку, чтобы полностью открыть живот и грудь. Устроившись на пыли, что принесла свекровь, она вцепилась в край лежанки. В промежутках между схватками проводила пальцами по взлохмаченным волосам и снова откидывалась на свёрнутую циновку.
В оконный переплёт был вставлен осколок ртутного зеркала, и в нём отражался её профиль: мокрые от пота волосы, потухшие раскосые глаза, прямая, бледная переносица, пересохшие, полные, безостановочно трясущиеся губы. Проникавшие через окно солнечные лучи падали на живот сбоку. Синеватые изгибы выступивших кровеносных сосудов вместе с неровными выпуклостями и впадинами выглядели пугающе. Она смотрела на свой живот, и мрачные чувства в душе сменялись светлыми, подобно небесам в разгар лета здесь, в Гаоми: то по ним несутся чёрные тучи, то они сияют прозрачной лазурью. Правда, ей даже страшно было опускать глаза на живот – такой он огромный, а растянувшаяся кожа, казалось, вот‑вот лопнет. Однажды ей приснилось, что внутри у неё кусок холодного как лёд железа. В другой раз привиделась жаба, вся в пятнышках. Железо – ладно, напряглась, но вынесла, а вот при мысли о жабе тело всякий раз покрывалось мурашками. «Бодхисатва, оборони… Духи предков, защитите… Боги и демоны, какие ни есть, сохраните и пощадите, дозвольте родить здоровенького мальчика, чтобы всё было на месте… Сыночек, родненький, выходи давай… Правитель небесный и мать‑земля, всевышние небожители и лисы‑оборотни, помогите…» Так она просила и умоляла меж накатывающих одна за другой, раздирающих всё нутро схваток. Руки вцепились в циновку под головой, тело била дикая дрожь, глаза вылезли из орбит, взор застилала багровая пелена с раскалёнными добела полосами: они извивались, перекашивались и таяли, будто плавящиеся в печи нити серебра. Сдерживаться уже не было мочи, и изо рта вырвался крик. Он вылетел в окно, заметался по улице и проулкам, сплёлся верёвкой с воплями Сыма Тина, и это хитросплетение звука змейкой проскользнуло через торчащие из ушей седые волосы пастора Мюррея, высокого, сутулого, с шапкой рыжих волос на большой голове. Он в это время забирался по прогнившим ступеням лестницы на колокольню и, вздрогнув, остановился. В голубых глазах, вечно слезящихся, как у заблудшей овцы, и неизменно трогающих своей добротой, блеснул лучик радостного удивления. «Всемогущий Боже…» – пробормотал он с жутким дунбэйским акцентом, как говорят в Гаоми, и, перекрестившись большой красной пятернёй, стал карабкаться дальше. Поднявшись на самый верх, он ударил в покрытый зелёной патиной медный колокол, который когда‑то висел во дворе буддийского монастыря.
В розовых лучах раннего утра поплыл унылый звон. После первого удара колокола, вслед ещё за одним криком о скором появлении японских дьяволов, у Шангуань Лу отошли воды. Вместе с запахом козлятины волнами наплывал то густой, то едва уловимый аромат цветков софоры. Перед глазами с удивительной чёткостью мелькнула рощица, где она в прошлом году предавалась любви с пастором Мюрреем, но из этих воспоминаний её вырвала свекровь, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками. Ужас какой‑то: казалось, от них сыплются зеленоватые искорки.
– Не родила ещё? – услышала она громкий голос и чуть ли не со стыдом мотнула головой.
Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила у неё в волосах седину.
– А я думала, уже.
Свекровь потянулась к её животу – большие костяшки пальцев, крепкие ногти, жёсткая кожа, вся будто в мозолях, даже на внешней стороне ладоней, – и страх только усилился. Хотелось отстраниться от этих привычных к железу, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, от чего даже сердце перестало биться и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, Шангуань Лу несколько раз вскрикнула – не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали её, давили на живот, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему пару раз, как по арбузу, будто расстроившись, что купила неспелый.
Наконец руки оставили её в покое и повисли в солнечном свете – тяжёлые, неудовлетворённые. Сама свекровь легко плыла перед глазами большой тенью, и только эти руки – реальные, могучие, – казалось, могли делать всё что угодно и с кем угодно. Её голос донёсся откуда‑то издалека, словно из глубокого пруда, вместе с запахом ила и пузырями раков:
– …Зрелая дыня сама падает, как время придёт… Ничто её не остановит… Потерпи чуток, о‑хо‑хо… Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и твои дочки драгоценные будут потешаться над тобой?..
Одна из этих гадких рук снова опустилась на её торчащий живот и стала постукивать по нему: послышались глухие звуки, словно от отсыревшего барабана из козлиной кожи.
– Ну и неженки пошли нынче бабы! Я когда муженька твоего рожала, ещё и подошвы для тапок прошивала…
Наконец постукивание прекратилось, и рука убралась в тень смутным абрисом звериной лапы. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.
– Гляжу я на этот живот – ведь какой огромный, и знаки на нём особые, должен быть мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодхисатва, яви присутствие своё! Правитель небесный, оборони! Ведь без сына ты всю жизнь как рабыня, а с сыном сразу хозяйкой станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь – дело твоё, вообще‑то ты и ни при чём…
– Верю, матушка, верю! – преданно поддакнула Шангуань Лу.
В это время её взгляд упал на тёмные потёки на противоположной стене, и душа исполнилась невыразимых страданий. Она вспомнила, как три года назад, когда она родила седьмую дочку, Цюди, её муж, Шангуань Шоуси, так рассвирепел, что запустил в неё деревянным вальком и разбил голову, отсюда и потёки крови на стене.
Свекровь принесла и поставила рядом с роженицей неглубокую корзинку. Теперь её слова полыхали яркими языками пламени, отбрасывая красивые отблески:
– Повторяй за мной: «Ребёнок у меня в животе – бесценный сын», – говори быстрей!
В корзинке сверху нелущеный арахис. Лицо свекрови исполнено доброты, произносила она эти слова очень торжественно – этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, – и тронутая до слёз Шангуань Лу, всхлипывая, проговорила:
– У меня в животе – бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка…
Свекровь сунула горсть орешков ей в руку и велела повторять: «Хуашэн,[13]
хуашэн, хуа‑хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Шангуань Лу взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа‑хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».
Шангуань Люй опустила голову, и слёзы ручьём полились у неё из глаз:
– Явись, бодхисатва, спаси и сохрани, правитель небесный, да снизойдёт премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас чёрная ослица должна принести мулёнка, он у неё первый, так что оставаться с тобой не могу.
– Ступайте, ступайте быстрее, матушка, – проговорила растроганная невестка. – Господи, спаси чёрную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…
Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.
Глава 3
В пристройке горела закопчённая лампа, заправленная соевым маслом. Она стояла на каменном жёрнове, и тусклый язычок пламени беспокойно метался, пуская завитки чёрного дыма. Запах горелого масла смешивался с вонью ослиного навоза и мочи – дышать было нечем. Рядом с жёрновом стояло позеленевшее каменное корыто для ослов. Между жёрновом и корытом и лежала ослица семьи Шангуань.
Вошедшая Шангуань Люй могла различить лишь огонёк лампы.
– Кого родила‑то? – донёсся из темноты обеспокоенный голос Шангуань Фулу.
Урождённая Люй скривила губы в сторону мужа и ничего не ответила. Она прошла мимо лежащей на земле ослицы и стоящего рядом с ней на коленях Шангуань Шоуси, который массировал ей живот, и в сердцах сорвала с окошка чёрную бумагу. И тут же яркие солнечные лучи высветили полстены золотыми ромбами. Потом она подошла к лампе и задула её. Запах горелого масла быстро пересилил зловоние. Тёмное лоснящееся личико Шоуси засияло золотистым блеском, маленькие чёрные глазки загорелись, как два пылающих уголька. Робко глянув на мать, он тихо проговорил:
– Матушка, бежать надо. Из Фушэнтана все убежали уже, скоро японцы здесь будут…
Люй бросила на него взгляд, в котором читалось: «Эх, был бы ты мужиком!», – поэтому он отвёл глаза и опустил вспотевшее лицо.
– Кто тебе сказал про японцев? – зло вскинулась она на сына.
– Да вот хозяин Фушэнтана всё стреляет да голосит… – пробормотал Шоуси, утирая пот. На руку ему налипли ослиные волоски; по сравнению с большой, мясистой ладонью матери она казалась маленькой, тонкой. Губы у него перестали трястись, как у ребёнка, ищущего грудь, он поднял голову и, прислушиваясь, насторожил изящные ушки:
– Матушка, батюшка, слышите?
В пристройку неторопливо вплывал хриплый голос Сыма Тина:
– Почтенные отцы и матери, дядья и тётки, зятья и невестки, братья и сёстры! Бегите, спасайтесь, переждите напасть в пустошах к юго‑востоку, в посевах ячменя! Японцы скоро будут здесь – весть эта верная, никакие не выдумки. Земляки, не медлите ни минуты, бегите, плюньте на эти свои развалюхи‑дома! Пока вы живы, и горы зелены; коли есть люди, то и мир не закончится. Бегите, земляки, пока не поздно…
– Матушка, слышала? – в испуге вскочил Шоуси. – Надо и нам бежать, что ли…