– Делай как знаешь, – махнула рукой Паньди. – Не забывай только, что её родила я, а меня – ты, так что она – твоя плоть и кровь! – Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребёнку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки:
– Тварь продажная! Погоди у меня!
Оттуда донёсся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой.
Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди.
В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце ещё не вышло из‑за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня ещё спит, в гнёздах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трёт ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затёкшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трёт лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, суёт в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идёт во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре‑пять черпаков и идёт в хлев поить коз. Коз пятеро – три чёрные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берёт метлу, сметает помёт в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчёсывает коз гребнем и снова идёт к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из‑за гор показывается солнце, и под его красно‑фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котёл, наливает воды и громко зовёт:
|
|
– Няньди, а Няньди! Вставать пора.
Засыпает в котёл проса и зелёных бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая её в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй.
– Всё никак не помрёшь, карга старая? – вздыхает матушка. – Живёт вот и живёт – а зачем, спрашивается!
В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь.
– Няньди! Встаёшь ты или нет?
Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьётся сизый дымок. Во дворе уже гремит вёдрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе‑е! – блеют козы. Уа‑а! – плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что‑то мычат двое детей Птицы‑Оборотня. Сама Птица‑Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причёсывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков.
|
|
– Давай, огонь разжигай, – командует матушка Сыма Ляну. – Цзиньтун, вставай! И на речку – умываться.
Она выносит во двор пять сплетённых из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей.
– Выпускай коз, – велит она Ша Цзаохуа.
Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идёт в хлев. Козы дружелюбно бодают её и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по‑детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху:
– Иди, твоя Лу Шэнли. – И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребёнка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребёнок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов.
Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают.
– Вода вскипела, бабушка, – сообщает Сыма Лян.
– Пусть ещё покипит, – говорит матушка – она умывается во дворе.
Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделанной ещё стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя вёдрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок.
|
|
– Есть садитесь, – зовёт матушка.
Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая – семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама.
– Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, – бормочет матушка, не поднимая глаз.
Обе сестры уходят есть во двор.
– Говорят, отдельная армия скоро вернётся, – сообщает Няньди.
Но матушка обрывает её:
– Ешь давай.
Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону.
– Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? – продолжает Няньди.
– Бывало и такое, – говорит матушка. – Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. – Я взялся за другую грудь. – Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься.
Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у неё оставалось таким же чудесным.
– Послушай, в самом деле, почему бы и его к козьему молоку не приучить! – не унимается сестра.
Няньди, я тебя ненавижу!
– Как поедите, все отправляйтесь пасти коз. И нарвите дикого чеснока на обед. – С этим распоряжением матушки завтрак, можно сказать, завершается.
Приминая попой роскошный травяной ковёр, Лу Шэнли ползла к своей личной белой козе. Та общипывала лишь нежные верхушки травы, и на длинной, мокрой от росы морде застыло высокомерное выражение барышни из благородных. Даже в те неспокойные времена луга были усеяны красивыми яркими цветами, от них разносился пьянящий аромат, вокруг тишь да гладь. Набегавшись, мы улеглись вокруг Няньди. Сыма Лян жевал травинку, по подбородку у него тёк зелёный сок. Желтоватые, мягко поблёскивающие глаза туманились грустью. Из‑за выражения лица и из‑за этой травинки во рту он походил на гигантских размеров саранчу. Та тоже жуёт траву, роняя из уголков рта зеленоватый сок. Ша Цзаохуа наблюдала за большим муравьём. Он забрался на верхушку травинки и теперь не знал, как оттуда выбраться. Я ткнулся в гроздь мелких золотисто‑жёлтых цветов, от их запаха стало щекотать в носу и захотелось чихнуть. От моего звонкого чиха лежащая на спине Няньди испуганно подскочила. Открыла глаза, недовольно покосилась на меня. Пожевала губами, сморщила нос. Потом снова закрыла глаза. Похоже, сомлела на солнышке. На выпуклом гладком и чистом лбу – ни морщинки. Густые ресницы, пушок на верхней губе, аппетитно выпяченная нижняя. Уши мясистые, как и у всех женщин из семьи Шангуань, но не без утончённой красоты. Блузку из белого поплина ей подарила вторая сестра, Чжаоди: блузка самая что ни на есть модная, застёгивается посередине на пуговицы с уточками‑мандаринками.[92]
На груди угрём извивается длинная коса. Ну а теперь надо сказать пару слов о её грудях. Небольшие, плотные, они ещё не созрели, не налились и поэтому сохраняли форму, даже когда их обладательница лежала на спине. В промежутках между пуговицами кое‑где виднелась белоснежная кожа, и хотелось пощекотать их травинкой, но духу не хватало. С Няньди мы не очень‑то ладили, её возмущало то, что я до сих пор сосу грудь, и пощекотать её для меня было всё равно что погладить зад тигра. Самые разные чувства роились в душе. Кто‑то продолжал жевать травинку, кто‑то по‑прежнему наблюдал за муравьём, а кто‑то ползал. Белые козы смотрелись благородными дамами, чёрные – вдовушками. Ели они без аппетита: как люди при виде обильной еды не знают, с чего начать, так и козы на разнотравье не знают, к какой травке потянуться. Апчхи! Козы, оказывается, тоже чихают, да ещё как громко. Близился полдень, и вымя у них уже отяжелело. Выдернув стебель щетинника, я решил всё же погладить тигра. Никто не заметил, как я тихонько просунул стебелёк в образовавшийся из‑за торчащей груди проём. В ушах словно жужжало, сердце прыгало, будто кролик. Травинка дотронулась до белой кожи. Никакой реакции. Заснула, что ли? А если заснула, почему не похрапывает? Я повертел травинку, чтобы покрутилась кисточка на другом конце. Няньди подняла руку, почесала грудь, но глаза не открыла. Наверное, думает, глупая, что это муравей туда заполз. Я продвинул стебелёк ещё глубже и снова повертел. Она хлопнула себя по груди, поймала мой стебелёк и вытащила его. Глядя на него, села и, зардевшись, уставилась на меня. Я расхохотался во всё горло.
– Ах ты паршивец маленький! – рассердилась она. Как же мама избаловала тебя! – Она прижала меня к земле и шлёпнула пару раз по попе. – Мама тебя балует, а вот от меня ты этого не дождёшься! – И она сурово сдвинула брови. – Просто повеситься на титьке готов!
Вздрогнувший Сыма Лян выплюнул разжёванную травинку, Ша Цзаохуа оторвалась от своего муравья. Оба непонимающе уставились на меня, потом, с таким же выражением, – на Няньди. Я пару раз всхлипнул – так, для порядка, потому что чувствовал: моя позиция выигрышнее. Няньди встала, гордо тряхнула головой, и её коса переметнулась с груди на спину. Лу Шэнли добралась до своей козы, но та попыталась увернуться. Девочка уже ухватила её за сосок, но недовольная коза повернулась, боднула её, и ребёнок упал с каким‑то блеянием: не знаю, плач это был или нет. Сыма Лян вскочил и с гиканьем помчался со всех ног, вспугнув по дороге целую стаю краснокрылой саранчи и несколько маленьких бурых птичек. Быстро перебирая тоненькими ножками, Ша Цзаохуа направилась туда, где над травой высились большие, с кулак, мохнатые шары фиолетовых цветов, и стала рвать их. Я поднялся, зашёл к Няньди сзади и принялся колотить её кулаками по попе, грозно приговаривая:
– Ну ударь меня, ударь, попробуй…
Попа оказалась такая твёрдая, что даже пальцы заболели. У неё, похоже, лопнуло терпение, она повернулась и, нагнувшись ко мне, оскалила зубы, вытаращила глаза и взвыла чуть ли не по‑волчьи. От испуга я аж подпрыгнул, и до меня вдруг дошло, насколько схожи человеческое лицо и волчья морда – можно сказать, две стороны одной монеты. Она ткнула меня в лоб, и я растянулся на траве.
Няньди ухватила за рога белую козу. Та сопротивлялась, но не сильно. Лу Шэнли мгновенно подползла, забралась под неё и, вытянув шею, ухватила ртом сосок, задрала ноги и удобно устроилась под козьим брюхом. Няньди потрепала козу по уху, а та дружелюбно помахала хвостиком. От голода у меня уже подвело живот, и в голове ворочались мрачные мысли. Было ясно, что держаться лишь на матушкином молоке осталось недолго и прежде чем эта еда закончится, надо найти другую. Я представил себе извивающиеся червячки лапши, и к горлу тут же подступила тошнота. Я даже пару раз скорчился в сухих спазмах.
– Ты чего? – с удивлением подняла на меня глаза Няньди. – В голосе её звучало отвращение.
Я лишь махнул рукой, показывая, что не в силах ответить, и меня опять скрутили спазмы.
– Цзиньтун, – начала она, отпустив козу, – каким ты, интересно, будешь, когда вырастешь? – Я не сразу понял, к чему она клонит. – По‑моему, тебе нужно попробовать козьего молока, – заявила она. При виде жадно присосавшейся к вымени Шэнли внутри у меня что‑то зашевелилось. – Или будешь ждать, пока матушка совсем свалится? – Она схватила меня за плечи и стала трясти. – Ты хоть понимаешь, чем это молоко оборачивается? Кровью! Ты кровь матушкину сосёшь!
Так что лучше послушайся сестру и начинай пить козье молоко.
Уставившись на неё, я нехотя кивал.
Она поймала чёрную козу старшего из немых и подозвала меня:
– Подойди сюда, быстро. – И погладила козу по спине, чтобы успокоить. – Давай. – Взгляд добрый, ободряющий. Я нерешительно сделал шаг, потом другой. – Залезай под брюхо. Видел, как Шэнли это делает?
Я улёгся на спину, раскинув ноги, и стал подползать под козу.
– Сдай‑ка назад, Большая Немая, – приговаривала Няньди, толкая чёрную козу.
Надо мной сверкала голубизна небес дунбэйского Гаоми. В воздушных потоках золотинками реяли, скользили и кувыркались птички, оглашая окрестности милыми сердцу криками. Но вскоре эту картину заслонило нависшее над лицом розовое козье вымя. Два соска подрагивали огромными червяками и искали мой рот, а найдя, стали, также подрагивая, давить на него, чтобы раздвинуть губы. Они елозили по губам, щекоча и покалывая, как небольшие электрические разряды, и охватившее меня чувство было похоже на счастье. Я‑то считал, что соски у коз мягкие, как вата, и что они потеряют форму, как только окажутся во рту. Теперь стало ясно, что они твёрдые, пружинистые и ничуть не уступают матушкиным. По губам растекалась тёплая жидкость. Она отдавала козлятиной, но сквозь эту вонь проступал сладкий аромат устилавших всё вокруг овсяницы и красоднева. Сопротивление моё ослабло, зубы разжались, губы раскрылись, и козий сосок тут же оказался во рту. Он восторженно задрожал там, и молоко струйка за струйкой стало растекаться по стенкам рта, попадая и прямо в горло. Чуть не задохнувшись, я выплюнул сосок, но на его место немедленно проник другой, ещё более агрессивный.
Вертя хвостиком, коза с облегчением отошла. У меня из глаз брызнули слёзы. Казалось, от козлиного духа во рту вот‑вот вырвет. Но от разливавшегося аромата трав и луговых цветов тошнить перестало. Шестая сестра подняла меня, вскинула на руки и покружилась. Лицо её как‑то весело обсыпали веснушки, а глаза сияли необычайно ярким и чистым светом, будто чёрные голыши, только что поднятые со дна реки.
– Братик, глупышка, – взволнованно говорила она, – в этом же твоё спасение…
– Мама, мама! – радостно закричала она. – Цзиньтун умеет пить козье молоко! Он пьёт молоко!
И тут мы услышали доносящиеся из дома глухие звуки ударов.
Матушка отбросила скалку. Следы крови на ней отливали золотом. Рот у матушки был широко открыт, она тяжело дышала, грудь высоко вздымалась. На куче соломы рядом с печкой лежала Шангуань Люй. В голове у неё, как в расколотом грецком орехе, зияла трещина.
Восьмая сестра, Юйнюй, жалась у котла: часть уха будто отгрызена крысой, на неровных краях выступили капельки крови, вся щека и шея вымазаны красным. Она громко ревела, и слёзы ручьём катились из незрячих глаз.
– Мама, ты бабушку убила! – охнула шестая сестра.
Матушка дотронулась пальцами до раны на голове Шангуань Люй и тут же грузно плюхнулась задом на пол, словно от удара током.
Глава 20
В тот день дул ветерок с юго‑востока и ярко светило солнце. В качестве почётных гостей мы забирались по заросшему травой юго‑восточному склону горы Вонюшань – Лежащий Буйвол, – чтобы посмотреть на полёты командира отряда Сыма Ку и молодого американца Бэббита. Мы с Лайди ехали на одном муле, Чжаоди с Сыма Ляном – на другом. Я сидел перед Лайди, и она придерживала меня, обняв обеими руками. Чжаоди сидела перед Сыма Ляном, и он мог держаться лишь за её одежду под мышками, потому что торчащий живот с кем‑то ещё из нового поколения рода Сыма ему было не обхватить. Следуя по «хвосту» Буйвола, мы постепенно оказались у него на хребте, заросшем острой, как нож, темедой, перемежающейся кое‑где с жёлтыми головками одуванчиков. Мулы под нами шли без особых усилий.
Нас обогнали верхом на лошадях Сыма Ку и Бэббит. По их лицам было видно, что оба в приподнятом настроении. Сыма Ку помахал в нашу сторону кулаком. На вершине горы какие‑то желтокожие пытались докричаться до тех, кто остался внизу. Сыма Ку поднял плеть, огрел пару раз своего скакуна‑полукровку, и лошадка шустро рванула в гору. Вслед за ним устремился и конёк Бэббита. Американец сидел ровно и невозмутимо, как и тогда, на верблюде. Длинные ноги в стременах свисали чуть ли не до земли, лошадь под ним смотрелась комично, но шла быстро.
– Нам тоже надо бы поторопиться, – заявила вторая сестра и пришпорила мула пятками.
Никто, конечно, не посмел перечить уважаемой супруге командира, возглавлявшей группу приглашённых. Шагавшие за нашим мулом представители народа, известные в округе люди, хоть и подзапыхались, но никто и не думал жаловаться. Мы с Лайди следовали вплотную за Чжаоди с Сыма Ляном. Не видные за её чёрным халатом соски тёрлись мне о спину, и я блаженствовал, вспоминая, что было тогда, в ослином корыте.
На вершине ветер дул гораздо сильнее, белый ветроуказатель хлопал под его порывами, а красные и зелёные шёлковые ленты на нём плясали, как рулевые перья фазана. Несколько солдат что‑то сгружали с верблюдов. Верблюды стояли мрачные, со следами жидкого помёта на закрученных хвостах и на бабках задних ног. На прекрасных, богатых разнотравьем лугах дунбэйского Гаоми отъелись мулы и лошади отряда Сыма Ку, коровы и овцы местных жителей – все, кроме этой горстки горемычных верблюдов. От непривычной воды и еды у них молотками торчали острые кострецы, ноги стали как спички, а всегда гордо возвышавшиеся горбы походили теперь на початые мешки, которые свешивались набок, угрожая упасть.
Солдаты расстелили на земле большой ковёр.
– Помогите госпоже, – скомандовал Сыма Ку.
Подбежавшие бойцы спустили на землю Чжаоди с её большущим животом, сняли наследного принца Сыма Ляна. Потом помогли сойти почтенной тётушке Лайди, поставили на землю младшего дядюшку Цзиньтуна и младшую тётушку Юйнюй. Мы, как уважаемые гости, уселись на ковёр. Остальные встали у нас за спиной. В толпе мелькнула Птица‑Оборотень, Чжаоди призывно махнула ей рукой, но Линди спрятала лицо за спиной Сыма Тина. У того болел зуб, и он стоял, держась за распухшую щёку.
Мы сидели почти на «затылке» Буйвола, перед нами была его «морда». Он словно нарочно опустил морду к груди, чтобы получился нависающий утёс метров пятьсот высотой. Ветер проносился у нас над головами, он дул в сторону деревни. Небо над ней заволакивали лёгкие, как дымка, облака. Хотелось высмотреть наш дом, но виден был лишь аккуратный квадрат усадьбы Сыма Ку с её семью входами. Колокольня, сторожевая вышка – всё было маленьким, изящным. Равнина, река, озеро, луга, нескольких десятков круглых, как зеркальце, прудов, вкраплённых среди лугов. Стадо лошадей величиной с козу, стадо мулов не больше собаки – всё это хозяйство отряда Сыма. Шесть коз, крошечных, как кролики, – собственность нашей семьи. Самая большая и самая белая – моя, матушка выпросила её у второй сестры; та озадачила адъютанта по снабжению, и он послал за ней в горный район Имэншань. У стоявшей рядом с моей козой девочки голова напоминала кожаный мячик. Но я‑то знал, что никакая это не девочка, а очень даже взрослая девушка и голова у неё куда больше кожаного мячика. Потому что это моя шестая сестра Няньди. Сегодня она повела коз пастись далеко, но совсем не ради них, просто ей тоже хотелось посмотреть на полёты.
Сыма Ку и Бэббит уже спешились, и их маленькие лошадки свободно разгуливали по «голове» Буйвола, ища распустившиеся цветки люцерны. Бэббит подошёл к краю обрыва и глянул вниз, будто прикидывая на глаз высоту. Выражение его мальчишеского лица было серьёзным. Потом задрал голову и посмотрел в небо. Бескрайние бирюзовые просторы, придраться не к чему. Прищурившись, он поднял руку – якобы проверить силу ветра. Это было явно лишним: «колбаса» ветроуказателя звонко хлопала, ветер раздувал нашу одежду, а ястреба в небе бросало и крутило, как сухой листок, – чего руку‑то поднимать? Сыма Ку всё это время ходил за ним как хвостик и с преувеличенным старанием повторял все движения. Он тоже был крайне сосредоточен, но я чувствовал, что это спектакль.
– Добро, – неестественным голосом проговорил Бэббит. – Можно начинать.
– Добро, – тем же тоном повторил Сыма Ку. – Можно начинать.
Солдаты притащили два тюка и раскрыли один из них, вытянув казавшееся бескрайним полотнище белоснежного шёлка. За ним тянулись какие‑то белые верёвки.
Под руководством Бэббита солдаты обвязали этими верёвками зад и грудь Сыма Ку. После этого Бэббит потянул за каждую, будто проверяя, крепко ли они завязаны. Потом встряхнул белый шёлк, а солдаты расправили его. От сильного порыва ветра прямоугольное полотнище с хлопаньем натянулось, и солдаты отпустили его. Надувшись парусом в форме арки, оно натянуло верёвки, и Сыма Ку потащило по земле. Он попытался встать, но у него ничего не вышло, и он покатился по земле, как маленький ослёнок. Догнавший его Бэббит вцепился в верёвку у него за спиной.
– Хватайся за неё! – сдавленно крикнул он. – Хватайся за стропу управления!
Тут Сыма Ку, словно очнувшись, заорал благим матом:
– Бэббит, предков твоих тудыть!.. – Бэббит, убивец…
Вторая сестра вскочила с ковра и бросилась за ним.
Она успела сделать лишь пару шагов, а Сыма Ку уже скатился с обрыва. Вопли и ругательства стихли.
– Левой рукой стропу тяни! Тяни же, болван! – надрывался Бэббит.
Все сыпанули к обрыву, даже восьмая сестра, явно не понимая происходящего. Хорошо, что её остановила Лайди. Шёлковое полотнище к тому времени превратилось в белоснежное облачко, – оно плыло, покачиваясь, а под ним болтался Сыма Ку, крутясь туда‑сюда, как рыба на крючке.
– Группируйся, группируйся, болван! – орал Бэббит. – Готовься к приземлению!
Белое облачко плыло вместе с ветром, оно двигалось, теряя высоту, и наконец опустилось далеко в лугах, распластавшись на зелени ослепительно белым пятном.
А мы стояли, разинув рты и затаив дыхание, и не отрывали глаз от этого облачка, пока оно не коснулось земли. Лишь тогда рты наши закрылись и пронёсся вздох облегчения. Но все тут же снова взволновались, заслышав плач второй сестры. «Почему она плачет? Уж никак не от радости, скорее от горя, – тут же пришло в голову. – Думает, командир Сыма разбился». Все взгляды снова были прикованы к белому пятну – ждали чуда. И чудо произошло: пятно зашевелилось, приподнялось, из белого выбралась и поднялась на ноги чёрная фигурка. Она замахала нам руками, до нас донеслись восторженные вопли, и все мы радостно закричали в ответ.
Лицо Бэббита раскраснелось, нос блестел, будто намазанный маслом. Он обвязался верёвками, укрепил на спине тюк с белым полотнищем, размял руки и ноги и стал медленно отходить назад. Все взоры были устремлены на него, но он, хотя и был в центре внимания, смотрел только перед собой. Отойдя метров на десять, он остановился, закрыл глаза, губы у него зашевелились. Может, заклинание какое читал? Потом открыл глаза и, высоко поднимая длинные ноги, стремительно понёсся вперёд. Добежав до того места, где мы стояли, он вдруг подпрыгнул, вытянувшись в струнку, и камнем сиганул вниз. У меня появилось ощущение, что не он падает, а утёс поднимается и покрытая травой земля вместе с ним. И тут между голубым небом и зеленью травы распустился белоснежный цветок, самый большой, какой я когда‑либо видел. Мы приветствовали этот цветок радостными криками. Он плыл в воздухе, а Бэббит висел под ним неподвижно, как гирька безмена. Вскоре эта «гирька», постепенно снижаясь, приземлилась прямо среди наших коз, которые тут же бросились врассыпную, как кролики. На земле «гирька» продвинулась совсем немного, белый цветок вдруг сдулся в большой рыбий пузырь, накрыв и «гирьку», и пастушку Няньди.
При виде опускающегося на неё белого полотнища шестая сестра испуганно вскрикнула. Козы разбежались в разные стороны, а она смотрела во все глаза на розовощёкого Бэббита, который висел под этим белым облачком и улыбался во весь рот. «Небожитель сходит к смертным»! – мелькнула у неё мысль. Задрав голову, она уставилась на быстро снижающегося Бэббита, и душа её преисполнилась уважения и горячей любви.
Стоявшие на краю обрыва вытягивали шеи, чтобы посмотреть, что же там, внизу.
– Да, открыли нам глаза сегодня, – произнёс гробовщик Хуан Тяньфу. – Небожитель, и только. Надо было дожить до семидесяти лет, чтобы увидеть, как небожитель сходит к смертным!
Господин Цинь Эр, учительствовавший когда‑то в старой местной школе, вздохнул, поглаживая козлиную бородку:
– Командир Сыма с детских лет был не такой как все. Ещё когда он у меня учился, я знал, что его ждёт большое будущее.
Все окружавшие учителя Цинь Эра и гробовщика Хуана первые люди в деревне принялись на все лады расхваливать Сыма Ку, восторгаясь только что увиденным чудом.
– Вы даже представить не можете, насколько он отличается от всех, – громко заявил Цинь Эр, стараясь перекричать всех и подчеркнуть свои особые отношения с воздухоплавателем Сыма Ку. – Однажды двух лягушек мне в ночной горшок подложил! А вдругорядь аж «Саньцзыцзин»[93]
сумел переиначить. Там как сказано: «Люди изначально нравом добры, сущность близка, обычаи далеки, нет наставления, нравы меняются их». А он что сочинил? Ни за что не догадаетесь. А вот что: «Люди изначально, борода вздор несёт, пёс не наставляет, кот не повторяет, в опийной трубке жарит яйцо, учителя едят, ученики глядят…» – И он громко расхохотался, горделиво поглядывая на окружающих.
В этот момент где‑то вне толпы раздался пронзительный звук. Он напоминал писк ищущего материн сосок щенка, а ещё больше крики следовавших за парусными лодками чаек, которых мы видели на реке много лет назад. Цинь Эр оборвал смех, самодовольная улыбка сползла с его лица. Все повернулись на этот странный звук. Издала его третья сестра, Линди, но в её облике не было ничего, что позволило бы назвать её третьей сестрой. Теперь, когда из её горла вырвался этот звук, от которого холодок пробежал по спине, она полностью преобразилась в птицу: нос выгнулся клювом, глаза пожелтели, шея втянулась, волосы превратились в перья, а руки – в крылья. Размахивая ими, она с громким криком, будто в совершенном одиночестве, устремилась к обрыву.
Сыма Тин потянулся к ней, чтобы остановить, но в руке у него остался лишь клочок её одежды. Когда мы вышли из оцепенения, она уже парила – я говорю именно «парила», чтобы избежать слова «падала», – под обрывом. Там, внизу, лёгкой зеленоватой дымкой стелились луга.
Первой расплакалась вторая сестра. И сразу стало как‑то не по себе. Ну полетела Птица‑Оборотень с обрыва – подумаешь, ничего особенного, чего плакать‑то? И тут вдруг разрыдалась старшая, которую я всегда считал скрытной и циничной. Совершенно неожиданно разревелась и восьмая сестрёнка, которая вообще ничего не видела. Разревелась, словно подхватив плач сестёр, и с каким‑то особым чувством. Потом она сказала, что, когда тело третьей сестры упало на землю, ей почудился звон разбившегося стекла. Возбуждённая толпа замерла, лица словно покрылись инеем, глаза застлал туман. Вторая сестра махнула солдатам, чтобы привели мула, и забралась на него без посторонней помощи, ухватившись за толстую короткую шею и отчаянно карабкаясь. Получив удар пятками в брюхо, мул враскачку порысил вниз. За Чжаоди побежал было Сыма Лян, но его тут же остановил солдат и, подхватив под руки, усадил на коня, на котором взбирался на гору его отец.
Словно разбитое войско, брели мы с горы Вонюшань. Чем, интересно, занимались в это время под белым облачком Бэббит с Няньди? Сидя верхом на муле, я мучительно пытался представить Няньди и Бэббита под парашютом. Перед глазами вставала следующая картина: он стоит возле неё на коленях со стебельком щетинника в руке и его кисточкой щекочет ей грудь, как давеча делал я. А она спокойно лежит себе, зажмурившись, и довольно урчит, как собачонка, которую почёсывают. Вот уже и ноги задрала, хвостом по траве виляет: на всё готова, чтобы ублажить этого сумасброда Бэббита! А мне намедни всю задницу чуть не измочалила, стоило только пощекотать её. При этой мысли я разозлился не на шутку; то был не просто гнев, к нему примешивалось ещё и нечто чувственное, полыхавшее внутри жгучим пламенем.
– Сучка! – вырвалось у меня, и руки яростно дёрнулись, словно сомкнувшись у неё на горле.
– Что с тобой? – обернулась Лайди. Чтобы ускорить спуск, солдаты усадили меня позади неё. Я крепко держался за её прохладную спину, уткнувшись лицом в костлявый хребет и бормоча:
– Бэббит, Бэббит, покрыл‑таки шестую сестру, чёрт американский.
К тому времени, когда мы тем же кружным путём спустились с утёса, Сыма Ку с Бэббитом уже скинули с себя все верёвки и стояли, склонив головы. Перед ними расстилалась лужайка под утёсом, где росла особенно густая трава. Словно инкрустация, на зелени лужайки лежала третья сестра. Лицо её было обращено к небу, тело впечаталось в землю, вокруг выдранная с корнем трава. Птичье выражение бесследно исчезло. Глаза чуть приоткрыты, лицо удивительно спокойно, на губах что‑то вроде лёгкой улыбки. Мерцающий в глазах холодный свет лезвием ножа пронзил мне грудь и дошёл до самого сердца. Лицо пепельно‑серое, губы словно посыпаны мелом. Как‑то странно выделяется лоб. Из носа, ушей и уголков глаз тонкими ниточками выступила кровь, и по лицу уже снуют большие рыжие муравьи.