– Няньди, Няньди, где ты? – донёсся от проектора обеспокоенный голос Бэббита.
– Я здесь, Бэббит, помоги мне… – И сестра протянула к своему Бэббиту руку. Заплаканная, она говорила с присвистом.
Бэббит двинулся к ней, покачиваясь, – длинный, тощий, – с трудом пробираясь через грязь, как конь.
– Стой! – раздался громкий окрик, и кто‑то выстрелил в воздух. – Не двигаться!
Бэббит мгновенно растянулся на земле, будто перерубленный в поясе.
Откуда‑то приполз Сыма Лян. У него было задето левое ухо, на щеке, на волосах и на шее запеклась кровь. Он поднял меня и быстро ощупал негнущимися пальцами, проверяя, цел ли я.
– Порядок, младший дядюшка, – заключил он. – Руки на месте, ноги на месте.
Потом нагнулся к шестой сестре, стащил с неё трупы и помог подняться. Её белое платье пропиталось кровью.
Под потоками дождя, который обрушивался градом стрел, нас загнали на ветряную мельницу – самое высокое строение в деревне, её и приспособили под тюрьму. Вспоминая об этом, понимаешь, сколько у нас тогда было возможностей убежать. Ливень быстро потушил факелы в руках ополченцев, солдаты и сами брели, спотыкаясь и не зная, как спастись от хлеставших ледяных струй, – даже глаз было не открыть. Дорогу впереди освещали лишь два жёлтых луча карманных фонариков. Но никто не убежал. Одинаково нелегко было и нам, и конвоирам. А как только подошли к прогнившим воротам мельницы, солдаты заскочили под крышу первыми.
Казалось, мельница подрагивала под ливнем, в синих сполохах молний можно было видеть настоящий водопад, устремлявшийся через прорехи в крыше. С жестяного карниза сверкающий поток низвергался в канаву возле ворот, сероватая вода заливала улицу. Пока мы тащились от гумна, я потерял из виду и шестую сестру, и Сыма Ляна. Прямо передо мной был солдат семнадцатого полка в чёрном дождевике. Вздёрнутая губа открывала жёлтые зубы и алые дёсны, невыразительные глаза с поволокой. Вспыхнула и погасла молния; в нависшем мраке солдат чихнул, в лицо мне пахнуло махоркой и редиской. В носу засвербило. Вокруг зачихали и другие. Хотелось найти Няньди и Сыма Ляна, но кричать я не смел и, вдыхая запахи грозы с примесью горелой серы, лишь ожидал под оглушающие раскаты грома следующей краткой вспышки, чтобы попытаться определить, где они. За спиной малорослого солдатика я заметил худое, землистое лицо Щелкуна. Он смахивал на восставшего из могилы мертвеца. Жёлтое лицо стало алым, вихры торчали двумя кусками войлока, шёлковый халат прилип к телу, шея напряжённо вытянулась, куриным яйцом выпирал кадык. Рёбра у него выступали – хоть пересчитывай, а глаза мерцали, как блуждающие огни на кладбище.
|
|
Перед рассветом дождь стих, грохот воды сменился редким постукиванием по крыше. Молнии сверкали не так часто, цвет их вместо устрашающе синего и зелёного стал тепло‑жёлтым, иногда белым. Раскаты грома постепенно удалялись; с северо‑востока подул ветерок, он шелестел по кровле, а застоявшаяся вода стекала в щели между жестяными листами. Холод прохватывал до костей, и люди – друзья ли, враги – стали жаться друг к другу. В темноте всхлипывали женщины и дети. Мошонку свело от холода, боль перекинулась внутрь, к желудку, – казалось, там просто кусок льда. Захотел бы кто тогда выйти из мельницы, ему бы и не препятствовали. Но никто не вышел.
|
|
Потом у ворот показались люди. Я к тому времени закоченел до невозможности и сидел, прислонившись к чьей‑то спине, а этот человек прислонился ко мне.
Кто‑то прошлёпал по воде, затем в темноте заплясало несколько желтоватых лучей. Через приоткрытые ворота виднелись закутанные в дождевики фигуры.
– Личный состав семнадцатого полка, быстро построиться и вернуться в часть! – последовала команда.
Отдавший эту команду говорил с нехарактерной для него хрипотцой. Обычно он говорил громко, ясно и очень зажигательно. Я узнал этого человека сразу, хотя лицо его было скрыто плащом и шапкой. Это был бывший командир и политкомиссар батальона подрывников Лу Лижэнь. Я ещё весной слышал, что его отряд преобразован в отдельное соединение, а теперь убедился воочию.
– Пошевеливайтесь! – продолжал Лу Лижэнь. – Каждой роте уже определено, где квартировать, так что, товарищи, можно обсушиться и выпить имбирного чаю.
Толпа солдаты семнадцатого построилась в шеренги на залитой водой улице. Несколько человек командирского вида с фонарями «летучая мышь» вразнобой покрикивали: «Третья рота, за мной! Седьмая рота, за мной! Все вместе – за мной!»
Солдаты зашлёпали по воде прочь, а к мельнице подошли другие, в длинных накидках из коры и с автоматами «томми».
– Комполка, разрешите доложить. Взвод роты охраны прибыл! – козырнул командир взвода.
Лу Лижэнь поднёс руку к голове в ответном приветствии:
– Присматривайте за пленными хорошенько, чтоб ни один не сбежал. На рассвете всех пересчитать. Если не ошибаюсь, – хохотнул он в царившую внутри мельницы темноту, – мой приятель Сыма Ку тоже здесь.
|
|
– Ети его, всех твоих предков! – взорвался из‑за большого жернова Сыма Ку. – Цзян Лижэнь, презренный негодяй, здесь я, здесь!
– Увидимся на рассвете! – усмехнулся Лу Лижэнь и поспешно удалился.
Стоявший в свете фонарей рослый командир взвода охраны обратился к тем, кто был внутри:
– Я понимаю, кое у кого припрятаны револьверы. Я у вас как на ладони, вы в темноте, и вам ничего не стоит свалить меня одним выстрелом. Однако советую даже не помышлять об этом, потому что подстрелите лишь меня. Но если мы начнём стрелять очередями, – он махнул рукой за спину, в сторону автоматчиков, – одним человеком дело не ограничится. К пленным мы относимся хорошо; как рассветёт – рассортируем. Тех, кто захочет присоединиться, с радостью примем в свои ряды, а тем, кто не захочет, выдадим деньги на дорогу домой.
Ответом ему была тишина, слышалось лишь журчание воды. Командир взвода махнул охранникам, и покосившиеся, гнилые ворота закрылись. Жёлтый свет фонарей, проникавший через щели и трещины ворот, осветил пару одутловатых лиц.
После ухода солдат освободилось место, и я стал на ощупь пробираться туда, откуда только что донёсся голос Сыма Ку. По дороге споткнулся о чьи‑то дрожащие горячечные ноги, слышалось неумолчное постанывание. На мельнице, на этой громадине, воздвигнутой усилиями Сыма Ку и его старшего брата Сыма Тина, не смололи ни одного мешка муки, потому что в первую же ночь её крылья рухнули под бешеным порывом ветра. Остались лишь скрипевшие круглый год отдельные детали, соединённые с толстенными еловыми столбами. Внутри было просторно, хоть цирковые представления устраивай, а на сложенных из кирпича основаниях высилось двенадцать больших каменных жерновов. Накануне мы с Сыма Ляном приходили сюда осмотреться: он, по его словам, предложил отцу переделать мельницу под кинотеатр. Как только мы вошли, я содрогнулся: пронзительно вереща, из глубины к нам устремилась целая стая свирепых крыс. Они остановились всего в двух шагах от нас, и усевшаяся впереди всех большая белая крыса с красными глазками подняла изящные, будто выточенные из нефрита, лапки и стала теребить белоснежные усики, поблёскивая своими глазёнками‑звёздочками. За её спиной расселись полукругом и злобно уставились на нас, готовые наброситься в любую секунду, несколько десятков её чёрных собратьев. Я в страхе попятился, кожа на голове стянулась, по спине пробежал холодок. Сыма Лян загородил меня, хотя на самом‑то деле едва доставал мне макушкой до подбородка. Потом нагнулся и присел на корточки, не сводя глаз с белой крысы. Та тоже не собиралась выказывать слабости, перестала теребить усики и села по‑собачьи. Усики над крошечным ротиком чуть подрагивали. Ни Сыма Лян, ни крыса не желали уступать своих позиций. Что, интересно, было на уме у этих крыс, особенно у белой? И о чём думал Сыма Лян? Этот пацанёнок изначально появился мне на беду, но со временем мы становились всё ближе друг другу. Может, сейчас они с крысой просто соревнуются, кто кого переглядит? Или меряются силой духа? Казалось, я слышу голос белой крысы: «Это наши владения, вам здесь делать нечего!» А Сыма Лян в ответ: «Это мельница нашей семьи, её построили дядя с отцом, так что я у себя дома, я здесь хозяин». – «Кто сильнее, тот правитель, кто слабее – тот и вор», – изрекает крыса. А Сыма Лян ей другую поговорку: «Что тысяча цзиней крыс против восьми цзиней кошек?» – «Но ты же человек, а не кошка», – возражает крыса. «А я в прошлой жизни был кошкой, этаким котярой цзиней на восемь», – заявляет Сыма Лян. «Ну и как ты это докажешь?» – усомнилась крыса. Сыма Лян вдруг встал на четвереньки, сузил глаза до щёлочек, оскалился и издал разлетевшийся эхом по мельнице грозный вопль матёрого кота. Белая крыса – в панику, задрожала, брякнулась на все четыре лапы и собралась уже было дать стрекача. Но Сыма Лян ловко, как заправский крысолов, бросился на неё, схватил и придушил. Причём проделал это молниеносно, она даже не успела укусить его. Остальные крысы бросились врассыпную. Я по примеру Сыма Ляна тоже замяукал и погнался за ними, но их и след простыл. Сыма Лян, смеясь, обернулся ко мне – о небо! – глаза у него светились в полумраке зелёным светом, посверкивая хитрецой, как у настоящего кота. Белую крысу он забросил в отверстие одного из больших жерновов. Взявшись за деревянные ручки, мы попытались крутануть его, но каменная глыба даже не шелохнулась, и мы плюнули на это дело. Потом обошли всю мельницу, осматривая каждый жёрнов, и пытаясь повернуть их. Все были исправные, и Сыма Лян предложил:
– Младший дядюшка, а что, если нам запустить эту мельницу?
Честно говоря, я растерялся. Разве может быть от чего‑нибудь ещё польза, кроме как от грудей и грудного молока?
День был чудесный. Солнечный свет проникал через прорехи в кровле и щели в ставнях и падал на позеленевшие плитки пола, усыпанные крысиным помётом. К нему примешивался ещё и помёт летучих мышей. С балки свешивалась целая связка этих маленьких краснокрылых тварей, а в воздухе порхала здоровенная старая мышь величиной с плетёную шляпу. Под стать размеру были и её крики – пронзительные и долгие. Из центра каждого жернова поднимался под самую кровлю и выступал над ней еловый брус с плошку толщиной. На конце этих лесин и крепились громадные ветряки. По расчётам Сыма Ку и Сыма Тина, нужен был лишь ветер, он приводил бы в движение лопасти, лопасти вращали бы колесо, вместе с колесом крутился бы брус, и, соответственно, поворачивался жёрнов. Но реальность разрушила гениальные планы братьев Сыма.
Я обходил жёрнов за жёрновом. По одной из лесин быстро карабкалась стайка крыс. На каменной глыбе сидел на корточках Сыма Лян. С горящим взглядом он вцепился в мою руку своей маленькой холодной лапкой, помог мне встать на деревянную ручку сбоку, и я забрался к нему наверх. Там было сыро – из отверстия сочилась сероватая вода.
– Дядюшка, белую крысу помнишь? – с таинственным видом спросил он. Я кивнул в темноте. – Она здесь, – шёпотом продолжал он. – Хочу шкуру снять, пусть бабуля тёплые наушники сошьёт.
Далеко на юге бессильно полыхнула молния, и в разлившемся по мельнице слабом отблеске я увидел у него в руке ту самую дохлую крысу, мокрую, с тошнотворно длинным тонким хвостом.
– Выбрось ты её, – с отвращением поёжился я.
– Почему? С чего это я должен её выбрасывать? – недовольно буркнул он.
– Гадость какая, неужели не противно? – скривился я. Он промолчал. Потом я услышал, как дохлая крыса полетела в отверстие жёрнова.
– Дядюшка, как думаешь, что они с нами сделают? – озабоченно спросил он.
«Вот именно, что они с нами сделают?» – подумал я.
За воротами сменились часовые, донеслось хлюпанье воды. Заступившие на пост всхрапывали, как кони.
– Ну и холодина! Даром что август! – заговорил один. – Как думаешь, вода замёрзнет?
Другой сплюнул:
– Ерунда!
– Дядюшка, домой хочешь? – спросил Сыма Лян.
В носу вдруг защипало. Горячий кан, тёплые объятия матушки, Большой Немой и Второй Немой, ворочающиеся во сне, сверчки за очагом, славное козье молоко, похрустывание матушкиных суставов и её натужный кашель, идиотский смех старшей сестры во дворе, мягкие перья ночных сов, шуршание змей, охотящихся на мышей за амбаром… Милый дом, как не помнить о тебе!.. Я натужно шмыгнул заложенным носом.
– Дядюшка, давай убежим, – снова зашептал Сыма Лян.
– Как тут убежишь – часовые у ворот! – откликнулся я.
Он схватил меня за руку:
– Посмотри на столб! – и притянул её к уходящей под крышу лесине. Она была вся влажная. – По нему заберёмся наверх, отогнём жесть и вылезем наружу.
– А потом? – засомневался я.
– А потом спрыгнем! Спрыгнем – и домой.
Я представил себя на проржавевшей, громыхающей кровле, и нога у меня подкосились.
– Высотища‑то какая… Ноги переломать можно, – пробормотал я.
– Не волнуйся, дядюшка, всё нормально с тобой будет, я уж позабочусь. Весной я с этой крыши уже прыгал. Там, под карнизом, кусты сирени – ветки гибкие, как пружины.
Я посмотрел туда, где брус соединялся с листами кровли: там сереньким кружком пробивался свет, а по брусу скатывались капли воды.
– Дядюшка, скоро уже рассветёт, решайся, – озабоченно торопил Сыма Лян.
Мне ничего не оставалось, как кивнуть.
– Сначала полезу сам и раздвину жесть кровли, – уверенно похлопал он меня по плечу. – А ну, помоги забраться. – Он ухватился за скользкий брус, подтянулся и встал ногами мне на плечи. – Поднимайся! – торопил он. – Давай же!
Держась за брус, я начал подниматься. Ноги дрожали. Сидевшие на брусе крысы, вереща, спрыгнули на пол. Я почувствовал, как Сыма Лян с силой оттолкнулся и стал карабкаться вверх, словно геккон. В слабой полоске света было видно, как он подтягивает и сгибает ноги, соскальзывает и снова лезет вверх. Он забирался всё выше и наконец достиг кровли. Там он принялся колотить кулаком по жести. Через щели хлынула собравшаяся на кровле вода. Она залила мне лицо и попала в рот, вонючая и солоноватая, с привкусом ржавчины и даже с мелкими её кусочками. В темноте было слышно, как тяжело дышит Сыма Лян и как он кряхтит от напряжения. Заскрежетал отодвигаемый лист, и обрушился такой водопад, что пришлось вцепиться в брус, чтобы не смыло. Пытаясь расширить отверстие, Сыма Лян упёрся в листы головой. Они выгнулись и подались. Образовалось отверстие в форме неправильного треугольника, стало видно серое небо и пара тусклых звёзд.
– Дядюшка! – донёсся голос Сыма Ляна. – Я вылезу, осмотрюсь, а потом спущусь за тобой. – И подтянувшись, он просунул голову в проделанное отверстие.
– На крыше кто‑то есть! – громко крикнул караульный за воротами.
Темноту тут же разорвали язычки огня, по крыше зацокали пули. Сыма Лян стремительно скользнул вниз – чуть не расшиб мне голову. Стуча зубами, он вытер мокрое лицо и выплюнул кусочки ржавчины.
– Ну и холодина! Замёрз – сил нет.
Самое тёмное предрассветное время миновало, внутри мельницы стало светлеть. Мы с Сыма Ляном крепко прижались друг к другу, и я чувствовал, как у рёбер трепещет, словно обезумевший воробей, его сердечко. В отчаянии я заплакал.
– Не плачь, дядюшка, – утешал он, уткнувшись гладким лбом мне в подбородок. – С тобой они не посмеют ничего сделать, ведь муж пятой сестры у них большой начальник.
Теперь уже можно было разглядеть, что творилось внутри. Величественно поблёскивают двенадцать огромных жерновов, на одном из которых устроились мы с Сыма Ляном. Ещё один занимает дядя Сыма Ляна – Сыма Тин. На кончике носа у него повисла капля воды; он хлопает глазами. На остальных жерновах жмутся промокшие крысы – жалкие, омерзительные. Хищные глазки, извивающиеся червями хвосты. На полу – лужи воды, с крыши капает. Солдаты батальона Сыма в основном стоят группками, зелёная форма на них почернела и прилипла к телу. Выражение лиц, глаза ужасно смахивают на крысиные. Попавшие сюда местные держатся своих, лишь немногие смешались с солдатами – как стебли проса на кукурузном поле. Есть тут и мужчины и женщины. Женщин поменьше, они сидят на полу, некоторые с детьми, которые хныкают у них на руках, как больные коты. Кое‑кто из мужчин сидит на корточках, кто‑то – прислонившись к стене. Отсыревшая побелка липнет к спинам. В толпе я обнаружил и Косоглазую Хуа. Она сидела в грязи, вытянув ноги и прислонившись к спине другой женщины. Голова у неё свисала на плечо, – казалось, шея сломана. Одногрудая Лао Цзинь сидела на заду какого‑то мужчины. Кто это, интересно? Лежит на полу лицом в луже, седые усы плавают на поверхности среди чёрных частичек крови, похожих на головастиков в мутной воде. У Лао Цзинь выросла только правая грудь, слева грудная клетка была плоская, как оселок. Из‑за этого казалось, что её единственная грудь очень выдаётся вперёд, подобно одинокому утёсу на равнине. Сосок – большой и твёрдый – чётко выступал под тонкой блузкой. Отсюда у Лао Цзинь прозвище такое – Жестянка Масла. Как утверждала молва, такую жестянку можно было повесить на сосок, когда он возбуждён. Много лет спустя мне суждено было оказаться на её ничем не прикрытом теле, и я сам убедился, что левой груди у неё нет вовсе, о ней напоминает лишь сосок величиной с боб, похожий на мушку на щеке красотки. Сидя на заду мертвеца, Лао Цзинь нервно поглаживала лицо. Потом вытирала руки о колени, будто вышла из пещеры с пауками и снимала с лица налипшую паутину. Остальной народ устроился как мог. Кто‑то ныл, кто‑то смеялся, некоторые бормотали с закрытыми глазами. У одной женщины шея постоянно двигалась туда‑сюда, как у змеи в воде или у журавля на берегу. Родом из Бэйхая, довольно фигуристая, она была замужем за Гэн Далэ, продавцом креветочного соуса. При такой непомерно длинной шее голова казалась непропорционально маленькой по сравнению с телом. Поговаривали, что она – обернувшаяся человеком змея, вот шея с головой и смотрятся как змеиные. Она возвышалась среди других женщин – наоборот, понуривших голову, – а в сыром полумраке мельницы это покачивание в тусклых полосках света стало для меня лишним подтверждением того, что когда‑то она и впрямь была змеёй и теперь снова превращается в гадину. Я даже смотреть на неё боялся, но когда отводил взгляд, её фигура всё равно стояла у меня перед глазами.
По брусу спускалась большая змея, жёлтая, как лимон. Приплюснутая голова походила на совок для риса, а из пасти то и дело вылетал гибкий алый язык. Коснувшись жернова, змея изогнулась прямым углом и грациозно заскользила к сжавшимся в его центре крысам. Те подняли передние лапки и заверещали. Голова змеи величественно двигалась вперёд, соскальзывали с бруса и кольца толстого, с рукоятку мотыги, тела. Казалось, это не она соскальзывает, а крутится брус. У центра жернова голова змеи вдруг поднялась на целый чи, как рука. Капюшон сплюснулся и раздвинулся, открыв плотную сетку узора. Алый язычок вылетал из пасти всё чаще, это устрашающее зрелище сопровождалось шипением, от которого всё холодело внутри. Крысы сжались в комочки и верещали не переставая. Одна выпрямилась, подняла передние лапы, словно держа в них книгу, оттолкнулась задними, подпрыгнула и угодила прямо в змеиную пасть, разинутую под тупым углом. Пасть захлопнулась, снаружи осталась половина крысиного тела с забавно подёргивающимся хвостом.
Сыма Ку сидел на каком‑то бревне, свесив взлохмаченную голову на грудь. На коленях у него лежала навзничь вторая сестра. Её голова покоилась у него на сгибе локтя, кожа на шее натянулась. На белом как снег лице чёрной дырой зиял разинутый рот. Она была мертва. У сидевшего вплотную к Сыма Ку Бэббита на ребяческом лице застыл взгляд глубокого старика. Откинувшаяся к нему на колени шестая сестра беспрестанно дрожала, а он поглаживал её по плечу большой, распухшей от сырости пятернёй. За створкой прогнивших ворот какой‑то тщедушный мужчина пытался свести счёты с жизнью. Брюки сползли у него до колен, открыв измазанные серые трусы. Он пытался зацепить полотняный пояс за верх ворот, но было слишком высоко, и как он ни подпрыгивал, ничего не получалось. По характерной форме затылка я понял, что это Сыма Тин, дядя Сыма Ляна. Окончательно выбившись из сил, он подтянул брюки и снова завязал пояс. Обернулся к остальным, конфузливо хихикнул, а потом, всхлипывая, уселся прямо в грязь.
С полей задул утренний ветерок. Он с безразличным высокомерием разгуливал по крыше этаким мокрым чёрным котом с серебристым карасём в зубах. Из залитых дождём низин выкарабкалось кроваво‑красное солнце, отсыревшее, измождённое. Судя по всему, будет наводнение. Воды Цзяолунхэ катились бурными валами, и в тиши раннего утра их шипение и плеск слышались особенно отчётливо. С высоты жёрнова через умытые ночным ливнем оконные стёкла было видно, как по просторам августовских полей красноватой дымкой растекается солнечный свет. Перед мельницей дождь смыл всю пыль, обнажив твёрдую каштановую землю; она сверкала, как лакированная, и на ней в предсмертной агонии изгибали хвосты два карпа с зеленоватыми спинками. Прибрели, спотыкаясь, двое в серой армейской форме: один – худой и долговязый, другой – пухлый коротышка. Они тащили большую бамбуковую корзину, полную крупной рыбы. Там были и карпы, и белые амуры, и серебристо‑серые угри. Увидев карпов на земле, они поспешили к ним почти бегом со своей корзиной. Выглядели они очень неуклюже: ну будто связанные между собой журавль и утка.
– Вот это карп! – воскликнул коротышка. – И не один! – добавил долговязый.
Пока они подбирали рыбу, я успел рассмотреть их лица и уже не сомневался, что эти двое соглядатаев отдельного полка прислуживали официантами на свадебном ужине шестой сестры и Бэббита. Караульные у мельницы наблюдали за ними краем глаза. Позёвывая, подошёл командир взвода охраны:
– Ну что, Толстяк Лю и Доходяга Хоу? Что называется, в ширинку шасть, а там матчасть? Рыбу уже на земле собираете?
– А вам, комвзвода Ма, не сладко приходится, – прогнулся перед ним Доходяга Хоу.
– Ну не то чтобы несладко, а вот жрать хочется, аж брюхо подводит, – ответил Ма.
– Вернётесь со службы, а там и рыбный суп готов будет. Такую великую победу одержали – как не приготовить бойцам угощение! – подхватил Толстяк Лю.
– Рыбы‑то всего ничего! Вам, поварам, хватило бы, и то хорошо, какое уж тут угощение для солдат, – зевнул Ма.
– Вы какой‑никакой, а руководитель, ганьбу, а руководитель должен подкреплять слова доказательствами. Критика должна быть политически верной, нельзя говорить всё, что в голову взбредёт, – заметил Доходяга Хоу.
– Да пошутил я, разве можно принимать всё за чистую монету! – оправдывался Ма. – Несколько месяцев не виделись, Доходяга, а вон уже как складно излагаешь!
Пока они препирались, показалась матушка. Она шла в отблесках зари медленно, тяжёлой поступью, но в её походке чувствовалась уверенность.
– Мама… – заплакал я. Спрыгнув с жёрнова, я метнулся было к воротам, чтобы броситься в её объятия, но поскользнулся и шлёпнулся в грязь.
Придя в себя, я увидел взволнованное лицо шестой сестры. Рядом стояли Сыма Ку, Сыма Тин, Бэббит и Сыма Лян.
– Матушка пришла, – попытался объяснить я Няньди. – Своими глазами видел. – Вырвавшись из её рук, я побежал к воротам, но налетел на чьё‑то плечо, покачнулся и снова ринулся вперёд, пробираясь среди скопища людей.
Подбежав к воротам, я забарабанил по ним кулаками с криком: «Мама… Мама!..»
Один из часовых просунул в щель воронёное дуло автомата.
– А ну тихо! – грозно прикрикнул он. – После завтрака отпустим.
Услышав мой голос, матушка ускорила шаг. Перейдя вброд канаву на обочине, полную воды, она направилась прямо к воротам.
– Тётушка, стой! – остановил её комвзвода Ма.
Матушка отпихнула его в сторону и, ни слова не говоря, пошла дальше. Красные отблески у неё на лице походили на потёки крови, а рот кривился от гнева.
Караульные быстро сомкнули ряды, выстроившись чёрной стеной в одну шеренгу.
– Остановитесь, мамаша! – Комвзвода схватил матушку за руку, не давая ей двигаться дальше. Матушка наклонилась вперёд, изо всех сил стараясь вырвать руку. – Ты кто такая? Чего тебе здесь нужно? – посыпались его злобные вопросы. Он дёрнул её за руку, матушка попятилась и чуть не упала.
– Мамочка! – захныкал я.
Глаза матушки налились синевой, искривлённый рот вдруг раскрылся, и раздался глубокий грудной кашель. Не обращая ни на что внимания, она рванулась к воротам.
Комвзвода с силой толкнул её, и она упала в придорожную канаву, подняв фонтан брызг. Матушка медленно встала на колени. Вода доходила ей до живота. Она выкарабкалась из канавы, промокшая до нитки, с грязной пеной в волосах. Одну туфлю где‑то потеряла, но всё равно заковыляла вперёд на маленьких, изуродованных бинтованием ножках.[106]
– Стоять
! – Комвзвода передёрнул затвор и наставил автомат ей в грудь. – Или побег чей‑то затеяла? – зло выдохнул он.
Матушка с ненавистью уставилась на него:
– Дай дорогу!
– Чего тебе, в конце концов, надо?
– Ребёнка своего найти хочу! – выкрикнула матушка.
Я разревелся.
– Бабушка! – крикнул рядом Сыма Лян.
– Мама! – охнула шестая сестра.
Тут разрыдались растроганные моим рёвом женщины. К их плачу примешивалась ругань солдат.
Караульные нервно развернулись, нацелив дула автоматов на ворота.
– Прекратить шум! – прикрикнул комвзвода. – Подождите немного, и вас отпустят. – А вы, старшая тётушка, – повернулся он к матушке, пытаясь успокоить её, – возвращайтесь домой. Если ваш сын не сделал ничего плохого, мы его обязательно отпустим.
– Дитя моё… – простонала матушка. Обойдя комвзвода стороной, она побежала к воротам, но тот одним прыжком снова загородил ей дорогу.
– Предупреждаю, старшая тётушка, – сурово проговорил он, – ещё шаг – и пеняйте на себя.
– У тебя мать есть? – негромко проговорила матушка, глядя ему в глаза. – Чай, среди людей вырос. – Она размахнулась, влепила ему затрещину и, пошатываясь, двинулась дальше. Караульные расступились.
– Задержать её! – скомандовал комвзвода, держась за лицо.
Караульные стояли недвижно, словно не слышали.
Матушка остановилась перед воротами. Я просунул в щель руку и принялся махать и кричать. Матушка потянула за железный замок, я слышал её тяжёлое дыхание.
Громыхание замка прервал оглушающий грохот автоматной очереди. Она прошила ворота над нашими головами, обдав нас гнилой трухой.
– Не двигаться, бабка! Ещё движение – и ты покойница! – прорычал комвзвода, дав ещё одну очередь вверх.
Матушка сорвала замок и распахнула ворота. Я рванулся вперёд и зарылся головой ей в грудь. За мной подбежали Сыма Лян и шестая сестра. В это время внутри раздался чей‑то крик:
– Вперёд, братцы, другого случая не будет!
И солдаты батальона Сыма хлынули наружу, как волна прилива. Под напором сильных мужских тел мы отлетели в сторону. Я свалился на землю, а матушка накрыла меня собой.
Внутри мельницы царил хаос, смешались плач, вопли, визг. Караульных разметали. Бойцы Сыма повыхватывали у них оружие, по стёклам зацокали пули. Комвзвода отступил в канаву. Стоя в воде, он выпустил очередь из «томми», и с десяток солдат Сыма рухнули, как снопы. К нему бросились другие, повалили его в воду: замелькали кулаки и ноги, только плеск пошёл.
И тут показались основные силы семнадцатого полка. Солдаты бежали, крича и стреляя. Бойцы батальона Сыма бросились врассыпную, но их догоняли безжалостные пули.
Мы стояли посреди всей этой неразберихи, прижавшись к стенам мельницы и отпихивая напиравших изнутри.
Опустившийся на колено под тополем ветеран семнадцатого поднял винтовку и прицелился, зажмурив один глаз. Винтовка подпрыгнула, и боец Сыма рухнул на землю. Бабах! – громыхали выстрелы, горячие гильзы падали в воду, шипя и пузырясь. Ветеран снова прицелился, на этот раз в смуглого верзилу, который уже успел отбежать на несколько сот метров к югу. Он нёсся прыжками, как кенгуру, по бобовому полю и был почти на границе с полем гаоляна. Ветеран неторопливо спустил курок, ахнул выстрел, и бежавший кубарем полетел на землю. Ветеран оттянул затвор, и гильза вылетела, описав в воздухе дугу.
Посреди царящей вокруг сумятицы моё внимание привлёк Бэббит, который походил на тупого мула в стаде овец. Овцы с блеянием напирали друг на друга, а он, вытаращив глаза и высоко поднимая длинные ноги, нёсся вслед за ними, хлюпая по грязи тяжёлыми копытами. Навстречу овцам, отсекая им дорогу, во главе десятка удальцов с мечами показался свирепый, как волк, чёрный, как мифический тигр, Бессловесный Сунь. Со свистом рассекал воздух бирманский меч, от которого не было спасения: полетели срубленные головы, раздались душераздирающие крики. Ослеплённые страхом овцы повернули назад, не зная, куда бежать, и пытаясь укрыться, где придётся. Бэббит на какой‑то миг застыл, озираясь по сторонам. Лишь когда к нему подскочил немой, он пришёл в себя, взбрыкнул копытами и понёсся в нашу сторону. На губах у него выступила пена, он тяжело дышал. В него прицелился ветеран под деревом.
– Старина Цао! Не стреляй! – крикнул выскочивший из толпы Лу Лижэнь. – Товарищи, в этого не стрелять, он американец!
Солдаты смыкали ряды. Пленники ещё пытались как‑то скрыться, но больше напоминали барахтающуюся в сети рыбёшку, и их постепенно оттесняли к мельнице.
К ним рванулся немой. Он сунул кулаком Бэббиту в плечо с такой силой, что тот аж развернулся вокруг своей оси. Снова очутившись лицом к лицу с немым, он что‑то громко выкрикнул на своём языке – то ли ругательство, то ли протест, не знаю. Над его головой сверкнул занесённый меч, и Бэббит поднял руку, будто прикрываясь от холодного отблеска стали.