– Береги себя, старшая свояченица, – не сводя с неё глаз, проговорил Сыма Ку.
Лайди ответила что‑то несусветное:
– Ты – золотое сверло, а он – лесина трухлявая.
Подойдя к нему, она макнула блин в высоко поднятую Сыма Ляном чашку с жёлтым соусом, несколько раз ловко крутанула в воздухе, чтобы не заляпаться, и отправила вымазанный в соусе блин в рот Сыма Ку. Тот сначала задрал голову, как конь, потом опустил, разинул рот, жадно откусил и начал с трудом жевать. Лук хрустел на зубах, рот битком набит, щёки раздулись и округлились. Даже две большие слезинки на глазах выступили.
Выгнув шею, он проглотил разжёванное и втянул носом воздух:
– Ядрёный лучок!
Ещё по блину с луком матушка дала мне и восьмой сестрёнке:
– Ты, Цзиньтун, корми шестого зятя, а ты, Юйнюй, – шестую сестру.
По примеру Лайди я зачерпнул блином жёлтого соуса из чашки Сыма Ляна и поднёс ко рту Бэббита. Уродливо разинув рот, тот стал откусывать кусочек за кусочком, роняя слёзы из голубых глаз. Он наклонился и перепачканными в соусе губами звучно чмокнул меня в лоб. Потом подошёл к матушке. Я думал, он её обнимет, но руки у него были связаны, и он лишь тоже коснулся губами её лба, как козёл, щиплющий листочки на дереве:
– Я никогда не забуду тебя, мама.
Восьмая сестрёнка дошла на ощупь до Сыма Ляна и с его помощью обмакнула блин в соус. Взяла его в обе руки, подняла лицо к небу – лобик как домик рака‑отшельника, глаза как глубокие высохшие колодцы, нос с горбинкой, большой рот, нежные лепестки губ. Восьмая сестрёнка, которой я всегда помыкал, жалкий ягнёночек.
– Шестая сестра… – прощебетала она. – Шестая сестра, поешь…
Обливаясь слезами и всхлипывая, Няньди обняла её:
– Горемыка ты моя, сестреночка…
Сыма Ку свой блин дожевал.
Лу Лижэнь всё это время стоял вполоборота к нам и следил за другим берегом.
– Всё, давайте на плот! – развернулся он.
– Нет не всё, – возразил Сыма Ку. – Я ещё не наелся. В прежние времена преступникам перед казнью всегда разрешали наесться до отвала. Если вы, семнадцатый полк, называете себя армией человечности и справедливости, неужто считаете, что я одним блином наемся? Да ещё если эти блины приготовила своими руками наша тёща.
– Хорошо, – снова глянул на часы Лу Лижэнь. – Набивай брюхо, а мы пока переправим мистера Бэббита.
С деревянными лопатами в руках немой и шестеро солдат осторожно запрыгнули на плот. Плот заплясал, накренился, черпанул одним краем воду, и она разлилась по его поверхности. Двое солдат, державших чалки, даже откинулись назад, чтобы сбалансировать вырывающийся плот.
– А ещё двух человек он выдержит, почтенный? – озабоченно обратился Лу Лижэнь к Цзунь Луну.
– Вряд ли. Думаю, двоим с лопатами нужно сойти, – сказал тот.
– Хань Эрту, Пань Юнван, давайте на берег! – скомандовал Лу Лижэнь. Солдаты спрыгнули с плота, который снова закачался, да так, что оставшиеся на нём потеряли равновесие и чуть не свалились в воду.
– То! То! То! – сердито заговорил немой, полуголый, в одних трусах.
С того дня ни одного гортанного «а‑ао» от него больше не слышали.
– Так пойдёт? – спросил Лу Лижэнь.
– Пойдёт, – кивнул Цзунь Лун и принял у солдата лопату. – То, что ваша армия держится человечности и справедливости, вызывает у меня, старика, уважение. В десятом году Республики я переправлял на тот берег сенатора, но если начальник Лу удостоит меня такой чести, хотел бы служить верой и правдой вам.
– Как раз с такой просьбой я и хотел обратиться к вам, почтеннейший, да было неудобно заговорить об этом, – растрогался Лу Лижэнь. – Если у руля этого плота встанете вы, я буду спокоен. Есть у кого выпить?
Подбежавший ординарец подал Лу Лижэню помятую флягу. Тот отвинтил крышку, поднёс к кончику носа и понюхал:
– Настоящая гаоляновка. От имени командования округа прошу вас выпить, почтеннейший! – И держа флягу в обеих руках, передал её Цзунь Луну. Тот, тоже взволнованный, вытер об себя руки, принял флягу, с бульканьем сделал с десяток глотков, вернул Лу Лижэню и обтёр рот тыльной стороной ладони. Лицо у него раскраснелось до самой шеи, а шея – до самой груди.
– Я выпил твоего вина, начальник Лу, и теперь наши сердца рядом.
– Отчего же только сердца? – усмехнулся Лу Лижэнь. – Рядом наши печени, лёгкие и остальной ливер.
Слёзы брызнули из глаз Цзунь Луна, он одним прыжком перемахнул на плот и крепко встал на корме. Плот лишь чуть качнулся. Довольный Лу Лижэнь одобрительно кивнул.
Подойдя к Бэббиту и увидев, что у него связаны руки, он сконфуженно усмехнулся:
– Как вас обратали, мистер Бэббит. Командующий округом Юй и управляющий Сун справлялись о вас лично, так что встретят вас со всем обхождением.
– Вот с таким? – поднял связанные руки Бэббит.
– Это тоже своего рода обхождение, – невозмутимо продолжал Лу Лижэнь. – Не принимайте это так близко к сердцу. Прошу, мистер Бэббит.
Бэббит обвёл нас глазами прощаясь. Потом широко шагнул и ступил на плот, тот сильно закачался, и он вместе с ним. Цзунь Лун подпёр его сзади деревянной лопатой.
Няньди неуклюже собралась за Бэббитом, поцеловав в лоб меня и восьмую сестрёнку. Тонкой, как луковое пёрышко, рукой она, вздыхая, пропускала меж пальцев её мягкие льняные волосы:
– Милая сестричка, да пошлёт тебе правитель небесный добрую судьбу!
Потом кивнула матушке и стайке детей у неё за спиной, повернулась и направилась к плоту.
– Шестая сестра, тебе следовать за ним необязательно, – снова попытался урезонить её Лу Лижэнь.
– Пятый зять, как говорится, грузик при безмене, а жена при муже. Вы с пятой сестрой разве не так же неразлучны? – мирно возразила она.
– Я искренне желаю тебе добра, – сказал Лу Лижэнь, – но не настаиваю, делай как знаешь. Тогда пожалуй на плот!
Поддерживая Няньди под руки, два охранника помогли ей перебраться на плот, а протянувший связанные руки Бэббит помог устоять. Плот осел, глубоко и неровно. С одного края весь в воде, с другого выступал на целый цунь.
– Начальник Лу, лучше бы уважаемым пассажирам сесть, – предложил Цзунь Лун. – Парням с лопатами тоже.
– Садитесь, садитесь, мистер Бэббит, – откликнулся Лу Лижэнь. – Это для вашей же безопасности, сядьте, прошу вас.
Бэббит сел на плот, а по сути дела в воду. Тоже в воду, лицом к нему, села Няньди. Немой и пятеро солдат расположились по краям, и лишь Цзунь Лун остался твёрдо стоять на корме.
На другом берегу продолжали махать красным флажком.
– Дай сигнал, чтобы готовились к передаче, – скомандовал Лу Лижэнь сигнальщику. Тот вытащил тупоносую ракетницу и выпустил в небо над рекой три ракеты подряд. На другом берегу махать перестали, и на отливающей серебром поверхности воды забегали чёрные фигурки.
Лу Лижэнь глянул на часы:
– Отпускай плот!
Солдаты стали ослаблять чалки. Цзунь Лун отталкивался от дамбы лопатой, бойцы на краях плота принялись неуклюже грести своими. Плот медленно отходил от берега. Словно запуская воздушного змея, солдаты быстро травили чалки, на которые пошло несколько десятков обмоток.
Оставшиеся на берегу напряжённо следили за плотом. Лу Лижэнь снял очки и торопливо протёр рукавом. Без очков взгляд у него был какой‑то блуждающий, а вид глуповатый. С белыми кругами вокруг глаз он напоминал болотную птицу, что охотится за вьюнами. Суровые тесёмки, которые заменяли ему дужки, он накрутил на уши, уже и без того натёртые. Плот развернуло поперёк реки. У солдат никакого опыта не было, и они отчаянно гребли то в одну, то в другую сторону, окатывая брызгами и плот, и тех, кто на нём находился. Все уже были насквозь мокрые. Сидевший со связанными руками Бэббит испуганно вскрикивал, шестая сестра в отчаянии вцепилась ему в руку.
– Да не шлёпайте вы кто в лес кто по дрова, служивые! – кричал раскачивающийся на корме Цзунь Лун. – Вместе надо это делать, слаженно, вот что главное!
Лу Лижэнь выхватил пистолет и пальнул пару раз, чтобы привлечь внимание бойцов на плоту:
– Слушайте почтенного Цзунь Луна, отставить разнобой! – заорал он.
– А ну без паники, слушай сюда, служивые, – обратился к ним Цзунь Лун. – Давай, на мой счёт: раз‑два, раз‑два, раз‑два, загребай, раз‑два…
Плот уже вынесло на середину и стремительно тащило вниз по течению. Бэббит с шестой сестрой улеглись на плот, через них перекатывались волны.
– Командир, чалки травить больше некуда! – закричали на берегу.
Плот уже унесло на добрую сотню метров, и чалки натянулись, как стальная проволока. Намотанные на руку, они до крови впились в плоть. Солдаты откинулись назад, почти легли на землю, ноги у них скользили – ещё немного, и они съедут в реку. Плот стал заваливаться набок, и бойцы на нём истошно завопили.
– Вперёд бегом, быстро! – скомандовал Лу Лижэнь державшим чалки. – Вперёд бегом, болваны!
Спотыкаясь, те устремились вперёд, и все собравшиеся на дамбе без промедления расступились. Чалки ослабли, и плот быстро понесло вниз. Под счёт Цзунь Луна солдаты гребли уже ритмично, и плот, хоть его и несло течением, понемногу приближался к противоположному берегу.
Чуть раньше, когда плот на середине реки мог перевернуться и все взоры были устремлены только на него, Сыма Лян поставил на землю свою чашку с соусом и тихонько позвал:
– Пап, повернись!
Сыма Ку, ещё жевавший блин, повернулся и стал смотреть, что происходит на реке. Сыма Лян метнулся к нему за спину, вынул маленький ножик с костяной ручкой – тот, что подарил мне Бэббит, – и стал резать верёвку. Резал по внутренней стороне, причём не до конца. Пока он этим занимался, матушка громко молилась:
– Господи, яви милость свою, оборони дочь мою и зятя моего, дай им благополучно перебраться через реку, Господи, бесконечно сострадающий и милосердный…
Я услышал шёпот Сыма Ляна:
– Пап, немного потянешь, и порвётся.
Он быстро сунул ножик обратно в карман и снова взял чашку с соусом. Лайди продолжала кормить Сыма Ку. А на реке, в нескольких сотнях метров вниз по течению, плот уже медленно приближался к другому берегу.
Подошедший Лу Лижэнь презрительно глянул на Сыма Ку:
– Ну и аппетит у тебя, брат Сыма!
– Это же блины, что матушка‑тёща собственноручно испекла, старшая свояченица своими руками кормит, как тут не есть? – прочавкал с набитым ртом Сыма Ку. – Когда ещё доведётся столько поесть да так вкусно! Черпани‑ка ещё соуса, свояченица.
Лайди вытащила лук из блина, макнула его в чашку Сыма Ляна и сунула в рот Сыма Ку. Он нарочно разинул рот, чтобы откусить побольше, и продолжал смачно жевать.
Лу Лижэнь покачал головой и направился к нам, словно что‑то ища. Матушка взяла Лу Шэнли на руки и без колебаний сунула ему в руки. Лу Шэнли стала вырываться и реветь, и Лу Лижэнь сконфуженно отступил.
– На самом деле завидую я тебе, брат Сыма, – заговорил он, – но таким, как ты, мне не стать.
– Обижаешь, полковник, – отвечал Сыма Ку, прожевав то, что было во рту. – Какая бы ни была твоя победа, её одержал ты. Ты, стало быть, и царь. А я проиграл и стал врагом. Ты теперь нож, а я мясо – руби, кроши как душе угодно, а ты ещё насмешки строишь!
– Никакие это не насмешки. Не хочешь ты понять, какой я смысл в свои слова вкладываю. Ладно, скажу прямо. В округе у тебя, думаю, ещё будет возможность покаяться в своих грехах. А начнёшь отпираться – результат тебе вряд ли понравится.
– Я за свою жизнь и поел, и погулял, можно и помирать. Только вот сына и дочерей оставляю под твой, брат, присмотр.
– Об этом можешь не беспокоиться. Если бы не война, мы с тобой были бы добрыми родственниками, верно?
– Ты, полковник Лу, большой умник. Послушать, как ты о родстве рассуждаешь, так можно подумать, для тебя это нечто святое. Но если призадуматься, так называемые родственные связи основаны лишь на том, кто с кем спит. – И Сыма Ку расхохотался. Но я заметил, что руки у него при этом даже не двинулись.
Бегом вернулись солдаты с чалками. На другом берегу гребцы вместе с конвойными тащили плот вверх по течению. Затащили довольно далеко и стали грести к нашему берегу. Возвращались они очень быстро, потому что гребли более слаженно. Дело пошло и у тех, кто работал с чалками. Плот без помех преодолел середину реки и вскоре пристал к дамбе.
– Закругляйся давай с едой, брат Сыма, – снова стал торопить Лу Лижэнь.
– Наелся уже, – сыто рыгнул Сыма Ку. – Тёщенька, благодарствуйте! И тебе, свояченица, и тебе малышка Юйнюй, всем спасибо! И тебе, сынок, спасибо – столько времени чашку с соусом держал! Фэн, Хуан, слушайтесь бабушку и свояченицу, ведите себя хорошо. Если что не заладится, к пятой тётушке обращайтесь, ей нынче сопутствует успех, а от вашего батюшки удача отвернулась. Младший дядюшка, расти большой, твоя вторая сестра при жизни больше всех тебя любила. Всё говорила, мол, Цзиньтун большим человеком станет, так что ты уж не обмани её ожидания!
От этих слов у меня комок подкатил к горлу.
С приставшего к берегу плота молодцевато спрыгнул преисполненный энтузиазма командир конвоя. Он козырнул Лу Лижэню, тот козырнул в ответ, и оба обменялись крепким рукопожатием: видно было, что они давние знакомцы.
– Славная победа, старина Лу, – поздравил новоприбывший. – Командующий Юй доволен, комиссар Сун, конечно же, в курсе.
Из висевшей у него на поясе сумки он вынул письмо и вручил Лу Лижэню. Взяв письмо, тот бросил в сумку маленький серебряный револьвер:
– Трофей, передай от меня малышке Лань.
– Спасибо от её имени, – поблагодарил конвойный начальник.
Лу Лижэнь тут же протянул руку:
– Ну, давай!
– Что давать? – опешил тот.
– Ты же забираешь у меня пленных, вообще‑то расписку надо оформить.
Командир конвоя вытащил из сумки бумагу и ручку, торопливо написал что‑то и подал Лу Лижэню:
– Ну ты, брат, не прост!
Лу Лижэнь лишь усмехнулся:
– Сунь Укун[112]
был ещё покруче, а вот с Буддой не совладал!
– Значит, я у тебя Сунь Укун получаюсь? – хмыкнул конвойный.
– Нет, Сунь Укун – это я, – ответствовал Лу Лижэнь, и, ударив по рукам, они расхохотались.
– Слыхал я, старина Лу, ты кинопроектор захватил? В округе тоже об этом знают, – понизил голос конвойный.
– Уши у вас, видать, длинные, – крякнул Лу Лижэнь. – Передай начальству: вода спадёт – пришлю с оказией.
– Мать‑перемать, – негромко выругался Сыма Ку. – Тигр добывает, а медведь поедает!
– Что‑что? – недовольно переспросил конвойный начальник.
– Ничего.
– Если не ошибаюсь, знаменитый Сыма Ку?
– Он самый.
– Что ж, командир Сыма, в дороге мы будем следить за вами в оба. Надеемся, что вы будете вести себя соответственно, очень не хочется вернуться с вашим трупом.
– Куда уж мне! – хмыкнул Сыма Ку. – У вас в конвое стрелки с сотни шагов в дерево попадают, очень мне надо становиться живой мишенью.
– Вот это честный ответ настоящего мужчины! – похвалил конвойный. – Ладно, полковник Лу, как договорились. Командир Сыма, прошу на плот.
Сыма Ку осторожно взошёл на плот и так же осторожно уселся посередине. Обменявшись рукопожатием с Лу Лижэнем, командир конвоя устроился на корме лицом к Сыма Ку, держа руку на кобуре.
– Ну уж так‑то не надо осторожничать, – усмехнулся Сыма Ку. – Руки у меня связаны, прыгну в воду – так утону. Садитесь поближе, меня подержите, если качать будет.
Не обращая на него внимания, командир конвоя скомандовал солдатам:
– Греби, да поживее.
Мы всей семьёй собрались вместе, храня нашу тайну, и с волнением ждали, чем всё закончится.
Плот отошёл от берега и заскользил по течению. Солдаты побежали по дамбе, травя на бегу намотанные на руку чалки.
На середине реки плот пошёл быстрее, поднимая с обеих сторон волну. Цзунь Лун отсчитывал ритм уже охрипшим голосом, солдаты, выгребая, прогибались далеко назад; низко над водой за плотом следовали чайки. В самом бурном месте плот вдруг неудержимо закачался, и Цзунь Лун рухнул в воду. Конвойный испуганно вскочил и собрался уже было вытащить пистолет, но Сыма Ку, который одним рывком освободился от верёвок, бросился на него свирепым тигром, и оба скрылись среди волн. С накренившегося плота один за другим попадали в реку и немой, и остальные гребцы. Солдаты на берегу отпустили чалки, и плот, вздымаясь на волнах, большой рыбиной неудержимо устремился вниз по течению.
Всё это произошло молниеносно, и когда Лу Лижэнь и остальные на берегу пришли в себя, плот был уже пуст.
– Пристрелить его! – решительно скомандовал Лу Лижэнь.
В мутном потоке показывалась то одна голова, то другая, но Сыма Ку это или нет, было не разобрать, и стрелять никто не решался. В реку упало девять человек, и только одной из девяти могла быть голова Сыма Ку.
Кроме того, в том месте река бушевала, как сорвавшая с привязи норовистая лошадь, и шанс попасть в появлявшуюся на поверхности голову был крайне невелик.
Наверняка Сыма Ку удалось выплыть. Он вырос на берегах Цзяолунхэ, был прекрасным пловцом и мог пробыть под водой целых пять минут. К тому же он наелся блинов с луком, и это придало ему сил.
Лицо Лу Лижэня побагровело от ярости, а чёрные глаза горели мрачным огнём, когда он обводил нас взглядом. Сыма Лян со своей чашкой сделал вид, что страшно напуган, и прижался к матушкиной ноге.
Матушка молча взяла на руки Лу Шэнли и, не обращая ни на кого внимания, стала спускаться с дамбы. Мы потянулись за ней.
Спустя несколько дней до нас дошли слухи, что из числа упавших в воду до берега добрались лишь немой и Цзунь Лун. Остальные пропали бесследно, даже тел не нашли. Но все были уверены, что Сыма Ку сбежал, – он‑то утонуть никак не мог. А что остальные погибли, в том числе и хвастливый начальник конвоя, никто не сомневался.
Вообще‑то мы больше переживали за судьбу Няньди и её американского мужа Бэббита. Все эти дни, пока вода в реке стояла высоко и продолжала бушевать, матушка каждый вечер ходила кругами по двору и вздыхала. Её протяжные вздохи, казалось, перекрывали доносившийся рёв воды. Восьмерых дочерей родила матушка. Но Лайди сошла с ума, Чжаоди и Линди погибли, Сянди стала проституткой – ступила в адское пламя на земле, а это всё равно что смерть; Паньди пошла за Лу Лижэнем и могла погибнуть в любой момент под градом пуль; Цюди продана русской эмигрантке – тоже, считай, умерла, разница невелика. Оставалась лишь Юйнюй, она целыми днями крутилась возле матушки, но незрячая, вот беда. Может, из‑за этого она и при матушке. Случись что с Няньди, и от восьми прекрасных небожительниц семьи Шангуань даже следа не будет. Между вздохами матушка громко молилась:
– Правитель небесный, Господь всемогущий, Пресвятая Дева, Гуаньинь, бодхисатва Южных морей, обороните мою Няньди, спасите детей моих, пусть падут все беды и немощи небесные и земные на мою голову, лишь бы дети мои обрели благоденствие и покой…
Но прошёл месяц, вода отступила, и с другого берега Цзяолунхэ пришла весть о шестой сестре и Бэббите. В одной из тайных пещер глубоко в недрах горы Дацзэшань прогремел страшный взрыв. Когда дым и пыль рассеялись и люди проникли в пещеру, там лежали рядом три тела – мужчины и двух женщин. Мужчина был светловолосый молодой иностранец. Никто не осмелился утверждать, что одна из погибших – наша шестая сестра. Но матушка, услышав эту весть, горько усмехнулась:
– Это я, грешная, во всём виновата… – И разразилась рыданиями.
Глава 25
Конец осени – самое красивое время года в дунбэйском Гаоми. Наводнение наконец отступило, поля гаоляна по берегам из красных сделались чёрными, а камыш везде из белого стал жёлтым. Ранним утром, когда солнечные лучи заливали раскинувшиеся вокруг пустынные просторы, покрытые первым тонким инеем, семнадцатый полк в полном составе начал передислокацию. Ведя в поводу лошадей и мулов, солдаты перебирались через сильно повреждённый мост через Цзяолунхэ, исчезали за дамбой на северном берегу, и больше мы их не видели.
После ухода полка его бывший командир Лу Лижэнь стал руководителем нового уезда Гаодун и начальником уездной милиции. Паньди назначили руководить Даланьским районом, а немого поставили командовать районной милицией. Под его предводительством из дома Сыма Ку выносили и раздавали мебель и другое имущество. Но розданные днём вещи вечером снова оказывались у ворот усадьбы Сыма. К нам во двор немой со своей командой приволок большую деревянную кровать, украшенную резьбой.
– Не надо мне этого, не надо! – замахала руками матушка. – Уносите обратно!
Немой же знай мычал своё «То! То!».
– Паньди, давай‑ка распорядись, чтобы эту кровать вернули, – обратилась матушка к пятой сестре, которая как раз ставила заплатку на носок.
– Мама, не надо отказываться, время такое, – попыталась уговорить её сестра.
– Паньди, ведь Сыма Ку тебе второй зять, его сын и дочери у меня растут, вернётся он – как в глаза ему смотреть!
Матушкины слова заставили Паньди задуматься. Она отложила носок, вскинула на плечо карабин и выбежала на улицу. За ней увязался Сыма Лян и, вернувшись, доложил:
– В уездную управу побежала. – А потом добавил: – Кто‑то важный прибыл. На паланкине с двумя носильщиками, восемнадцать человек охраны с винтовками и пистолетами. Уездный начальник Лу встречал со всей почтительностью, как ученик перед учителем. Говорят, знаменитый специалист по земельной реформе, намедни в районе Вэйбэй выдвинул лозунг: «Лучше убить зажиточного крестьянина, чем кролика».
Большую деревянную кровать немой и его люди унесли. Матушка вздохнула с облегчением.
– Тикать надо отсюда, бабуля, – заявил Сыма Лян. – Чувствую, большая беда будет.
– Счастье так счастье, никак не беда, а от беды не уйдёшь никуда, Лян Эр, – сказала матушка. – Не переживай, пусть даже небесный правитель спустится на грешную землю со своим воинством – что они могут сделать вдове и её сиротам?
Важный начальник всё не появлялся, в ворота усадьбы Сыма, где стояли двое часовых с винтовками, входили и выходили уездные функционеры‑ганьбу с «маузерами» в кобуре через плечо. Когда мы гнали домой коз с выпаса, нам встретился немой с его командой, а также несколько ганьбу из уезда и района. Они вели гробовщика Хуан Тяньфу, торговца пирожками‑лубао Чжао Шестого, хозяина маслобойни Сюй Бао, владелицу лавки ароматических масел Одногрудую Цзинь, местного учителя Цинь Эра и многих других. Арестованные шагали, втянув голову в плечи и беспокойно озираясь.
– Братцы, – переводил взгляд с одного конвоира на другого Чжао Шестой, – за что? Хотите, прощу всё, что вы должны за пирожки, а?
Один ганьбу с золотыми зубами и говорком, выдававшим в нём уроженца Уляншаня, заехал ему по физиономии, прорычав:
– Это кто тебе чего должен, мать твою? У самого‑то денежки откуда?
Больше никто из арестантов заговаривать не решался, все печально понурили головы.
Ночью под шорох холодного дождя через наш забор перебралась какая‑то тень.
– Кто там? – тихо окликнула матушка.
– Помоги, сестрица! – взмолился ночной гость и, проковыляв несколько шагов по дорожке, рухнул на колени.
– Старший хозяин? – узнала матушка.
– Да, это я, сестрица, – подтвердил Сыма Тин. – Спаси! Завтра хотят всех собрать, чтобы поставить меня к стенке. Столько лет прожили рядом, спаси мою жизнь, прошу тебя!
Что‑то пробормотав, матушка открыла дверь, и дрожащий Сыма Тин скользнул внутрь.
– Сестрица, нет ли чего поесть, умираю с голоду.
Матушка подала ему блин, и он впился в него, как зверь. Матушка лишь вздохнула.
– Всё из‑за брата моего. Сделал Лу Лижэня смертельным врагом, хоть мы и родственники, – буркнул Сыма Тин.
– О чём тут говорить, – вздохнула матушка. – Хватит об этом. Здесь, у нас, и укроешься. Хороший, плохой ли, я ему тёща, как ни крути.
Таинственный важный начальник в конце концов явился на люди. Он сидел под навесом на насыпном возвышении, поигрывая в левой руке алой тушечницей, а в правой – кистью. На столике перед ним стоял большой резной прибор для письма с драконами и фениксами. Острый подбородок, тонкий и длинный нос с водружёнными на нём очками в чёрной оправе. За стёклами поблёскивали маленькие чёрные глазки. Пальцы, держащие тушечницу и кисть, – тонкие и длинные, мертвенно‑бледные, как щупальца осьминога.
В тот день представители беднейших крестьян из восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми собрались тёмной массой, заполнив полгумна семьи Сыма. Вокруг толпы через каждые три‑пять шагов стоял часовой из числа бойцов уездной или районной милиции. Восемнадцать телохранителей важной персоны выстроились на возвышении, как восемнадцать легендарных архатов,[113]
их каменные лица головорезов наводили ужас. Седевшие перед возвышением молчали, как в рот воды набрали. Не смели пикнуть и дети, кое‑что понимавшие в делах взрослых. А ещё не понимавшим и пытавшимся пискнуть тут же запихивали в рот титьку. Мы сидели вокруг матушки. В отличие от соседей, которые извелись от тревоги, матушка выглядела удивительно спокойной. Она была полностью сосредоточена на тонких пеньковых прядях, намотанных у неё на обнажённые голени. С шелестом крутившаяся вокруг одной голени белая прядь свивалась с другой и, повинуясь движениям матушкиной руки, сплеталась в ровную нить. Такой нитью прошивают подошвы для тапок.
В тот день задувал холодный северо‑восточный ветер, он нёс ледяную сырость с Цзяолунхэ, и губы у всех на гумне посинели.
Перед официальным началом собрания рядом с гумном произошла некоторая сутолока. Немой со своими милиционерами доставил туда Хуан Тяньфу, Чжао Шестого и десяток других арестованных, связанных пятилепестковым узлом.[114]
Сзади на шее каждого арестанта висел лист бумаги с чёрными иероглифами, перечёркнутыми крест‑накрест красным. Завидев их, остальные спешили опустить головы, – обсуждать увиденное не решался никто.
Чёрные глазки уверенно восседавшего важного начальника обшаривали одного за другим всех, кто сидел внизу. Люди опускали глаза долу, боясь, что этот грозный взгляд остановится на них. Матушка уже успела свить довольно длинную нить, будто нарочно уйдя с головой в своё дело, пока – я ясно это видел – он недолго сверлил её глазами с мрачным и безжалостным выражением.
Брызгая во все стороны слюной, к народу обратился Лу Лижэнь. Г олова у него была обмотана красной тряпкой. От страшной головной боли не помогало ни одно лекарство, и лишь от этой повязки было чуть легче. Закончив выступление, он повернулся к важному лицу. Тот неторопливо поднялся.
– Поприветствуем товарища Чжан Шэна,[115]
который доведёт до нас инструкции, – представил его Лу Лижэнь и первым захлопал.
Народ тупо смотрел на возвышение, не понимая смысла происходящего.
Важный начальник прокашлялся и начал неспешную речь, растягивая каждое слово. Его слова длинными бумажными полосками приплясывали в воздухе под суровым северо‑восточным ветром. Не одно десятилетие на похоронах при виде полосок бумаги, исписанных заклинаниями от злых духов, я всякий раз вспоминал его тогдашнюю речь.
Когда он закончил, Лу Лижэнь скомандовал немому с его милиционерами, среди которых были и ганьбу с «маузерами», вывести на возвышение десяток арестантов, спелёнутых верёвками, как цзунцзы.[116]
Они выстроились там, и взгляды народа, прикованные прежде к важному начальнику, обратились на них.
– На колени! – рявкнул Лу Лижэнь.
Сообразительные тут же опустились на землю, а соображавших туго заставили опуститься пинками.
Сидевшие перед возвышением украдкой исподлобья поглядывали друг на друга. Те, что посмелее, бросали взгляды на коленопреклонённых арестантов, но вид соплей, свисавших у них с кончика носа, заставлял тут же опустить глаза долу.
Из толпы поднялся на трясущихся ногах какой‑то доходяга и прохрипел дрожащим голосом:
– Районный начальник… Я… У меня жалоба на несправедливость…
– Вот и хорошо! – с воодушевлением воскликнула Паньди. – Коли есть жалоба, не бойся, поднимайся сюда и говори, мы рассмотрим!
Все сразу повернулись к доходяге. Им оказался Щелкун. Коричневый халат изодран в клочья, рукав почти оторван, и из него проглядывает смуглое плечо. Когда‑то аккуратно расчёсанные на пробор волосы теперь напоминали воронье гнездо. Мутные глаза трусливо бегали по сторонам.
– Поднимайся и говори, – повторил Лу Лижэнь.
– Да дело‑то невеликое, – мялся Щелкун. – Внизу тут скажу, и ладно.
– Поднимайся давай! – повысила голос Паньди. – Тебя ведь Чжан Дэчэн зовут, верно? Помню, твоей матушке приходилось просить подаяние с корзинкой в руке. Жизнь у тебя несладкая, ненависть глубока, так что поднимайся и рассказывай.
На своих кривых ногах Щелкун пробрался через толпу к возвышению. Оно поднималось примерно на метр над землёй. Он подпрыгнул, чтобы забраться, но только измазал халат на груди жёлтой глиной. Один из солдат, высоченный детина, нагнулся, ухватил его за руку и с силой потянул. Щелкун поджал ноги и с визгом взлетел вверх. Оказавшись на возвышении, он долго покачивался, не в силах обрести устойчивое положение, а когда поднял голову и глянул на сидевших внизу, сразу же ощутил на себе множество взглядов, за которыми крылись самые разные чувства. Он стушевался; заикаясь, что‑то долго и неразборчиво бубнил себе под нос, а потом сделал попытку улизнуть обратно вниз. Паньди, женщина рослая и в теле, по силе не уступавшая мужчине, заграбастала его за плечо и потянула назад, причём так, что он чуть не упал.