– Сядь! Сядь! – раздражённо бросил Бэббит.
В луче света мелькнула тонкая белая рука, и большая голова Сыма Ку исчезла. Бах, бах! – послышалось со стены, и на белой ткани запрыгали чёрные пятнышки: кажется, стреляют. Из висевшего рядом с белой тканью чёрного ящика полилась музыка. Немного похоже на хуцинь, немного на сона,[100]
а честно говоря, ни на то, ни на другое. Звуки тянулись бесконечно ровно, словно осевшая в шумовке лапша из фасоли.
На ткани появились строчки скособоченных белых букв. Большие и маленькие, они бежали, строка за строкой, снизу вверх. В толпе снова раздались крики удивления. Пословица гласит, что вода всегда течёт вниз, а эти иностранные слова текли совсем наоборот, пробегая по ткани и исчезая во мраке стены. «Вот бы завтра глянуть на церковную стену – а вдруг эти иностранные слова впечатались в неё и их можно выковырять?» – мелькнула шальная мысль. На белом полотне меж поросших деревьями берегов несла свои воды река, на ветвях прыгали и щебетали птицы. Поражённые, мы так и замерли с раскрытыми ртами – тут было уже не до восторгов. Появился мужчина с винтовкой за спиной. Рубашка расстёгнута, видна волосатая грудь. Во рту сигарета, из ноздрей струится дымок. Правитель небесный, вот это да! Из леса вышел медведь и направился прямо к мужчине. В церкви раздался женский визг, щёлкнул затвор. В луче света снова появилась фигура – опять Сыма Ку, теперь уже с револьвером в руке. Он явно собирался пристрелить медведя, но тот рассыпался на куски у него на спине.
– Сядь, сядь, идиот! – заорал Бэббит. – Это же кино!
Когда Сыма Ку уселся, медведь на белом полотне уже лежал мёртвый, из его груди струилась зеленоватая кровь, а охотник сидел рядом и перезаряжал винтовку.
|
|
– Метко стреляет, сукин сын! – восхитился Сыма Ку.
Охотник поднял голову, пробубнил что‑то непонятное и презрительно ухмыльнулся. Закинул винтовку за спину, вставил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Этот свист эхом прокатился по всей церкви. Появилась повозка, несущаяся во весь опор. Запряжённая в неё лошадь шла гордо и надменно, но как‑то по‑дурацки. Упряжь показалась мне знакомой, словно я её где‑то видел. На передке стояла женщина с развевающимися волосами, только непонятно какого цвета. Круглое лицо, выпуклый лоб, красивые глаза, длинные чёрные ресницы, торчащие, как кошачьи усы. А рот‑то какой огромный, какие блестящие чёрные губы! Распутная, видать. Груди бешено прыгают, как пара пойманных за хвост белых кроликов, большие, пышные, – куда там до них нашим из семьи Шангуань! Женщина мчалась прямо на меня; во мне всё словно забурлило, губы пересохли, ладони вспотели. Я вскочил как ошпаренный, но на голову легла чья‑то могучая пятерня и заставила сесть обратно. Обернувшись, я увидел незнакомого человека, он сидел, широко разинув рот. За его спиной было полно народу, толпились даже у входа в церковь. Кое‑кто почти висел на створках дверей. Галдёж стоял страшный: всем хотелось протиснуться внутрь.
Женщина остановила повозку и спрыгнула. Приподняла подол юбки, обнажив на миг полные белые ноги, что‑то сказала мужчине и побежала прочь с призывным криком. Убитый медведь был забыт, мужчина скинул винтовку и бросился за ней вдогонку. Лицо женщины. Глаза, рот, белые зубы, вздымающаяся грудь. Лицо мужчины: густые брови, орлиный взор, светлая борода, шрам, пересекающий бровь и лоб. Снова лицо женщины. Опять лицо мужчины. Ноги женщины, она скидывает туфли. Грубые ноги мужчины. Женщина бросается к нему в объятия. Её груди сплющиваются. Полные губы осыпают лицо мужчины частыми, как клевки, поцелуями. Он накрывает её рот своим, и начинается игра губ: губы одного то охватывают губы другого, то погружаются в них, словно кормя. Женщина постанывает и что‑то лепечет. Бесконечные ласковые объятия – за шею, за талию. Наконец они падают в густую траву и начинают кататься по ней – сверху оказывается то мужчина, то женщина. Они катаются и катаются, приминая траву. Потом останавливаются. Большая волосатая рука лезет под юбку, хватает за грудь. Моё сердце пронзает невыносимая боль, из глаз текут горькие слёзы.
|
|
Белый луч света гаснет, и на полотне уже ничего нет. Со щелчком зажигается лампочка сбоку этого дьявольского устройства, вокруг слышится тяжёлое дыхание. Народу в церкви битком, даже на столах перед нами, сверкая голыми попами, сидят дети. В свете ламп своей машины Бэббит кажется небожителем. Колёса машины ещё какое‑то время крутятся, а потом со щелчком останавливаются.
– Тудыть твою бабушку! – хохочет вскочивший Сыма Ку. – Смотрел бы и смотрел! А ну, крутани ещё разок!
Глава 22
Вечером четвёртого дня кинопросмотры перенесли на просторное гумно семьи Сыма. На почётных местах уселись солдаты и офицеры батальона и родственники командира, за ними – первые люди деревни, а простой народ стоял где придётся. Белое полотно повесили повыше перед прудом, заросшим лотосами, а за этим прудом стояли и сидели старые, немощные и больные, которые наслаждались фильмом и одновременно любовались на смотревших по другую сторону экрана.
|
|
Этот день вошёл в историю дунбэйского Гаоми, и, вспоминая о нём, отмечаешь, что всё было не так, как всегда. В полдень стояла удушливая жара, солнце аж почернело, в реке всплывала брюхом вверх рыба, и с неба кубарем падали птицы. Одного шустрого молодого солдатика, который вкапывал на гумне деревянные шесты, чтобы повесить экран, скрутила сухая холера. Он катался по земле от боли, и изо рта у него текло что‑то зелёное, и это было необычно. По главной улице рядами проползло несколько десятков жёлтых с красными пятнышками змей – это тоже было необычно. Ветки гледичии, растущей на въезде в деревню, буквально облепили прилетевшие с болот белые аисты. Их было столько, что не очень толстые ветки не выдерживали и ломались. Всё дерево было в белых перьях: хлопанье крыльев, по‑змеиному вытянутые шеи, прямые, как ходули, длинные ноги – тоже необычно. Смельчак Чжан, признанный деревенский силач, скинул с гумна в пруд с десяток каменных жерновов – и это необычно. После полудня появились какие‑то утомлённые дорогой чужаки. Они расположились на дамбе Цзяолунхэ и стали закусывать, уплетая тонкие, как бумага, блины и хрупая редиску. Когда их спросили, из каких они мест, они сказали – из Аньяна, а на вопрос, зачем явились сюда, ответили – кино смотреть. Когда их стали пытать, откуда им известно про здешнее кино, они сказали, что добрые вести разносятся быстрее ветра. Это тоже было необычно. Матушка, против своего обыкновения, рассказала нам анекдот про глупого зятя, и это тоже было необычно. Ближе к вечеру всё небо окрасилось великолепием разноцветных пылающих сполохов, которые беспрестанно преображались, как по волшебству, и это тоже было необычно. Воды Цзяолунхэ текли красные, как кровь, и это было необычно. В сумерках комары сбились вместе в огромных количествах и плыли над током чёрными тучами – тоже необычно. В красных отсветах вечерней зари с запозданием раскрывшиеся цветки белых лотосов в пруду смотрелись как небесные создания, и это необычно. Молоко моей козы отдавало кровью, а это было уж совсем необычно.
Я выпил вечернюю порцию молока, и мы с Сыма Ляном припустили на гумно: кино меня очаровало. Мы неслись во весь дух навстречу заходящему солнцу, подставив лица его закатным лучам. Цель была одна: пробраться меж женщин, тащивших одной рукой табуретку, а другой ребёнка, меж стариков с клюками и обогнать их. Перед нами, выставив вперёд плечо и нащупывая дорогу длиннющей бамбуковой палкой, быстро шагал слепой Сюй Шаньэр. У него был щемящий душу голос с хрипотцой, и он добывал себе пропитание пением и попрошайничанием.
– Эй, слепой, куда несёшься как ветер? – окликнула его хозяйка лавки ароматических масел одногрудая Лао[101]
Цзинь.
– Я‑то слепой, – ответствовал тот, – а ты тоже слепая?
Тут встрял старый Ду Байлянь – он круглый год ходил в накидке из камыша и ловил рыбу, а теперь тащил с собой сплетённый из рогоза стульчик:
– Какое тебе кино, слепец?
Сюй Шаньэр разозлился не на шутку:
– Ты, Байлянь, как я погляжу, не Байлянь вовсе, а Байдин![102]
Как ты смеешь обзывать меня слепцом? Я прикрываю глаза, дабы узреть то, что кроется за путями этого бренного мира.
Он яростно взмахнул палкой, аж свист пошёл, и чуть было не отоварил Ду Байляня по тощим и длинным, как у цапли, ногам. Почтенный Ду шагнул к нему и хотел было огреть своим плетёным стульчиком, но его остановил Фан Баньцю,[103]
у которого пол‑лица слизнул медведь, когда он собирал жэньшэнь в горах Чанбайшань:
– Ты никак со слепым воевать собрался, почтенный Ду? Всё уважение потерять хочешь? Будет тебе, в одной деревне живём, кому‑то не повезёт, а кому‑то улыбнётся удача, и наоборот, всегда чья‑то чашка сталкивается с чьим‑то блюдцем. В горах Чанбайшань не то что односельчанина – земляка с одного уезда случайно встретишь, и то родным покажется дальше некуда!
Самые разные люди стекались на гумно семьи Сыма. И ведь надо же: в каждом доме за обеденным столом только и говорили, что о достижениях Сыма Ку, а женщины в основном судачили о дочерях семьи Шангуань. Я чувствовал во всём теле удивительную лёгкость – ну просто ласточка! – душе была безмятежна, и хотелось, чтобы это кино показывали и показывали без конца.
Мы с Сыма Ляном уселись прямо перед машиной Бэббита. Огненные сполохи на западе вскоре потухли, из угрюмого мрака пахнуло солоноватой гнилью. Фушэнтановский прихвостень Лун Ханьго с вытаращенными, как у богомола, глазами гонял веткой утуна из очерченного перед нами извёсткой круга переступивших эту границу. От него несло перегаром, на зубах налип лук. Своей веткой он бесцеремонно сшиб красный шёлковый цветок из волос Косоглазой Хуа, младшей сестры Щелкуна. Эта Хуа вступала в интимные отношения со снабженцами всех отрядов, стоявших в деревне. Вот и теперь на ней было шёлковое бельё, подаренное Ван Байхэ, адъютантом батальона Сыма по финансам и снабжению, и изо рта пахло табаком Вана. Честя Лун Ханьго последними словами, она нагнулась, чтобы поднять свой цветок, а заодно ухватила пригоршню песка и швырнула ему в вытаращенные глаза. Ослеплённый, тот отбросил ветку, выплюнул песок изо рта и принялся тереть глаза:
– Ах ты шлюха разэтакая, Косоглазая Хуа, едрить твоей мамы дочку, тудыть Щелкуна сестричку!
Бойкий на язык Чжао Шестой, продавец пирожков‑лубао,[104]
негромко бросил:
– И чего ты, Лун Ханьго, развёл тут с загибом да с подходцем, взял бы да сказал: «Ети её, Косоглазую Хуа!» – и вся недолга!
Не успел он договорить, как получил удар по плечу кипарисовым стульчиком. Взвыв от боли, Чжао Шестой резко обернулся и увидел перед собой Щелкуна, старшего брата Косоглазой Хуа. Чахлое, землистое лицо, прилипшие ко лбу сальные пряди, разделённые посередине прямым, как стрела, пробором, походящим на шрам от ножа. На Щелкуне был тёмно‑коричневый шёлковый халат; веки у него подрагивали, будто он всё время подмигивал.
– Этот тоже со своей сестрёнкой втихаря пробавляется… – шепотком сообщил мне Сыма Лян. Откуда ему известны такие тайные сплетни? – Младший дядюшка, папа говорил, что адъютанта Вана завтра расстреляют, – чуть слышно добавил Сыма Лян.
– А Щелкуна? Щелкуна тоже расстреляют? – так же, шёпотом, спросил я. Этот Щелкун обзывал меня маленьким ублюдком, и я держал на него зуб.
– Надо сказать отцу, чтоб и этого выродка расстреляли, – отозвался Сыма Лян.
– Верно, расстрелять этого выродка! – мстительно поддержал я.
Из глаз Лу Ханьго текли слёзы, и он беспорядочно размахивал руками. Чжао Шестой выхватил у Щелкуна стульчик, которым тот хотел ещё раз огреть его по плечу, и отбросил в сторону.
– Ети её, сестрёнку твою! – без обиняков выдал он.
На горле у него замкнулись пальцы Щелкуна, похожие на когти, Чжао ухватил его за волосы, и оба, вцепившись друг в друга мёртвой хваткой, пошли обмениваться тумаками, вылетев на свободное пока пространство, оставленное для бойцов батальона Сыма. Косоглазая Хуа подскочила, чтобы помочь брату, но удары её кулачков приходились в основном ему же по спине. Наконец она улучила момент, скользнула летучей мышью в тыл Чжао Шестому, сунула ему руку между ног и ухватила за мошонку.
– Славный приёмчик! – восхищённо заорал Комета Гуань, знавший толк в боевых искусствах. – Настоящее «срывание персика с нижней ветки»!
С жалобным воплем Чжао Шестой отпустил противника и согнулся в поясе, как мелкая жареная креветка. Он весь сжался, лицо у него пожелтело и в густеющих сумерках казалось позолоченным.
– Кто‑то вроде про етические дела заикался? – злобно прошипела Косоглазая Хуа, усилив хватку. – Ну же, мамуля ждёт!
Чжао Шестой мешком повалился на землю, словно у него отказали руки и ноги, и задёргался, как в конвульсиях. Лун Ханьго, которого буквально ослепили безостановочно текущие слёзы, нашарил свою ветку и принялся хлестать ею во все стороны, подобно духу, что следует в голове похоронной процессии и расчищает дорогу. Он лупил веткой без разбора, и горе тому, кто оказывался на его пути. Ветка летала туда‑сюда, визжали женщины, кричали в испуге дети. Те, что стояли поодаль, ринулись вперёд, чтобы поглазеть на скандал, а оказавшиеся рядом с Лун Ханьго старались протиснуться назад, от греха подальше. Поднялся галдёж, началась толкотня. Я заметил, что получила по заднице и Косоглазая Хуа, причём пинок был такой сильный, что она влетела в толпу как ракета, и тут уж на неё посыпался град ударов и от пострадавших, и от любителей ловить рыбку в мутной воде – она аж заверещала…
Вдруг раздался пистолетный выстрел. Стрелял Сыма Ку. В накинутом на плечи чёрном плаще он стремительно появился в сопровождении охраны вместе с Бэббитом, Чжаоди и Няньди.
– А ну тихо! – рявкнул один из охранников. – Будете шуметь – кина не будет.
Распалившаяся толпа притихла. Сыма Ку и его свита заняли свои места. Небо уже побагровело, вот‑вот должно было стемнеть. На юго‑западе тонкой загогулинкой проявился месяц, но светил он ярко, а в его объятиях трепетала нежно мерцавшая звёздочка.
Колонной по два прибыли бойцы кавалерийского эскадрона, батальона мулов и бойцы в штатском. С оружием в руках или на плече, они таращились по сторонам, на женщин. Одна за другой приплелись бродячие собаки – целая свора. Звёздочка с месяцем скрылись за чёрными тучами, и всё вокруг поглотила тьма. Лишь печально стрекотали насекомые и бурлила в реке вода.
– Включай генератор! – приказал сидевший перед нами, чуть левее, Сыма Ку. Он щёлкнул зажигалкой, прикурил и погасил её, величественно помахав рукой.
Генератор был установлен в развалинах дома мусульманки. Закопошились какие‑то чёрные тени, зажёгся ручной фонарик. Наконец машина заработала, поначалу то громко, то тихо, потом размеренно. Над головами у нас вспыхнул проектор. Толпа восторженно ахнула. Сидящие впереди оборачивались, чтобы посмотреть на льющийся из него свет.
Как и в первый вечер, белый луч искал белое полотно, а в снопе света беспорядочно плясали мотыльки. При виде их громадных теней на белом полотне пронёсся вздох удивления. Но во многом в этот вечер всё было не так, как в первый: Сыма Ку не вскочил, и белый луч не просвечивал его уши. Вокруг стало темнее, и луч белого света казался ещё ярче. Воздух был пропитан влагой, из полей потянул ветерок, зашелестели ветви деревьев. Раздавались крики ночных птиц. Слышно было, как на реке выпрыгивает из воды рыба. У дамбы покрикивали мулы, на них обычно приезжали чужаки издалека. Где‑то на задворках лаяли собаки. На юго‑западе в низко нависшем небе посверкивали зеленоватые молнии, а вслед за ними глухо прокатывался гром. По магистрали Цзяоцзи промчался состав с артиллерийскими снарядами, и ясно доносившийся перестук огромных колёс по рельсам звучал в унисон с размеренным стрекотанием проектора. И уж совсем необычно было то, что я смотрел на появляющиеся на белом полотне картинки с гораздо меньшим интересом. Днём Сыма Лян сообщил по секрету:
– Младший дядюшка, отец купил в Циндао[105]
новое кино, там женщины в чём мать родила купаются.
– Ври больше, – не поверил я.
– Правда‑правда! Сяо Ду сказал, что за ним поехал на мотоцикле Чэнь, командир батальона штатских, и что он скоро должен вернуться.
И вот на тебе, показывают ту же старую картину. Надул меня Сыма Лян. И я ущипнул его за ногу.
– Ничего я не надул. Может, сначала покажут старую, а потом будут крутить новую. Подождём давай.
То, что будет после того, как застрелят медведя, я уже знал. Знал, что охотник с женщиной будут кататься по земле, – стоило мне закрыть глаза, все эти картинки прокручивались в голове. Так что я с большим вниманием поглядывал по сторонам, наблюдая в темноте и за сидящими впереди, и за тем, что происходит вокруг.
Чжаоди ещё не оправилась после родов и сидела в специально принесённом для неё кресле цвета охры с высокой спинкой, накинув на плечи зелёное шерстяное пальто. Слева от неё в таком же кресле восседал командир Сыма Ку. На спинке кресла висела его накидка. По левую руку от него в изящном плетёном кресле устроилась Няньди. На ней было белое платье – не то, что с длинным шлейфом, а другое, облегающее, с закрытым воротом. Поначалу все сидели выпрямившись, с застывшими шеями, хотя большая голова Сыма Ку время от времени склонялась вправо, и он что‑то вполголоса говорил Чжаоди. К тому времени, когда охотник на белом полотне закурил, шея у Чжаоди устала, поясница тоже, и она скользнула в кресле вниз, откинув голову на спинку. Смутно виднелись отливающие белым украшения из нефрита и жемчуга у неё на голове, чувствовался запах камфоры от её платья, а я чётко слышал её похрапывание. Когда грудастая женщина спрыгнула с повозки и побежала, Сыма Ку заёрзал, а Чжаоди уже дремала. Няньди же продолжала сидеть прямо. Левая рука Сыма Ку пришла в движение, она двигалась медленно, бесформенная и чёрная, как собачий хвост. Его ладонь – своими глазами видел! – его ладонь украдкой легла на бедро Няньди. Та даже не дёрнулась, словно дотронулись не до неё. Мне это не понравилось: не то чтобы рассердило и не то чтобы испугало. В горле пересохло, тянуло кашлянуть. Небо над болотами и висевшую над ним большую серую тучу, похожую на клок старой ваты, расколола скрюченная ветка зеленоватой молнии. Сыма Ку моментально отдёрнул руку, закашлял, словно заблеял, повернулся всем телом и вытянул шею, чтобы посмотреть в сторону проектора. Я тоже оглянулся. Бэббит, с дурацким выражением лица, стоял, не отводя глаз от маленького отверстия, из которого исходил свет.
На белом полотне начались объятия и поцелуи. Там, где расположилось воинство Сыма Ку, засопели и сдавленно задышали, а сам Сыма Ку грубо запустил руку между ног Няньди. Та медленно подняла левую руку к затылку, словно поправляя причёску, но я видел: ничего она не поправляла, заколку она вытаскивала. Потом рука опустилась, а Няньди сидела всё так же прямо, словно аршин проглотила, якобы увлечённая фильмом. Рука Сыма Ку дёрнулась. Он втянул носом воздух – уж не знаю, холодным он ему показался или горячим – и медленно убрал руку. Потом снова притворно кашлянул по‑козлиному.
Я снова перевёл взгляд на полотно, но картинки расплывались перед глазами. Ладони были мокрые от холодного пота. Рассказать об этих тайных проделках в темноте матушке? Нет, не могу. О вчерашнем вот не рассказал, так сама догадалась.
Подрагивающие, как расплавленный металл, зеленоватые вспышки молний то и дело освещали занятый свойственниками Пичуги Ханя большой песчаный хребет, деревья, глинобитные стены и тростниковые хижины. Свет молний растекался по чёрным деревьям и жёлтым жилищам. Раскаты грома громыхали так, будто кто‑то тряс большой лист железа. Женщина с мужчиной забавлялись в траве у речки, а я вспоминал то, что довелось увидеть вчера.
Намедни Сыма Ку со второй сестрой уговорили матушку пойти вечером в церковь смотреть кино. Когда дело дошло до этого валяния в траве, Сыма Ку потихоньку улизнул. Я увязался за ним. Он крался, прижимаясь к заборам, – не командующий, а натуральный вор. Наверняка изначально таковым и был. В наш двор он пробрался, перемахнув через невысокую южную стену. Дорожка, привычная для муженька третьей сестры, Бессловесного Суня. Да и сама Птица‑Оборотень нередко этим путём хаживала. Я через стенку не перепрыгивал, у меня своя дорога. Матушка закрывала ворота на замок, а ключ оставляла рядом, в щели между камнями. Я этот ключ мог нащупать с закрытыми глазами, но зачем, если под воротами лаз, прорытый для собаки, когда ещё заправляла Шангуань Люй. Собаки давно нет, а лаз остался. Я проползал там спокойно, пролезали и Сыма Лян с Ша Цзаохуа. Так вот, я уже пробрался за ворота и стоял в пристройке, в двух шагах от двери. Внутри всё было как раньше: жёрнов, корыто для мулов, тюфяк Лайди. Здесь, на этом тюфяке, она и повредилась головой, тут и начались её эротические бредни. Чтобы она своим появлением не испортила свадебную церемонию Бэббита, Сыма Ку привязал её верёвкой за руку к оконной раме и не отвязывал уже три дня. Я подумал, что муж второй сестры собрался отвязать Лайди, чтобы и она смогла пойти расширить кругозор. И что вы думаете?
В туманном свете звёзд и без того немаленькая фигура Сыма Ку казалась ещё выше. Он пробирался на ощупь и меня не заметил: я притаился в углу. Как только он вошёл в пристройку, послышался звон: видать, задел ногой жестяное ведро, которое мы оставляли Лайди как ночной горшок. В темноте раздалось её хихиканье. Вспыхнул огонь – вспыхнул необычайно ярко – и высветил сестру, раскинувшуюся на тюфяке. Спутанные волосы, белоснежные зубы, чёрный халат, не прикрывающий её прелестей. Ну просто бес в женском обличье. Сыма Ку погладил её по лицу – она нисколько не испугалась. Зажигалка погасла. В загоне застучали копытцами козы.
– Мы с тобой – младший зять и старшая свояченица – всё равно что половинки одной задницы, – хохотнул Сыма Ку. – Ты разве не умираешь? Вот я и пришёл…
Лайди пронзительно взвизгнула, и этот её визг, казалось, пробил крышу дома. И слова‑то были почти те же, что она говорила тогда на лугу: «Умираю… не могу больше…»
– Я волна, свояченица, – продолжал Сыма Ку, – ты корабль, ты засуха – я дождь, я твой спаситель.
И они стали барахтаться, словно нашаривая в воде укрывшихся в норке угрей. Верещала Лайди похлеще, чем Птица‑Оборотень в прежние времена. Я тихонько выбрался через собачий лаз в проулок, весь в холодном поту…
Сыма Ку крадучись вернулся, когда фильм уже почти кончился. Все расступались перед командиром, давая ему дорогу. Поравнявшись со мной, он потрепал меня по голове: от его ладоней пахло грудями Лаоди. Он сел на своё место и что‑то шепнул второй сестре – та засмеялась. В этот момент вспыхнули лампочки. На миг все растерянно застыли, будто не зная, что делать. Поднявшийся Сыма Ку громко провозгласил:
– Завтра вечером кино будем показывать на гумне. Ваш командир планирует привнести западную культуру в жизнь местных жителей – для их же блага.
Народ при этих словах пришёл в себя, и возникший гвалт заглушил стрекотание проектора. Потом, когда остались только свои, Сыма Ку обратился к матушке:
– Ну как, уважаемая? Не зря пришли? Следующее, что я сделаю, – построю кинотеатр для всего Гаоми. Этот парень Бэббит на все руки мастер, ещё благодарить меня будете, что таким зятем обзавелись.
Его прервала вторая сестра:
– Хватит болтать, проводи лучше маму домой.
А матушка сказала:
– Ты бы поменьше выдрючивался и хвостом вилял, досточтимый зятёк. Человек радуется, когда доброго нет, пёс радуется, урвав дерьма на обед!
По какому месту у Лайди матушка дозналась про тайну того вечера, я так и не понял, как ни гадал.
На другой день после обеда Сыма Ку со второй сестрой принесли мешок зерна. Поставили и собрались уходить.
– Погоди, второй зять, надо парой слов перемолвиться, – сказала матушка.
– А при мне разве не можешь? – удивилась Чжаоди.
– Иди давай, – отшила её матушка и завела Сыма Ку в дом. – Ну и что собираешься с ней делать? – спросила она.
– С кем? – удивился Сыма Ку.
– Дурачка только не надо из себя строить! – окоротила его матушка.
– А я и не строю, – отвечал Сыма Ку.
– У тебя два пути – выбирай, – заявила матушка.
– Какие ещё два пути? – промямлил тот.
– Так вот, слушай: первый путь – ты берёшь её в жёны. Первой ли женой, второй ли или просто женой без различия в положении – это ты со второй дочерью посоветуйся. Ну а другой – убить её!
Сыма Ку тёр руки об штаны, но не так, как тогда, на лугу. Настроение у него на сей раз было совсем другое. А матушка заключила:
– Три дня тебе сроку, выбирай, каким путём идти. А теперь ступай.
Шестая сестра сидела, не шевелясь, будто ничего не произошло. Донеслось козлиное покашливание Сыма Ку, оно одновременно и возбудило, и чуть опечалило. На белом полотне перед глазами лежали под деревом, прижавшись друг к другу, мужчина и женщина; голова женщины покоилась на плече мужчины. Она смотрела на усыпанное плодами дерево, он задумчиво жевал травинку. Женщина приподнялась, села и повернулась к нему лицом. В вырезе платья всколыхнулись груди и открылась ложбинка между ними, похожая на расщелину, куда забиваются угри на мелководье. На эту расщелину я смотрел уже четыре раза и всякий раз умирал от желания забраться в неё. Но женщина сменила положение, и расщелина исчезла. Она тряхнула мужчину и что‑то громко проговорила недовольным голосом. Тот прикрыл глаза, продолжая жевать травинку. Тут она принялась хлестать его по лицу и, раскрыв свой большой рот, разревелась. Плакала она почти так же, как китаянки.
Мужчина открыл глаза и плюнул разжёванной травой ей в лицо. Под яростным порывом ветра дерево на белом полотнище закачалось, с него беспорядочно посыпались плоды. Со стороны дамбы донёсся шелест листвы, но было не разобрать, то ли деревья на дамбе шелестят под порывом ветра на белом полотнище, то ли дерево на белом полотнище закачалось под порывом ветра с реки. А тут ещё полыхнула молния, следом прокатился гром. Ветер усиливался, и зрители забеспокоились. В белом луче света замелькали сверкающие белые точки.
– Дождь пошёл! – крикнул кто‑то.
Мужчина в это время, держа на руках босую, в измятом платье женщину, шагал к повозке.
– Выключай, выключай! – скомандовал вскочивший Сыма Ку. – А то аппаратура от воды испортится!
Он загораживал собой свет, раздались недовольные крики, и он снова сел. На белом полотнище разлетелись во все стороны брызги: мужчина с женщиной бросились в реку. Полыхнула ещё одна молния, она трещала довольно долго, и белый луч проектора будто промок и светил уже не так ярко. Откуда‑то влетел десяток каких‑то чёрных штуковин, будто упал оставленный молнией навоз. Среди солдат батальона Сыма Ку раздался ужасающий взрыв. Всё почти в одно и то же время: страшный грохот, зелёные и жёлтые вспышки, резкий запах пороха. Чуть позже я понял, что сижу у кого‑то на животе, а голову заливает что‑то горячее. Дотронулся до лица – липко. Воздух будто пропитался кровью, к неимоверному грохоту примешалось паническое многоголосье ничего не понимающей и ничего не видящей толпы. Луч света выхватывал покачивающиеся спины, окровавленные головы, искажённые ужасом лица. Мужчину и женщину, которые плескались и дурачились в американской речке, разнесло на куски. Вспышки молний. Раскаты грома. Зеленоватая кровь. Разлетающиеся во все стороны куски тел. Американское кино. Ручные гранаты. Золотистые змейки выстрелов из винтовок.
– Братья, без паники…
Ещё один взрыв.
– Мама…
– Сынок…
Оторванная рука, ещё живая. Намотавшиеся на ногу внутренности. Капли дождя, большущие, как серебряные юани. Режущий глаза свет. Таинственная ночь.
– Земляки, ложись и не двигайся! Солдаты и офицеры отряда Сыма, ни с места! Сложите оружие – и останетесь в живых! Сложите оружие – и останетесь в живых!.. – Крики надвигались со всех сторон. Надвигались и надвигались…
Глава 23
Ещё не затих грохот взрывов, а нас уже со всех сторон окружили огни факелов. В чёрных накидках из коры, наставив карабины с примкнутыми штыками и слаженно выкрикивая команды, на нас решительно наступали солдаты отдельного семнадцатого полка. Факелы несли не люди в форме, а в основном коротко стриженные женщины с белыми повязками на головах. Высоко подняв эти ярко пылающие факелы из старой ваты и тряпья, смоченного в керосине, они освещали дорогу солдатам. Со стороны батальона Сыма раздался винтовочный залп, и несколько солдат семнадцатого рухнули на землю как подкошенные. Но на их место тут же встали другие. Полетели ещё гранаты, и грохнуло так, словно обрушилось небо и раскололась земля.
– Сдавайтесь, братцы! – послышался крик Сыма Ку, и бойцы стали нехотя бросать винтовки на ярко освещённое факелами пустое пространство.
Сыма Ку окровавленными руками держал Чжаоди и громко звал:
– Чжаоди, жёнушка милая, проснись…
Кто‑то тронул меня за плечо трясущейся рукой. Подняв голову, я увидел бледное лицо Няньди. Она лежала на земле, продавленная изуродованными телами.
– Цзиньтун… Цзиньтун… – лепетала она. – Ты живой?
В носу у меня защипало, из глаз брызнули слёзы.
– Я‑то живой, сестрёнка, а вот ты – ты‑то жива?
Она потянулась ко мне:
– Братик, дорогой, помоги, вытащи…
Руки у меня скользкие, у неё тоже. Стоило потянуть посильнее, и её руки выскользнули из моих, как вьюны. Все вокруг лежали, уткнувшись в землю, и не осмеливались встать. Сноп белого света всё так же падал на экран, ссора американской парочки достигла наивысшей точки, женщина занесла над похрапывающим мужчиной нож.