– Отпустите, районный начальник. Что от меня толку – пшик один, – заныл Щелкун.
– Ну скажи, чего ты всё боишься, Чжан Дэчэн? – кипятилась Паньди.
– А чего мне бояться, я холостяк: хоть лежмя положи, хоть стоймя поставь,[117]
– отвечал тот.
– А коли нечего бояться, что не говоришь? – не отступала Паньди.
– Так не о чем особо и говорить‑то, ладно, ну его, – махнул он рукой.
– Ты что, думаешь, мы здесь в игрушки играем?! – взъярилась Паньди.
– Не серчай, районный начальник, буду говорить, чего там. Раз уж вышел – скажу, была не была. – И подошёл к учителю Цинь Эру: – Вас, господин Эр, почитают человеком учёным. Но вот на такой вопрос мне ответьте. Когда я у вас учился, разве не вы меня однажды отлупили за то, что я клевал носом? И не только линейкой по ладоням отходили, как лягушонка. С вашей лёгкой руки ко мне и кличка приклеилась. Помните, как вы тогда выразились?
– Отвечай на вопрос! – громко потребовала Паньди.
Цинь Эр задрал голову, выставив козлиную бородёнку.
– Столько лет прошло, не припомню, – пролепетал он.
– Вы‑то, ясное дело, не припомните, а я вот вовек не забуду! – постепенно расходился Щелкун, который даже изъясняться стал более складно. – Вы, учитель, тогда сказали: «Какой ты Чжан Дэчэн, по мне так ты просто щелкун».[118]
С тех пор я Щелкуном и остался. И отцы меня Щелкуном величают, и матери. Дети сопливые и те Щелкуном кличут. Прилепилась крепко эта кличка поганая, тридцать восемь годов уже, и всё без жены! Сами посудите, какая девушка за Щелкуна пойдёт? Вот такая у меня беда, вся жизнь из‑за этого прозвища наперекосяк пошла… – От жалости к себе Щелкун даже прослезился.
– А ну отвечай! Правда ли то, что рассказал Чжан Дэчэн? – Уездный ганьбу с золотыми зубами схватил учителя за седые волосёнки и дёрнул назад.
– Правда, правда… – затараторил Цинь Эр. Бородёнка у него затряслась, как козлиный хвост. Золотозубый пихнул его вперёд, и Цинь Эр ткнулся лицом в грязь.
– Продолжаем разоблачения! – повернулся ганьбу к Щелкуну.
Тот вытер тыльной стороной ладони глаза, зажал большим и указательным пальцами нос и смачно высморкался. Сопли птичьим помётом повисли на навесе. Важный чиновник брезгливо нахмурился, достал белоснежный платок, протёр очки и снова застыл невозмутимой чёрной каменной глыбой.
– Разный у вас подходец, любезный Цинь Эр, – продолжал Щелкун. – Когда Сыма Ку ходил в школу и в ночной горшок вам лягушку засунул, когда забрался на крышу и непристойные песенки‑куайбань[119]
про вас распевал, разве вы его поколотили? Или отругали? Прозвище придумали? Нет, нет и нет!
– Замечательно! – обрадовалась Паньди. – Острый вопрос затронул Чжан Дэчэн. Почему Цинь Эр не смел наказывать Сыма Ку? Потому что Сыма Ку из богатой семьи. А откуда у этой семьи деньги? Пшеницу он не сажал, а булочки из белой муки трескал. Ни одного шелковичного червя не вырастил, а в шёлке ходил, вина не делал, а пил каждый день. Нашей кровью и потом, земляки, жили эти богатеи‑землевладельцы. Распределяя их землю, раздавая их добро, мы, по сути дела, возвращаем то, что принадлежит нам!
Важный чиновник слегка похлопал, выражая одобрение страстному выступлению Паньди. Вслед за ним зааплодировали стоявшие на возвышении уездные и районные ганьбу и вооружённые охранники.
– Вот я и говорю, – гнул своё Щелкун, – у Сыма Ку целых четыре жены, а у меня – ни одной. Это что – справедливо?
Важный чиновник вскинул брови.
– Чжан Дэчэн, будет уже об этом, – тут же отреагировал Лу Лижэнь.
– Как это «будет»? – не унимался Щелкун. – Только добрался до главной своей печали, я тоже мужик как‑никак: вон штуковина между ног болтается…
Лу Лижэнь встал перед Щелкуном, чтобы остановить его излияния, и заговорил, перекрывая его нытьё:
– Земляки, Чжан Дэчэн, хоть и в грубоватой форме, но донёс до нас то, что хотел сказать. Почему некоторые могут иметь по четыре, пять и больше жён, а у таких, как Чжан Дэчэн, нет ни одной?
Внизу люди всколыхнулись, вспыхнули споры; многие бросали косые взгляды на матушку. Её лицо мертвенно побледнело, но безмятежные, как гладь осеннего озера, глаза не отражали ни гнева, ни ненависти.
– Можешь спускаться, – подтолкнула Щелкуна Паньди.
Он сделал пару шагов и уже собрался было слезть с возвышения, но вдруг, словно что‑то припомнив, повернулся и подошёл к Чжао Шестому.
– И ты за всё ответишь сегодня, сукин сын! – взвизгнул он, схватив торговца пирожками за ухо и влепив ему пощёчину. – Или позабыл, как, прикрываясь именем Сыма Ку, измывался над людьми!
Чжао Шестой изловчился и боднул Щелкуна в живот. Тот, ойкнув, упал и скатился вниз.
Подскочивший немой пинками свалил Чжао Шестого и наступил ему ножищей на горло. У того аж лицо перекосилось, и он, задыхаясь, прохрипел:
– Не запугаете… Не выйдет… Совсем совесть потеряли, нет на вас законов ни земных, ни небесных…
Лу Лижэнь склонился к важному чиновнику за указаниями. Тот хряснул о стол алой тушечницей.
Вытащив заранее приготовленную бумагу, Лу Лижэнь стал зачитывать:
– «Как показало расследование, богатый крестьянин Чжао Шестой живёт за счёт эксплуатации других. Во время японской оккупации осуществлял крупные поставки продовольствия японским войскам. После того как власть захватил Сыма Ку, неоднократно поставлял пирожки солдатам бандитских формирований. С началом земельной реформы усиленно распространяет слухи, открыто противостоит народному правительству. Если подобный злостный твердолобый элемент не будет уничтожен, возмущение народа не утолить. Именем народного правительства уезда Гаодун Чжао Шестой приговаривается к смертной казни. Приговор привести в исполнение немедленно».
Два районных милиционера схватили Чжао Шестого и поволокли, как дохлого пса. Подтащив его к краю заросшего лотосами и окаймлённого пожухлой травой пруда, они отошли в сторону. Подошедший сзади немой всадил ему пулю в затылок, и Чжао Шестой тут же скользнул головой в пруд. Немой с ещё дымящимся револьвером в руке вернулся на возвышение.
Стоявшие на коленях с перепугу аж обделались.
– Пощадите, пощадите… – молили они, отбивая земные поклоны.
К Лу Лижэню подползла на коленях Одногрудая Цзинь и обхватила его ноги.
– Смилуйся, уездный начальник Лу, – всхлипывала она. – Всё что есть – ароматические масла, кунжут, всё имущество, даже плошку, из которой кур кормлю, всё раздам землякам без остатка, прошу лишь не отнимать жизнь, никогда больше этой эксплуататорской торговлей заниматься не буду…
Лу Лижэнь пытался вывернуться, но она вцепилась в него мёртвой хваткой. Высвободили его несколько уездных ганьбу, которые отодрали по одному все её десять пальцев. Тогда она поползла на коленях в сторону важного лица.
– Угомоните её, – решительно бросил Лу Лижэнь, и немой с размаху тюкнул Одногрудую Цзинь револьвером в висок. Глаза у неё закатились, и она распласталась на возвышении, уставив в мрачные небеса свою единственную грудь.
– Кто ещё хочет поведать о своей горькой доле? – обратилась к народу Паньди.
В толпе кто‑то громко разрыдался. Это был слепец Сюй Сяньэр. Он встал, опираясь на золотистый бамбуковый посох.
– Помогите ему подняться сюда! – крикнула Паньди.
Никто даже не двинулся. Всхлипывая и нашаривая посохом дорогу, слепой пробрался к возвышению. Народ шарахался от его посоха в разные стороны. Двое ганьбу втащили его наверх.
Сюй Сяньэр опирался на посох обеими руками. Дрожа от ненависти, он раз за разом стучал им, оставляя заметные вмятины на мягкой земле.
– Говорите, дядюшка Сюй, – подбодрила его Паньди.
– Вы взаправду сможете отомстить за меня, начальники?
– Будьте спокойны, – заверила его Паньди. – Видели же, как мы только что отомстили за Чжан Дэчэна.
– Тогда скажу, – решился Сюй Сяньэр. – Я скажу. Это собачье отродье Сыма Ку мою жену до могилы довёл, и матушка моя от переживаний преставилась, так что он мне две жизни должен… – Из слепых глаз хлынули слёзы.
– Рассказывай, дядюшка, не спеши, – попросил Лу Лижэнь.
– В пятнадцатый год Республики матушка за двадцать серебряных даянов купила невестку, дочку нищенки из уезда Сисян. Чтобы наскрести эти двадцать даянов, матушка продала корову, свинью, продала два даня пшеницы. Все вокруг говорили, какая, мол, у вас невестка красавица, но вышло, что красота эта нам на беду, Сыма Ку тогда было лет шестнадцать‑семнадцать, этот подлец и учиться‑то не учился, всё на деньги и власть семьи рассчитывал. Вот и бегал по делу и без дела к нашему дому, арии распевал да бренчал на хуцине. Заманил мою жену на представление оперы, а потом овладел ею… Жена после того наглоталась опиума, а матушка с горя повесилась… За тобой долг в две жизни, Сыма Ку! Прошу у начальства справедливости… – И слепец опустился на колени.
Один районный ганьбу хотел поднять его, но слепой заявил:
– Пока не отомстите за меня, не поднимусь…
– Дядюшка, – попытался урезонить его Лу Лижэнь, – Сыма Ку непременно попадётся в сети закона, в один прекрасный день его схватят, и отмщение свершится.
– Сыма Ку птица большого полёта, он что твой ястреб‑перепелятник, вам его не изловить. Поэтому прошу взять жизнь за жизнь и расстрелять его сына и дочь. Я знаю, уездный начальник, вы с Сыма Ку свойственники, но, как настоящий хозяин своего слова и беспристрастный судья, мою жалобу уважите. Ну а коли для вас родственные чувства важнее, слепому Сюю ничего не остаётся, как вернуться домой и повеситься, чтобы Сыма Ку до него не добрался, когда возвернётся.
Лу Лижэнь аж рот раскрыл.
– У всякой вины свой виноватый, у всякого долга свой должник, дядюшка, – уклончиво проговорил он. – Кто что совершил, за то и ответит. Раз Сыма Ку довёл кого‑то до смерти, с него и спрос. Дети здесь ни при чём.
Сюй стукнул посохом:
– Слыхали, земляки? Не дайте себя одурачить. Сыма Ку сбежал, Сыма Тин тоже где‑то прячется, сын и дочки вырастут – глазом моргнуть не успеешь. Уездный начальник Лу с Сыма Ку свояки, а это многое решает. Мне что, земляки, я незрячий: живу бобылём, как этот посох, помру – собакам на потраву кучка останется. Вы же, земляки, другое дело, не дайте обвести себя вокруг пальца…
– Ты что несёшь, слепой! – накинулась на него Паньди.
– А, барышня Паньди, – узнал слепец. – Ваша‑то семейка Шангуань устроилась будь здоров. При японских Дьяволах ваш первый зять Ша Юэлян заправлял; при Гоминьдане[120]
– второй зятёк Сыма Ку бесчинствовал; теперь вот ты с Лу Лижэнем у власти. Вы, Шангуани, просто флагшток, который не перерубишь, лодка, которую не перевернёшь. Вот завоюют Китай американцы, так у вашей семейки и на этот случай зятёк заморский имеется…
Побледневший Сыма Лян вцепился в руку матушки. Сыма Фэн и Сыма Хуан зарылись ей в подмышки. Ша Цзаохуа расплакалась. Разревелась и Лу Шэнли. Последней захныкала восьмая сестрёнка Юйнюй.
На их плач обратили внимание и на возвышении, и под ним. С мрачным видом на них уставился и важный чиновник.
Сюй Сяньэр, даром что незрячий, подполз на коленях прямо к нему и слёзно возопил:
– Заступись за слепенького, высокий начальник! – И с завываниями стал биться лбом о землю, измазавшись жёлтой глиной.
Лу Лижэнь умоляюще глянул на важное лицо, но тот ответил ледяным взором, пронзающе острым, как свежевальный нож. Лицо Лу Лижэня покрыл холодный пот, взмокла и красная повязка на лбу, отчего казалось, будто он тяжело ранен. Утратив самообладание, он то стоял, опустив голову и глядя себе на ноги, то поднимал глаза, чтобы посмотреть на сидящих внизу. Встречаться взглядом с важным лицом он уже не решался.
С Паньди тоже слетела вся внушительность. Широкое лицо её раскраснелось, толстая нижняя губа подрагивала, словно в лихорадке, и она вдруг заорала, как скандальная деревенская баба:
– Ты, слепой Сюй, нарочно тут воду мутишь! Чем моя семья перед тобой провинилась? Эта твоя вертихвостка жена затащила Сыма Ку на пшеничное поле, там их и поймали. Стыдно стало людям в глаза смотреть, вот опиума и наглоталась. Ещё я слыхала, кусал ты её по ночам, как пёс. Известно тебе, скольким людям жёнушка твоя искусанную грудь показывала, а? Это ты её до смерти довёл. С Сыма Ку никто вины не снимает, но главный преступник – ты! Думаю, если кого и расстреливать, так в первую очередь тебя!
– Вот, слыхали, высокий начальник? – взвился слепец. – Только гаолян скосил, глядь – на волка угодил.
На помощь Паньди поспешил Лу Лижэнь. Он попытался поднять Сюй Сяньэра, но тот лишь колыхался, как желе.
– Требуя расстрелять Сыма Ку, ты, дядюшка, прав, – увещевал его Лу Лижэнь, – но настаивать на расстреле детей неправильно, дети не виноваты.
– А Чжао Шестой в чём виноват? – возразил Сюй Сяньэр. – В том, что продал несколько пирожков? Разве дело не в его ссоре с Чжан Дэчэном? А вы сразу – расстрелять! Тут же и потащили расстреливать! Нет, почтенный уездный начальник, пока не расстреляете потомство Сыма Ку, не сдамся!
– А ведь мать Сюй Сяньэра приходилась Чжао Шестому тёткой. Стало быть, они двоюродные братья, – послышался негромкий голос из толпы.
С застывшей на лице неестественной улыбкой Лу Лижэнь нерешительно подошёл к важному лицу и что‑то конфузливо проговорил. Тот потёр гладкую поверхность тушечницы, на его худощавом лице появилось свирепое выражение.
– Неужели и с такими пустяками надо вместо тебя разбираться? – ледяным тоном бросил он, уставившись на Лу Лижэня побелевшими от ярости глазами.
Лу Лижэнь полез за носовым платком, чтобы вытереть взмокший лоб, обеими руками поправил сзади красную повязку и подошёл к краю возвышения с застывшим, как воск, лицом:
– Наше правительство – правительство широких народных масс, – громко провозгласил он, – и мы исполняем волю народа. Сейчас прошу поднять руки тех, кто за то, чтобы расстрелять детей Сыма Ку!
– Ты что, рехнулся? – в бешенстве набросилась на него Паньди.
Народ внизу сидел молча, потупив головы. Ни поднятых рук, ни малейшего звука.
Лу Лижэнь вопросительно посмотрел на важное лицо. Тот холодно усмехнулся:
– Спроси, кто за то, чтобы детей не расстреливать.
– Прощу поднять руки, кто за то, чтобы детей Сыма Ку не расстреливать! – возгласил Лу Лижэнь.
По‑прежнему никто не поднял головы и не издал ни звука, ни одна рука не потянулась вверх.
И тут неторопливо поднялась матушка:
– Если тебе нужна чья‑то жизнь, Сюй Сяньэр, пусть расстреляют меня. А мать твоя не повесилась. От маточного кровотечения она умерла, это у неё ещё с тех пор, когда бандиты бесчинствовали. Моя свекровь помогала готовить её к погребению.
Важное лицо встал, повернулся и отошёл за возвышение. Лу Лижэнь поспешил за ним.
Там, на пустыре, важный чиновник говорил ему что‑то, негромко, но быстро, при этом время от времени поднимал тонкую и нежную белую ручку и разрезал ею воздух, словно рубил сверкающим мечом нечто невидимое. Потом его окружили телохранители, и они, громко топая, удалились.
Лу Лижэнь стоял потупившись и будто одеревенев. Потом, словно очнувшись, он, волоча отяжелевшие ноги, вернулся на своё место и долго таращился на нас застывшим взором. Вид у него был жалкий. Наконец он заговорил, и глаза его яростно сверкнули, как у игрока, сделавшего большую ставку:
– Сыма Лян, сын Сыма Ку, приговаривается к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно! Сыма Фэн и Сыма Хуан, дочери Сыма Ку, приговариваются к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно!
Матушка вздрогнула всем телом, но в тот же миг взяла себя в руки.
– Только попробуйте! – бросила она, обнимая обеих девочек.
Нерастерявшийся Сыма Лян опустился на четвереньки и потихоньку пополз прочь. Люди в толпе переминались с ноги на ногу, стараясь прикрыть его.
– Сунь Буянь! Почему не выполняешь приказ?! – заорал Лу Лижэнь.
– Совсем у тебя с головой плохо, раз такие приказы отдаёшь! – накинулась на него Паньди.
– С головой у меня всё в порядке, трезвая и ясная. – И он стукнул себя по макушке кулаком.
Немой нерешительно спустился вниз. За ним последовали двое милиционеров.
Сыма Лян тем временем выбрался из толпы, вскочил на ноги и, скользнув между двумя часовыми, припустил к реке.
– Сбежал, сбежал! – закричали с возвышения.
Часовой скинул с плеча винтовку, передёрнул затвор и пару раз пальнул вверх. А Сыма Лян уже скрылся в кустах на дамбе.
Пробравшись между стоящими, немой с милиционерами оказались наконец перед нами. На него угрюмо и дерзко глянули его сыновья – Старший Немой и Младший Немой. Он протянул свою лапищу и тут же получил плевок в лицо от матушки. Отдёрнул руку, утёрся, потом протянул её снова. Матушка опять плюнула, но на этот раз не столь метко – плевок попал ему на грудь. Немой обернулся на тех, кто был наверху. Лу Лижэнь расхаживал, заложив руки за спину. Паньди сидела на корточках, обхватив голову руками. Застывшие лица уездных и районных ганьбу и вооружённых милиционеров напоминали глиняных идолов в храме местного божка. Нижняя челюсть у немого привычно затряслась, и он выдохнул своё «То, то, то…».
– Ну давай, скотина! – пронзительно вскрикнула матушка, выпятив грудь. – Убей меня первой! – И тут же бросилась на него, вцепившись ему в лицо. На щеке немого заалела глубокая царапина. Он дотронулся до неё, поднял пальцы к глазам и тупо уставился на них, будто не понимая, в чём они испачканы. Потом поднёс к приплюснутому, как у мопса, носу и принюхался. Высунул толстый язык и лизнул. И вдруг с мычанием толкнул матушку так, что она, отлетев, как пёрышко, упала навзничь. Мы с плачем бросились к ней.
Немой начал ожесточённо расшвыривать нас в разные стороны. Я упал, ткнувшись в спину какой‑то женщины, Ша Цзаохуа плюхнулась мне на живот. Лу Шэнли отлетела на какого‑то старика, а восьмая сестрёнка ударилась в плечо старухи. Старший Немой вцепился в руку отца, и как тот ни старался стряхнуть его – безрезультатно. А малец ещё и впился ему в кисть зубами. Младший немой, обхватив руками ноту отца, грыз его твёрдое колено. Немой тряхнул ногой, и младший сын, перевернувшись через голову, свалился на мужчину средних лет. Потом немой с силой взмахнул рукой, и старший сын с куском отцовской плоти в зубах отлетел на колени сидевшей неподалёку старухе.
С Сыма Фэн в одной руке и Сыма Хуан в другой немой топал по грязи, высоко поднимая ноги и оставляя глубокие следы. Подойдя к возвышению, он зашвырнул их туда – сначала одну, потом другую. С громким криком: «Бабушка!» – девочки спрыгнули вниз, но немой поймал их и снова забросил наверх. Туда, пошатываясь, рванулась поднявшаяся с земли матушка, но сделала лишь пару шагов и снова упала.
Лу Лижэнь остановился и горестно произнёс:
– Вот скажите мне, бедняки… Думаете, я, Лу Лижэнь, не человек? А что у меня творится на душе, если приходится расстреливать детей?.. И у меня сердце болит, ведь это, в конце концов, дети, к тому же мои родственники. Но именно по этой причине мне ничего другого не остаётся, как приговорить их к смерти, хоть слёзы и застилают мне глаза. Поверьте, братья, расстреливая детей Сыма Ку, мы не отступаем со своего пути. Это только кажется, что мы казним невиновных. На самом деле мы приговариваем к смерти реакционную, отсталую общественную систему, расстреливаем два её символа! Есть только два пути – революционный и контрреволюционный, середины нет! – Он уже так кричал, что зашёлся в безостановочном кашле, весь аж побелел. Один из уездных ганьбу стал стучать ему по спине, но он отмахнулся от него. Отдышавшись, он наклонился, выхаркнул белую мокроту и выдохнул, как чахоточный: – Привести приговор в исполнение…
Немой запрыгнул на возвышение, заграбастал обеих девочек и широкими шагами направился к пруду. Там он швырнул их на землю и отошёл на десяток шагов. Девчушки обнялись, маленькие вытянутые личики будто обсыпал слой золотистой пудры. Две пары глаз в ужасе смотрели на немого, который уже вытащил револьвер. Рука у него была в крови и дрожала, будто револьвер весил цзиней двадцать. Раздался выстрел. Из дула потянулся сизый дымок, и отброшенная отдачей рука бессильно повисла у бедра. Пуля просвистела над головами девочек и вошла в землю на берегу пруда, разбросав комья грязи.
По дамбе вдоль заросшей пожелтевшей травой тропинки, словно джонка с косым парусом, стремительно скользила какая‑то женщина, квохча на бегу, будто созывающая цыплят клуша. Когда она спустилась с дамбы, я разглядел, что это была старшая сестра. Её, как не вполне нормальную, освободили от участия в общественном суде. Как вдову предателя Ша Юэляна её точно приговорили бы к расстрелу. А узнай они о её романтической ночи с Сыма Ку, расстреляли бы дважды. Меня охватила глубокая тревога, когда я увидел, что она сама идёт в расставленные сети. Сестра направилась прямо к пруду и встала перед девочками.
– Меня убейте, меня! – завопила она, как безумная. – Это я переспала с Сыма Ку, я их мать, я!
У немого опять заходила нижняя челюсть – верный знак того, что в душе у него поднимается буря. Вскинув револьвер, он с мрачным видом завёл свои придыхания: «То, то, то – скинь, скинь, скинь…»
Без малейшего колебания сестра расстегнула пуговицы и вывалила всем на обозрение свои великолепные груди. Немой уставился на них, и челюсть у него затряслась ещё больше. Казалось, сейчас она упадёт и, как черепица, разлетится на куски, большие и маленькие. А без челюсти немой явит собой жуткое зрелище. Придерживая челюсть рукой, он снова стал выдыхать свои «скинь», хотя, вероятно, имел в виду совсем другое. Сестра послушно скинула кофту, обнажившись до пояса. Лицо загорелое, а тело отливало белизной, как фарфор. Так сестра и стояла в утренней дымке с оголённой спиной и состязалась с немым – кто кого. Он добрёл к ней на подкашивающихся ногах и остановился. Этот железный боец походил на снеговика, тающего под лучами солнца: хлоп – отвалилась рука, бац – нога, огромной змеёй свернулись на земле кишки, а в ладони затрепетало алое сердце. С большим трудом все эти части снова собрались вместе; немой опустился перед сестрой на колени, обнял её за бёдра и уткнулся большой головой ей в живот.
Эта перемена произошла так внезапно, что Лу Лижэнь и все остальные смотрели, онемев и разинув рты, словно набили их горячими сластями. Остаётся только гадать, какие чувства испытывала толпа, молча пялившаяся на то, что происходило возле пруда.
– Сунь Буянь! – крикнул совершенно растерявшийся Лу Лижэнь, но громила и ухом не повёл.
Паньди спрыгнула вниз, подбежала к пруду, подобрала с земли кофту и укутала сестру. Она хотела оттащить её в сторону, но с нижней половиной тела сестры уже слился немой – разве оттащишь! Тогда Паньди, схватив револьвер, шарахнула его по плечу. Немой поднял на неё глаза, полные слёз.
То, что случилось потом, остаётся загадкой и теперь. Объяснения предлагались самые разные, но правда это или выдумки – кто знает. В тот самый момент, когда Паньди застыла, глядя в полные слёз глаза немого; когда Сыма Фэн и Сыма Хуан поднялись, поддерживая друг друга, и полными ужаса взорами искали свою бабушку; когда матушка пришла в себя и, что‑то бормоча, побежала к пруду; когда у слепца Сюй Сяньэра проснулась‑таки совесть и он обратился к Лу Лижэню: «Уездный начальник, не надо убивать их, моя мать не повесилась, и жена умерла не только по вине Сыма Ку»; когда за развалинами дома мусульманки сцепилась пара диких собак; в тот самый момент, когда на меня нахлынули сладкие и печальные воспоминания о тайных играх, которым мы с Лайди предавались в ослином корыте, и рот наполнился запахом её немытых упругих грудей; когда все остальные гадали, что за птица этот важный начальник и куда он подевался, – в это самое время с юго‑востока вихрем ворвались два всадника. Один конь был белый как снег, другой чёрный как уголь. Всадник на белом коне был одет во всё чёрное, нижняя половина лица закрыта чёрной тканью, а на голове – чёрная шапка. Всадник на вороном был весь в белом, белый платок закрывал низ лица, на голове – белая шапка. Они мчались с револьверами в руках и, как искусные наездники, сидели в сёдлах, выпрямив ноги и подавшись корпусом вперёд. Приблизившись к пруду, пальнули несколько раз в воздух и так напугали уездных и районных ганьбу вместе с вооружёнными милиционерами, что те бросились на землю. Нахлёстывая коней, всадники летали вокруг пруда, и кони их изящно изгибались на всём скаку. Нарезая очередной круг, они сделали ещё по выстрелу, пришпорили коней и умчались прочь. Сначала скрылись из виду развевающиеся конские хвосты, потом и сами всадники. Вот уж поистине, как говорится, дохнул весенний ветерок, а прочь летит осенний. Были они или не были – на сон похоже. Люди постепенно пришли в себя и лишь тогда увидели, что Сыма Фэн и Сыма Хуан лежат на берегу пруда мёртвые и во лбу у каждой – точно посередине – зияет отверстие от пули, вышедшей через затылок. Пули легли так одинаково, что народ не мог сдержать возгласов удивления.
Глава 26
В первый день эвакуации население восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми, волоча свою живность, поддерживая стариков и неся на себе малышей, шумя и галдя, со страшной тревогой в душе собралось на солончаковой пустоши на северном берегу Цзяолунхэ. Землю покрывал слой соли, похожей на нерастаявший иней. На леденящем ветру дрожали и покачивались стойкие к солончакам бурые мохнатые метёлки темеды и пожухлые листья тростника. Прямо над головами с оглушающим карканьем летали охочие поглазеть на происходящее вороны. Пониженный в должности до заместителя начальника уезда Лу Лижэнь стоял перед каменным жертвенным столиком высоченной усыпальницы какого‑то цинского цзюйжэня[121]
и надрывался до хрипоты, призывая всех покинуть насиженные места. Упирал он главным образом на то, что близится суровая зима, Гаоми скоро превратится в огромное поля боя и отказ от эвакуации равносилен смерти. Вороньё, облепившее чёрные ветки сосен, каменные статуи людей и лошадей перед усыпальницей – всё это усугубляло и без того мрачную атмосферу, наполняя души людей ужасом даже больше, чем речи Лу Лижэня, укрепляя их в решимости бежать от погибели вместе с уездными и районными властями.
По сигнальному выстрелу отступление началось. Чёрная масса людей с гулом и скрежетом пришла в движение. Закричали ослы, замычали коровы, затрепыхались куры, запричитали женщины и заплакали дети. По тянущейся до самого горизонта покрытой колдобинами дороге носился туда‑сюда на низенькой белой лошадке молодой ганьбу с печально свисавшим красным флагом в руках, время от времени указывая этим флагом, куда идти. В голове колонны уныло плелись под присмотром солдат мулы, гружённые документами уездной управы. За ними вышагивал оставшийся ещё со времён Сыма Ку облезлый верблюд, тащивший два металлических сейфа. Он столь долго пробыл в Гаоми, что из верблюда превратился в корову. За ним следовали носильщики‑ополченцы: они несли печатный станок из уездной управы и оборудование из механической мастерской уездной милиции. Носильщиков было немало, все загорелые и крепкие, в нестеганых куртках с подкладными плечами в форме лотоса. По тому, как они пошатывались, приоткрыв рты и нахмурив брови, было понятно, какие все эти железяки тяжеленные. За ополченцами нестройными рядами брёл народ.
Лу Лижэнь, Паньди и другие уездные и районные ганьбу верхом на мулах или на лошадях разъезжали по усыпанной солью земле на обочинах, изо всех сил пытаясь упорядочить движение. Но дорога была узкая, идти по солончакам было в общем‑то сносно, поэтому народ сворачивал на обочину и продвигался вперёд разрозненными группами, громко хрустя по соляной корке. В результате едва начавшаяся эвакуация превратилась в беспорядочное бегство.
Стиснутая людским потоком, наша семья тоже двигалась то по дороге, то по обочине, а потом уже было и самим не разобрать, где ступает наша нога. С пеньковой лямкой на шее матушка толкала тележку на деревянных колёсах. Ручки тележки отстояли друг от друга так далеко, что ей приходилось широко расставлять руки. По бокам к тележке были привязаны две большие прямоугольные корзины. В левой поместились Лу Шэнли, наше одеяло и одежда. В правой сидели братья‑немые. Мы с Ша Цзаохуа шагали по обе стороны, держась за корзины. Слепая восьмая сестрёнка, спотыкаясь, ковыляла за матушкой, вцепившись в её штаны. Впереди брела Лайди. Она пребывала то в ясном сознании, то в помутнённом и, сгорбившись и вытянув шею, как послушный буйвол, волокла тележку за наброшенную на плечи лямку. Колёса невыносимо скрипели. Трое детей в корзинах вертели головой, разглядывая всё, что творилось вокруг. Под ногами хрустела соль, в воздухе стоял резкий запах.
Поначалу всё это казалось интересным, но через несколько ли ноги заныли, голова отяжелела, сил явно поубавилось и под мышками выступил пот. Позади меня, не отставая, трусила моя сильная, как маленький мулёнок, белая молочная коза. Она понимала, что происходит, и привязывать её не было нужды.
В тот день с севера налетал сильный порывистый ветер и безжалостно хлестал по ушам. По всей равнине поднимались клубы белой пыли из щёлочи, соли и селитры, она порошила глаза, вызывая слёзы, оседала на коже, отчего та невыносимо зудела, а во рту от этой пыли ощущался отвратительный привкус. Люди шли, склонясь от ветра, глаза – узкие щёлочки. Одежда ополченцев, тащивших станки, пропиталась потом и покрылась осевшей на них пылью, так что все они побелели. У матушки брови и волосы тоже будто поседели. Мы вышли на болотистую низину, и колёса нашей тележки проворачивались уже с большим трудом. Старшая сестра впереди напрягала все силы, лямка глубоко впивалась ей в плечо. Она тяжело дышала, словно в приступе астмы, и смотреть на всё это было просто невыносимо. Ну а матушка? Кроме того что она толкала тележку, она ещё испытывала муки, подобные крёстным мукам Христа. Из печальных глаз без конца катились слёзы, которые вместе с каплями пота оставляли на лице алые бороздки. Следом брела вцепившаяся в неё восьмая сестрёнка, болтаясь туда‑сюда, словно тяжеленный тюк. За нами тянулась глубокая колея, которая, однако, быстро исчезала под колёсами тележек, едущих следом, под копытами животных и ногами людей. Со всех сторон нас окружали беженцы. Множество знакомых и незнакомых лиц – не разберёшь, кто есть кто. Тяжело приходилось всем – людям, лошадям, мулам. Сравнительно вольготно чувствовали себя пристроившиеся на руках у хозяек несушки да моя коза, которая проворно перебирала копытцами и даже ухитрялась щипнуть на ходу пожухлых листьев камыша.