Только тут мы заметили, что у старшего немого осталось лишь полголовы, а в животе у младшего зияет дыра величиной с кулак. Он был ещё жив, и зрачки его были направлены в нашу сторону. Матушка схватила горсть земли, намереваясь заткнуть эту дыру, из которой уже текла зеленоватая жидкость и вываливались, пошипывая, как угри, серовато‑белые кишки. Горсть за горстью сыпала она землю в эту дыру, но напрасно. Внутренности младшего немого уже заполнили пол корзины. Моя коза взбрыкнула передними ногами, издав несколько странных звуков, брюхо у неё сжалось в конвульсии, спина выгнулась, и изо рта выскочил ком травы. Опустив измазанные в крови и земле руки, матушка застыла, уставившись на кишки. Губы дрогнули, рот вдруг широко раскрылся, и оттуда вылетел алый сгусток крови. Матушка разрыдалась.
Из замаскированных в рощице орудий в сторону нашей деревни один за другим полетели чёрные, как вороньё, снаряды. От синих отсветов небо над рощицей стало лиловым, солнце потускнело. После первого залпа по пустоши прокатились громовые раскаты, а после приглушённых, как звуки треснувшего гонга, разрывов один за другим над деревней стали подниматься белые дымки. С противоположного берега Цзяолунхэ в ответ заговорили ещё более мощные орудия: часть снарядов угодила в рощицу, другие разорвались на пустоши. Что тут началось! Снаряды летали туда‑сюда, словно навещающие друг друга родственники, и горячий воздух волнами накрывал пустошь. Рощица вскоре уже горела, орудия в ней замолчали. Со стороны деревни пушки палили беспрерывно, а снаряды с каждым разом ложились всё дальше. В небе над дюнами вдруг разлилось синее зарево, и в сторону деревни снаряды полетели один за другим. Залпы этих орудий превосходили залпы батареи в рощице и по частоте, и по разрушительной силе. Снаряды первой батареи, замаскированной в рощице, я назвал вороньём, а те, что вылетали из орудий за дюнами, можно было сравнить с аккуратненькими чёрными поросятами, которые с громким хрюканьем, крутя хвостиками, устремлялись на маленьких коротких ножках в сторону нашей деревни. Достигнув цели, они превращались в огромных чёрных пантер, тигров и диких кабанов с оскаленными клыками и рвали на куски всё, что попадалось на их пути. Во время артиллерийской канонады снова появились воздушные корабли, на этот раз целая дюжина. Летели они парами, крыло к крылу, на большой высоте и сбрасывали вниз яйца, от которых на пустоши осталось множество большущих воронок. Что было потом, спросите вы? Потом со стороны деревни, переваливаясь с боку на бок, показалась целая свора танков. Тогда я ещё не знал, что они так называются, эти со скрежетом катящиеся чудовища с длинными шеями. За ними, пригнувшись, перебежками следовали солдаты в стальных касках. Они бабахали и бабахали из винтовок, не целясь, как попало. Мы метнулись в воронку от снаряда. Кто растянулся на земле, кто просто сел. Лица у всех были спокойные, словно мы не ведали страха.
Под днищем танков быстро крутились, догоняя друг друга, колёсики, и стальные гусеницы, по которым они катились, с грохотом несли их вперёд. Им были нипочём канавы и пригорки, они легко переваливали через них. Танки мчались с бешеной скоростью, при этом они кашляли, чихали и харкали, – в общем, вели себя как заблагорассудится, ни с чем не считались. Харкнув, они плевались огненными шарами: выплюнет такой шар, и длинная шея вжимается в откате. Такому, пройдись он по канаве или окопу на пустоши, ничего не стоит сровнять их с землёй и похоронить под ней маленьких человечков в форме хаки. Землю, где они проезжали, танки вспахивали, будто плугом, ничего не оставляя за собой. Наконец они подкатили к дюнам, и тут же зацокали тучи пуль. Но танкам эти пули были нипочём. А вот солдат, бежавших за ними, полегло немало. Прямо перед танками появились человечки с горящими связками гаоляновой соломы в руках. Они бросали их под брюхо стальных чудовищ, и над танками тут же взмывали языки пламени. А другие человечки сами подкатывались под танки. Прогрохотали взрывы – несколько танков уничтожено, другие повреждены. Из‑за дюн резиновыми шариками выкатывались группы солдат и смешивались с наступавшими в стальных касках. В этой свалке под оглушительный рёв и пронзительные вопли в ход шли кулаки и ноги, солдаты вцеплялись друг другу в горло, хватали между ног, за уши, впивались в пальцы, выдавливали глаза. Обагрялись кровью штыки и ножи. Все средства были хороши в этой бойне. Солдатику‑коротышке не совладать с верзилой‑противником, и он обращается к нему, незаметно набрав горсть песку:
– А ведь мы с тобой, брат, дальние родственники. Жена моего старшего двоюродного брата – твоя младшая сестрёнка, ты уж меня прикладом‑то не надо, а?
– Так и быть, пощажу, – отвечает верзила. – Меня как‑то раз в вашей семье вином потчевали. Жестяные кувшины для вина у вас – славная работа, ну те, что кувшинами с уточками‑мандаринками прозываются.
Тем временем малышок рукой махнул и песку ему в лицо – раз! Глаза‑то и засыпал. А сам подкрался сзади, как тать, да гранатой ему по башке. Голова и развалилась, как арбуз.
Столько всего происходило вокруг в тот день, что и с десятью парами глаз не углядишь и десятком ртов не расскажешь. Солдаты в касках шли в атаку волна за волной, но хоть и полегло их немало, прорваться им так и не удалось.
Тут в ход пошли огнемёты, песок под струями огня плавился и превращался в стекло. Снова прилетели воздушные корабли. На этот раз они сбросили большие блины, пирожки с мясом, а ещё разноцветные банкноты. К вечеру обе стороны вымотались окончательно, и установилось некоторое затишье. Но вскоре бой возобновился с новой силой, всё вокруг залило багровое зарево, а промёрзшая земля, усыпанная тушками запуганных до смерти диких кроликов, начала оттаивать.
Ружейная и пушечная канонада не смолкала ни на минуту, в небо беспрерывно взмывали ракеты, освещая его так ярко, что было больно смотреть.
На рассвете солдаты в касках группами и по одному стали поднимать руки и сдаваться.
Утром, в первый день нового, тысяча девятьсот сорок восьмого, года наша семья из пяти человек и моя коза осторожно перешли по льду Цзяолунхэ и вскарабкались на дамбу. Мы с Ша Цзаохуа помогли старшей сестре затащить тележку. Стоя там и глядя на искромсанный снарядами лёд, на плещущую в огромных пробоинах воду, мы благодарили судьбу за то, что никто из нас не провалился. Солнце уже осветило поле боя к северу от реки. Над ним ещё висел пороховой дым, раздавались крики и радостные вопли. То и дело вспыхивавшая перестрелка доказывала, что на пустоши ещё кипит жизнь. Повсюду, как ядовитые грибы, валялись каски. Я вспомнил про братьев‑немых. Матушка положила обоих в воронке от снаряда, даже землёй не присыпала.
Оглядевшись, мы обнаружили, что деревня наша отнюдь не превратилась в груду развалин – чудо, да и только. Церковь на месте, мельница тоже. А вот от крытой черепицей усадьбы Сыма Ку осталась лишь половина. Наш дом с пристройками тоже устоял, правда один шальной снаряд пробил в крыше здоровенную дыру. Мы вошли во двор, поглядывая друг на друга, словно чужие, а потом обнялись и разревелись – матушка первая.
Наши рыдания неожиданно прервал плач драгоценного Сыма Ляна. Подняв головы, мы увидели, что он сидит на абрикосовом дереве, свернувшись, как енот, и укрывшись собачьей шкурой. Матушка протянула к нему руки, он спрыгнул с дерева и струйкой чёрного дыма скользнул в её объятия.
КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ
Глава 28
Первый большой снегопад мирного времени запорошил трупы. По снегу расхаживали голодные дикие голуби, и их безрадостные крики звучали как безутешные всхлипывания вдов. Утреннее небо после снегопада походило на глыбу прозрачного льда; алел восток, восходило солнце, пространство между небом и землёй простиралось бескрайней золотистой глазурью. Люди выходили из домов на покрытые снегом просторы, где дыхание превращалось в розоватую дымку, ступали по белоснежной пелене, вели скот и несли товар на продажу. Все направлялись на юг, двигаясь по краю полей на востоке деревни. Перебирались через богатую раками и моллюсками Мошуйхэ и поднимались на ничем не примечательную возвышенность площадью около пятидесяти му. Народ спешил на снежный торжок – восхитительное действо дунбэйского Гаоми, когда на снегу шла торговля, совершались жертвоприношения и проводились традиционные обряды. В ходе этого действа все слова и мысли нужно было держать за зубами, потому что раскрывший рот мог навлечь беду. На снежном торжке разрешалось лишь смотреть во все глаза, нюхать, трогать руками, делать про себя выводы из полученного опыта, но только молча. О том, что именно могло случиться, если вдруг заговорить, никто никогда не спрашивал и никто никому не рассказывал, будто все и без того это знали.
Уцелевшие после обрушившихся на Гаоми бедствий – в основном женщины и дети – тянулись по снегу на высотку, приодевшись по‑праздничному. Студёный снежный дух покалывал ноздри, и женщины закрывали носы и рты широкими рукавами курток. Хотя, на мой взгляд, прикрывались они не от стужи. На самом‑то деле они просто боялись проронить хоть слово. Далеко вокруг разносился скрип снега под ногами, и в отличие от людей, которые блюли свою негласную договорённость, скотина кричала на все лады: блеяли козы, мычали коровы, ржали пережившие кошмары боёв старые лошади и покалеченные мулы. Бешеные псы раздирали когтями трупы и выли по‑волчьи, подняв морды к солнцу. Не сбесился в деревне лишь один слепой пёс. Он плёлся по снегу за своим хозяином, стариком‑даосом Мэнь Шэнъу. Там, на высотке, стояла пагода из позеленевших от времени кирпичей, а перед ней – тростниковая хижина из трёх комнатушек, в которой и обитал старый даос. Ему было уже сто двадцать лет, он практиковал би гу[125]
и, по слухам, уже лет десять обходился без пищи, поддерживая себя исключительно росой, как древесные цикады.
В глазах деревенских жителей Мэнь Шэнъу был получеловек‑полунебожитель. Передвигался он неслышно, лёгким, стремительным шагом. Голова голая, как электрическая лампочка, седая борода окладистая и густая. Губы как у мулёнка, а зубы отливают жемчужным блеском. Красноносый и краснощёкий, седые брови длинные, как маховые перья ворона. Каждый год в день зимнего солнцестояния он приходил в деревню, чтобы выполнить своё предназначение – выбрать снежного принца на ежегодный снежный торжок, или, точнее сказать, на праздник снега. Во время снежного торжка снежному принцу полагалось исполнить ряд священнодействий. За это можно было получить материальное вознаграждение, и каждый в деревне надеялся, что выбор падёт на мальчика именно из его семьи.
В тот год снежным принцем стал я – Шангуань Цзиньтун. Обойдя все восемнадцать деревень Гаоми, Мэнь Шэнъу остановил свой выбор на мне, – стало быть, я человек непростой. Матушка так обрадовалась, что не сдержала слёз. Когда я выходил на улицу, женщины поглядывали на меня уважительно. «Снежный принц, а снежный принц! И когда со снежком будем?» – сладкоголосо спрашивали они. – «Не знаю я. Почём мне знать, когда он пойдёт!» – «Это снежный принц и не знает, когда снег пойдёт? Ага, ясное дело: не моги выдавать небесные тайны!»
Все надеялись на снег, а больше всех конечно я. За два дня до праздника к вечеру небо затянуло плотными багровыми тучами, а накануне после полудня снег таки пошёл. Сначала небольшой, потом сыпанул вовсю, крупными, как гусиный пух, снежинками и пушистыми шариками. Снежные заряды повалили беспорядочной массой, и всё небо заволокла непроглядная круговерть. Из‑за снегопада даже стемнело раньше обычного. Из болотистых низин послышались крики лисиц, по улицам и проулкам с воем и стенаниями носились невинно погибшие души. Тяжёлые хлопья снега застучали по бумаге окон, а пристроившиеся на подоконниках белые звери колотили по ставням большими пушистыми хвостами. Спал я в ту ночь беспокойно, с множеством необычных видений – не разберёшь, где правда, где выдумка. Начнёшь рассказывать – может показаться, что ничего необычного в них и нет, так что, пожалуй, лучше промолчу.
Едва стало светать, матушка нагрела воды и принялась мыть мне лицо и руки. Коготки своего щеночка она промыла особенно тщательно. А ещё аккуратно подстригла. И наконец, поставила мне посередине лба красный отпечаток своего большого пальца – фирменный знак. Когда матушка отворила дверь, на дворе уже ждал даос Мэнь. Он принёс белый халат и белую шапочку из переливчатого бархата, очень приятного на ощупь. Ещё вручил белую смётку из конского волоса и, нарядив меня, велел пройтись по заснеженному двору.
– Вот это я понимаю! – одобрил он. – Настоящий снежный принц!
Я был несказанно доволен, счастливы были и матушка со старшей сестрой. Ша Цзаохуа смотрела на меня снизу вверх с обожанием, а восьмая сестрёнка улыбалась прекраснейшей из улыбок, заставлявшей вспомнить аромат цветущего цикория. На лице Сыма Ляна мелькнула холодная усмешка.
В паланкине, на котором слева был изображён дракон, а справа – феникс, меня несли двое здоровяков. Впереди шагал профессиональный носильщик Ван Тайпин, а сзади его старший брат Ван Гунпин, тоже профессионал. Оба они заикались. Несколько лет назад оба брата пытались уклониться от службы в армии. Ван Тайпин отхватил себе указательный палец, а Ван Гунпин намазал мошонку кротоновым маслом,[126]
чтобы симулировать грыжу. Уличив их в попытке надувательства, деревенский голова Ду Баочуань наставил на них карабин и предложил на выбор два пути: один – получить пулю здесь и сейчас, а другой – отправиться на фронт бойцами вспомогательных подразделений, таскать на носилках и на закорках раненых, доставлять боеприпасы. Оба начали заикаться, да так, что не могли вымолвить хотя бы слово целиком. Второй путь выбрал за них отец – каменщик и кровельщик Ван Дахай. Во время ремонта церкви он свалился с лесов и с тех пор хромал.
К своим обязанностям они относились со всей ответственностью, ходили скоро, и все отзывались о них с одобрением, так что у обоих сложилась хорошая репутация. Командир полка носильщиков Лу Цяньли даже написал собственноручно рапорт, в котором подтверждал их заслуги. Вместе с ними служил Ду Цзиньчуань, младший брат Ду Баочуаня. Когда он неожиданно расхворался и умер, братья прошли полторы тысячи ли, чтобы доставить его тело домой. Каких только мытарств не натерпелись по дороге! Из‑за заикания они ничего толком объяснить не сумели и получили по паре оплеух от Ду Баочуаня, который решил, что они его брата и угробили. Тогда братья предъявили рапорт командира полка с признанием их заслуг. Но Ду Баочуань выхватил его у них и разорвал в клочья. «Дезертир, он дезертиром и помрёт», – заключил он, махнув рукой. Переживали братья про себя, своё горе даже высказать не могли.
Натруженные плечи у них были крепки как сталь, ноги привычны к ходьбе, и паланкин плыл, как лёгкая лодочка по течению. Вокруг расстилались заснеженные просторы, по которым перекатывались волны света, а в лае собак слышался отзвук колокольной бронзы.
Через Мошуйхэ был перекинут ещё и каменный мостик. Опоры у него были сосновые, так что получился каменный мост на деревянных подставках. На мостике стояла Гао Чаньин, председатель женкомитета деревни Шалянцзыцунь. Короткая стрижка эрдамао, волосы заколоты пластмассовой бабочкой, за выпяченными губами видны розоватые дёсны. Кожа на широком румяном лице как апельсинная кожура – с большими порами, на подбородке – волосы. Она впилась в меня горящим взглядом. Я знал, что она вдова: её мужа превратили в кровавое месиво гусеницы танка. Мостик, когда мы следовали через него, покачивался, каменные плиты под ногами скрежетали. Когда мы миновали его, я обернулся и увидел, что по нашим следам, утопая в глубоком снегу, идут люди. Среди них я заметил матушку со старшей сестрой, всех детей нашей семьи и конечно мою козу. Не забыла ли матушка одеть ей «бюстгальтер» на вымя? Если забыла, козе несладко придётся. Снегу по колено, вымя у неё, должно быть, прямо по нему и волочится. От нашего дома до высотки около десяти ли – как она это вынесет?
На плечах братьев‑носильщиков я добрался до высотки, и все, кто уже там собрался – мужчины, женщины, дети, – приветствовали меня с воодушевлением в глазах, но с накрепко сомкнутыми ртами. Все упрямо молчали. Взрослые изображали торжественность, а по лицам детей было видно, что их так и подмывает напроказить.
Шагая вслед за Мэнь Шэнъу, носильщики донесли меня до прямоугольного помоста, сложенного из саманных кирпичей. На нём, позади курильницы с тремя благовонными палочками, стояли две длинные скамьи. На эти скамьи они и поставили паланкин, чтобы я мог сидеть, свесив ноги. Морозец беззвучно покусывал за ноги, как чёрная кошка, и пощипывал за уши, как кошка белая. Тлеющие палочки издавали еле слышные звуки – так, наверное, кричат земляные черви – и, кривясь пеплом, осыпались на курильницу, словно рушащийся при пожаре дом. Дымок благовоний мохнатой гусеницей забирался мне в левую ноздрю и вылезал из правой. В специальной медной печке перед помостом старик‑даос сжёг целую охапку ритуальных бумажных денег.[127]
Язычки пламени походили на крылья бабочек, покрытые золотой пыльцой. Клочки пепла от сгоревшей бумаги – чёрные бабочки, – покачиваясь, взлетали вверх, а устав лететь, падали на белый снег и быстро умирали. Даос Мэнь опустился на колени перед святилищем снежного принца и взглядом велел братьям Ван снова поднять меня. Он вручил мне палку, обёрнутую в золотую бумагу, с прилаженной к ней чашей из фольги – жезл, символ власти снежного принца. Неужели, взмахнув им, я смогу вызвать снегопад? Выбрав меня в снежные принцы, Мэнь поведал, что зачинателем снежного торжка был его наставник Чэнь. Повеление основать снежный торжок Чэнь получил от самого Наивозвышеннейшего и Совершенномудрого. Успешно завершив свои благочестивые деяния в этом мире, Чэнь, как говорится, распростёр крылья. Став небожителем, он обитал на облачной вершине, питался семенами сосны, пил воду из горных источников и перелетал с сосен на кипарисы, а оттуда – в свою пещеру. Обязанности снежного принца Мэнь разъяснил мне во всех подробностях. Первую – восседать на помосте и принимать жертвоприношения – я уже выполнил, а ко второй – обойти и осмотреть снежный торжок – приступаю сейчас.
Для снежного принца это самый торжественный момент. Вперёд вышли несколько мужчин в чёрно‑красной униформе. В руках у них ничего нет, но они держат их так, будто играют на трубах, на сона, на рожках и гонге, и надувают щёки, якобы трубя что есть сил. «Ударник» через каждые три шага поднимает левую руку на уровень плеча и изображает, что ударяет в гонг, который якобы держит в правой. Казалось, что звуки гонга и на самом деле разносятся далеко вокруг. Пружинисто покачиваясь, братья Ван продвигались вперёд, а посетители снежного торжка приостанавливали бессловесный торг и с почтением провожали глазами шествие снежного принца. Белый снег оттенял цвет знакомых и незнакомых лиц: красный виделся красно‑коричневым, чёрный поблёскивал, как угольные брикеты, жёлтый словно обретал восковой налёт, а зелёный – яркость лука‑порея. Я махнул жезлом в сторону толпы, и люди тотчас ожили, пришли в движение опущенные по швам руки, раскрылись в воображаемом крике рты, но ни один не осмелился, да и не хотел, крикнуть в голос. Ещё одна из моих священных обязанностей, как объяснил старик‑даос Мэнь, состояла в том, чтобы заткнуть чашей на конце жезла рот тому, кто осмелится издать хоть звук, и, отдёрнув жезл, вырвать этому человеку язык.
В беззвучно кричащей толпе я заметил матушку и сестёр – старшую и восьмую. Там были и Ша Цзаохуа с Сыма Ляном. У моей козы было прикрыто не только вымя, но и рот. Скроенная из белой материи, на морде у ней красовалась белая конусообразная повязка, надёжно закреплённая за ушами. Вот, в семье снежного принца установленное правилами молчание блюдут не только люди, но и животные. Я приветствовал родных взмахом жезла, они подняли руки в ответном приветствии. Чертёнок Сыма Лян приставил к глазам ладони трубочками, словно рассматривая в бинокль. Лицо Ша Цзаохуа дышит свежестью, она как рыбка в морском просторе.
Чем только не торговали на снежном торжке! При этом каждым видом товаров в своём уголке. Мой бессловесный эскорт доставил меня в ряд торговцев сандалиями. Только тут их и продавали – сандалии, плетённые из размягчённых стеблей рогоза; жители Гаоми ходили в таких всю зиму. Опираясь на ивовый посох – борода в сосульках, голова обмотана белой тряпкой, – там стоял Ху Тяньгуй, отец пяти сыновей. Четверо из них погибли, а оставшегося в живых послали на принудительные работы. Согнувшись и выставив два чёрных пальца, он торговался с Цю Хуансанем, деревенским мастером по сандалиям. Тот выставил три пальца и наложил на пальцы Ху Тяньгуя. Ху упрямо положил два пальца сверху, а Цю снова прикрыл их своими тремя. Так они упражнялись и три, и пять раз, пока Цю Хуансань не отдёрнул руку и с выражением невыносимой боли не отделил от связки пару зелёных, не самых лучших сандалий из верхушек рогоза. Ху Тяньгуй в молчаливой ярости то раскрывал рот, то закрывал и бил себя в грудь, указывая то на небеса, то на землю. Понять это можно было как угодно. Порывшись в сандалиях посохом, он остановил выбор на добротной восково‑жёлтой паре с толстыми, крепкими подошвами, сплетённой из нижней части стебля. Цю Хуансань оттолкнул посох Ху Тяньгуя и решительно выставил у него перед лицом четыре пальца. Ху Тяньгуй снова принялся тыкать то в небеса, то в землю, да так, что дырявая мешковина на нём ходуном заходила. Он наклонился, сам отвязал облюбованную пару сандалий, помял их, отошёл на шаг и снял свои драные кожаные тапки. Опираясь на посох, сунул дрожащие чёрные ноги в новые сандалии. Затем достал из заплатки на штанах, служившей ему карманом, мятую банкноту и швырнул Цю Хуансаню. Тот с перекошенным от возмущения лицом беззвучно выругался и топнул ногой. Но бумажку всё же подобрал, развернул и, держа за угол, помахал в воздухе, чтобы все вокруг видели. Кто сочувственно покачал головой, кто глупо ухмыльнулся. Опираясь на посох, Ху Тяньгуй маленькими шажками побрёл дальше, с трудом переставляя свои негнущиеся ноги. К бойкому на язык и ловкому на руку Цю Хуансаню я никаких добрых чувств не испытывал и в глубине души надеялся, что он от ярости потеряет голову и сболтнёт что‑нибудь. Тут‑то я свою временную власть и применю и длинный язык ему жезлом вырву. Но тому ума было не занимать, он словно прочёл мои мысли. Эту розовую банкноту он сунул в явно загодя приготовленную пару сандалий, висевшую на шесте, на котором он носил товар. Когда он снимал эти сандалии, я заметил, что они набиты разноцветными купюрами. Он ткнул пальцем в сторону стоявших вокруг и пялившихся на меня собратьев по ремеслу, потом указал на деньги и со всем почтением бросил эту пару в мою сторону. Они угодили мне в живот и упали на землю. На вылетевших из них купюрах были изображены стада овец, тупо стоявших в ожидании, когда их постригут или зарежут. Позже, по мере продвижения вперёд, мне бросили ещё несколько пар набитых мелочью сандалий.
В обжорном ряду хлопотала Фан Мэйхуа, вдова Чжао Шестого. Она жарила на сковородке булочки, а её сын и дочь, закутанные в одеяло, сидели на соломенной циновке, вращая глазёнками. Перед печуркой у неё стояло несколько расшатанных столиков, у которых сидели на корточках шестеро дюжих продавцов тростниковых циновок и с хрустом уминали эти булочки, закусывая большими дольками чеснока. Покрытые с обеих сторон золотистой корочкой, с пылу с жару, булочки брызгали при каждом укусе красноватым маслом – казалось, оно шкворчало даже в набитых ртах. У других продавцов булочек и у жаривших блины клиентов не было. Они стояли у прилавков, безмолвно колотя по краям сковородок, и завистливо поглядывали в сторону вдовы Чжао.
Когда мимо проплывал мой паланкин, вдова налепила на булочку бумажную банкноту, прицелилась и метнула мне в лицо. Я успел пригнуться, и булочка угодила в грудь Ван Гунпину. Вдова с виноватым видом вытерла руки замасленной тряпкой, глядя на меня ввалившимися глазами, вокруг которых обозначились красные круги, особенно заметные на её сером лице.
От прилавка, где испуганно квохтали куры, отошёл человек – тощий и долговязый. Старуха, торгующая курами, без конца кивала ему вслед. Ходил он как‑то чудно: прямой как жердь, он на каждом шагу как бы приподнимался всем телом, будто опасаясь пустить корни в земле. Имя ему было Чжан Тяньцы, а прозвище – Посланник Небес. Этот человек постиг некое необычное учение. Да и ремеслом он занимался необычным: сопровождал покойников в родные места. Каким‑то непостижимым образом мёртвые у него, восстав, ходили. Если житель Гаоми умирал в чужих краях, обращались к Посланнику Небес, чтобы он вернул покойника домой. Когда в Гаоми умирали чужаки, тоже посылали за ним. Кто посмеет относиться без почтения к тому, у кого мертвецы послушно ходят, преодолевая бесчисленные горы и реки? Запах от него всегда исходил какой‑то странный, и даже самые свирепые собаки, завидев его, поджимали нагло торчащие хвосты и, посрамлённые, убегали прочь. Чжан Тяньцы уселся на скамейку перед прилавком вдовы и показал два пальца. После обмена жестами вскоре выяснилось, что ему нужны не две булочки и не двадцать, а два подноса – целых полсотни булочек. С просиявшим лицом вдова засуетилась, чтобы обслужить такого прожорливого клиента, а продавцы за соседними прилавками аж позеленели от зависти. Я надеялся, что у них вырвется хоть слово, но даже зависть была не в силах заставить их раскрыть рот.
Чжан Тяньцы мирно сидел, уставив взгляд на хлопотавшую вдову и спокойно положив руки на колени. На поясе у него висел чёрный мешок. Что в этом мешке, никто не знал. В конце осени он согласился на большую работу – вызвать домой из Гаоми умершего в деревушке Айцю бродячего торговца новогодними картинками, уроженца Гуаньдуна.[128]
Сын торговца договорился о цене, оставил адрес и отправился домой, чтобы прибыть загодя и приготовиться к встрече. По дороге в Гуаньдун надо было перебраться не через одну горную гряду, и все считали, что у Чжан Тяньцы ничего не выйдет. Но вот он вернулся, и, судя по всему, только что. Не деньги ли у него в этом чёрном мешке? Из его драных соломенных сандалий выглядывали толстые, распухшие пальцы, похожие на маленькие бататы, и большие, как коровьи мослы, суставы.
Рядом с паланкином, прижимая к груди красными от мороза руками большой белоснежный кочан капусты и стрельнув в мою сторону чёрными распутными глазками, продефилировала младшая сестра Щелкуна, Косоглазая Хуа. Когда она проходила мимо вдовы Чжао, руки у той затряслись. Сошлись заклятые враги, и глаза засверкали. Даже ненависть к человеку, ставшему причиной гибели мужа, не смогла заставить вдову Чжао пойти против запрета снежного торжка, хотя было видно, как взыграла в ней кровь. Даже злость не помешала сосредоточиться на деле, и это было одним из достоинств вдовы. Она сгребла первый поднос пышущих жаром булочек в белую керамическую чашу и поставила перед Чжан Тяньцы. Тот протянул руку. Вдова растерянно смотрела на него, но секунду спустя всё поняла и хлопнула себя измазанной в масле ладонью по лбу, досадуя на оплошность. Достала из банки пару отменных головок чеснока с фиолетовой кожурой и вручила клиенту. Потом наполнила чёрную чашечку острым соусом с кунжутом и поставила перед ним в знак особого почтения. Продавцы циновок злобно поглядывали на неё, недовольные, что она так стелется перед Посланником Небес. Тот невозмутимо дожидался, пока булочки подостынут, и не торопясь чистил чеснок. Потом терпеливо разложил белые дольки на столе по размеру, как шеренгу солдат, то и дело поправляя и перекладывая, пока не добился идеального порядка. Уже издали, от капустных рядов, я оглянулся. Этот чудак Чжан Тяньцы принялся за булочки и поглощал их поразительно быстро. Точнее было бы сказать, он не ел, а загружал булочки в чан с широким горлом.
Обход снежного торжка завершился. Под неслышные звуки оркестра меня проводили к пагоде. Братья Ван опустили паланкин и помогли мне выбраться из него. Ноги аж онемели – не ступить. В паланкине осталось несколько пар соломенных сандалий и какие‑то замусоленные купюры – подношение снежному принцу, вознаграждение за исполнение роли.
Теперь я понимаю, что снежный торжок, по сути, праздник женский. Снег укрывает землю, как одеяло, увлажняет её, зачинает в ней жизнь. Снег – это вода, несущая жизнь. Снег – символ зимы, но в большей степени весть о весне. С выпавшим снегом жизненная энергия весны перехлёстывает через край.
В крохотной комнатушке в низу пагоды никаким святым не поклонялись, для этого предназначалось всё остальное пространство. Там же держался тонкий аромат благовоний, а перед курильницей стоял большой деревянный чан, до краёв наполненный чистейшим снегом. Квадратная табуретка за чаном служила троном для снежного принца. Взгромоздившись на неё, я тут же с трепетом вспомнил о последней обязанности в этой роли. Приподняв белую тюлевую занавеску, через которую из комнатушки смутно просматривалось то, что было за ней, вошёл даос Мэнь. Он накрыл мне лицо куском белого бархата. Из предварительных наставлений старика я знал, что во время исполнения своих обязанностей я не должен снимать этот бархат. Слышу лёгкую поступь – даос вышел. Теперь в этой укромной комнатушке можно уловить лишь моё дыхание, гулкие удары колотящегося сердца и потрескивание тлеющих благовоний. Снаружи тихо поскрипывал под ногами снег.
Осторожно ступая, вошла женщина. Через белый бархат смутно просматривается рослая фигура, пахнуло палёной свиной щетиной. Вряд ли она наша, даланьская, скорее из Шалянцзы. В этой деревушке у одной семьи налажено кустарное производство кистей для письма. Но откуда бы она ни была, снежный принц должен быть беспристрастен. Вытянув руки, я погрузил их в стоящий передо мной чан, чтобы пречистой святостью снега удалить с них всё нечистое. Затем поднял вперёд и вверх, потому что, по установленному правилу, женщины, молившие о ниспослании им в этом году ребёнка, просившие о том, чтобы было вдоволь молока, должны были выпростать груди и дать прикоснуться к ним снежному принцу. И вот мои ледяные руки и нежная, мягкая плоть встретились. Голова у меня пошла кругом; тёплые потоки радости, пронизавшие руки, мгновенно охватили всё тело. Женщина невольно охнула. Едва соприкоснувшись с моими пальцами, груди, эти два жарких голубка, тут же упорхнули. Надо же, какое разочарование! Даже не пощупал как следует, а их уже и след простыл. Не теряя надежды, я сунул руки в снег, чтобы вновь очистить и освятить их, и с нетерпением стал поджидать следующую пару голубков. «На этот раз они так легко не ускользнут», – решил я. И вот они. Я вцепился в них железной хваткой. Груди были небольшие и изящные, не то чтобы отвислые, но и не торчащие. Этакие пампушечки, только что вынутые из печи. Видеть я их не видел, но был уверен, что они белые, мягко поблёскивают, сосочки малюсенькие, как два крошечных грибка. Держа их, я произносил про себя самые добрые пожелания. Сдавил один раз – чтобы тебе родить тройню пухленьких ребятишек. Ещё раз – чтобы молоко лилось, как из фонтана. Третий раз – чтобы оно было сладким, как утренняя роса. Женщина тихо постанывала, изо всех сил пытаясь вырваться. Я был страшно разочарован и оскорблён в своих чувствах. Стало невыносимо стыдно, и я решил наказать себя: запихнул руки глубоко в снег, пока пальцы не коснулись скользкого дна чана, и вытащил, лишь когда они до локтей задеревенели и потеряли чувствительность. И вот снежный принц вновь воздевает очищенные руки, чтобы благословить женщин Гаоми. Настроение подыспортилось, а тут ещё – на тебе! – пара грудей, болтающихся, как мешки. Погладил – закудахтали, как своевольные курицы, и пошли мелкими мурашками. Потискал немного эти измождённые титьки и отвёл руки. Изо рта женщины несло ржавчиной, и этот дух проникал через бархат. Ладно, снежный принц беспристрастен, пусть и твои желания сбудутся. Хочешь сына – пусть родится мальчик, хочешь дочку – пусть будет девочка. И молока сколько пожелаешь. Груди твои всегда будут здоровыми, это пожалуйста, а вот если молодость вернуть задумала, тут снежный принц тебе не помощник.