– Последыш помещичий, мать твою разэтак, теперь ты точно не жилец! – бормотал он, стараясь нащупать нож, и его косые глаза подрагивали, как откладывающие яйца мотыльки. Находчивая Ша Цзаохуа подскочила к нему, как оленёнок, схватила нож и вернулась ко мне, держа его обеими руками.
– А ну отдай нож, предательское отродье! – поднявшись, грозно заорал Вэй Янцзяо и протянул руку. Не сводя глаз с заскорузлой лапищи, Ша Цзаохуа молча отступала, пока не ткнулась в меня попой. Он несколько раз бросался вперёд, но поспешно отскакивал, чтобы не наткнуться на остриё ножа. Сыма Лян в это время уже отступил до самых мостков.
– Вэй Янцзяо, мать‑перемать! Двигай сюда, прикончи этого помещичьего сынка! И пошевеливайся! – заорал У Юньюй.
– Ну погоди, я с тобой ещё разберусь, девчонка, – прошипел Вэй Янцзяо. Он решил вооружиться целым кустом клещевины, но толстенный ствол не поддавался, и ему пришлось довольствоваться веткой. Размахивая ею, он рванулся к мосткам.
Под прикрытием тесно прижавшейся ко мне Ша Цзаохуа к мосткам поковылял и я. Течение в канаве под ними казалось довольно быстрым, из него стайками вылетали маленькие карпы. Одни перелетали через мостки, другие падали на них, возмущённо подпрыгивая, и их тела грациозно изгибались в воздухе. Между ног всё слиплось; спина, зад, ноги, шея – всё, куда пришёлся град ударов, невыносимо горело. Подташнивало, и во рту был какой‑то мерзкий привкус. Я шатался, не в силах сохранить равновесие, и каждый шаг сопровождался стоном. Я опирался на худенькое плечо Ша Цзаохуа и, понимая, что ей тяжело, старался выпрямиться, но ничего не получалось.
Сыма Лян вприпрыжку нёсся в сторону деревни. Когда преследователи нагоняли его, он прибавлял прыти, а когда они тормозили, сбавлял темп и он. В результате этих маневров ему удавалось поддерживать в преследователях уверенность, что они вот‑вот настигнут его, и в то же время держать их на безопасном расстоянии.
Лучи заходящего солнца окрасили туман над полями в алый цвет, из канав доносилось унылое кваканье лягушек. Вэй Янцзяо негромко перекинулся о чём‑то с У Юньюем, и преследователи разделились. Вэй Янцзяо с Дин Цзиньгоу перебрались через канаву и побежали в противоположные концы поля. У Юньюй с Го Цюшэном продолжили преследование, но уже в умеренном темпе.
– Сыма Лян, а Сыма Лян, – громко подначивали они, – настоящие мужчины не убегают! Остановись, если ты не трус, и устроим настоящую схватку!
– Беги, брат, беги! – крикнула Ша Цзаохуа. – Не поддавайся на их штучки!
– До смерти изобью, дрянь паршивая! – обернулся У Юньюй, погрозив кулаком.
Ша Цзаохуа смело загородила меня с ножом в руке:
– Сунься, попробуй! Не боюсь я вас!
У Юньюй направился в нашу сторону, и Ша Цзаохуа, отступив, прижалась к моей ноге. Сыма Лян устремился к нам с криком:
– Только тронь её, башка паршивая, тут же бабу твою отравлю, эту торговку вонючую!
– Беги, брат! – снова закричала Ша Цзаохуа. – Эти псы Вэй и Дин хотят сзади подобраться!
Сыма Лян остановился, не зная, идти вперёд или повернуть назад. А может, он сделал это специально, потому что остановились и У Юньюй с Го Цюшэном. Появившиеся со стороны поля Вэй Янцзяо и Дин Цзиньгоу перешли канаву, выбрались на тропинку, по пояс испачканные в синей глине, и стали настороженно приближаться, будто окружая свирепых зверьков. Сыма Лян стоял уверенно и беспечно и, чтобы продемонстрировать эту показную беспечность, поднял руку, утирая взмокший от пота лоб. Со стороны деревни донеслись еле слышные крики матушки. Сыма Лян перебрался через канаву и понёсся, как птица, по узкой тропке между полями гаоляна и пшеницы.
– Отлично, парни, за ним! – возбуждённо воскликнул Вэй Янцзяо. И они, толкая друг друга, влезли в канаву, как стая уток, и пошлёпали, мокрые и грязные, за своей жертвой. Тропинка была скрыта колосьями, и до нас доносились лишь их шуршание и лающие голоса четвёрки преследователей.
– Дядюшка, жди здесь бабушку, а я на подмогу братцу Ляну.
– Мне страшно, Цзаохуа, – пролепетал я.
– Не бойся, дядюшка, бабушка сейчас придёт. – Она уже почти кричала. – Они могут убить брата Ляна! Зови давай: «Мама, я здесь! Мама!»
Ша Цзаохуа отважно прыгнула в канаву, погрузилась по грудь и стала барахтаться, поднимая зелёную рябь. Я боялся, что она утонет, но вскоре с ножом в руках она уже карабкалась на другой берег, с трудом вытаскивая из чавкающей глины свои тонкие, длинные ноги. Тапки она, в конце концов, там и оставила. Юркнув на тропинку, больше похожую на туннель, Ша Цзаохуа вмиг скрылась с глаз.
Переваливаясь с ноги на ногу и храпя, как корова, защищающая телёнка, подбежала матушка: отливающие золотом пряди волос, сияющее теплом желтоватое лицо.
– Мама! – вырвалось у меня, и из глаз брызнули слёзы радости. – Я жив! – Понимая, что вот‑вот упаду, я проковылял несколько шагов и ткнулся в горячую, мокрую от пота матушкину грудь.
– Сыночек мой, – заплакала она, – кто тебя так отходил?
– У Юньюй, а ещё Вэй Янцзяо… – всхлипывал я.
– Ах они бандиты! – гневно воскликнула матушка. – Куда они подевались?
– За Сыма Ляном и Цзаохуа гоняются! – Я указал на тропинку. Там клочьями висел туман, в глубине зарослей раздался крик какого‑то животного, а издалека доносились пронзительные вопли Ша Цзаохуа.
Матушка глянула в сторону деревни. За густой завесой тумана её уже было не видно, только слышался приглушённый, будто со дна реки, лай дворовых собак. Держа меня за руку, матушка – видимо, плюнув на всё, – полезла в канаву. Тёплая, как колёсная смазка, вода быстро поднялась по штанинам. Из‑за дородности и маленьких ножек матушке было трудно брести по глине. Выкарабкалась она оттуда с превеликим трудом, цепляясь за траву по краям канавы.
Не отпуская моей руки, она шагнула на тропинку. Продвигались мы, согнувшись в три погибели, чтобы не расцарапать острыми листьями лицо и не выколоть глаза. Буйно разросшаяся трава и вьющиеся растения перекрывали проход, кололи ноги, и я мычал от боли. Намокшие раны невыносимо саднили, я был близок к тому, чтобы рухнуть на землю, и только сильная рука матушки влекла меня вперёд. День угасал, вокруг, в тёмной глубине полей, которым, казалось, нет конца, ожили диковинные зверюшки. Их было много: зелёные глаза, красные языки, писклявые острые мордочки. Казалось, я вхожу в мрачные адские чертоги. А это существо, вцепившееся в мою руку, оно пыхтит, как буйвол, и ломится вперёд несмотря ни на что – возможно ли, что это моя матушка? Не демон ли это, принявший её облик, чтобы утащить меня в ад? Я попытался вывернуться из её клещей, но она ухватила меня ещё крепче.
Наконец жуткий проход кончился. К югу от тропинки открылись чёрные, как лес, бесконечные поля гаоляна, а к северу – пустырь. Солнце уже почти закатилось, бесчисленным хором стрекотали сверчки. Нас гостеприимно приветствовала залитая огненно‑красными отсветами заброшенная печь для обжига кирпича и черепицы. Но ужас! – среди куч необожжённого кирпича шла ожесточенная партизанская война Сыма Ляна и Ша Цзаохуа с ненавистной четвёркой громил. Обложившись кирпичами, противники швыряли их друг в друга. Положение Сыма Ляна и Ша Цзаохуа было явно незавидное: они уступали по возрасту, и силёнок в руках было маловато. С вражеской стороны осколки кирпичей и черепицы летели один за другим, так что моим спасителям и головы было не поднять.
– Прекратите! – закричала матушка. – Скоты, только и умеете что людей обижать!
В пылу схватки четвёрка не обратила на возмущённый крик матушки никакого внимания и продолжала обстрел, выйдя из своего укрытия и стараясь обойти позицию Сыма Ляна и Ша Цзаохуа с флангов. Поняв это, Сыма Лян, увлекая за собой Ша Цзаохуа, рванулся в сторону печи. Кусок черепицы угодил Ша Цзаохуа прямо в голову. Вскрикнув от боли, она зашаталась, словно у неё голова закружилась, но нож из руки не выпустила. Сыма Лян, подхватив пару кирпичей, метнул их в сторону противников, но те успели уклониться. И тут матушка, оставив меня под прикрытием высокого гаоляна, растопырила руки и рванулась к ним. Она походила на исполнительницу янгэ,[136]
босая – тапки её засосала жидкая грязь. Пятки жалко семенящих крохотных ножек‑«лотосов» оставляли в пропитанной водой земле круглые вмятины.
Я видел, как Сыма Лян с Ша Цзаохуа, взявшись за руки, бежали в сторону заброшенной печи. В свете огромной красной луны – мы и не заметили, как она появилась, – на землю ложились их длинные чёрные тени, а тени их преследователей казались ещё длиннее. Они пружинистыми прыжками мчались за беглецами, оставив матушку далеко позади. Сыма Ляну приходилось тащить Ша Цзаохуа, и бежать быстрее он уже не мог. Когда они достигли открытого пространства перед печью, Сыма Ляна сбил с ног кирпич. Его запустил Вэй Янцзяо. Ша Цзаохуа бросилась на него с ножом, но он увернулся, удар пришёлся в пустоту, а подскочивший У Юньюй тут же свалил её на землю.
– Прекратите! – снова крикнула матушка.
Как бегущие по земле стервятники размахивают крыльями, так и они, двигая своими ручищами и ножищами, набросились на упавших. Ша Цзаохуа хрипло стонала, Сыма Лян даже не пикнул. Под ударами их тела катались по земле, и в лунном свете казалось, что четверо громил исполняют какой‑то странный танец.
Матушка споткнулась, упала, но упрямо поднялась и мёртвой хваткой вцепилась сзади в плечи Вэй Янцзяо. Коварный хитрец согнул руки в локтях и резко ударил, попав ей прямо в грудь. Матушка охнула, отступила на шаг и хлопнулась на землю. Я тоже бросился на землю и зарылся в неё лицом. Казалось, из глаз хлынула чёрная кровь.
Четвёрка продолжала пинать Сыма Ляна с дикой яростью, это давно уже была не просто потасовка. Жизнь Сыма Ляна и Ша Цзаохуа висела на волоске. И тут из заброшенной печи вылез человек – огромного роста, весь в чёрном, с усами и бородой, всклокоченные волосы, перемазанное сажей лицо. Тело у него, казалось, задеревенело, а ноги затекли. Неуклюже выбравшись из печи, он тут же двинул большущим, с кувалду, кулаком У Юньюю по лопатке, да так, что она хрустнула. От боли этот герой с воплем плюхнулся на землю. Остальные трое замерли на месте.
– Сыма Ку! – испуганно воскликнул Вэй Янцзяо. Он повернулся и хотел дать дёру, но бешеный рык Сыма Ку заставил всех застыть, как от раската грома в чистом поле.
Второй удар железного кулака Сыма Ку пришёлся в глаз Дин Цзиньгоу. Ещё один удар – и Го Цюшэна вывернуло желчью. Сыма Ку ещё не замахнулся для следующего удара, а Вэй Янцзяо уже рухнул перед ним на колени и принялся отбивать частые поклоны, будто чеснок толок, скороговоркой умоляя:
– Господин мой, о господин, пощадите, это они меня заставили, сказали – вздуют, если не пойду с ними, зубы в кровь разбили… Господин, пожалейте…
Сыма Ку помедлил, а потом пнул его в зад. Вэй так и покатился, но быстро вскочил на ноги и дал стрекача, как заяц. Вскоре с дороги, ведущей в деревню, послышались его лающие крики:
– Ловите Сыма Ку! Предводитель Хуаньсянтуань[137]
Сыма Ку вернулся! Ловите Сыма Ку…
Сыма Ку поднял Сыма Ляна с Ша Цзаохуа и помог встать матушке. Та вся дрожала:
– Ты… ты человек или дух?
– Тёща, уважаемая… – Сыма Ку судорожно вздохнул, но тут же взял себя в руки.
– Папа, это правда ты?! – вскричал Сыма Лян.
– Я, сынок. А ты молодцом! Есть ли ещё кто дома, уважаемая тёща?
– Да до вопросов ли тебе? – озабоченно проговорила матушка. – Беги быстрее!
Со стороны деревни донеслись тревожные звуки гонга и одиночные винтовочные выстрелы.
Схватив У Юньюя за шиворот и чётко выговаривая каждое слово, Сыма Ку произнёс:
– А ты, грязный подонок, передай всему этому черепашьему отродью в деревне: если кто посмеет обидеть моих родственников, я, Сыма Ку, всю семью его под корень изведу, ни курицы, ни собаки не оставлю! Запомнил мои слова?
– Запомнил, запомнил… – пролепетал У Юньюй.
Сыма Ку убрал руку, и Юньюй мешком свалился на землю.
– Беги давай! Господи… – От волнения матушка даже ладошкой по плечу его хлопнула, так ей хотелось, чтобы он побыстрее скрылся.
– Отец, я с тобой… – захныкал Сыма Лян.
– Сынок, дорогой, – вздохнул Сыма Ку, – ты с бабушкой останешься.
– Отец, умоляю, возьми меня с собой… – канючил Сыма Лян.
– Не задерживай отца. Лян Эр, – рассердилась матушка. – Сейчас же отпусти его!
Сыма Ку встал перед матушкой на колени и торжественно поклонился до земли.
– Матушка! Вам вручаю дитя своё! Я, Сыма Ку, в долгу перед вами. В этой жизни мне его, похоже, не оплатить, но погодите – верну в следующей!
– Не досмотрела я за дочками твоими, – вновь запричитала матушка, – уж не держи на меня зла…
– Вы здесь ни при чём. За них я уже отомстил.
– Ступай, ступай же, – волновалась матушка. – Бежать тебе надо, схорониться подальше. А вот месть обидчику приведёт к мести ещё большей…
Сыма Ку бегом направился к печи, и когда появился вновь, на нём уже была накидка из камыша, пулемёт в руках и множество поблёскивающих пулемётных лент. В один миг он исчез среди шуршащих стеблей гаоляна.
– Помни, что я тебе сказала: схоронись подальше и не убивай всех подряд!
Над полем гаоляна снова повисла тишина. Землю заливал поток лунного света. Со стороны деревни волнами докатывались голоса.
Вэй Янцзяо привёл целую толпу ополченцев с фонарями, факелами, карабинами и пиками с красными кистями под началом районного уполномоченного службы безопасности. Они высыпали на площадку перед печью и с грозным видом окружили её. Уполномоченный Ян залёг со своей пластмассовой ногой за одной из куч кирпича и направил в сторону печи жестяной рупор:
– Сыма Ку! Сдавайся! От нас не убежишь!
Кричал он довольно долго, но ответа не последовало.
Вытащив револьвер, он прицелился в зияющий чернотой свод печи и выстрелил пару раз. Пули ударились в камень и откликнулись звенящим эхом.
– Гранаты сюда! – обернулся Ян к ополченцам.
Один подполз к нему, как ящерица, и передал пару гранат. Ян отвинтил крышку на ручке, выдернул кольцо, которое осталось у него на пальце, швырнул гранату в печь и поспешно вжался к землю. Прогремел взрыв. Уполномоченный тут же бросил ещё одну гранату. Грохот взрывов раскатился далеко вокруг, и над печью опять повисла тишина. Он схватился за рупор:
– Складывай оружие, Сыма Ку, и останешься жив! Мы пленных не обижаем! – В ответ ни звука, слышалось лишь стрекотание сверчков да громкое кваканье лягушек в канаве.
Осмелев, Ян встал с рупором в одной руке и пистолетом в другой и, крикнув: «За мной!», шагнул вперёд. За ним, пригнувшись, последовали двое храбрецов – один с карабином, другой с пикой. Протез уполномоченного скрипел на каждом шагу, а сам он клонился в сторону. Они беспрепятственно проникли в старую печь и вскоре выбрались оттуда.
– Вэй Янцзяо! – взревел уполномоченный. – Ну и где же он?
– Небом клянусь, из этой печи вылез! Не верите, у них вон спросите!
– Точно он? – зло уставился уполномоченный на У Юньюя и Го Цюшэна. Дин Цзиньгоу валялся на земле без сознания. – Не обознались?
– Похоже, он… – с опаской покосился в сторону гаоляна У Юньюй.
– Один он был? – продолжал расспрашивать Ян.
– Один…
– Вооружён?
– Вроде, да… Пулемёт в руках… Патронами увешан с головы до ног…
Не успел У Юньюй произнести эти слова, как уполномоченный и взвод ополченцев попадали на землю кто куда, как подкошенные.
Глава 33
Выставку наглядной агитации по классовой борьбе устроили в церкви. Длинная колонна учеников подтянулась ко входу, и тут вдруг, как по команде, все громко разревелись. От плача сотни детей – даланьская начальная школа к этому времени уже расширилась и стала основной для всею Гаоми, – казалось, разрыдалась сама улица. На каменных ступенях при входе в церковь стоял новый директор школы. С явно неместным произношением он громко увещевал:
– Дети, дети, успокойтесь, держите себя в руках! – Он вытер глаза серым носовым платком, потом звучно высморкался.
Дети умолкли, по одному зашли в церковь вслед за учителями и выстроились рядами у стены в специально очерченном мелом квадрате. Вся церковь была увешана картинками, нарисованными цветной тушью, с пояснительной надписью под каждой. Рядом, с указками в руках, стояли женщины‑комментаторы.
Начала объяснения наша учительница музыки Цзи Цюнчжи. За избиение ученика она была сурово наказана, и её когда‑то красивые большие глаза теперь безжизненно застыли на унылом, пожелтевшем лице. На возвышении, с которого прежде проповедовал пастор Мюррей, стоял недавно назначенный начальник района с «маузером» на бедре. Цзи Цюнчжи, указывая на рисунки, зачитывала подписи под ними, старательно выговаривая слова по‑пекински.
На рисунках, висевших прямо перед учениками, была изображена природа дунбэйского Гаоми, а также историческая обстановка в обществе перед революцией и освобождением. Далее на картинке сплелись в клубок ядовитые змеи с раздвоенными красными языками. На голове у каждой было написано, кто она такая; на лбу одной из самых крупных красовалось имя отца Сыма Ку и Сыма Тина.
– «Жестоко угнетаемый ядовитыми змеями‑кровососами, – бесстрастным голосом бегло читала Цзи Цюнчжи, – народ дунбэйского Гаоми прозябал в крайней нищете, жил хуже скота». – Она ткнула указкой в картинку, на которой была нарисована старуха с лицом как у верблюда, с дырявой корзинкой для подаяния и с посохом нищенки в руках. За её лохмотья цеплялась сморщенная, как обезьянка, девочка. Чёрными штрихами были обозначены падающие листья, тоже чёрные, что доказывало наличие пронизывающего холодного ветра. – «Многим беднякам пришлось покинуть свои дома и скитаться нищенствуя, а злые псы помещиков до крови кусали им ноги». – Указка Цзи Цюнчжи легко переместилась следующий рисунок: большие, чуть приоткрытые, чёрно‑лаковые ворота с тремя золотыми иероглифами на табличке – Фушэнтан. Из ворот высовывается головка в шапочке с красной кисточкой – надо понимать, отродье тирана‑помещика. Странное дело, этот помещичий сынок, розовощёкий и ясноглазый, вовсе не вызывал отвращения, наоборот, казался очень милым. А в ногу другого малыша вцепился здоровенный рыжий пёс.
Тут одна школьница начала всхлипывать. Этой, с позволения сказать, девочке из деревни Шакоуцзы было уже лет семнадцать‑восемнадцать, а училась она во втором классе. Остальные с любопытством поглядывали на неё, пытаясь понять, чего это она расхныкалась. Один из учеников вскинул руку и, прервав Цзи Цюнчжи, выкрикнул лозунг. Та терпеливо ждала, не отрывая указки от рисунка. Тут же этот активист взвыл во всю глотку. Он якобы плакал, но в его покрасневших глазах не было ни слезинки. Я покосился на стоявших рядом учеников: рыдали все, и звуки эти становились всё громче, набегая волна за волной. Директор, стоявший на самом видном месте, одной рукой прикрывал лицо, а другой, сжатой в кулак, колотил себя в грудь. У стоявшего слева от меня конопатого Чжан Чжунгуана подбородок был мокрый от слюней, он тоже колотил себя в грудь обеими руками попеременно, от гнева или от горя – не знаю. Его семью зачислили в разряд крестьян‑арендаторов, но до освобождения я часто видел этого «сына крестьянина‑арендатора» на даланьском рынке, где он таскался за папашей, который зарабатывал на жизнь азартными играми. В руках у Чжунгуана обычно был кусок жареной свиной головы, завёрнутый в свежий лист лотоса, и он откусывал от него на ходу, отчего все щёки и даже лоб лоснились от жира. И вот из этого обожравшегося в своё время жирной свининкой разинутого рта текли слюни – от чувств. У пухлой девицы справа на обеих руках возле большого пальца было ещё по одному, нежно‑жёлтому, как свежий бутон. Её звали, кажется, Ду Чжэнчжэн, но для нас она была Ду Люлю – Ду Шесть Шесть. Всхлипы, которые она исторгала, напоминали голубиное воркование. Крошечные пальчики, прижатые к лицу, подрагивали, как хвостики упитанных поросят, а меж ними сквозил лаково‑чёрный, мрачный взгляд. Конечно, многие плакали искренне, и слёзы эти были для них так дороги, что их даже не вытирали. Мне, честно говоря, было не выдавить из себя ни слезинки, и я никак не мог взять в толк: неужели несколько грубо намалёванных картинок могут так разрывать душу? Но чтобы не слишком выделяться, я решил поступать как все. Ведь я заметил, что Ду Люлю мрачно зыркает на меня, и при этом знал, как глубоко она меня ненавидит. В классе мы сидим с ней рядом, и однажды во время вечерних занятий она тайком погладила меня по ноге этим своим лишним пальцем, а сама в это время продолжала бубнить урок. В нарушение всех правил дисциплины я тогда вскочил как ужаленный, получил от учительницы нагоняй и тут же всё выложил. Сомнения нет, поступил я глупо: разве следует мальчикам отвергать подобные поползновения со стороны девочек! А если не нравится, вовсе не обязательно рассказывать об этом всем. Разобрался я, что к чему, лишь через десятилетия и даже немного пожалел: и чего я тогда не… Но в тот день при виде извивающихся, как мясистые гусеницы, пальчиков я испытал лишь страх и отвращение. Когда я выдал её, она не знала, куда деваться от стыда. Хорошо, дело было вечером и в классе горели масляные лампы, они отбрасывали перед каждым большое, с арбуз, пятно желтоватого света. Опустив голову, она, запинаясь, проговорила под скабрёзное хихиканье сидевших сзади переростков:
– Я не специально, я хотела ластик у него взять…
На что я тут же выпалил, как последний болван:
– Нет, очень даже специально, она ещё меня щипнула.
– Замолчи, Шангуань Цзиньтун! – сурово одёрнула меня тогда Цзи Цюнчжи, которая кроме музыки учила нас ещё и родной речи.
С тех пор я стал заклятым врагом Ду Чжэнчжэн, и обнаружив однажды в своей сумке дохлого геккона, даже на минуту не усомнился, что это её рук дело. И если сегодня, в такой серьёзной обстановке, один я не буду размазывать по лицу ни соплей, ни слёз, всё может обернуться куда хуже. Задумай Ду Чжэнчжэн поквитаться со мной… последствиях страшно было даже подумать. Поэтому я закрыл лицо руками и, приоткрыв рот, стал издавать нечто вроде всхлипываний. Рыданий, при всех стараниях, у меня не получалось.
Цзи Цюнчжи возвысила голос так, что перекрыла всякий плач:
– «Реакционный класс помещиков жил в кутежах и распутстве. У одного Сыма Ку было четыре жены!» – Её указка стукнула по картинке, на которой Сыма Ку – с головой волка и туловищем медведя – длинными волосатыми лапами обнимал четырёх чудовищ в женском обличье. Две слева – с человечьими головами и змеиными телами, а те, что справа, – с рыжими лисьими хвостами. Рядом – стайка чудовищ поменьше. Это, понятное дело, потомство Сыма Ку. Среди них, должно быть, и маленький герой Сыма Лян. Интересно, в каком виде его здесь намалевали? В виде духа‑кота с треугольными ушами? Или как духа‑крысу с остренькой мордочкой, в красной курточке, с поднятыми маленькими лапками? По мне скользнул мрачный взгляд Ду Чжэнчжэн. – «Четвёртая жена Сыма Ку, Шангуань Чжаоди, – продолжала Цзи Цюнчжи, ткнув указкой в одну из женщин с лисьим хвостом, – голос учительницы звучал громко, но был начисто лишён эмоциональной окраски, – любила полакомиться деликатесами. Последним её увлечением была жёлтая кожа с окорочков молодых петушков. Чтобы потрафить ей, в доме Сыма Ку их перерезали целую гору!»
«Что за бред! – думал я. – Когда это вторая сестра ела жёлтую кожу с окорочков молодых петушков? Она курятину вообще в рот не брала. И не было никакой горы молодых петушков в доме Сыма!» Напраслина, возводимая на сестру, переполнила меня гневом и вызвала сильнейший протест против несправедливости. В результате из глаз у меня брызнули совершенно искренние слёзы. Я утирал их и утирал, а они всё лились и лились.
Свою часть комментариев Цзи Цюнчжи закончила и, тяжело дыша, отошла в сторону. Её место заняла недавно присланная из уезда учительница по имени Цаи. Она и слова не произнесла, а в её глазах с веками без складок под тонко очерченными бровями уже стояли слёзы. Тема её комментария просто дышала ненавистью: «Неслыханные злодеяния Хуаньсянтуань».[138]
Она исполняла возложенное на неё поручение со всей тщательностью и зачитывала одну за другой все подписи, указывая на каждую, будто знакомя с новыми иероглифами. На первом рисунке справа вверху чёрная туча закрывала серп луны, вверху слева падали чёрные листья, оставляя за собой чёрные линии. Ветер дул не зимний, явно осенний. Под чёрной тучей и серпом луны главный злодей дунбэйского Гаоми Сыма Ку в армейской шинели с портупеей, оскалив клыки и высунув красный язык, с которого капала кровь, сжимал торчащей из просторного левого рукава лапой уже зазубрившийся от убийств окровавленный кинжал размером с бычье ухо. В правой лапе он держал револьвер с грубо намалёванными язычками пламени у ствола, вероятно призванными обозначать, что оттуда вылетает пуля. Штанов на нём, как ни странно, не было, а внизу, под шинелью, волочился по земле здоровенный волчий хвост. Нижние конечности – коротенькие и чрезмерно толстые, без какого‑либо соответствия верхним. Скорее это коровьи ноги, а не волчьи лапы, а вот когти точно принадлежат животному типа собаки. Возле него толклась свора злобных, омерзительных тварей, среди которых выделялась плюющая красным ядом очковая кобра.
– Это Чан Силу, реакционер, зажиточный крестьянин из деревни Шалянцзыцунь, – пояснила учительница Цай, ткнув указкой в голову очковой змеи. – А это, – она указала на дикую собаку, – гнусный деспот, помещик Ду Цзиньюань из Шакоуцзыцунь. – Ду Цзиньюань тащит за собой волчезубую палицу[139]
– конечно же, в крови. Изображённый рядом с ним Ху Жикуй, солдафон и наёмник из деревни Ванцзяцю, ещё сохранил человеческие черты, только лицо вытянутое, как морда мула. Реакционер и зажиточный крестьянин Ма Циньюнь из Лянсяньтунь мало отличался от медведя. В общем – шайка вооружённых до зубов кровожадных зверей, готовых под предводительством Сыма Ку наброситься на дунбэйский Гаоми. – Члены Хуаньсянтуань осуществляли разнузданную классовую месть. За короткий отрезок времени, менее чем десять дней, с невообразимой жестокостью, от которой волосы становятся дыбом, они убили тысячу триста восемьдесят восемь человек. – Указка ткнулась в довольно большой лист с серией рисунков, демонстрирующих, как это происходило. Это подобие словаря пыток, богато иллюстрированного, с подробными описаниями, от которых кровь стыла в жилах, вызвало целую волну горестных завываний. Сначала в этой серии рисунков были представлены традиционные методы умерщвления людей, такие как отсечение головы и расстрел. Затем методы становились изощрённее. – Это закапывание заживо, – указала на картинку Цай. – Как следует из названия, жертв закапывают в землю живыми. – Большущий ров, в нём несколько десятков людей с мертвенно‑бледными лицами, а на краю рва тот же Сыма Ку даёт команду бандитам из Хуаньсянтуань забросать ров землёй. – «По свидетельству оставшейся в живых беднейшей крестьянки тётушки Го, урождённой Ма, – читала Цай подпись под картинкой, – уставшие от своих злодейств бандиты заставили революционных ганьбу и простых людей самих рыть себе могилы и закапывать друг друга. Когда люди уходили в землю по грудь, им становилось трудно дышать, грудь, казалось, готова была разорваться, кровь приливала к голове. Тогда бандиты из Хуаньсянтуань стреляли по головам, и кровь вместе с мозгами вылетала на высоту до одного метра». – На рисунке из торчащей из земли головы действительно бил фонтан крови. Он достигал верхнего края рисунка, а потом рассыпался каплями вишнёвого цвета.
Лицо учительницы побелело, – похоже, у неё закружилась голова. От дружного плача учеников, казалось, балки сотрясались, а мне в это время было не выжать ни слезинки. Судя по указанным на рисунках датам, когда Сыма Ку вёл разнузданную бойню, мы с матушкой, а также революционные ганьбу и активисты отходили в прибрежные районы северо‑востока. Неужели Сыма Ку действительно способен на подобную жестокость? А у Цай и в самом деле закружилась голова, и она прислонилась ею ко рву, в котором живьём закапывали людей: казалось, маленький человечек из Хуаньсянтуань поднимает лопату земли, чтобы присыпать и её. На лице Цай выступили капли пота, и она стала медленно сползать на пол, увлекая за собой прикреплённый к стене рисунок. И вот она уже сидит у стены, на голове – белый лист бумаги, и на него, кружась, падают серые хлопья пыли.
Это было столь неожиданно, что стенания школьников тут же стихли. Подбежавшие районные чиновники быстренько вынесли учительницу на свежий воздух. Их начальник, мужчина средних лет с родимым пятном на пол‑лица, сурово объявил, держась за деревянную кобуру «маузера» на бедре:
– Товарищи школьники! Теперь мы попросим тётушку Го, урождённую Ма, из деревни Шалянцзыцунь поделиться воспоминаниями о том, что она пережила лично. Пригласите, – кивнул он районным ганьбу помоложе.
Все взоры обратились на ветхую дверцу, которая вела в придел, где когда‑то обитал пастор Мюррей. Как будто ждали выхода знаменитого актёра. Повисшую тишину вдруг разорвал донёсшийся из дворика протяжный вопль. Двое ганьбу ввели под руки седовласую старушонку. Прикрыв рукавом рот и запрокинув голову, она сотрясалась в горестных рыданиях. Все тут же с готовностью присоединились к ней и проплакали минут пять. Наконец она утёрлась, расправила рукава и проговорила:
– Не плачьте, дети, мёртвых слезами не воскресишь, а живым нужно жить дальше.
Затихнув, все уставились на неё. Эти вроде бы простые слова показались мне исполненными глубокого смысла. А старуха тут же сконфуженно бросила:
– Чего говорить‑то? Дело прошлое, и говорить тут не о чем. – Она развернулась и собралась было выйти из церкви, но её остановила подскочившая Гао Хунъин, председатель женсоюза её деревни: