– Я знаю, из чего ты, малыш, – улыбнулся Сыма Ку. – Для ножек грушу повалили, для ручек абрикос спилили, а письку вместе с мамой из глины слепили!
Мальчик страшно разозлился.
– Растудыть твою мать! – грубо выругался он.
В душе Сыма Ку всё перевернулось, глаза увлажнились, в нём столкнулись самые противоречивые чувства. Пастушок щёлкнул бичом и погнал коз на закат, в сторону опускающегося на лес багрового диска. Звонким детским голоском мальчонка запел:
Как в тридцать седьмом японцы вторглись к нам в Китай.
Лугоуцяо захватили и Шаньхайгуань,
Провели свою железку прямиком в Цзинань.
Пусть палят они из пушек, наш Восьмой боец
Знай орудует затвором – дьявол не жилец.
Хлоп! – японский офицерик ноги протянул
И на западное небо [145]
прямиком шагнул…
Песенка ещё звучала, когда Сыма Ку присел на каменном мостике на корточки и закрыл руками полные горячих слёз глаза.
Потом он спустился к реке, ополоснул лицо, отряхнул с себя грязь и пыль и тихо побрёл по пёстрому цветочному ковру дамбы. В сумерках уныло кричали птицы, нежные и тонкие ароматы одних цветов опьяняли, другие – горькие и резкие – отрезвляли. Широко раскинулись небо и земля, перед глазами проносились века, и думы полнились печали. На тропинке по гребню дамбы саранча откладывала яйца. Мягкие брюшка зарывались глубоко в твёрдую землю, а верхняя часть оставалась на поверхности – сцена страдания и счастья. Присев на корточки, Сыма Ку поднял одну, взглянул на длинное, извивающееся в сочленениях брюшко. Тут же вспомнилось детство, вспомнилась первая любовь – белокожая тонкобровая женщина, любовница отца, Сыма Вэна. Как сладко было зарываться носом в ложбинку меж её грудей…
|
|
Вот она, деревня, перед глазами: дымок из труб и всё более чёткий запах человека. Он сорвал дикую хризантему и поднёс к носу, чтобы упорядочить сумбур в голове и обуздать смятение чувств. С важным видом он подошёл к свежему пролому в южной стене своего дома. Дежуривший там ополченец клацнул затвором:
– Стой! Дальше нельзя!
На что Сыма Ку презрительно бросил:
– Это мой дом!
Часовой на миг замер, потом пальнул из винтовки и принялся кричать как сумасшедший:
– Сыма Ку явился! Сыма Ку явился!
Он убежал, таща за собой винтовку, а Сыма Ку, глядя ему вслед, пробормотал вполголоса:
– И чего бегать, в самом деле…
Он ещё раз поднёс к носу жёлтый цветок и двинулся вперёд, мурлыкая антияпонскую песенку пастушка и собираясь обставить всё как можно более торжественно. Но с первым же шагом нога ощутила пустоту, и он провалился в глубокую яму, вырытую перед проломом в стене с единственной целью – схватить его. Тут же подскочили солдаты из районной службы безопасности. Они сидели в засаде в полях за стеной днём и ночью и сейчас наставили на Сыма Ку десятки воронёных стволов. В ногу ему вонзились острые бамбуковые колья на дне ямы, и он ругался почём зря, от боли ощерив зубы:
– Вот как встречаете, молодцы. Я с повинной, а вы мне западню, как кабану, устроили…
Начальник сыскного отдела службы безопасности вытащил Сыма Ку наверх и ловко защёлкнул у него на запястьях наручники.
– Отпустите семью Шангуань, – потребовал Сыма Ку. – Я дел натворил, мне и отвечать!
Глава 36
С учётом настоятельных просьб народных масс дунбэйского Гаоми открытый суд над Сыма Ку решено было провести там, где они с Бэббитом первый раз крутили кино. В своё время это было гумно его семьи, и ещё виднелись остатки затоптанного насыпного возвышения, с которого Лу Лижэнь осуществлял руководство народными массами во время земельной реформы. В ходе подготовки суда из района туда направили вооружённых ополченцев. Те работали всю ночь, перелопатили сотни кубометров земли, возвели новое возвышение высотой с дамбу на Цзяолунхэ и выкопали с трёх сторон глубокий ров, наполнив его маслянистой зелёной водой. Ганьбу добились выделения из спецфонда начальника района средств, равных стоимости тысячи цзиней чумизы, приобрели на большом рынке Вопу в тридцати ли от деревни две повозки золотисто‑жёлтых тростниковых циновок плотного плетения и соорудили над возвышением большой навес. Навес облепили разноцветными листами бумаги с изъявлениями ненависти и радости. Оставшимися циновками выложили само возвышение, а также его боковины, откуда они свешивались золотистым водопадом. Проверить место проведения открытого суда приехал начальник уезда в сопровождении районного. Они стояли на высоком, как театральная сцена, возвышении, на гладких, удобных циновках, глядя вдаль на серо‑голубые волны Цзяолунхэ, несущей воды на восток. Налетавший с реки холодный ветер забирался под одежду, превращая рукава и штанины в связки толстых свиных сосисок. Начальник уезда потёр покрасневший кончик носа и громко поинтересовался у стоявшего рядом районного:
|
|
– Шедевр этот чьих рук дело?
Тот не разобрался, язвит уездный или хвалит, и бухнул:
|
|
– В планировании я принимал участие, а в основном вот он руководил. – И указал на чиновника из райотдела пропаганды, стоявшего сзади.
Начальник уезда глянул на сияющего пропагандиста, кивнул и негромко, но так, чтобы слышали все, произнёс:
– Тут не открытый суд – коронацию проводить впору!
К нему враскачку прихромал оперуполномоченный Ян и приветствовал совсем не по уставу. Начальник уезда смерил его взглядом:
– Уже принято решение отметить твои большие заслуги в организации поимки Сыма Ку. Но в ходе операции причинен вред членам семьи Шангуань, и это будет признано большой ошибкой.
– Главное – удалось схватить это чудовище, этого убийцу! – с чувством воскликнул Ян. – Может, я и допустил ошибку, но ради успеха дела я и здоровую ногу отдал бы на отсечение!
Суд назначили на утро восьмого дня двенадцатого лунного месяца. Любители поглазеть на происшествия ещё с ночи стали собираться перед возвышением, одетые холодным блеском звёзд, укрытые леденящим светом луны, и на рассвете от народу уже было черно. Зрители выстроились и на дамбе. Когда из‑за горизонта застенчиво выглянуло красное солнце и осветило заиндевелые брови и усы, стал заметен и розоватый парок из сотен ртов. О том, что в этот ранний час следует есть кашу‑лаба, забыли все, но только не в нашей семье. Матушка пыталась поднять наш дух, но безуспешно: Сыма Лян беспрерывно плакал, и настроение у всех было ужасное. Восьмая сестрёнка, как большая, подобранной где‑то на песчаном пустыре – такое нечасто бывает – морской губкой на ощупь вытирала ему льющиеся ручьём слёзы. Плакал он беззвучно, но это было гораздо хуже, чем если бы в голос. Старшая сестра пристала к суетившейся матушке с мучившим её вопросом:
– Мама, а если он умрёт, я тоже должна умереть вместе с ним?
– Не говори глупостей! Даже если бы вы были женаты чин по чину, и то не надо было бы этого делать, – выговаривала ей матушка.
Но когда сестра задала этот вопрос уже раз в двенадцатый, терпение матушки лопнуло:
– Ты, Лайди, совсем, что ли, стыд потеряла? – язвительно проговорила она. – Ведь всего раз снюхалась с ним! Ну потоптал зятёк старшую сестру жены… Как ты людям‑то в глаза смотреть будешь?
Сестра аж обмерла:
– Ты изменилась, мама.
– Да, изменилась, но и осталась верна себе. В последние годы семья Шангуань как лук‑порей – одни погибают, другие нарождаются. Где рождение, там и смерть. Умирать легко, жить трудно. И чем тяжелее приходится, тем больше хочется жить. Чем меньше страшишься смерти, тем безогляднее борешься за жизнь. Хочу дожить до того дня, когда мои потомки – дети и внуки – станут большими людьми. И вы не должны меня подвести!
Она обвела нас горящими глазами, в них стояли слёзы. Остановился её взгляд на мне, будто именно на меня она возлагала самые большие надежды. Стало как‑то не по себе, потому что, кроме способности довольно быстро запоминать пройденное на уроках и не фальшивить при исполнении «Песни освобождению женщины», я ничем особым не отличался. Я был плакса, трус, слабак – что‑то вроде кастрированного барашка.
– Приведите себя в порядок и пойдём простимся с этим человеком, – сказала матушка. – Он хоть и сволочь, но настоящий мужчина. В прежние времена такие, как он, рождались раз в восемь‑десять лет, а нынче, боюсь, их и вовсе не будет.
Мы стояли на дамбе, и народ шарахался от нас, а кое‑кто тайком бросал взгляд в нашу сторону. Сыма Лян хотел пробраться вперёд, но матушка остановила его:
– Посмотрим издали, ближе будем только отвлекать его.
Солнце поднялось уже на высоту пары бамбуковых шестов, когда два грузовика с солдатами осторожно переползли по мосту через Цзяолунхэ и через прорыв в дамбе. Солдаты были в касках, с автоматами, сосредоточенные, будто перед решающим сражением. Подъехав к западному краю возвышения, грузовики остановились, солдаты попарно спрыгнули и тут же выстроились плотным коридором. Затем два солдата, вылезшие из кабины водителя, открыли задний борт, и ещё один выпихнул оттуда Сыма Ку – рослого, в сверкающих наручниках. Он споткнулся и упал, но его тут же подняли несколько – видимо, специально отобранных – бойцов, высоченных верзил. Сыма Ку брёл вместе с ними, еле переставляя распухшие, в крови и гное ноги, и от его следов разносилось зловоние. Его довели до навеса и затащили на возвышение. По словам жителей других деревень, никогда не видевших Сыма Ку, они представляли его ужасным существом – получеловеком‑полузверем с зелёным лицом и торчащими клыками, а теперь, увидев настоящего Сыма Ку, невольно испытали разочарование. Вовсе ничего свирепого не было в этом побритом наголо высоком мужчине средних лет с большими печальными глазами. Он казался бесхитростным и прямолинейным, и все засомневались, того ли, кого надо, схватили органы.
Судебное заседание много времени не заняло. Судья огласил совершенные Сыма Ку преступления и зачитал смертный приговор. Солдаты спихнули его с возвышения. Какое‑то время их было не видно из‑за навеса, но вскоре они появились с восточной стороны. Сыма Ку шёл пошатываясь, державшие его за руки солдаты сбивались с ноги. Около печально известного пруда, где погиб уже не один человек, они остановились. Сыма Ку повернулся лицом к дамбе. Может, он заметил нас, а может, и нет.
– Отец! – громко выкрикнул Сыма Лян, но матушка тут же закрыла ему рот ладонью.
– Лян, будь хорошим мальчиком, – шепнула она ему на ухо, – не скандаль и не шуми. Бабушка понимает, что тебе тяжело, но главное сейчас – не бередить отцу душу. Пусть без забот выполнит последнее, что ему осталось.
От матушкиных слов, как от волшебного заклинания, Сыма Лян из взбешённой собачонки мгновенно превратился в послушного ягнёнка.
Два здоровенных солдата грубо схватили Сыма Ку за плечи и с силой развернули вполоборота, лицом к пруду. Собиравшаяся в нём лет тридцать дождевая вода походила на лимонное масло, и его поверхность отразила осунувшееся лицо и свежие порезы на щеках. Он стоял спиной к расстрельной команде, лицом к воде, и перед ним всплыли бесчисленные женские образы, он ощутил запах этих женщин. Его вдруг охватила слабость, и душевное спокойствие смёл клокочущий вал чувств. Он упрямо развернулся, и его зычный рёв заставил вздрогнуть и начальника юротдела уездного управления госбезопасности, который прибыл проследить за исполнением приговора, и профессиональных стрелков, которые убивали не моргнув глазом:
– Не позволю стрелять мне в спину!
Глядя в каменные лица палачей, он ощущал горячую волну боли в порезах на щеках. Сыма Ку всегда следил за своим внешним видом и страшно расстроился, вспомнив вчерашнее.
Когда судебный исполнитель вручил ему приговор, он принял его с радостью. На вопрос, есть ли какие‑нибудь просьбы, он погладил щетину на подбородке:
– Надеюсь, можно пригласить брадобрея, чтобы помог мне привести себя в порядок.
Исполнитель пообещал доложить начальству.
Брадобрей с небольшим деревянным чемоданчиком в руках вошёл в камеру смертника с опаской. Кое‑как побрив Сыма Ку голову, он приступил к бороде. Когда полдела было уже позади, он поранил ему бритвой щёку, оставив глубокий порез. Сыма Ку взвыл, да так, что брадобрей с перепугу выскочил за дверь и спрятался за двух вооружённых охранников.
– У этого парня волосы пожёстче свиной щетины будут, – оправдывался он, демонстрируя им треснувшее лезвие бритвы. – Бритва и та не выдерживает. А борода ещё жёстче, просто щётка из проволоки. К тому же он всё время ци[146]
на неё собирает.
Он сложил свои принадлежности и вознамерился уйти.
– Ты что, сукин сын, хочешь, чтобы я появился перед земляками побритый наполовину?! – гаркнул Сыма Ку.
– У тебя бородища и так жёстче некуда, – парировал брадобрей, – а ты ещё и ци на неё собираешь.
Сыма Ку не знал, смеяться ему или плакать:
– Паршивец ты этакий! Ведь это всё равно что плыть по реке и винить птиц, будто они речную траву развели. Я и знать не знаю, как это – ци собирать.
– А что ты тогда бормочешь? – нашёлся брадобрей. – Я ведь слышу, не глухой.
– Ну и паскуда ты! – взорвался Сыма Ку. – Это у меня от боли дыхание перехватывает.
– Такая работа не годится, почтенный, – вмешался охранник. – Поднапрягись и добрей.
– Да не буду я брить его! Поищите кого‑нибудь получше меня.
– Мать его, – вздохнул Сыма Ку. – И где только вы откопали этого неумёху. Снимите наручники, парни, сам побреюсь.
– Э, нет! – решительно заявил охранник. – А ну как ты воспользуешься этим и совершишь нападение, побег или самоубийство? Вся ответственность на нас ляжет.
– Позовите тогда того, кто у вас здесь за всё отвечает, мать вашу! – взревел Сыма Ку и стал колотить наручниками по решётке окна.
Примчалась женщина, офицер службы безопасности:
– Чего буяним, Сыма Ку?
– Ты только глянь на меня! Полбороды сбрил и упёрся: не буду, говорит, дальше брить, больно жёсткая. Ну куда это годится!
– Никуда не годится, – согласилась та и похлопала брадобрея по плечу: – Почему не добриваешь?
– Щетина слишком жёсткая, а ещё он на бороду ци собирает…
– Ети твоих предков, я у него ещё и ци собираю!
В оправдание брадобрей предъявил треснутую бритву.
– Ну вы хоть раз возьмите на себя смелость, – обратился к женщине Сыма Ку, – снимите с меня наручники, сам побреюсь. Может, это моя последняя в жизни просьба.
Сотрудница службы безопасности принимала участие в операции по его поимке. Поколебавшись, она коротко бросила охраннику:
– Сними с него наручники.
Охранник выполнил приказ, но тут же испуганно отошёл. Сыма Ку потёр распухшие запястья и протянул руку. Женщина взяла у брадобрея бритву и передала Сыма Ку.
Тот принял бритву и спросил, вглядываясь в чёрные виноградины её глаз под густыми бровями:
– Неужто не боишься, что я нападение совершу, побег или самоубийство?
– Тогда ты уже будешь не Сыма Ку! – усмехнулась она.
– Вот уж не думал, что лучше всех меня поймёт женщина! – с чувством вздохнул Сыма Ку.
Она смотрела на него, презрительно улыбаясь.
Сыма Ку с вожделением впился глазами в твёрдо сжатые алые губы, потом перевёл взгляд на высоко вздымавшуюся под кителем грудь:
– А титьки у тебя немаленькие, сестрёнка!
Та аж зубами скрипнула от досады и стыда:
– Тебе жить осталось всего ничего, злыдень, а всё ветер в голове!
– Сестрёнка, – со всей серьёзностью продолжал Сыма Ку, – я за жизнь столько женщин оприходовал! Одна вот печаль – с коммунисткой не довелось.
Рассвирепев, та влепила ему звонкую пощёчину, да так, что с балки пыль посыпалась. А он, нагло ухмыляясь, продолжал как ни в чём не бывало:
– Одна из моих младших своячениц как раз коммунистка, позиция у неё твёрдая, грудь пышная…
Побагровев, сотрудница плюнула Сыма Ку в лицо и прошипела:
– Гляди, как бы я тебе всё хозяйство не отчекрыжила, пёс блудливый!
Из этих воспоминаний его вырвал горестный вопль Сыма Тина. Несколько дюжих ополченцев, ухватив старшего брата под руки, выволакивали его из толпы зрителей.
– Наговоры это всё, напраслина… У меня заслуги, он давно никакой мне не родственник… – слёзно причитал Сыма Тин, но никто и внимания не обращал на его стенания.
Сыма Ку печально вздохнул, в душе у него поднималась жалость. Всё же этот человек был ему верным, преданным старшим братом, в трудную минуту всегда держал его сторону, хотя нередко и нёс всякую чушь. Сыма Ку вспомнил, как много лет назад, ещё подростком, отправился со старшим братом в город взыскивать долги. Они шли мимо «переулка помады», и тут брата увлекла за собой целая толпа размалёванных девиц. Когда он снова появился, в кошеле у него было хоть шаром покати. «Братишка, – попросил он тогда, – вернёмся домой, отцу скажем, что по дороге разбойники напали». А в другой раз, когда на праздник середины осени[147]
брат напился и пошёл по бабам, его раздели догола и подвесили на большом рожковом дереве. «Брат, спасай скорей своего старшего, сними меня отсюда!» – кричал он, а у самого голова вся в крови. При этом на вопрос: «Что случилось, брат?» – этот юморист ответил: «Понимаешь, братишка, маленькой голове всласть, а большую на плаху класть».
Ноги у Сыма Тина подгибались, он даже стоять не мог, и тут к нему обратился один из деревенских ганьбу:
– А ну отвечай, Сыма Тин, где ценности Фушэнтана зарыты? Не скажешь, той же дорожкой, что и брат твой, отправишься!
– Какие ценности, нету никаких ценностей! Ещё когда землю перераспределяли, всё вокруг на три чи перекопали! – завопил Сыма Тин.
– Перестань скулить, брат, – бросил Сыма Ку.
– Из‑за тебя все мои беды, сволота! – накинулся на него Сыма Тин.
Сыма Ку лишь горько усмехнулся и покачал головой.
– Что вы тут развели! Быстро убрать его! Никаких инструкций не соблюдаете, – приструнил ганьбу чиновник из госбезопасности, держа руку на «маузере» в кобуре.
– Да мы подумали – а ну как заодно получится выжать из него что‑нибудь! – оправдывался тот, уволакивая Сыма Тина.
Ответственный за казнь поднял красный флажок и заорал:
– …Товсь!
Стрелки прицелились, ожидая последней команды. Сыма Ку смотрел прямо в чёрные дула винтовок, на лице у него застыла ледяная ухмылка. Над дамбой полыхнуло красным, в воздухе заблагоухало запахом женщины, и он воскликнул:
– Славная всё же вещь – женщины!..
Грохнул залп. Голову Сыма Ку разнесло, как тыкву‑горлянку, и красно‑белое месиво разлетелось во все стороны. Тело на секунду застыло и рухнуло грудью на землю.
Тут, словно в кульминационный момент пьесы, со стороны дамбы к телу Сыма Ку пробилась Цуй Фэнсянь, вдовушка из деревни Шакоуцзыцунь. Она была в красной бархатной куртке, в зелёных бархатных штанах и с золотисто‑жёлтыми шёлковыми цветами в волосах. Я думал, она бросится на тело Сыма Ку и разразится рыданиями, но этого не случилось. Может, увидела разлетевшуюся голову и духу не хватило. Вынула из‑за пазухи ножницы – вот‑вот вонзит их себе в грудь, чтобы умереть вместе с ним. Как бы не так. На глазах у всех она вонзила их в грудь мертвеца. Потом закрыла лицо руками и с рыданиями, спотыкаясь и пошатываясь, побрела прочь.
Все, кто видел это, так и застыли. Последние, совсем не возвышенные и не героические, слова Сыма Ку шаловливо проникли в сердца людей и шевелились там, подзуживая, маленькими червячками: «Хм, женщины – славная вещь?», «Возможно, они и славная вещь», «Спору нет, женщины – славная вещь, но, если разобраться, они и не вещь вовсе».
КНИГА ПЯТАЯ
Глава 37
В день, когда Шангуань Цзиньтуну исполнилось восемнадцать, Шангуань Паньди силой увела Лу Шэнли. Цзиньтун сидел на дамбе и уныло наблюдал за порхающими над рекой ласточками. Из рощицы вышла Ша Цзаохуа и вручила ему маленькое зеркальце – подарок на день рождения. У этой смуглой девушки уже соблазнительно торчала грудь, а чёрные, слегка косящие глаза, похожие на речные голыши, посверкивали лучиками страсти.
– Оставь лучше, вернётся Сыма Лян – подаришь ему.
– Вот для него. – Она вытащила из пояса зеркальце побольше.
– Откуда у тебя столько? – удивился Цзиньтун.
– В кооперативе стащила, – вполголоса сообщила Ша Цзаохуа. – Я на рынке Вопу с одной умелой воровкой познакомилась, она взяла меня в ученицы. Обучусь вот, украду для тебя всё что пожелаешь, младший дядюшка, только скажи. Наставница у советского советника позолоченные часы с руки сняла, золотой зуб изо рта вытащила.
– Силы небесные! Это же преступление! – воскликнул Цзиньтун.
– Наставница говорит, по мелочи воровать – преступление, а по‑крупному – нет, – заявила Ша Цзаохуа. – Ты, дядюшка, всё равно только начальную школу закончил, а в среднюю тебя не возьмут, учился бы вместе со мной воровскому делу. – Она с видом знатока взяла его руку в свою и стала внимательно разглядывать. – Пальцы мягкие, тонкие и длинные, у тебя наверняка получится.
– Нет, не буду я, боюсь, – признался Цзиньтун. – Вот Сыма Ляну храбрости и ловкости не занимать, он для этого ремесла годится. Подожди – вернётся, пусть вместе с тобой и учится.
Убрав зеркальце обратно в пояс, Ша Цзаохуа вздохнула, как взрослая:
– Эх, братец Лян, и когда только ты вернёшься…
Сыма Лян исчез пять лет назад, вечером на второй день после похорон Сыма Ку. Под леденящим ветром с северо‑востока печально позвякивали в углу на стене битые кувшины и старые склянки. Мы безрадостно сидели перед единственным светильником, а когда порывом ветра пламя задуло, продолжали сидеть в темноте. Все молчали, вспоминали похороны. Гроба не было, пришлось завернуть Сыма Ку в циновку, как заворачивают лук в блины. Обмотали плотно, а сверху обвязали несколько раз верёвкой. Тело помогли отнести на общественное кладбище, где вырыли глубокую могилу. Когда в головах вырос холмик, Сыма Лян опустился на колени и отвесил земной поклон. Он не плакал, но на его личике появились мелкие морщинки. Хотелось как‑то утешить доброго друга, но слов подобрать я не мог. По дороге домой он тихо сказал:
– Уйти я хочу, дядюшка.
– И куда же ты пойдёшь?
– Не знаю.
Когда ветер задул светильник, я вроде бы заметил скользнувшую наружу чёрную тень. Я был уверен, что это Сыма Лян, но ничего не сказал. Так он и исчез. Матушка перешарила бамбуковым шестом все высохшие колодцы и глубокие пруды в округе, но я был уверен, что это напрасный труд. Сыма Лян не из тех, кто может на себя руки наложить. Матушка и людей посылала во все концы разузнать о нём, но дошедшие до нас вести противоречили одна другой. Одни говорили, что видели его в бродячем цирке, другие сообщали о трупе мальчика, обнаруженном на берегу озера, – лицо у него было исклёвано стервятниками. Мобилизованные, вернувшиеся с северо‑востока, утверждали, что видели его около моста через реку Ялу.[148]
В то время на Корейском полуострове шли ожесточённые бои, и американские самолёты бомбили тот мост днём и ночью.
В подаренном Ша Цзаохуа зеркальце я впервые рассмотрел себя как следует. Вот он какой, восемнадцатилетний Шангуань Цзиньтун: золотистые волосы, мясистые бледные уши, брови цвета спелой пшеницы и бурые ресницы, оттеняющие голубые глаза. Высокая переносица, розовые губы, волосы на теле. Вообще‑то, глядя на восьмую сестрёнку, я давно уже догадался, что выгляжу не так, как все. Как это ни печально, но всё‑таки пришлось признать, что нашим родным отцом был скорее всего тот, о ком судачили у нас за спиной, а уж никак не Шангуань Шоуси. Мы – незаконные дети шведского пастора Мюррея, пара стопроцентных ублюдков. Терзаемый чувством своей неполноценности, я покрасил тушью волосы и намазал лицо. А вот цвет глаз не изменишь, хоть выцарапывай. Вспомнив рассказы о том, как люди глотали золото, чтобы свести счёты с жизнью, я покопался в шкатулке с украшениями Лайди, нашёл золотое кольцо, оставшееся ещё от Ша Юэляна, и проглотил. Потом улёгся на кан и стал ждать смерти. Сидевшая на краю кана восьмая сестрёнка сучила на ощупь нитку. Когда меня увидела вернувшаяся с работы в кооперативе матушка, она, понятное дело, обомлела. Я полагал, что ей будет стыдно, но на лице у неё появилось выражение не стыда, а страшного гнева. Она подняла меня за волосы и влепила одну за другой восемь затрещин. Лупила она меня так, что на дёснах выступила кровь, в ушах стоял звон, а из глаз буквально искры посыпались.
– Да, ваш отец – пастор Ма, и что в этом такого? Сейчас ты у меня отмоешь дочиста лицо, вымоешь как следует голову, а потом выйдешь на улицу и крикнешь во всю мочь: «Мой отец – шведский пастор Мюррей, так что я благородных кровей, поблагороднее, чем вы, местное черепашье отродье!»
Пока матушка охаживала меня, восьмая сестрёнка как ни в чём не бывало продолжала сучить нитку, будто к ней всё это не имело никакого отношения.
Всхлипывая, я стоял на коленях перед глиняным чаном и отмывал лицо. От туши вода вскоре сделалась чёрной. Матушка у меня за спиной продолжала поругиваться, но я знал, что ругает она уже не меня. Потом она зачерпнула ковшом воды, стала мыть мне голову и расплакалась. Струйки воды, сначала чёрные, стекали в чан по носу и подбородку, постепенно становясь прозрачными.
– Не было тогда у мамы выхода, сынок, – говорила матушка, вытирая мне голову полотенцем. – Таким уж тебя сотворил Господь, так что нужно ходить с гордо поднятой головой. Тебе восемнадцать, уже не маленький. У Сыма Ку недостатков полно, но он – настоящий мужчина, и тебе нужно брать с него пример.
Кивнув, я вспомнил про проглоченное кольцо и собрался было сознаться в этом, но тут во двор вбежала запыхавшаяся Лайди. Она уже работала на районной спичечной фабрике, и на ней был фартук со штампом «Даланьская районная спичечная фабрика «Сингуан»».[149]
– Мама
, он вернулся! – взволнованно выпалила она.
– Кто вернулся?
– Немой!
Матушка вытерла полотенцем руки и с грустью посмотрела на уже иссохшую старшую сестру:
– Видать, это судьба, доченька!
И вот немой Сунь Буянь вошёл – если можно этим словом обозначить его мудрёный способ передвижения – в наш двор. За эти годы он постарел, из‑под натянутой на лоб армейской шапки торчали седеющие вихры. Желтоватые глаза ещё больше помрачнели, твёрдая нижняя челюсть походила на ржавый лемех. Он был в новой, с иголочки, армейской форме, воротник застёгнут наглухо, на груди – целый ворох золотистых медалей. Мощные длинные ручищи в белоснежных шерстяных перчатках опирались на деревянные «утюжки» с кожаными ремешками. Размещался он на красном резиновом седалище, составляя с ним одно целое. Широкие штанины завязаны узлом на животе, ног нет почти полностью. Вот таким после долгих лет отсутствия появился перед нами немой. Опираясь длинными руками на «утюжки», он наклонялся, выносил руки вперёд и бросал на них тяжесть тела. При этом привязанный к седалищу зад отливал тёмно‑красным.
Переместившись таким образом пять раз, он остановился от нас метрах в трёх. На таком расстоянии он мог, задрав голову, без особого напряжения обменяться с нами взглядами. Я выплеснул прямо перед ним грязную воду из чана, в котором мыл лицо и голову. Он отвёл руки назад, чуть откинувшись всем телом, и до меня вдруг дошло, что рост человека определяют в основном ноги. От безногого Сунь Буяня, этой половинки человека, исходила ещё более грубая сила, по‑прежнему потрясая своей мощью. Он смотрел на нас, и на почерневшем лице отражался целый вихрь чувств. Нижняя челюсть тряслась, как и в прежние времена. Изо рта вырывалось приглушённое и в то же время отчётливое «то, то, то…», а бриллианты слезинок, выкатившись из желтоватых глаз, оставили на щеках две дорожки…
Оторвав руки от «утюжков», он поднял их высоко вверх и, не переставая бормотать, принялся жестами показывать разные размеры. Я тут же вспомнил, что мы не видели его с тех пор, как вернулись из так называемой эвакуации на северо‑восток, и понял: он спрашивает про своих сыновей. Матушка закрыла лицо полотенцем и с плачем ушла в дом. Немой всё понял и уронил голову на грудь.
Матушка вернулась с двумя окровавленными шапочками и подала мне, чтобы я отдал их немому. Забыв о проглоченном золотом кольце, я подошёл. Подняв глаза на мою тонкую, как бамбуковый шест, фигуру, он грустно покачал головой. Я наклонился, потом почувствовал, что так не годится, присел на корточки, чтобы отдать ему шапочки, и указал на северо‑восток. Вспомнились те горестные скитания, вспомнился сам немой, который тащил на спине солдата без ноги, и ещё вспомнились брошенные в воронке от снаряда изуродованные тела братьев Сунь. Немой взял одну шапочку, поднёс к носу и понюхал, как натасканная ищейка, которая должна найти преступника или жертву. Положил её меж культёй, вырвал у меня из рук вторую, обнюхал и её, затем положил туда же. Потом, не дожидаясь приглашения, «прошёлся» по всем углам дома – от жилых комнат до пристроек, закутка, где мы мололи муку, и кладовой. Заглянул даже в уборную в юго‑восточном углу двора. В курятник к несушкам и то сунул нос. Я таскался за ним, восхищаясь, как ловко и изобретательно он передвигается. В комнате, где спали старшая сестра с Ша Цзаохуа, он продемонстрировал, как забирается на кан. Край кана был у него на уровне глаз, и мне стало жаль его. Но оказалось, что пожалел я его зря. Ухватившись руками за край кана, он стал медленно поднимать своё тело. Такую силищу я видел лишь однажды на цирковом представлении. Когда голова поднялась над каном, руки у него громко хрустнули, и он резким движением бросил тело на кан. Шлёпнулся он не очень ловко, но быстро уселся как следует.