Немой восседал на кане старшей сестры как глава семьи, как командир. А я стоял перед ним с ощущением, будто вторгся без приглашения в чужой дом.
Из матушкиной комнаты донёсся плач старшей сестры:
– Мама, выставь его отсюда, не нужен он мне. И с ногами‑то не был нужен, а теперь, когда от него полчеловека осталось, тем более…
– Боюсь только, деточка, – отвечала матушка, – пригласить божество нетрудно, а вот выпроводить нелегко.
– Кто его приглашал? – всхлипывала сестра.
– Это твоя мать дала маху: пообещала тебя ему шестнадцать лет назад, вот и нажили несчастье на свою голову.
Она налила чашку кипячёной воды и подала немому. Тот принял чашку, изобразив мимикой признательность, и жадно выпил.
– Я думала, ты погиб, – начала матушка. – А ты тут как тут, живой. За детьми твоими не доглядела и горюю больше, чем ты. Вы детей нарожали, а поднимала их я. Ты теперь, похоже, человек заслуженный, и власти, наверное, могут обеспечить тебе где‑нибудь безбедную жизнь. Тот брак шестнадцать лет назад я устроила по феодальным обычаям, а сейчас новое общество, все сами решают, на ком жениться. Ты человек казённый, грамотный, наверное, зачем тебе связываться с нами, сиротами и вдовами. К тому же Лайди тебе женой и не была, её тебе моя третья дочка заменила. Очень прошу, шёл бы ты туда, где власти устроят тебе безбедное житьё…
Немой даже не слушал, что она говорит. Он проткнул в оконной бумаге дырку и, наклонив голову, смотрел во двор. В комнату ворвалась старшая сестра. В руках у неё были кузнечные клещи, оставшиеся ещё со времён Шангуань Люй. Где она их нашла, ума не приложу.
– А ну убирайся отсюда, ублюдок немой, инвалид чёртов! – И пошла на него с клещами. Немой просто протянул руку и сжал их. Сестра изо всех сил пыталась вырвать клещи, но у неё ничего не вышло. Силы были явно неравны, и на лице немого появилась наглая и самодовольная ухмылка. Очень скоро сестра отпустила клещи и закрыла руками лицо: – Ты, немой, даже думать об этом забудь, – проговорила она со слезами в голосе. – Я скорее с боровом в свинарнике жить буду, чем с тобой.
|
|
Из проулка донёсся оглушительный грохот гонгов. В наши ворота с приветственными криками ввалилась целая толпа. Впереди вышагивал районный начальник, за ним десяток ганьбу и стайка школьников с цветами.
Пригнувшись, районный вошёл в дом и громко обратился к матушке:
– Счастливые вести, поздравляем!
– Откуда это у нас счастливые? – холодно поинтересовалась матушка.
– С небес, с небес, тётушка, – отвечал тот. – Позвольте, объясню.
Во дворе школьники размахивали цветами, звонко выкрикивая:
– Поздравляем! Честь и слава! Поздравляем! Честь и слава!
– Тётушка, – начал районный, загибая пальцы, – мы заново просмотрели материалы земельной реформы и пришли к заключению, что к категории зажиточных крестьян и середняков вас отнесли ошибочно. Ввиду ухудшения положения вашей семьи после всех перенесённых бедствий вы фактически являетесь беднейшими крестьянами, и сегодня ваш статус изменён. Это первая счастливая весть. Мы изучили и документы о зверствах японских захватчиков в тридцать девятом году и на основе имеющихся фактов о сопротивлении, которое оказали японской армии ваши свекровь и муж, сделали вывод, что они погибли славной смертью мучеников и необходимо воздать им должное, а ваша семья должна пользоваться привилегиями, как потомки борцов, павших за дело революции. Это вторая счастливая весть. В связи с тем, что два вышеупомянутых положения подверглись пересмотру и исправлению, средняя школа приняла решение вернуть в ряды учеников Шангуань Цзиньтуна, а чтобы он наверстал упущенное, назначить человека, который будет заниматься с ним дополнительно. Одновременно возможность получить образование предоставляется и вашей внучке Ша Цзаохуа. Уездная труппа оперы маоцян[150]
|
|
объявила набор учащихся, и мы постараемся сделать всё, чтобы её зачислили. Это третья счастливая весть. Ну а четвёртая, конечно же, то, что в родные края вернулся покрытый славой герой армии добровольцев,[151]
ваш зять товарищ Сунь Буянь. Пятая – то, что санаторий для ветеранов войны в виде исключения принимает вашу дочь Шангуань Лайди на работу на должность санитарки. На работу ей ходить необязательно, но зарплату она будет получать ежемесячно. Шестая весть – самая счастливая. Мы поздравляем с воссоединением после разлуки народного героя и его наречённую Шангуань Лайди – как говорится, снова стало целым разбитое зеркало! Свадебную церемонию организуют власти района. Вот, тётушка, целых шесть счастливых вестей пришло сегодня в ваш дом – дом революционной матери!
Матушка стояла как громом поражённая. Чашка выпала у неё из рук и покатилась по полу.
Глава района махнул стоявшему в окружении школьников ганьбу, и тот направился к нему. Вслед за ним подошла молодая женщина с охапкой букетов. Ганьбу передал главе свёрнутую в трубочку бумагу белого цвета и произнёс вполголоса:
|
|
– Свидетельство, подтверждающее статус потомков мучеников революции.
Районный взял бумагу и, держа обеими руками, преподнёс матушке:
– Это свидетельство для вашей семьи, тётушка, как потомков павших за дело революции.
Матушка приняла бумагу, руки у неё дрожали. Подошедшая молодица сунула ей под мышку букет белых цветов. Ганьбу подал главе бумажный свиток красного цвета:
– Свидетельство о приёме на работу.
Тот вручил его старшей сестре:
– Сестрица, вот ваше свидетельство о принятии на работу. – Лайди спрятала измазанные в саже руки за спину, но районный настойчиво вытащил одну и вложил в неё свиток: – Вы это заслужили.
Молодка сунула сестре под руку букет алых цветов. У ганьбу уже был готов свиток жёлтого цвета.
– Свидетельство о зачислении в школу.
Глава района вручил его мне:
– Широкая дорога открывается перед тобой, братишка, учись хорошо!
Передавшая мне букет жёлтых цветов молодка одарила меня особенно чувственным взглядом милых глазок. Я понюхал жёлтые цветы и тут же вспомнил о проглоченном кольце. Силы небесные, кабы знать обо всём заранее, стал бы я глотать золото! Ганьбу уже передал районному сиреневый свиток:
– Из оперной труппы.
Районный поднял его вверх и стал искать глазами Ша Цзаохуа. Та приняла свиток, выскочив откуда‑то сзади.
– Учись хорошо, барышня, – пожал ей руку районный, – чтобы стать великой актрисой.
Девица вручила ей букет сиреневых цветов. Когда Ша Цзаохуа протянула руку за цветами, на пол упала сверкающая золотом медалька. Районный нагнулся и поднял её. Прочитав надпись, он передал её на кан немому, и тот нацепил её на грудь. «Вот и в нашей семье ловкая воровка появилась», – с радостным удивлением отметил я про себя. Районный тем временем получил от ганьбу последний, синий, свиток:
– Товарищ Сунь Буянь, вот ваше свидетельство о браке с товарищем Шангуань Лайди. Процедура регистрации уже проведена от вашего имени в районе. Вам нужно лишь как‑нибудь зайти и поставить там отпечаток пальца.
Девица вложила в лапищу немого букет синих цветов.
– Хотите что‑то сказать, тётушка? – спросил районный. – Не стесняйтесь, мы все одна семья!
Матушка с тревогой смотрела на сестру. Та стояла, прижав к груди цветы, рот у неё подёргивался и кривился в правую сторону, а катящиеся из глаз слёзы падали на алые, с жемчужным налётом, лепестки.
– В новом обществе, – неуверенно начала матушка, – мы должны прислушиваться к мнению наших детей…
– Товарищ Шангуань Лайди, – тут же обратился к сестре районный, – хотите что‑то сказать?
Глянув на нас, сестра вздохнула:
– Думаю, это судьба.
– Отлично! – обрадовался районный. – Я сейчас же распоряжусь, чтобы помогли навести порядок, а завтра вечером проведём церемонию.
Вечером накануне свадьбы Лайди и немого золотое кольцо у меня всё же вышло.
Глава 38
От пристрастия к груди и неприятия пищи меня в конце концов вылечили по теории Павлова врачи уездной больницы под руководством советских специалистов. Освободившись от этого тяжкого бремени, я пошёл учиться и очень быстро стал самым успевающим учеником Даланьской средней школы. То было золотое время в моей жизни. Я происходил из самой революционной семьи, был умнее многих, имел завидное здоровье и внешность, и девочки в школе опускали передо мной глаза. У меня был отменный аппетит, в школьной столовой я уминал вовотоу,[152]
таская их палочками одну за другой и заедая здоровенным пучком лука, да ещё болтал и смеялся при этом. За полгода я закончил два класса и стал лучшим учеником третьего класса по русскому языку. Меня приняли без заявления в комсомол, причём сразу выбрали членом комитета пропаганды. В основном приходилось распевать русские народные песни. Голосом я обижен не был, в нём сочетались нежность молока и грубость лука; когда я запевал, то перекрывал всех. В общем, в конце пятидесятых годов я блистал в Даланьской средней школе и был предметом безграничного восхищения учительницы Хо, симпатичной женщины, которая когда‑то работала переводчиком у советских специалистов. Она не раз хвалила меня перед классом, отмечала способности к иностранным языкам и старалась улучшить мои знания русского. Через неё я стал переписываться с девятиклассницей из Читы, дочкой специалистов, работавших раньше в Китае, её звали Наташа. Мы обменялись фотографиями. Наташа смотрела на меня с чёрно‑белого снимка чуть удивлённым взглядом больших глаз с густыми загнутыми ресницами…
Сердце бешено колотилось. Цзиньтун ощутил, как к голове прилила кровь, а фотография в руках подражала. Полные губы Наташи чуть выпячены, влажно поблёскивают зубы. Он чувствовал лёгкое дыхание с тонким ароматом орхидей, и его охватило сладостное томление. По округлым плечам Наташи рассыпаются длинные пряди льняных волос. Платье с вырезом, позаимствованное если не у матери, то у старшей сестры, свободно лежит на прелестно высокой груди. Точёная шея открыта, видна ложбинка меж грудей. Взор Цзиньтуна почему‑то застилают слёзы, но тем не менее груди Наташи он представляет очень явственно. Душа переполняется сладким запахом молока. Он слышит зов, идущий с далёкого севера, – через необозримые степи и густые леса печалящихся белых берёз, из маленькой лесной избушки меж одетых льдом и снегом пихт… Все эти прекрасные пейзажи мелькают перед глазами, как в райке. На фоне каждого стоит Наташа с букетом алых цветов. От счастья он зарыдал, закрыв лицо руками, и слёзы струились меж пальцев…
– Что с тобой, Цзиньтун? – испуганно тронула его за плечо одноклассница с остреньким подбородком.
Он поспешно спрятал фотографию:
– Ничего, ничего.
Всю ночь Цзиньтун пребывал в некой полудрёме. Наташа расхаживала перед ним, придерживая руками платье, которое ей было велико. На безукоризненном русском языке он наговорил ей множество нежных слов, но выражение её лица постоянно менялось: то радостное, то сердитое – он был то на седьмом небе от счастья, то падал в бездонную пропасть отчаяния, откуда его вновь вызволяла её дразнящая улыбка.
Под утро спавший на нижней койке Чжао Фэннянь, уже отец двух мальчишек, возопил:
– Цзиньтун, с русским у тебя всё хорошо, я знаю, но, может, всё же дашь поспать?!
Голова у Цзиньтуна раскалывалась: он с трудом отогнал от себя Наташин образ и искренне, но с затаённой горечью извинился перед Чжао Фэннянем.
– Ты часом не заболел? – испугался тот, глянув на его пепельно‑бледное лицо и искусанные губы.
Цзиньтун с трудом качнул головой. Мысли с грохотом катятся куда‑то вниз, подобно повозке на скользком горном склоне, а у подножия, на усеянном сиреневыми цветами лугу, к нему бросается, придерживая платье, красавица Наташа…
Ухватившись за стойку двухъярусной кровати, он стал биться об неё головой.
Чжао Фэннянь позвал политинструктора Сяо Цзиньгана. Этот партийный функционер рабоче‑крестьянского происхождения был когда‑то в вооружённом рабочем отряде и поклялся, что расстреляет учительницу Хо за её короткие юбки, потому что носить юбки – моральное разложение. От мрачного взгляда маленьких глазок на чугунной плите лица кипящий мозг Цзиньтуна несколько подостыл, и он почувствовал, что вырывается из страшной западни, в которую попал.
– Что ты здесь вытворяешь, Шангуань Цзиньтун?! – грозно подступил к нему Сяо Цзиньган.
– Шёл бы ты со своими поучениями, плоскомордый! – Цзиньтун уже не думал о последствиях, главное – чтобы разъярённый Сяо Цзиньган помог избавиться от мыслей о Наташе.
Тот немедля приложил Цзиньтуну кулаком по голове:
– Ты ещё смеешь обзывать меня, сучий потрох! Ну погоди, любимчик Хо Лина, ты у меня ещё попляшешь!
Сидя за завтраком и глядя на чашку жидкой рисовой каши, Цзиньтун ощутил непреодолимое отвращение и с ужасом понял, что вернулось прежнее влечение к грудям и неприятие пищи. Взяв в руки чашку и напрягая остатки сознания в затуманенном мозгу, он попытался заставить себя есть. Но стоило опустить глаза в чашку, и взору, как живая, предстала женская грудь. Чашка упала на пол и разлетелась вдребезги. Горячей кашей обдало ноги, но он уже ничего не ощущал.
Перепуганные одноклассники потащили его в медпункт. Медсестра очистила ноги от каши и наложила мазь на обожжённые места. На стене прямо перед ним висела анатомическая схема. Медсестра сунула ему в рот градусник, и губы тотчас зашевелились, словно ухватив сосок. Она сделала укол успокоительного и велела отвести его в общежитие.
Наташину фотографию он разорвал на кусочки и выбросил в реку за школой. Они поплыли по течению и закружились в водовороте. В этом кружении разорванная на клочки Наташа снова собралась в одно целое и поплыла на поверхности обнажённая, как русалка. Длинные влажные волосы покрывали бёдра, голова печально клонилась к плечу; двумя руками она поддерживала грудь с ярко‑красными, как спелые ягоды, сосками, и над рекой звучал знакомый грустный мотив русской народной песни. Наташа горестно смотрела на Цзиньтуна. «Какой ты жестокий!» – явственно донёсся её голос. По сердцу резануло, словно ножом, и волной накатил, погребая его под собой, запах груди…
Следившие за ним одноклассники видели издали, как Цзиньтун раскинул руки и бросился в воду, и слышали, что при этом он громко кричал. Одни побежали к реке, другие – назад в школу, звать на помощь.
Погрузившись в воду, Цзиньтун увидел Наташу, плывущую, как рыбка, среди речной травы. Он хотел окликнуть её, но крик заглушила попавшая в рот вода.
Когда Цзиньтун открыл глаза, он лежал на матушкином кане. В ушах стоял гул: так гудят электрические провода под зимним ветром. Он попытался сесть, но матушка не позволила и дала ему козьего молока из бутылочки. Он вроде бы помнил, что его коза давно сдохла, – откуда же тогда молоко? Голова пустая, шея не слушается, и он устало закрыл глаза. В помутнённом сознании звучат голоса матушки и старшей сестры, речь вдет о молении об изгнании злого духа. Говорят еле слышно, голоса доносятся будто издалека, как из бутылки.
– Порчу на него навели. – Это матушкин голос.
– Что за порчу?
– Думаю, без лисы‑оборотня не обошлось.
– Может, та вдова? Её при жизни считали лисой‑оборотнем, – предположила сестра.
– Может, и она, – согласилась матушка. – После того как она приходила к нашему Цзиньтуну, эх, всего то и прожили несколько хороших деньков…
– Ой, мама, таких «хороших деньков» я однажды не выдержу… Заездит меня скоро до смерти этот обрубок чёртов… Просто пёс какой‑то… Да и не годится ни на что… Ты уж не брани меня, мама, если я сотворю что‑нибудь…
– Да разве могу я бранить тебя за что‑то! – вздыхает матушка.
Провалявшись пару дней, Цзиньтун понемногу пришёл в себя. Образ Наташи стал опять возникать у него перед глазами. Умываясь над чаном, он видел её плачущей. Она улыбалась ему из зеркала. Закрывая глаза, он слышал её дыхание, даже ощущал на лице мягкие волосы, а на теле – тёплые руки. Напуганная странным поведением своего драгоценного сыночка, Шангуань Лу в растерянности постоянно ходила за ним, всхлипывая, как маленькая.
– Она там, внутри! – восклицал он, глядя на отражение своего осунувшегося лица в ведре с водой.
– О ком ты говоришь? – недоумевает Шангуань Лу.
– Ей плохо, матушка! – И Цзиньтун погружает руки в котёл. Там ничего нет, кроме воды, но он взволнованно бормочет что‑то на непонятном языке. Шангуань Лу оттаскивает его в сторону и накрывает котёл деревянной крышкой. Но Цзиньтун уже стоит на коленях перед чаном и обращается к духу воды с мудрёными словами. Шангуань Лу выплёскивает оттуда воду, а Цзиньтун уже прижался лицом к оконному стеклу. Он вытягивает губы, будто пытается поцеловать собственное отражение.
Обняв Цзиньтуна, Шангуань Лу причитает в отчаянии:
– Сынок, сыночек мой, да что с тобой такое! Мама столько горя хлебнула, пока поставила тебя на ноги, столько сил положила, всё надеялась: кончились наши мытарства, разве знала, что ты таким станешь…
На лице Шангуань Лу заблестели слёзы. В них Цзиньтун углядел Наташу, которая, танцуя, перескакивала из одной слезинки в другую.
– Вот она! – весь дрожа, указал он на лицо матушки. – Не убегай, Наташа.
– Да где же она?
– В слезах.
Шангуань Лу поспешно смахнула слёзы.
– Теперь она в глаза тебе запрыгнула! – воскликнул Цзиньтун.
Наконец до матушки дошло: Наташа чудилась ему везде, где могло появиться человеческое отражение. Матушка накрыла крышками всё, где была вода, попрятала зеркала на полу, залепила окна чёрной бумагой и старалась не смотреть сыну в глаза.
Но Цзиньтун углядел Наташу и на чёрном. Теперь он уже не старался скрыться от неё, а сам гонялся за ней как сумасшедший. Она же поначалу где только не появлялась, а теперь пряталась то тут, то там. «Наташа, послушай, что я тебе скажу…» – с этими словами он кидался в тёмный угол и ударялся головой о стенку. Наташа у него залезла в мышиную норку. Он тоже попытался пролезть туда. Ему чудилось, что он уже там, бежит за ней по запутанным лабиринтам с криком: «Наташа, не убегай, ну почему ты всё время убегаешь?!» А она выскальзывает из норки с другой стороны и исчезает. Оглядевшись, он видит, что Наташа, став тонкой и плоской, как лист бумаги, прилепилась к стене. Он гладит обеими руками эту стену, уверенный, что гладит Наташино лицо. Она изгибается в талии, проскальзывает у него под мышкой и забирается в очаг, измазав всё лицо сажей. Он встаёт перед очагом на колени и принимается вытирать её. У неё на лице он сажу не вытер, а вот сам перепачкался.
В конце концов матушка в отчаянии бросилась в ноги отшельнику Ма – великому мастеру изгонять злых духов. Он не практиковал уже много лет, но ей как‑то удалось уговорить его.
Он явился в длинном чёрном одеянии, с распущенными волосами, босой, стопы выкрашены красной краской, в руках – меч из персикового дерева, и при этом бормотал что‑то непонятное себе под нос. Завидев его багровокрасную физиономию, Цзиньтун вспомнил все россказни, которые ходили о нём, и невольно содрогнулся, будто добрый глоток уксуса хватанул. В его затуманенном мозгу словно открылась щёлка, куда на время и спряталась Наташина тень. Сначала отшельник свирепо уставился на него, выпучив глаза, потом отхаркнулся, сплюнул на пол мокроту, похожую на жидкий куриный помёт, и, размахивая мечом, начал как‑то странно пританцовывать. Наверное, подустав, остановился у чана и, пробормотав заклинание, плюнул в него. Потом, взяв меч двумя руками, принялся размешивать воду. Через какое‑то время она покраснела. Поплясав ещё, он опять помешал воду. Она сделалась алой, как кровь. Отбросив меч, он уселся на пол отдышаться. Затем подволок к чану Цзиньтуна:
– Что видишь?
Из чана пахло лекарствами традиционной народной медицины. Цзиньтун вгляделся в ровную, как зеркало, красную поверхность и в испуге отпрянул: ещё совсем недавно бодрый и энергичный Цзиньтун превратился в уродца с иссохшим, изрезанным морщинами лицом.
– Что видишь? – снова раздался голос отшельника.
Со дна чана медленно поднялось лицо Наташи, всё в крови, и слилось с его собственным. Сдвинув ткань платья, она указала на кровавую рану на своей прекрасной груди и тихо произнесла:
– Какой же ты жестокий, Шангуань Цзиньтун!
– Наташа! – горестно вскричал Цзиньтун, погружая лицо в чан.
– Ну вот, – услышал он голос отшельника, тот обращался к матушке с Лайди. – Можете отнести его в комнату.
Тут Цзиньтун подскочил к отшельнику и набросился на него. Он вообще впервые в жизни нападал на кого‑то, а тут – откуда только смелость взялась! – налетел на человека, который имел дело с колдовством и духами. И всё из‑за Наташи. Ухватив левой рукой пёструю седоватую бородку, он что было сил потянул её вниз. Рот отшельника растянулся чёрным эллипсом, и на руку Цзиньтуну потекла вонючая слюна. Наташа, прикрывая раненую грудь, сидела у отшельника на языке и смотрела на Цзиньтуна восхищённым взглядом. Ободрённый её поддержкой, он потянул ещё сильнее, на этот раз обеими руками. Отшельник сложился от боли и стал похож на сфинкса из школьного учебника географии. Он неуклюже тюкнул Цзиньтуна мечом по ноге, но тот, благодаря Наташе, даже не почувствовал боли. А если бы и почувствовал, то не отпустил бы рук, потому что во рту у колдуна была она. Отпусти он руки, могло случиться ужасное: отшельник просто разжевал бы её в нечто бесформенное и проглотил. А в животе отшельника, в этих грязных кишках, она могла окончательно сгинуть! У, чудовище, вольно тебе губить женщин своей магией! Чтобы славные маленькие духи вращали за тебя мельничный жёрнов, демон ты этакий! Ведь ты можешь вырезать из бумаги голубя, и довольно красивого. Тебе под силу пустить в котёл бумажный кораблик, взойти на него, за ночь добраться до Японии, а на другой день вечером вернуться и привезти тестю на пробу корзинку отменных японских апельсинов. Тоже довольно мило. Колдун ты, конечно, великий, но Наташу‑то зачем губить?
– Наташа, быстрее спрыгивай оттуда! – взволнованно выкрикнул он. Но она продолжала сидеть на языке колдуна, будто не слыша.
Борода отшельника становилась всё более скользкой. На неё стекала кровь из груди Наташи. Цзиньтун, уже весь в этой крови, продолжал цепляться за бороду обеими руками. Отшельник отбросил меч, схватил Цзиньтуна за уши и изо всей силы стал тянуть их в стороны. Невольно разинув рот, Цзиньтун услышал испуганные крики матушки и старшей сестры. Но ничто не могло заставить его выпустить бороду. Так они и топтались кругами по двору, а за ними кругами ходили матушка со старшей сестрой. Споткнувшись, Цзиньтун чуть ослабил хватку. Отшельник тут же воспользовался этим и вцепился зубами ему в руку. Положение Цзиньтуна было незавидное: уши вот‑вот выдерут с корнем, руку прокусят до кости. Он взвыл от боли, но эта боль была несравнима с той, что раздирала сердце. Колдун проглотил Наташу и теперь разъедает её желудочным соком, безжалостно трёт колючими стенками желудка. Перед глазами всё расплылось, а потом стало темно, как в брюхе каракатицы.
Во двор с очередной бутылкой ввалился Сунь Буянь. Намётанным глазом старого солдата он быстро оценил обстановку, определив, где свой, где чужой. Неторопливо вытащил бутылку из‑за пазухи и поставил у западной пристройки.
– Ну, помоги же Цзиньтуну! – крикнула матушка.
Несколько толчков «утюжками» – и вот Сунь Буянь уже за спиной отшельника. Подняв «утюжки», он сложил их вместе и рубанул тому по напряжённым икрам. Охнув, отшельник рухнул на колени. «Утюжки» взлетели ещё раз и припечатали руки колдуна – уши Цзиньтуна обрели свободу. Затем «утюжки» с двух сторон обрушились на уши отшельника. Тот разинул рот и покатился по земле, корчась от боли. Но тут же, скрипнув зубами от злости, схватился за персиковый меч. Однако Сунь Буянь рыкнул на него так, что колдун затрясся, как мякина на сите. Цзиньтун разрыдался и был готов снова броситься на врага, чтобы вызволить из его брюха Наташу, но матушка со старшей сестрой вцепились в него мёртвой хваткой. А отшельник, бочком обойдя Сунь Буяня, как готового к прыжку тигра, опрометью бросился к воротам.
Сознание Цзиньтуна понемногу прояснилось, но заставить себя есть он по‑прежнему не мог. Матушка сходила к районному начальнику, и тот распорядился купить козу. Почти всё время Цзиньтун валялся на кане и лишь иногда вставал, чтобы размяться. Как только перед его безжизненным взором возникала Наташа, рукой прикрывающая окровавленную грудь, из глаз у него градом катились слёзы. Даже язык не ворочался; лишь изредка он что‑то бормотал, а завидев кого‑нибудь, тут же умолкал.
В одно туманное утро, отплакавшись из‑за Наташи в очередной раз, он лежал на кане с заложенным носом и мутной головой, ощущая, как наваливается сонливость. В это время из обиталища Лайди и немого донёсся пронзительный вопль, от которого волосы встали дыбом и весь сон как рукой сняло. Он стал напряжённо вслушиваться, но было тихо, до звона в ушах. Стоило закрыть глаза, как снова раздался вопль, ещё более долгий и страшный. Сердце бешено заколотилось. Движимый любопытством, он осторожно спустился с кана, прошёл на Цыпочках к восточной пристройке и приник к щёлке в дверях. Обнажённый Сунь Буянь, как большой чёрный паук, крепко стиснул тонкую талию Лайди. Вытянутым, как у саранчи, ртом, из которого капала слюна, он впивался ей то в левую грудь, то в правую. Откинутая голова сестры свешивалась с кана, лицо белее капустного листа. Пышные груди, какие он видел тогда в ослином корыте, теперь распластались на рёбрах пожелтевшими пампушками. Соски все в крови, грудь и руки изранены. Когда‑то сиявшую белоснежной кожей Лайди этот Сунь Буянь превратил в дохлую рыбину с ободранной чешуёй. Казалось, её ничем не прикрытые длинные ноги лежат, стиснутые кангой…[153]
Цзиньтун
зашёлся в жалком щенячьем плаче. Протянув руку, Сунь Буянь нашарил в головах кана пустую бутылку и швырнул в дверь. Цзиньтун, оглядевшись, подобрал кирпич и запустил им в окно.
– Не своей смертью ты подохнешь, немой! – с вызовом крикнул он. Сразу навалилась неимоверная усталость. Перед глазами возник образ Наташи, но тут же рассеялся, как дымок.
Под железным кулачищем немого с треском прорвалось окно. В страхе Цзиньтун стал пятиться, пока не очутился под ветками утуна. Кулак убрался, и из высунувшейся пластмассовой трубки в поганое ведро под окном ударила струя бурой мочи. Закусив губу, Цзиньтун пошёл прочь и у входа в пристройку столкнулся с какой‑то странной фигурой. Человек сутулился, длинные руки бессильно свешивались. Бритая голова, седые брови. Большие чёрные глаза в сеточке мелких морщин, а в них затаилось нечто такое, из‑за чего их взгляд не всякий и выдержит. Всё лицо в багровых шрамах, больших и маленьких, кожа на ушах неровная – не после ожогов, а явно отмороженная, поэтому они были какие‑то вялые, как у обезьяны. Серый, явно с чужого плеча, суньятсеновский френч,[154]
от которого так и несло камфорными шариками от моли; руки большие, мосластые, с поломанными ногтями.
– Тебе кого? – злобно бросил Цзиньтун, посчитав, что наверняка это один из боевых друзей немого.
Мужчина склонился в почтительном поклоне и выдавил плохо слушающимся языком:
– Семью… Шангуань Линди… Я её… Пичуга Хань…
Глава 39
– Я… Я… Не буду я, пожалуй, ничего говорить… – бормотал Пичуга Хань, заикаясь и нервно теребя белую скатерть на столе президиума. Жалко задрав голову, он глянул в сторону сидевшего с краю стола организатора собрания, директора средней школы Цю Цзяфу. – Что говорить‑то… Не знаю… – Казалось, в горле у него застрял чужеродный предмет, потому что после каждой короткой фразы он вытягивал шею по‑птичьи и издавал странные, нечеловеческие звуки. Первый раз после возвращения на родину его пригласили выступить. На школьной баскетбольной площадке собрались ученики и учителя начальной и средней школы в полном составе, партийные функционеры из района и прослышавший об этом выступлении народ из разных деревень – целая толпа, яблоку негде упасть. Фотокорреспондент районной газеты снимал Пичугу в разных ракурсах. Тот смотрел на собравшихся и то застенчиво съёживался, то откидывался назад, будто ища большое дерево или стену, чтобы опереться. Замолкая, он втягивал голову в плечи и зажимал руки между коленей.
Подошёл директор школы и заварил ему в кружке чаю:
– Попейте, уважаемый товарищ Хань, не нервничайте, перед вами земляки и их дети. Все очень переживают за вас и гордятся вами, ведь вы прославились на весь мир. Товарищи учащиеся, земляки! – начал он, повернувшись вполоборота к собравшимся. – Товарищ Хань Диншань пятнадцать лет прожил в Японии, в безлюдных горах и густых лесах Хоккайдо. Он оставил след мирового значения, и его выступление наверняка будет для нас полезным уроком. Давайте ещё раз поприветствуем его горячими аплодисментами!
Собравшиеся с энтузиазмом захлопали. Пичуга, словно мышь, пытающаяся ухватить наживку в мышеловке, протянул руку, дотронулся до кружки, тут же отдёрнул руку, потом будто погладил кружку и наконец взял её трясущимися руками, нахмурился и отхлебнул. Обжегшись, задрал голову и зажмурился. Чай стекал у него по подбородку на шею. Пичуга натужно закашлялся, как ёжик, а потом вроде как погрузился в раздумья.
Директор со спины дружески похлопал его по плечу:
– Говорите же, почтенный Хань, вы в своей стране, в родных краях, среди близких людей!
– Говорить? – обернулся к нему Пичуга и смахнул пару слезинок. – Говорить?