Переваливаясь от одного деревца к другому, забрался в глубь рощицы. Ночью снова выпал снег. Примостившись на корточках под деревцем, он прислушивался во мраке к рёву волн, вою волков в горах и снова впал в оцепенение. Снегопад укрыл и его, и оставленный днём след.
На рассвете лучи солнца окрасили заснеженную землю в бирюзовый цвет. На склоне горы, где‑то возле пещеры, слышались людские голоса и собачий лай. Не шевелясь, он спокойно прислушивался к этим звукам, которые доносились будто из‑под толщи воды. Перед глазами постепенно разгорался огонь, пламя взвивалось нежным красным шёлком, беззвучно покачиваясь. В этом огненном цветке стояла девушка в белой юбке с отрешённым, как у птицы, взором. Стряхнув с себя толстый слой снега, он вскочил и бросился к ней…
У собак нюх тонкий, они и вывели на него охотников. Опершись на руки и задрав голову, он глядел на наставленные ему в грудь дула ружей. Хотел выругаться, но из глотки вырвался какой‑то волчий вой. Охотники испуганно смотрели на него, собаки тоже опасались приблизиться.
Наконец один решился: подошёл и потянул его за руку. Его будто жаром обдало. Собрав последние силы, он обхватил охотника за пояс, укусил и тут же рухнул без чувств. Упал и охотник. Больше Пичуга не сопротивлялся. Словно сквозь сон, он ощущал, что его тащат, как убитого зверя. Так, покачиваясь в воздухе, он и вплыл в горную деревушку.
Пришёл в себя в небольшой лавчонке, где продавалась всякая всячина. В жестяной печурке гудел огонь, и от жара всё тело кололо, как иголками. Он был абсолютно голый и чувствовал себя лягушкой, с которой содрали кожу. Он заворочался и завыл, желая сбежать отсюда, от этого огня. Охотник, смекнувший в чём дело, вытащил его сначала во двор, а потом устроил в крошечной комнатушке, где хранились какие‑то товары. Хозяйка лавки, надо сказать, усердно ухаживала за ним. Когда она первый раз влила ему в рот ложку бульона, у него даже слёзы выступили.
|
|
Три дня спустя его завернули в циновку и куда‑то понесли. Там солидно одетый человек стал задавать вопросы на своём квакающем японском. А у него язык будто окостенел, ничего не мог произнести.
– Потом, – рассказывал Пичуга, – принесли небольшую грифельную доску, мел и предложили что‑нибудь написать… А у меня пальцы что птичья лапа… Ухватил мел, а руку сводит, не удержать… Что тут напишешь! Думал, думал, в голове – каша. Пыхтел, пыхтел – два иероглифа таки пришли на ум… «Чжун» и «го» – точно, «чжунго»… И вот на этой доске я коряво‑прекоряво вывел два иероглифа… больших таких… два великих иероглифа… Чжунго – Китай!
Глава 40
За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми. Поднявшийся вокруг него ажиотаж поутих, и стали возникать сомнения в достоверности этой истории, обраставшей всё новыми подробностями и чудесами. Возможно ли такое диво дивное? Так, в горах, все пятнадцать лет и провёл?!
– Мать вашу! – ругался Пичуга. – Трепать языком – спина не болит. Подумаешь, пятнадцать лет, пшик – и пролетели. А я всё это выстрадал – год за годом, месяц за месяцем, день за днём! А ну попробуйте, проведите так лет пять, коли кишка не тонка!
Да, пятнадцать лет – это, конечно, не сахар, но чтобы столько всего – и схватка с медведем, и разговор с волком… Разве возможно такое?
|
|
– Мать вашу! – кипятился Пичуга. – Если не было ни того, ни другого, так что я вообще в этой японской глухомани, в горах и чащобах, пятнадцать лет делал?
Два месяца назад, когда Пичуга впервые переступил порог нашего дома, я пережил страшное потрясение. Я понимал, что его появление как‑то связано с Птицей‑Оборотнем, тут же вспомнились её любовные утехи с немым и смертельный прыжок с утёса, но чтобы у неё был ещё и такой странный жених… Когда я посторонился, чтобы пропустить его, во двор выбежала рыдающая Лайди в простыне, обмотанной вокруг талии. Под кулаком немого прорвалась оконная бумага, показалась верхняя половина его тела и послышался крик: «То! То!» Лайди споткнулась и упала. Простыня была в крови. Вот такой обнаженной, страдающей – она и предстала перед Пичугой. Поняв, что во дворе посторонний, она поспешно закуталась в простыню. По ногам у неё текла кровь.
Тут вернулась матушка. Она гнала козу, таща за руку восьмую сестру. Безобразный вид Лайди её, похоже, не сильно удивил, а вот завидев Пичугу, она так и хлопнулась задом на землю.
Потом она рассказывала, что сразу поняла: он пришёл получить должок, и притом с процентами. Придётся расплачиваться за птиц, съеденных пятнадцать лет назад. Возвращение Пичуги Ханя означало конец высокого положения и достатка, во имя которых семья Шангуань принесла в жертву старшую сестру. Тем не менее матушка принимала его как желанного гостя и потчевала обильным угощением. Пичуга, эта свалившаяся с неба странная птица, сидел у нас во дворе, привычно держась за своё сокровище между ног, и тупо смотрел на хлопотавших матушку и Лайди. Сестру тронула его необычная история, и она на время забыла о страданиях, которые причинял ей немой. Тот как раз ввалился во двор и с вызовом уставился на Пичугу.
|
|
С палочками Пичуга обращался так неумело, что не мог подцепить ни кусочка курятины. Матушка предложила есть руками. Он поднял на неё глаза:
– Ведь она… моя… жена…
Матушка с ненавистью глянула на немого, который жадно грыз куриную голову.
– Она… уехала… далеко…
Матушка, добрая душа, не могла отказать Пичуге в просьбе пожить у нас, не говоря уже о том, что за это высказались глава района и управляющий филиала уездной гражданской администрации:
– Идти ему некуда, все просьбы таких вырвавшихся из ада людей нужно удовлетворять, к тому же…
Тут матушка прервала управляющего:
– Чего тут рассуждать! Пришлите кого‑нибудь, чтобы помогли прибраться в пристройке.
Вот так легендарный герой Пичуга Хань занял у нас две комнаты в восточной пристройке, где когда‑то жила Птица‑Оборотень. Матушка достала с запылённой балки источенную жучками картину с её изображением и повесила на северную стену. Увидев её, вернувшийся с очередного выступления Пичуга заявил:
– Я знаю, кто обидел мою жену, и рано или поздно отомщу.
Необыкновенная любовь между старшей сестрой и Пичугой Ханем походила на маки в болотистых низинах: эти цветы опьяняют и сводят с ума своей красотой. В тот полуденный час немой отправился в кооператив за выпивкой. Сестра, присев под персиковым деревом, стирала бельё, матушка на кане мастерила смётку из петушиных перьев. Она услышала, как открываются ворота, и увидела входящего лёгкой походкой Пичугу. Он вернулся к своему прежнему занятию – ловле птиц, и сейчас у него на указательном пальце устроилась маленькая птаха с красивым оперением. Пичуга уселся рядом с Лайди и уставился на её шею. Птаха страстно насвистывала, перья на крыльях и шейке дрожали. Она заливалась на все лады, будто взывая к женской чувственности. Матушку охватило глубокое чувство вины. Эта птаха была живым воплощением всех страданий, перенесённых Пичугой. Она видела, как Лайди медленно подняла взгляд на птаху, на красивую кроваво‑красную грудку и маленькие, с кунжутное семечко, лаково‑чёрные глазки: глянешь – сердце разрывается. Сестра залилась краской, глаза у неё увлажнились, и матушка поняла, что под страстное щебетание птахи потихоньку приоткрывается завеса над тем, что её больше всего тревожило. Но изменить что‑либо она была не в силах, потому что знала: если в сердце одной из дочерей из семьи Шангуань зарождается чувство к мужчине, то это влечение и восьмёркой лошадей не остановить. Матушка в отчаянии зажмурилась.
Растроганная до глубины души Лайди медленно поднялась – все руки в мыльной пене. Она была восхищена: такая крохотная – не больше грецкого ореха – пичуга, а своими беспрестанными трелями может вызвать такие чувства. А самое главное – она восприняла её таинственное послание, почувствовала сладкое искушение, волнующее, как коробочки сиреневато‑красных лилий на воде при лунном свете, и одновременно пугающее. Стараясь не поддаться этому искушению, Лайди повернулась, чтобы уйти в дом, но ноги словно приросли к земле, а руки сами потянулись к птахе. Пичуга слегка тряхнул пальцами, и птичка взлетела ей на голову. Кожу царапнули нежные коготки, а голова ощутила трепетные вибрации пения. Лайди смотрела в добрые, обеспокоенные, отеческие, красивые глаза Пичуги, и её вдруг охватило острое чувство горечи. Пичуга кивнул ей, повернулся и направился в восточную пристройку. Птаха вспорхнула и влетела внутрь вслед за ним.
Лайди замерла. С кана донёсся беспомощный зов матушки. Даже не повернув головы, Лайди бесстыдно разрыдалась и бросилась к пристройке. Там уже ждал Пичуга Хань, раскрыв сильные, мерявшиеся хваткой с медведем объятия, и её слёзы оросили ему грудь. Понимая, что имеет на это право, она стала колотить его кулачками, а он принимал удары, поглаживая обеими руками её костлявые плечи и впадину позвоночника. Птаха, усевшаяся на жертвенный столик перед изображением Птицы‑Оборотня, выводила восторженные трели. Казалось, из крохотного клювика вылетают звёздочки, похожие на капли крови.
Лайди без стеснения скинула с себя одежду и, жалобно всхлипывая, продемонстрировала свои шрамы – следы жестокости немого:
– Глянь вот, Пичуга! Сестрёнку мою до смерти довёл, а теперь и меня со свету сжить собирается. Не могу больше. Сил моих нет. – И упав к нему на постель, разрыдалась.
Так близко женское тело Пичуга видел впервые. Женщины, с удивлением осознавал он, эти божественные создания, которыми ему не дано было восхищаться из‑за всех обрушившихся на него несчастий, – они прекраснее всех виденных в жизни красот. Длинные ноги Лайди, округлые ягодицы, прижатые к постели груди, впадинки на тонкой талии, кожа нефритовой белизны, ещё более нежная, чем на лице, хоть и израненная, – всё это трогало до слёз. Юношеские желания, подавляемые все пятнадцать лет испытаний, разгорались, как лесной пожар. Ноги у него подкосились, он упал перед Лайди на колени и дрожащими губами стал покрывать горячими поцелуями гладкую кожу её стоп.
Лайди почувствовала, как вспыхнувшие там голубые искорки побежали вверх и вмиг охватили её всю. Тело напряглось, и тут же напряжение схлынуло, словно прорвавшая дамбу вода. Она резко перевернулась на спину, расставила ноги, обхватила сохранившего юношескую невинность Пичугу за шею и притянула к себе, впившись в его губы многоопытным ртом.
– Чтоб он сдох, этот ублюдок немой, инвалид чёртов! – выдыхала она между бешеными поцелуями. – Чтоб ему сгнить, чтоб ему вороны глаза выклевали…
Заслышав их страстные вскрики, матушка кинулась закрывать ворота. Потом, чтобы хоть как‑то заглушить эти возгласы, принялась колотить в прохудившийся железный котёл. В то время по проулкам ходили школьники, они собирали металлолом: котлы, мотыги, серпы, щеколды от ворот, даже напёрстки и железные кольца, какие вставляют в нос быкам, – который потом шёл на переплавку.[157]
Но нашей семье благодаря знаменитому герою войны Сунь Буяню и легендарному мученику Пичуге Ханю разрешили не сдавать отслужившую свой срок утварь. Матушка надеялась, что любовные утехи Лайди с Пичугой продлятся недолго. Она понимала Лайди, которую тиранил немой, и переживала за неё. Сочувствовала она и хлебнувшему лиха Пичуге. Ему она была благодарна ещё и за тех вкуснейших птиц, что он приносил пятнадцать лет назад, а также за то, как он тосковал по её третьей дочери Линди и как восхищался ею. И сознательно стала хранителем новой беззаконной любви. Она предчувствовала, что последствия будут непоправимы, и всё же решила покрывать их, помогать им держать всё в тайне, чтобы оттянуть развязку. Но реальность была иной. Изведав женской страсти и нежности, такой мужчина, как Пичуга Хань, был уже не в силах остановиться. Пятнадцать лет он жил как дикий зверь, балансируя между жизнью и смертью. Поэтому такой получеловек, как немой, представлял для него не большую ценность, чем деревянная колода. Что касается Лайди, то её, женщину, познавшую столь разных мужчин, как Ша Юэлян, Сыма Ку и Сунь Буянь, прошедшую через огонь и дым сражений, пережившую славу и богатство, испытавшую блаженство чувственного наслаждения с Сыма Ку и самые гнусные крайности сексуального садизма с Сунь Буянем, Пичуга устраивал во всех отношениях. Ей приносили удовлетворение его благодарные ласки, граничащие с отцовской любовью, его полная неопытность в чувственных утехах. Роль наставницы позволяла осознавать себя на высоте положения, а ненасытность и страстность мужчины, впервые вкусившего запретный плод, доставляли несказанное наслаждение. Удовлетворение она испытывала и от мести немому. Поэтому всякий раз их любовные встречи были торжественно‑печальны, без тени похоти и сопровождались слезами. Они наслаждались друг другом и знали, сколь много на душе невысказанных слов.
Немой с бутылкой водки на шее стремительными скачками двигался по улице в людском потоке. Пыль стояла столбом: одни тащили тачки с бурой железной рудой с востока на запад, другие толкали тачки с такой же рудой с запада на восток. Вот немой и прыгал между этих двух потоков: скачок, ещё скачок, большой скачок… С уважением глядя на поблёскивающие у него на груди медали, люди уступали ему дорогу. Это страшно льстило. Ростом всем лишь по пояс, силой духа он превосходил их. Поэтому большую часть дня он и ошивался здесь: допрыгивал до одного конца улицы, делал несколько глотков, чтобы взбодриться, и прыгал в другой. А пока он скакал туда‑сюда, Лайди с Пичугой совершали свой «большой скачок» то на полу, то на кане. Немой был весь в пыли, «утюжки» сносились на целый цунь, на седалище под задом протёрлась большая дыра.
Деревья в округе все до одного вырубили, в поле за околицей поднимался густой дым. Цзиньтун примкнул к боевому отряду по уничтожению воробьёв. Вооружившись длинными бамбуковыми шестами с красными лоскутками на концах и колотя в гонг, члены отряда гоняли воробьёв дунбэйского Гаоми из деревни в деревню, не давая им возможности ни поклевать, ни отдохнуть, и те в конце концов камнем падали на землю. Под воздействием различных факторов Цзиньтун излечился от любовных страданий, прошло и пристрастие к грудям вкупе с отвращением к обычной пище. А вот авторитет его значительно упал. Любимую учительницу русского языка Хо Лина причислили к правым и отправили на трудовое перевоспитание в госхоз «Цзяолунхэ», в пяти ли от Даланя. На улице Цзиньтун заметил немого, тот тоже увидел его. Они махнули друг другу и двинулись дальше каждый своей дорогой.
Бурное и радостное время, когда вокруг стоял шум и гам и пылали отсветы огней, быстро закончилось, и Гаоми вступил в новую, унылую, пору. Осенним утром под моросящим дождём по узкой немощёной улице с юго‑востока в Далань с лязгом и грохотом вступила батарея тяжёлой артиллерии. Двенадцать тягачей и двенадцать больших гаубиц. На раскисшей от дождя улице не было ни души, прыгал лишь немой. За время недавнего «большого скачка» он растратил все душевные силы и пребывал в подавленном настроении. Да и выпивал изрядно, поэтому взгляд у него потух, а оставшаяся половина тела расплылась. Но стоило ему завидеть батарею, как он тут же воспрял духом. Ни с того ни с сего выскочил на середину улицы и преградил дорогу. Тягачи вынуждены были остановиться. Смаргивая капли настырного осеннего дождя, солдаты воззрились на странное существо. Из кабины выскочил рассерженный офицер с пистолетом на боку:
– Жить, что ли, надоело, ублюдок!
Как немой остался жив – непонятно: дорога скользкая, возвышался он над землёй совсем ненамного, ниже колёса тягача, да и к тому же попал в мёртвый сектор обзора. Заметив мелькнувшую жёлтую тень, водитель тут же дал по тормозам, но увесистый бампер тягача всё же соприкоснулся с большой квадратной головой немого. Крови не было, но мгновенно вспухла здоровенная шишка – чуть ли не с куриное яйцо. Офицер хотел отпустить ещё пару забористых ругательств, но от хищного блеска в глазах немого ему стало как‑то не по себе, и он перевёл взгляд на медали, прицепленные к потрёпанной армейской гимнастёрке. Щёлкнув каблуками, он вытянулся и отдал честь:
– Виноват, уважаемый, простите великодушно!
Немой остался страшно доволен. Он отступил на обочину, освободив проезжую часть, и тягачи медленно потащили тяжёлые орудия дальше. Солдаты отдавали ему честь, а он салютовал в ответ, касаясь кончиками пальцев обвисшего козырька шапки. Колонна прошла, оставив за собой окончательно разбитую колёсами дорогу. Потянул ветер с востока, косо падали капли белёсой осенней мороси, улицу окутал промозглый туман. Иногда дождь стихал, и можно было заметить редких – уцелевших после расправы – воробьёв. Немого провожали глазами несколько промокших псов, которые сидели, поджав хвосты, на обочине под навесом стенда наглядной агитации и пропаганды.
Прошедшая мимо батарея гаубиц стала символом окончательного завершения периода всеобщего ликования. Повесив голову, немой потащился домой. Высоко подняв «утюжки», он, как обычно, вознамерился колотить в ворота, но они оказались незаперты. Более того, он необычайно отчётливо услышал их скрип. До этого он пребывал в мире почти полной тишины, поэтому Пичуге с Лайди долго удавалось скрывать свою тайную связь. Кроме того, в последние месяцы большую часть дня немой проводил или на главной улице, или у плавильных печей. А вернувшись домой, падал замертво и засыпал беспробудным сном, чтобы наутро снова ускакать за ворота. Ему было не до Лайди, и это тоже стало немаловажной причиной того, что он несколько месяцев не знал о прелюбодеянии.
Возможно, причиной возвращения слуха к немому стало столкновение с бампером тягача. Кто знает, может, от удара из ушей выскочило нечто инородное, мешавшее слышать. От скрипа ворот он даже вздрогнул, но потом с удивлением услышал стук осеннего дождя по листьям деревьев и громкий храп спящей на кане тёщи: видно, матушка сплоховала и забыла закрыть ворота на щеколду. Но самым поразительным были стоны боли и наслаждения Лайди, доносившиеся из восточной пристройки.
Поведя носом, как охотничий пёс, он учуял запах её тела, похожий на лягушачий, и большими прыжками метнулся к пристройке. От скопившейся во дворе воды седалище промокло насквозь, зад прохватила леденящая сырость, и анус прострелила режущая боль.
Дверь была беспечно приоткрыта, внутри горела свеча, с картины холодно поблёскивали глаза Птицы‑Оборотня. Он тут же выхватил взглядом предмет своей зависти – здоровенные ноги Пичуги Ханя, длинные, волосатые. Зад Пичуги беспрестанно двигался, а перед ним, разметав отвислые груди, выгибалась Лайди. Опутанная всклокоченными чёрными волосами голова моталась по подушке, а руки конвульсивно вцепились в тюфяк. Из этого клубка чёрных волос и вылетали так поразившие его стоны. Ему показалось, что всё вокруг с жужжанием высветила зеленоватая вспышка.
Взревев, как раненый зверь, он метнул в них свой «утюжок». Тот скользнул по плечу Пичуги, ударился о стену и упал рядом со щекой Лайди. Следом полетел второй. Он попал Пичуге по заду. Тот повернулся, свирепо уставившись на мокрого, трясущегося немого, и на губах у него заиграла самодовольная усмешка. Лайди, тяжело дыша, распласталась на кане и натягивала одеяло, чтобы прикрыться.
– Что, увидел‑таки, немой ублюдок! – бросила она, привстав.
Опираясь руками о землю, немой, как большая лягушка, одним прыжком перемахнул через порог. После второго прыжка он очутился в ногах Пичуги и яростно боднул их своей большой, крепкой головой. Пичуга прикрыл руками свой инструмент, который только что продемонстрировал свои неординарные способности, и с воплем согнулся в поясе. Его лицо вмиг усеяли желтоватые капли пота. Немой рванулся вперёд с ещё большей яростью. Непомерно развитыми длинными ручищами он, как осьминог щупальцами, ухватил плечи Пичуги и одновременно намертво вцепился ему в горло, вложив в мозолистые, крепкие, как сталь, лапищи мощь всего тела. Тело Пичуги обмякло, рот раскрылся в страшной гримасе, глаза закатились – видны были лишь белки.
Лайди, от ужаса впавшая было в ступор, вдруг очнулась, схватила валявшийся у подушки «утюжок» и, как была голышом, соскочила с кана. Сначала она рубанула «утюжком» по вытянутым рукам немого. Раздался звук, как от удара по дереву, и всё. Когда она ударила его по голове, та лишь хрупнула, как перезрелый арбуз. Она отбросила «утюжок», вытащила из двери тяжёлый дубовый засов, размахнулась и изо всей силы опустила его на голову немого. Тот всего лишь что‑то промычал. После второго удара немой отпустил шею Пичуги и бухнулся на пол, подобно опрокинутому кувшину. Сверху на него навалилось обмякшее тело Пичуги.
Шум в пристройке разбудил матушку. Когда она, шаркая туфлями, подбежала к двери, всё было кончено. Что здесь произошло, было понятно без слов. Она печально глянула на бессильно привалившуюся к дверному косяку абсолютно голую Лайди. Та отбросила испачканный кровью засов и будто в трансе вышла во двор. Белёсый косой дождь хлестал её по телу и скатывался мелкими, как слёзы, каплями. Хлюпая по лужам изуродованными бинтованием ногами, она добрела до чана, села на корточки и стала мыть руки.
Матушка еле стащила Пичугу с тела немого и перевалила его на кан. Потом с отвращением прикрыла одеялом. «Жив легендарный герой», – поняла она, когда он издал мучительный стон. Она наклонилась к немому и поставила его, как мешок. Только тогда заметила у него на лице две полоски от вытекшей из носа чёрной, как тушь, жидкости. Тронула его за нос, потом отпустила руки. Тело немого осталось в той же позе, не упало.
Матушка обтёрла кончики пальцев о стену, вернулась к себе на кан и легла прямо в одежде. Перед глазами мелькали эпизоды из жизни немого. Вспомнив, как он в детстве, оседлав с братьями стену, воображал себя повелителем всех и вся, она не выдержала и рассмеялась. А Лайди во дворе всё мыла и мыла руки, залив весь двор мыльной пеной. После полудня из пристройки показался Пичуга, держась одной рукой за горло, а другой за ширинку. Он обнял продрогшую Лайди, она обхватила его за шею, и они глупо захихикали.
Немного погодя во двор семьи Шангуань в сопровождении секретаря райкома вошёл красногубый и белозубый коротышка офицер с подарком – большим тазом, завёрнутым в красную бумагу. На их неоднократное приветствие никто не ответил, и они прошли прямо в комнату матушки.
– Тётушка, – обратился к ней партсекретарь, – это командир артиллерийской батареи Сун, он пришёл выразить почтение товарищу Сунь Буяню.
– Почтенная тётушка, – смущённо начал Сун, – мне очень неудобно, но товарищ Сунь Буянь ранен в голову нашим тягачом.
– Что говоришь? – Матушка так и подскочила на кане.
– Наш тягач… Дорога скользкая… В общем, товарищу Сунь Буяню большую шишку на голове поставили… – заикаясь, проговорил Сун.
– Он вернулся домой, покричал, покричал и умер… – Матушка разрыдалась.
Испуганный офицер побледнел.
– Тётушка, тётушка… – лепетал он, чуть не плача. Мы затормозили, но дорога очень скользкая…
Когда для осмотра тела прибыл судмедэксперт, Лайди, уже аккуратно одетая, с узелком в руках, сказала матушке:
– Пойду я, мама, будь что будет. Не могу я на этих солдат вину перекладывать.
– Поговори с судейскими. Так уж исстари заведено: если женщина беременна, то сначала родит, а потом уж…
– Я понимаю. В жизни ничего ещё так ясно не понимала.
– Ребёнка твоего я подниму.
– Ничуть не сомневаюсь, мама.
Она вышла во двор и подошла к восточной пристройке:
– Не нужно никакого расследования, я его убила. Сначала «утюжком» ударила, а потом дверным засовом. Он Пичугу душил.
Во дворе появился Пичуга Хань со связкой мёртвых птиц в руках.
– В чём дело? – удивился он. – Подумаешь, окочурился этот хлам, полчеловека! А убил его я.
Лайди и Пичуге надели наручники и увели.
Пять месяцев спустя явилась женщина из полиции и передала матушке тощего, как больной котёнок, младенца, мальчика. Ещё она сказала, что Лайди расстреляют через день на рассвете и что семье разрешено забрать тело. Если не заберут, его отправят в анатомичку на вивисекцию. Она сообщила также, что Пичуга Хань осуждён на пожизненное заключение и вскоре его препроводят в Таримскую котловину,[158]
за десять тысяч ли отсюда. Перед отправкой семье разрешено свидание.
Цзиньтуна к тому времени уже исключили из школы за порчу саженцев, а Ша Цзаохуа выгнали из труппы маоцян и отправили домой за воровство.
– Надо забрать тело, – сказала матушка.
– Да ну, бабуля, не поедем, – махнула рукой Цзаохуа.
Но матушка покачала головой:
– За то, что она натворила, расстреливают, но на куски не режут.
Посмотреть на расстрел Шангуань Лайди собралось более десяти тысяч человек. Её привезли из тюрьмы к мосту Дуаньхуньцяо.[159]
Вместе с ней был проходивший по тому же делу Пичуга. Чтобы они не разговаривали, им заткнули рот.
После казни Лайди прошло совсем немного времени, и семья Шангуань получила уведомление о смерти Пичуги Ханя. Когда его этапировали к месту заключения, он попытался бежать, попал под поезд, и его разрезало пополам.
Глава 41
Для освоения более десяти тысяч му болотистых земель всю молодёжь Даланя мобилизовали на работы в госхозе «Цзяолунхэ». При распределении на работу завканцелярией хозяйства спросил меня:
– А у тебя какая специальность? – Из‑за голода в ушах звенело, и вопроса я не расслышал. Он чуть выпятил губы, обнажив прямо по центру коронку из нержавеющей стали, и сказал уже погромче: – Специальность какая, спрашиваю.
По пути сюда я видел свою учительницу Хо Лина, тащившую на коромысле полные вёдра навоза, и вспомнил, как она хвалила мои способности к русскому языку. Вот я и сказал:
– У меня хороший русский.
– Русский? – Завканцелярией хмыкнул, блеснув коронкой. – И насколько он у тебя хорош? Переводить Хрущёву и Микояну сможешь? А коммюнике китайско‑советских переговоров перевести? У нас тут, дружок, те, кто учился в Советском Союзе, навоз таскают. Думаешь, твой русский лучше? – Дожидавшиеся распределения презрительно захихикали. – Я спрашиваю, дома, в своём хозяйстве, чем занимаешься? Что делаешь лучше всего?
– Дома коз пасу, у меня это лучше всего получается.
– Ну вот это специальность, – ухмыльнулся заведующий. – А от языков этих – русского, французского, английского, японского, итальянского – пользы никакой. – И нацарапал что‑то на клочке бумаги. – Давай в животноводческую бригаду. Найди бригадира Ма, пусть подыщет тебе работу.
По дороге один из «старичков» рассказал, что полное имя бригадира Ма Жуйлянь, она жена заведующего хозяйством Ли Ду, громогласная первая леди. Когда я явился с запиской и скаткой постели за плечами, она проводила на племенной ферме невиданный эксперимент по перекрёстной гибридизации. Во дворе привязали самок в течке – корову, ослицу, овцу, свинью и крольчиху. Пятеро осеменаторов со случного пункта – двое мужчин и три женщины, – все в белоснежных халатах и масках, закрывающих нос и рот, в белых резиновых перчатках и с осеменителями в руках, стояли как бойцы перед штурмом. Стрижка у Ма Жуйлянь полумужская‑полуженская, волосы жёсткие, как конская грива. Круглое краснощёкое лицо, узкие щёлочки глаз, мясистый красный нос, пухлые губы, короткая, толстая шея, тяжёлые груди, похожие на могильные холмики.
«Какая это, к чёрту, Ма Жуйлянь! – выругался про себя Цзиньтун. – Это же Шангуань Паньди. О семье Шангуань дурная слава идёт, вот и переменила имя. Стало быть, и Ли Ду не кто иной, как Лу Лижэнь, который раньше звался Цзян Лижэнем, а до этого ещё каким‑нибудь Лижэнем. Видать, эта меняющая имена парочка тоже не в чести, раз их загнали на эти выселки». Пёстрая рубашка с короткими рукавами русского покроя, лёгкие чёрные штаны из валетина в подрагивающих, как застывшее соевое молоко, складках и высокие кеды. В толстых, как морковки, пальцах зажата сигарета, от неё вьётся синеватый дымок.
– Репортёр здесь? – осведомилась она, затянувшись.
– Здесь! – метнулся из‑за коновязи и согнулся в поклоне доходяга очкарик средних лет. Колпачок с авторучки снят, блокнот раскрыт, готов в любой момент записывать.
Громко расхохотавшись, Ма похлопала его по плечу пухлой рукой:
– A‑а, главный редактор собственной персоной!
– Важнейшие новости здесь, у вас, бригадир! Пошлёшь кого другого, так и сердце не на месте, – проговорил тот.
– Похвальное рвение, старина Юй! – снова похлопала его Ма Жуйлянь.
Личико редактора побледнело, и он втянул голову в плечи, словно боялся замёрзнуть. Позже я узнал, что это Юй Минчжэн, бывший директор издательства и главный редактор газеты провинциальной[160]
парторганизации, известный правый, а ныне редактор местной газетёнки.
– Сегодня, – начала Ма Жуйлянь, – я действительно хочу дать новость на первую полосу. – Она многозначительно глянула на утончённого Юя и глубоко затянулась уже обжигающим губы окурком. Потом смачно плюнула на него и щёлкала пальцем, пока не вытряхнула остатки табака, – жест, способный возмутить до глубины души тех, кто эти окурки собирает. Наконец выпустила изо рта последнее облако сизого дыма и обратилась к осеменаторам:
– Все готовы? – Те молча продемонстрировали готовность, высоко подняв орудия труда. Кровь прилила у неё к лицу, она потёрла руки, возбуждённо похлопала одной о другую, а потом вытерла потные ладони носовым платком. – Лошадиная сперма, у кого лошадиная? – громко спросила она.
Один из осеменаторов сделал шаг вперёд: