– У меня, у меня лошадиная. – Голос из‑под маски звучал глухо.
– Вот ей введи, – указала она на корову. – Введи корове лошадиную сперму. – Осеменатор заколебался. Сначала посмотрел на Ма Жуйлянь, потом оглянулся на коллег, словно хотел что‑то сказать. – Ну, что застыл? Действуй давай, куй железо, пока горячо. Только так можно добиться успеха!
– Как скажете, бригадир! – гаркнул тот, устремившись к коровьему заду, и в глазах у него мелькнуло каверзное выражение.
Когда он вводил эту штуку, рот у Ма Жуйлянь приоткрылся, она тяжело задышала, будто трубку с лошадиной спермой вводили ей, а не корове. Потом решительно выпалила целую серию команд. Бычьей спермой велела оплодотворить яйцеклетку овцы, бараньей – крольчиху. Ослиную сперму ввели в матку свинье, а сперму борова, словно в отместку, – в половые органы ослицы.
Главный редактор стоял бледный, челюсть отвисла – не поймёшь, расплачется он сейчас или расхохочется. И тут ассистентка с бараньей спермой – длинные загнутые ресницы, невероятно чёрные, белков почти не видно, глаза – отказалась выполнять приказ. Она швырнула осеменитель на эмалированный поднос и сняла перчатки и маску, открыв густой пушок на верхней губе, правильный нос и точёный подбородок.
– Просто фарс какой‑то! – рассерженно бросила она на правильном, чётком и приятном на слух путунхуа.[161]
– Да
как ты смеешь! – звонко шлёпнула в ладоши Ма Жуйлянь и царапнула по лицу. девушки колючим, как зыбучие пески, взглядом. – Если мне не изменяет память, – мрачно проговорила она, будто стягивая что‑то с головы, – твой колпак[162]
не больно‑то снимешь и наденешь. Ты не просто правая, а ультраправая, и тебе от этого не отмыться никогда, верно?
|
|
Голова девушки на тонкой шее, похожей на былинку после заморозков, бессильно опустилась:
– Верно говорите, я ультраправая, и это навсегда. Но я считаю, что наука и политика – вещи разные. В политике может быть всякое, можно переметнуться на другую сторону: как говорится, утром служить царству Цинь, а вечером – царству Чу; можно называть белое чёрным, а чёрное белым. А наука – дело серьёзное.
– Замолчи! – выкрикнула Ма Жуйлянь. Она даже запыхтела и подпрыгнула, как бешено работающая паровая машина. – Вот уж чего я тебе не позволю у меня на племенной ферме, так это и дальше сеять вредные измышления. И ты ещё рассуждаешь о политике?! Ты хоть представляешь, что это такое? Знаешь, с чем её едят? Политическая работа – жизненная линия всякой деятельности![163]
Оторванная от политики наука уже не наука. В словаре пролетариата никогда не было такого понятия, как внеклассовая наука. У буржуазии наука буржуазная, а у пролетариата – пролетарская…
– Если пролетарская наука, – громко перебила её девушка, видимо решившая идти до конца, – настаивает на скрещивании овцы и кролика, надеясь вывести новую породу, тогда, скажу я вам, эта пролетарская наука – дерьмо собачье!
– Что ты несёшь, Цяо Циша! – Ма Жуйлянь аж зубами заклацала. – Ты хоть соображаешь? Ведь знаешь уже, почём фунт лиха! То, что ты посмела назвать пролетарскую науку дерьмом собачьим, – архиреакционно! За одно это можно посадить и даже расстрелять! Но ты молодая и красивая, – продолжала уже другим тоном Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, – и я тебя прощаю. Но осеменение будь любезна довести до конца!
|
|
Иначе, смотри у меня, звезда медицинского института и цвет сельскохозяйственного: я вон ту племенную кобылу объездила, копыта с твоё лицо, неужто с тобой не управлюсь!
– Малышка Цяо, – залепетал главный редактор, – послушайся бригадира Ма. Ведь это лишь эксперимент. Вон в пригороде Тяньцзиня хлопок привили на утун, а рис – на камыш. И всё прошло успешно – в «Жэньминь жибао»[164]
чёрным по белому написано! Сейчас время крушения предрассудков, освобождения мысли, эпоха рукотворных чудес. Если при скрещивании лошади и осла получают мула, кто поручится, что нельзя вывести новую породу от барана и крольчихи? Послушайся, сделай как велено.
Звезда мединститута, «ультраправая» студентка Цяо Циша покраснела до корней волос, у неё даже слёзы выступили от обиды.
– Нет, не стану я делать того, что противоречит элементарному здравому смыслу! – упрямо заявила она.
– Ну и глупая же ты, – вздохнул редактор.
– Стала бы разве ультраправой, кабы была не глупая! – холодно бросила ему Ма Жуйлянь. Его забота о Цяо Циша вызвала у неё явное неудовольствие.
Редактор тут же опустил голову и больше не издал ни звука.
Подошёл один из осеменаторов:
– Бригадир, могу я вместо неё. Для меня что баранью сперму крольчихе ввести, что сперму завхозяйством Ли Ду свиноматке – пара пустяков.
Его коллеги прыснули, а редактор сделал вид, что закашлялся.
– Ну это уж слишком, Дэн Цзяжун, ублюдок! – вспыхнула взбешённая Ма Жуйлянь.
Дэн Цзяжун стянул маску, открыв наглую лошадиную физиономию, и спокойно заявил:
– Я, бригадир Ма, колпаков не ношу, ни временных, ни вечных. В моей семье три поколения горняков, я и «красный», и «правильный», и меня такими подходцами, как малышку Цяо, не проймёшь. – Он повернулся и зашагал прочь.
|
|
А Ма Жуйлянь всю свою злость выплеснула на Цяо Циша:
– Ну что, делаешь или нет? Коли нет, лишаю тебя талонов на питание на месяц.
До этого момента мужественно державшаяся Цяо Циша наконец не выдержала. Слёзы у неё так и хлынули. Всхлипывая, она голыми руками схватила осеменитель, подбежала к синюшной крольчихе, привязанной за шею красной верёвкой, и прижала, чтобы та не вырвалась.
Тут Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, наконец заметила меня.
– А тебе чего? – холодно спросила она. Я передал записку завканцелярией. Она пробежала её глазами: – На птицеферму давай, там как раз нужен человек на тяжёлую работу. – И повернулась к главному редактору: – Старина Юй, возвращайся и пиши репортаж. Лишнее опусти.
Редактор согнулся в поклоне:
– Когда будет готово, попрошу вас прочитать набор.
Но она уже повернулась к Цяо Циша:
– А твоя просьба о переводе со случного пункта одобрена. Собирайся – и на птицеферму. – И обратила взгляд на меня: – Ты ещё здесь?
– Дороги не знаю.
Она глянула на часы:
– Пойдём. Мне как раз туда надо, заодно и тебя отведу.
Когда вдали показались белённые известью стены птицефермы, она остановилась. Сточные канавы по обе стороны раскисшей тропинки были полны грязной воды. В этом месте тропинка проходила рядом с пустырём, где за проволокой хранилась отслужившая свой век военная техника. В буйных зарослях полыни валялись ржавые гусеницы, в голубое небо уныло глядели стволы танковых пушек. Полствола зенитного орудия почти скрыто нежно‑зелёными хитросплетениями вьюнков. Стрекоза на зенитном пулемёте. В башне танка возятся крысы. В жерле огромной пушки обосновались воробьи: устроили там гнездо и залетают кормить птенцов изумрудно‑зелёными мошками. На почерневшем от времени колесе артиллерийского тягача сидит девочка с красной лентой в волосах и оцепенело наблюдает за мальчишками: те забрались на танк и колотят речными голышами по люку механика‑водителя. Окинув взглядом всё это запустение, Ма Жуйлянь перевела глаза на меня – уже не та, что на случном пункте.
– Дома… всё в порядке?
Я отвернулся, уставившись на вьюнок, опутавший ствол зенитки. Зелёные усики чуть подрагивали, подобно усикам бабочки. Во мне поднялась волна злости: «О доме справляется, а сама даже имя сменила».
– Поначалу твоё будущее виделось таким радужным, – начала она, – и мы так радовались. Но Лайди всё испортила. Нельзя, конечно, во всём винить только её, матушкина глупость…
– Если больше нет указаний, – перебил я, – то я, пожалуй, пойду.
– Несколько лет не виделись, а норов гляди какой! – хмыкнула она. – Хоть этим радуешь. Тебе уже двадцать, Цзиньтун, пора зашить разрез на штанишках[165]
и отлепиться от соска.
Я закинул скатку на спину и двинулся было вперёд.
– Не спеши, – остановила она. – Ты должен понять нас правильно. Все эти годы у нас тоже всё наперекосяк. Такое уж поветрие, а тут ещё и в правом уклоне обвиняют. Куда тут денешься. «Пичуга Хань накидывает бумажный пакет – никуда не денешься», – со знанием дела процитировала она ходивший у нас в Гаоми сехоуюй.[166]
Взяв мою записку, достала из мешочка на груди авторучку, написала несколько корявых иероглифов и вернула мне. – Спроси завфермой Лун и передай ей.
Я взял записку:
– Если есть ещё что‑нибудь, говорите.
Она задумалась.
– Знаешь, для нас со стариной Лу получить теперешнее назначение было ох как непросто. Поэтому прошу тебя, не доставляй нам лишние неприятности. Втихаря я могу помогать тебе, а на людях…
– А вот этого не надо. Ты даже имя сменила, так что с семьёй Шангуань тебя ничего не связывает. Я знать тебя не знаю, поэтому очень прошу – никаких «втихаря помогать».
– Ну и отлично! При случае сообщи матушке, что у Лу Шэнли всё хорошо.
Я уже не слушал её и шагал вдоль ржавой проволоки к белоснежной птицеферме. Проволока ограждала эту рухлядь, напоминающую о годах войны, чисто символически. Через множество дыр туда вполне мог пробраться кто угодно, даже корова. Я был невероятно доволен тем, как говорил с Ма Жуйлянь, а потому находился в прекрасном расположении духа, будто одержал красивую победу. К чёрту вас, Ма Жуйляни и Ли Ду! К чёрту вас, ржавые орудийные стволы, торчащие, как черепашьи шеи! Все эти миномётные шасси, защитные щитки от крупнокалиберных пулемётов, крылья от бомбардировщиков – всё к чёрту! Я обогнул высокие, как деревья, заросли кустов, и между двумя рядами крытых красной черепицей зданий моему взору открылось пространство, обтянутое рыболовной сетью. Там лениво передвигались тысячи белых кур. На высоком насесте сидел большой петух с мясистым красным гребнем и громко, по‑командирски, кукарекал – этакий повелитель гарема. От куриного квохтанья с ума можно было сойти.
Каракули Ма Жуйлянь я передал Лун, заведующей. По каменному выражению лица этой однорукой женщины было ясно, что человек она непростой.
– Ты очень вовремя, парень, – сказала она, прочитав записку. – Твои ежедневные обязанности следующие: утром отвозишь куриный помёт на свиноферму, потом привозишь сколько нужно грубого корма, они там его готовят. После обеда вместе с Цяо Циша – она скоро здесь появится – отвозишь в контору собранные за день яйца, а после этого отправляешься на зерновой склад за кормом мелкого помола на завтра. Вопросов нет? Всё понятно?
– Понятно, – ответил я, глядя на её пустой рукав.
Заметив, куда я смотрю, она процедила сквозь зубы:
– Правил у меня здесь два. Первое – не лениться, второе – не таскать еду.
В ту ночь всё вокруг заливала ярким светом луна. Я устроился на складе, на кипе старых картонных коробок, и под куриные стенания долго не мог заснуть. В комнате за стеной спали десять работниц. Через тонкую перегородку доносилось похрапывание, кто‑то разговаривал во сне. В холодном свете луны, который лился в окно и проникал сквозь дверные щели, можно было прочесть надписи на коробках: «Вакцина от птичьей чумы», «Хранить в сухом, тёмном месте», «Осторожно: стекло», «Не бросать», «Не сдавливать», «Не кантовать». Полоски лунного света понемногу сдвигались. Из полей доносился рокот тракторов «Дунфанхун».[167]
Это трактористы сверхурочной ночной смены в первый месяц лета распахивали целину. Накануне матушка с ребёнком Лайди и Пичуги на руках проводила меня до околицы. «Цзиньтун, – сказала она, – как говорится, чем тяжелее жизнь, тем крепче надо стиснуть зубы и жить дальше. Пастор Мюррей рассказывал, что в той толстенной Библии – а он прочитал её от корки до корки – как раз об этом и речь. Обо мне не переживай, я как червяк: земля есть – значит, проживём». – «Мама, я буду откладывать из пайка и присылать тебе». – «Ни в коем случае, – отмахнулась матушка. – Лишь бы вы не голодали, мать и так сыта». Когда мы вышли на дамбу Цзяолунхэ, я сказал: «Мама, у Цзаохуа это дело уже в привычку вошло…» Матушка лишь беспомощно вздохнула: «Разве кто из девочек послушал моего совета за все эти годы, а, Цзиньтун?»
Было уже далеко заполночь, когда куры подняли страшный гвалт. Я вскочил и прильнул к оконному стеклу. Под прорванной сеткой куры шарахались пенистыми белыми волнами. Среди них в прозрачном, как вода, лунном свете нескончаемой лентой зелёного бархата прыжками носился большой лис. Проснувшиеся женщины с тревожными криками полуодетые выскочили на улицу. Впереди мчалась заведующая с воронёным «маузером» – «куриной ногой» – в руке. Лис с упитанной наседкой в зубах кружил у стены. Завфермой выстрелила, из дула вырвалось пламя. Лис остановился, курица упала на землю.
– Попала! – закричала одна из работниц.
Но лис обвёл всех блестящими глазками, и в лунном свете была отчётливо видна появившаяся на длинной, узкой морде насмешливая ухмылка. Женщины замерли, поражённые. Рука заведующей с пистолетом бессильно упала, но она заставила себя выстрелить ещё раз. Пуля чиркнула по земле в стороне от зверя, но совсем близко от работниц. Лис подхватил курицу и не спеша выскользнул через ворота из стальной арматуры.
Женщины, застыв, провожали его взглядами. Лёгкой струйкой зеленоватого дыма он исчез среди остатков боевой техники. Там густо разрослась трава, под лунным светом мерцали бесовские огоньки – настоящий рай для лисиц.
Наутро, с трудом подняв тяжёлые веки, я потащил тележку, полную куриного помёта, на свиноводческую ферму. Я уже огибал свалку металлолома, когда меня окликнули. Обернувшись, я увидел, что меня нагоняет правая уклонистка Цяо Циша.
– Завфермой послала помогать тебе, – безразлично бросила она.
– Давай толкай сзади, а я буду тянуть спереди, – скомандовал я.
Земля на узкой тропинке мягкая, колёса часто застревали, и я вынужден был то и дело вытаскивать тележку, почти касаясь спиной земли. Цяо Циша тоже толкала изо всех сил, а когда мы сдвигали завязшую тележку с места и я уже поворачивался к ней спиной, она окидывала меня пристальным взглядом. Поразительно чёрные глаза, длинный бледный нос, пушок на верхней губе, изящная линия подбородка. Лицо Цяо Циша было исполнено тайны, и я как‑то соотнёс её с лисом, стащившим курицу прошлой ночью. От её взгляда в одном из тёмных уголков моего сознания стало светлее.
До свинофермы было чуть больше пяти ли, дорога вела мимо навозной ямы овощеводческой бригады. Навстречу нам попалась моя учительница Хо Лина. Она тащила вёдра с навозом, и казалось, под их тяжестью её тонкая талия вот‑вот переломится. За приёмку свежего куриного навоза на свиноферме отвечала моя учительница музыки Цзи Цюнчжи. Она подмешивала эту вонючую массу в корм для свиней.
Один из рабочих в звене подготовки корма, Ван Мэйцзань, настоящий атлет – он прыгал в высоту самым современным способом «флоп» аж на метр восемьдесят, – был, разумеется, правый. Он проявлял особую заботу о Цяо Циша и очень дружелюбно относился ко мне. Большой оптимист, он был полной противоположностью тем правым, что ходили с кислыми лицами. С белым полотенцем на шее, в защитных очках он весело работал в тучах пыли у дробилки. Бригадир звена подготовки корма Го Вэньхао был тоже просто золото. Абсолютно неграмотный, он говорил как по‑писаному, а частушки‑куайбань его сочинения очень любили в госхозе. Когда мы первый раз приехали за кормом из измельчённой ботвы батата, он продекламировал одну из них:
Бригадир животноводов Ма Жуйлянь,
С головой у ней, ребята, дело дрянь.
Опыт случки проводила – жар напал,
Чтоб баран у ней крольчиху потоптал.
Осерчала на малышки Цяо речь
И по пузу ей хватила – не перечь:
Конь с ослихой могут мула нагулять,
А с кролем барана что – не повязать?
Ну а если можно этих поженить,
То и боров может Ма осеменить.
Титьки набок, разошлась Жуйлянь в момент,
За Ли Ду помчалась – дай, мол, аргумент.
Завхозяйством – грудь вперёд, могуча стать.
Стал он жёнушку свою увещевать:
«Будет, душка! Непростой народец тут:
Цяо Циша затмила весь мединститут,
Юй Минчжэн у нас редактор первый класс,
И Ма Мин ведь в Штатах выучен у нас,
И большой словарь составить может Чжан,
Преуспел немало в спорте правый Ван,
Даром, что первостатейный он болван…
– Эй, правый! – крикнул Го Вэньхао.
– Здесь правый! – щёлкнул каблуками Ван Мэйцзань.
– Нагрузи‑ка корму в тележку барышни Цяо!
– Будет сделано, звеньевой Го!
Ван Мэйцзань принялся загружать корм, а Го Вэньхао под грохот дробилки спросил Цзиньтуна:
– Ты ведь из семьи Шангуань, верно?
– Верно, я и есть тот самый ублюдок из семьи Шангуань.
– Из ублюдков настоящие мужчины вырастают. Ваша семья вон какая необычная. И Ша Юэлян, и Сыма Ку, и Пичуга Хань, и Сунь Буянь, и Бэббит. Надо же, просто поразительно…
– Как тебя зовут? – спросила вдруг Цяо Циша, когда мы тащили корм на птицеферму.
– Шангуань Цзиньтун. А что?
– Так просто. Надо ведь как‑то называть напарника. А сколько у тебя сестёр?
– Восемь. То есть семь.
– А восьмая что?
– Предала она нас, вот что, – с досадой выдавил я. – И не спрашивай больше.
Лис устраивал налёты каждую ночь. Но с курицей в зубах и с надменным видом уходил через раз. Не то чтобы у него не получалось, просто это не входило в его планы. Так что объяснить его действия можно было двояко: когда он утаскивал курицу, значит, был голоден, а когда не утаскивал – просто бесчинствовал. Это доводило работниц до исступления – ни ночи не поспать спокойно. Заведующая стреляла раз двадцать, но с лиса ни волоска не упало.
– Это лис‑оборотень, как пить дать, раз оберег от пуль знает, – заключила одна из работниц.
– Ерунда всё это, – живо возразила долговязая девица по прозвищу Дикая Ослица. – Куда такому паршивому лису до оборотня!
– Почему тогда завфермой всё время промахивается, если не оборотень? Она в вооружённом рабочем отряде лучше всех стреляла! – не унималась работница.
– Да жалеет она его! Лис ведь, а не лиса, – скабрёзно хихикнула Дикая Ослица. – А что, если ночью, когда все спят, симпатичный зеленоватый паренёк к ней под одеяло прошмыгивает?
Заведующая в это время стояла у порванной сети и прислушивалась к разговору, поигрывая старой доброй «куриной ногой», вроде бы погруженная в раздумья. От дружного хохота работниц она очнулась, поправила дулом светло‑серую шапку с козырьком и широким шагом направилась в курятник. Обойдя ряды клеток с несушками, она остановилась перед Дикой Ослицей, которая собирала яйца.
– Что ты сейчас сказала? – упёрла в неё пылающий взор заведующая.
– Ничего. Ничего я не говорила, – спокойно ответила Дикая Ослица, держа в руке большое коричневатое яйцо.
– Я слышала! – взвилась взбешённая заведующая, постукивая «куриной ногой» по клетке.
– А что именно ты слышала? – с вызовом поинтересовалась Дикая Ослица.
Лицо заведующей побагровело.
– Ну, не жди у меня пощады! – выпалила она и вихрем вылетела из курятника.
– Чистый совестью не убоится, коль злой дух в ворота постучится! – крикнула ей вслед Дикая Ослица. – Подумаешь, лис паршивый! Не смотрите, что на вид серьёзная, одни шуры‑муры на уме. В тот вечер… – хмыкнула она. – Думаете, я не видела?
– Поменьше бы ты языком чесала, – пыталась урезонить её работница постарше. – Откуда столько пылу с шести лянов лапши в день?
– Шесть лянов, шесть лянов! Папашу твоего разэтак с его шестью лянами! – Дикая Ослица вытащила шпильку из волос, ловко проткнула в яйце по дырке с обоих концов и, припав губами к тому, что поострее, одним махом осушила его. Потом положила с виду целое яйцо к другим. – Кто хочет донести – пожалуйста. Всё равно мне батюшка уже приискал партию здесь, в Дунбэе, и в следующем месяце в дом мужа перебираюсь. А там картошки горы целые. Ты вот донести на меня не желаешь? – обратилась она к Цзиньтуну, который сгребал за окном куриный помёт. – Донесёшь – по головке погладят. Такие сладкие петушки, как ты, нашей безрукой и нравятся. Зубы у старой коровки негодные, только нежную травку щипать и приходится!
Ошарашенный тем, что его облили с головы до ног грязью, Цзиньтун копнул лопатой:
– А не поела бы ты дерьма куриного?
После обеда повезли тележку с четырьмя ящиками яиц. На полпути от птицефермы до навозной ямы овощеводческой бригады Цяо Циша окликнула его:
– Цзиньтун, постой! – Цзиньтун притормозил, опустил ручку тележки и обернулся. – Видел, что творится? Всё втихую сырые яйца пьют, даже заведующая. Дикая Ослица, глянь, так и пышет энергией. Наедаются все от пуза.
– Но ведь яйца взвешивают, – возразил Цзиньтун.
– А как тут сбережёшь их, когда сам чуть живой от голода. Просто безумно есть хочется. – Взяв пару яиц, она нырнула за проволоку и скрылась за двумя разбитыми танками. Через некоторое время появилась вновь и положила вроде бы целые яйца назад к остальным.
– Цяо Циша, – заволновался Цзиньтун, – это всё равно что зарывать за собой, как кошка. Взвесят в конторе – сразу станет ясно, в чём дело.
– За дурочку меня держишь? – засмеялась она и махнула ему с ещё одной парой яиц в руке: – За мной!
Он последовал за ней за проволоку, где над высокими стеблями полыни летала белая пыльца и разносился дурманящий дух. Она присела возле танка и достала из‑за трака гусеницы завёрнутые в клеёнку орудия преступления: маленькую иголку, большой шприц с иглой, кусок прорезиненной ткани цвета яичной скорлупы и маленькие ножницы. Иголкой проделала в яйце крохотное отверстие и шприцем неторопливо выкачала из него содержимое. Затем велела Цзиньтуну открыть рот и впрыснула всё ему в горло. Так он по глупости стал её сообщником. Потом набрала шприцем воды из валявшейся рядом с танком каски и впрыснула в скорлупу. Отрезала кусочек ткани и заклеила отверстие. Всё это было проделано так проворно и аккуратно, что он спросил:
– Тебя что, в мединституте этому учили?
– Ну да, по специальности «Воровство яиц»! – усмехнулась она.
Когда яйца взвесили, оказалось, они даже потяжелели на целый лян.
Пару недель фокус этот удавался, но потом их всё же разоблачили. Лето было в разгаре, зачастили дожди, у кур началась линька, и производство яиц упало. Везли они теперь полтора ящика. Добравшись до привычного места, остановились и полезли за влажную проволоку. На зрелой полыни было полно семян, над свалкой туманной дымкой висела сырость. От ржавеющего железа тянуло чем‑то похожим на запах крови. На танковом катке сидела лягушка, и от вида её липкой кожи Цзиньтуну стало не по себе. Когда Цяо Циша впрыснула ему яйцо, его слало мутить, он схватился рукой за горло:
– Какое‑то оно сегодня до тошноты холодное.
– Через пару дней не будет и такого. Скоро конец нашим фокусам.
– Что верно, то верно, – согласился Цзиньтун. – Куры линять начали.
– Глупый ты, – вздохнула она. – Скажи лучше, насчёт меня какое у тебя предчувствие?
– Насчёт тебя? – Цзиньтун покачал головой. – Какое у меня может быть предчувствие?
– Ладно, у вас в семье скучать не приходится, и так неприятностей хватает.
– Что‑то не пойму, о чём ты, – признался Цзиньтун. – Всё какими‑то загадками говоришь.
– Почему ты никогда не просишь меня рассказать о себе?
– Я ведь не в жёны тебя беру, чтобы выспрашивать.
Она на миг замерла, потом усмехнулась:
– Вот уж истинный Шангуань: скажет – и думай, что за этим стоит! Разве только перед женитьбой интересуешься человеком?
– Думаю, да, – кивнул Цзиньтун. – Моя учительница Хо Лина говорила, что крайне невежливо расспрашивать женщину просто так.
– Это та, что навоз носит?
– Она прекрасно говорит по‑русски, – добавил Цзиньтун.
Цяо Циша презрительно усмехнулась:
– Я слышала, ты был у неё лучшим учеником.
– Вроде бы.
Тут она с надменным видом произнесла длинную фразу на чистейшем русском языке. И так быстро, что Цзиньтун даже не всё уловил.
– Всё понял? – спросила она, буравя его чёрными глазами.
– Похоже… похоже, это печальная детская сказка про маленькую девочку… – пролепетал Цзиньтун.
– И это всё, на что способен лучший ученик Хо Лина – игрушечный тигр, бумажный фонарь, узорная подушка! – разочарованно заключила Цяо Циша. Держа четыре яйца с водой, она уже было направилась обратно к тележке.
– Я у неё и полутора лет не учился, – не сдавался Цзиньтун. – Слишком много от меня хочешь!
– Была нужда что‑то хотеть от тебя! – Она стояла вся мокрая от росы со стеблей полыни, и её пышная, красивая грудь, подпитанная шестьюдесятью восемью яйцами, явно контрастировала с тощим – кожа да кости – телом. Душа Цзиньтуна вдруг преисполнилась сладости и печали, в голову длинными муравьиными цепочками проникало ощущение, что он откуда‑то знает эту прекрасную правую. Руки сами потянулись к ней, но она ловко увернулась и нырнула за проволоку. Оттуда донёсся леденящий душу смех заведующей Лун.
Взяв одно из наполненных водой яиц, заведующая стала вертеть его, внимательно осматривая. Цзиньтун уставился на неё, и ноги у него просто подкашивались. Цяо Циша с независимым видом разглядывала стволы орудий – горных, полевых и зенитных, – будто в молчаливом крике нацеленные в затянутое тучами небо. Моросил дождь, прозрачные капли скапливались на её бледном лбу и скатывались по крыльям носа. В её глазах Цзиньтун увидел чуть ли не спокойное безразличие – такое выражение появлялось в трудные минуты у всех женщин из семьи Шангуань. Он понял, кто она, и сразу стало ясно, почему она постоянно расспрашивала его о семье.
– Просто гениально! – съязвила заведующая. – Настоящий талант. – И вдруг с размаху швырнула яйцо в лоб девушки. Скорлупа разлетелась, по лицу Цяо Циша растеклась грязная вода. – А теперь марш на ферму! – скомандовала заведующая. – Будете наказаны по заслугам.
– Цзиньтун ни при чём, – заявила Цяо Циша. – Его вина лишь в том, что в этой безысходной обстановке он не выдал меня. Как и я не выдала тех, кто не только яйца, но и кур ворует.
Два дня спустя Цяо Циша наполовину урезали месячный зерновой паёк и отправили в овощеводческую бригаду таскать навоз вместе с Хо Лина. Там эти две прекрасно владеющие русским языком женщины вдруг ни с того ни с сего начинали размахивать лопатами и переругиваться по‑русски. Цзиньтуна оставили на птицеферме. Больше половины кур передохло, и женщин перевели работать в поле в ночную смену. На ферме, где прежде кипела жизнь, теперь приглядывать за несколькими сотнями старых несушек, которые полностью сбросили оперение и щеголяли синими гузками, остались лишь заведующая Лун и Цзиньтун. Лис продолжал свои набеги, и борьба с ним стала их главной задачей.
Летней ночью, когда облака то и дело закрывали луну, как всегда, появился лис. С голозадой курицей в зубах он с важным видом направился уже привычным путём – через ворота из сварной арматуры. Заведующая сделала, как обычно, пару выстрелов, которые уже превратились в некий прощальный салют. Среди пьянящего порохового дыма они с Цзиньтуном стояли как два дурака. Свежий ветер доносил с рисовых полей кваканье лягушек и крики птиц, а лунный свет в разрыве облаков словно облил маслом их обоих. Заведующая что‑то проворчала, и он глянул на неё. Её лицо пугающе вытянулось, жуткой белизной сверкнули зубы. Из широченных штанов, словно наяву, вывалился хвост, толстый, как воздушный шарик. «Заведующая Лун – лиса! – с пугающей ясностью высветилось в мозгу. – Она лиса, и они заодно, вот она всё время и промахивается. Этот лис и есть тот молодец, что, по словам Дикой Ослицы, часто пробирается к ней в лунном свете, только в ином обличье». В нос ударил отвратительный лисий запах. С ещё дымящимся пистолетом в руке заведующая двинулась к нему. Отшвырнув дубинку, он с воплем кинулся в свою каморку и изо всех сил подпёр дверь плечом. Было слышно, как она вошла в комнату за стенкой. Раньше там жили все работницы, а теперь она одна. Дорожка лунного света высветила стену, обшитую старыми ящиками. Острыми когтями она скрёбла по фанере, тихонько поскуливая. Потом вдруг пробила большущую дыру и вошла к нему уже в человеческом образе, но абсолютно голая. Уродливый шрам на месте отнятой руки словно верёвка на туго завязанном мешке. Гирьками для весов твёрдо торчат груди. Скособочившись, она упала перед ним на колени и обняла рукой за ноги, обливаясь слезами и бормоча, как жалкая старуха:
– Цзиньтун… Цзиньтун… Бедная я, бедная… Несчастная я женщина…
Ему удалось вырваться, но стальная рука вцепилась в пояс, разорвала его и грубо стянула штаны. Он наклонился, чтобы надеть их снова, но она обхватила его рукой за шею, а ногами обвила тело. Оба упали, при этом она умудрилась стащить с него всю одежду. Затем чуть тюкнула кулаком в висок, и Цзиньтун, закатив глаза, растянулся на полу большой белой рыбиной. Заведующая обмусолила всё его тело, но вырвать из объятий ужаса так и не смогла. Вне себя от стыда и злости она бегом притащила из‑за стенки «куриную ногу» и загнала в патронник пару желтоватых патронов. Затем наставила пистолет ему в низ живота:
– Выбирай: или он встанет, или я его отстрелю.
По свирепому блеску глаз было видно, что она не боится ни бога, ни чёрта. Титьки, твёрдые как сталь, бешено подпрыгивали. Лицо опять заострилось, сзади толстым веником стал вытягиваться до самого пола хвост. Цзиньтуна прошиб холодный пот, и он замер, распластавшись на полу.