– Но вы же сначала согласились, тётушка, верно? Как же так – в последний момент и на попятный?! – Она была явно расстроена.
Тут к старухе очень вежливо, обходительно обратился районный начальник:
– Вы, почтенная, просто расскажите, как эти убийцы из Хуаньсянтуань людей живьём закапывали. Пусть дети получат урок, чтобы не забывали прошлое. Товарищ Ленин сказал: «Забывать прошлое – значит предавать его».
– Ну раз товарищ Ленин хочет, так и быть, расскажу. – Старуха глубоко вздохнула. – В тот вечер светила полная луна, такая яркая – хоть узоры вышивай. Такие светлые ночи нечасто случаются. В детстве один старец рассказывал, что во времена смуты «длинноволосых»[140]
луна тоже была такая светлая. Мне не спалось, всё казалось, беда какая случится. А раз сон не идёт, дай, думаю, схожу к матери Фушэна в западный проулок, одолжу заготовку для тапок, заодно и поговорю о жене для Фушэна. Племянница у меня девка на выданье. Ну, вышла я из ворот, глядь – Сяо Шицзы с большим сверкающим мечом в руках ведёт под конвоем Цзиньцая, его жену, мать и двоих детей. Старшему лет семь‑восемь, а младшенькой два с небольшим. Старший плетётся за бабкой, ревёт от испуга; младшенькая тоже плачет на руках у матери. У самого Цзиньцая одна рука висит плетью, на плече рана глубокая, всё в крови – ужас один. За спиной Сяо Шицзы ещё трое громил, на лицо вроде знакомые, все с мечами и глядят зверем. Хотела было улизнуть, да поздно, заметил меня этот ублюдок Сяо Шицзы. К слову сказать, мы с его матерью в каком‑то дальнем родстве. Вот он и говорит: «Никак моя тётушка?» – «Шицзы, когда это ты вернулся?» – говорю. «Вчера вечером» – отвечает. «А это чего?» – «Ничего, ищу вот этой семье место для ночлега». Вижу, дело‑то нехорошее, и говорю: «Мы же все соседи, Шицзы, как бы плохо всё ни складывалось, разве годится так‑то?» – «Никакой вражды меж нами нет, – отвечает. – И отцы наши вовсе не враждовали, даже побратались. Но он всё же отца моего на дереве повесил, всё денег хотел с него получить». Тут взмолилась мать Цзиньцая: «Почтенный племянник! Названый брат не ведал, что творит! Пощади его ради старой дружбы, я, старуха, на коленях молить буду». – «Не надо, мама, не просите его!» – Это уже Цзиньцай заговорил. «Молодец, Цзиньцай, – похвалил Сяо Шицзы. – Что‑то от мужика в тебе осталось, недаром командиром ополчения сделали». – «Вы только несколько дней и продержитесь», – заявляет Цзиньцай. «Верно говоришь, – согласился Сяо Шицзы. – Я тоже считаю, что дней десять или пару недель. Но чтобы разделаться с твоей семьёй, и этого вечера хватит». Тут я обращаюсь к нему, как старшая к младшему: «Отпустил бы ты семью Цзиньцая, Сяо Шицзы, иначе не племянник ты мне больше!» А он как зыркнет на меня: «Кто это, ети его, племянником тебе приходится? Ты это брось примазываться. Тогда вон я нечаянно цыплёнка у тебя раздавил, так ты мне голову дубиной проломила!» – «Эх, Шицзы, – говорю, – ничего‑то в тебе нет человеческого». Тогда он поворачивается к этим трём бугаям: «А что, братва, сколько человек у нас на счету сегодня?» – «Если с этой семейкой, то девяносто девять получается», – отвечает один. «Ну что, дальняя родственница, десятая вода на киселе, – заявляет Сяо Шицзы, – придётся тебя прихватить для ровного счёта». Я как услышала, аж похолодела: убить хочет, ублюдок! Повернулась – и бегом к дому. Да разве мне с ними тягаться! Эта дрянь Сяо Шицзы никакой родни не признаёт. Заподозрил однажды, что у жены есть кто‑то на стороне, так спрятал ручную гранату в печке. Мать его спозаранку полезла золу выгребать, там её и нашла. Запамятовала я этот случай, да и язык свой распустила, вот и угодила в беду. Привели они Цзиньцая с семьёй и меня заодно к песчаному хребту Шалянцзы, и один принялся яму копать. В песке копать невеликий труд, много времени не заняло. Луна белая светит – аж глазам больно, всё вокруг видно как днём: трава, цветочки, муравьи… Сяо Шицзы к краю ямы подошёл и командует: «Покопай‑ка ещё чуток, а то Цзиньцай вон какой вымахал, что твой, ети его, мул». И детина с лопатой стал копать дальше, знай песок мокрый наверх выбрасывает. «Ну, Цзиньцай, может, сказать чего хочешь?» – спрашивает Сяо Шицзы. «Я у тебя, Шицзы, ничего просить не собираюсь, – говорит Цзиньцай. – Да, я убил твоего отца. Не я, так другой бы кто убил». – «Мой отец был человек бережливый, вместе с твоим рыбой и креветками торговал, подзаработал немного, вот и купил несколько му земли. Твоему не повезло: деньги у него стащили. Ну а мой‑то, скажи на милость, в чём провинился?» – пытает его Сяо Шицзы. «В том, что землю купил, – отвечает Цзиньцай. – Землю купил, вот и вся вина!» – «А скажи, Цзиньцай, если честно: кто бы не хотел землицы прикупить? Твой отец, например? Или ты сам?» – «Не надо мне вопросы задавать, – отмахнулся Цзиньцай. – Всё равно не отвечу. Ну что, докопал?» – спрашивает детину с лопатой. – «Докопал», – отвечает тот. Тут Цзиньцай, ни слова не говоря, прыгает вниз. Яма ему по шею оказалась. «Шицзы, хочу пару лозунгов крикнуть». – «Кричи на здоровье. Мы с тобой дружили, ещё когда с голым задом бегали, так что к тебе отношение особое. Кричи что хочешь». Цзиньцай подумал, поднял здоровую руку и крикнул: «Да здравствует Компартия! Да здравствует Компартия!! Да здравствует Компартия!!!» Только это и прокричал. «Ну, накричался?» – спрашивает Сяо Шицзы. – «Накричался». – «А ну, крикни ещё пару раз, больно звонко у тебя получается». – «Хватит, не буду больше. Крикнул три раза, и довольно». – «Ну и ладно. Теперь ты спускайся, тётушка!» – подтолкнул Сяо Шицзы мать Цзиньцая. Та бух на колени и ну отвешивать ему земные поклоны. А он вырвал у здоровяка лопату и столкнул старуху в яму. Остальные спихнули туда жену и детей Цзиньцая. Дети – в слёзы, их мать тоже. «А ну не плакать! – рыкнул Цзиньцай. – Закрыли все рот! Стыдоба, позор один». Все тут же умолкли. «А с этой как быть, командир?» – указывает на меня один из его подручных. – Тоже сталкивать?» А Цзиньцай из ямы, не дожидаясь ответа Сяо Шицзы, кричит: «Сяо Шицзы, уговор был, для нашей семьи отдельная яма, нечего нам чужаков сталкивать!» – «Не волнуйся, Цзиньцай, – успокоил его Сяо Шицзы, – я твои чувства понимаю. Эту дрянь старую… – Он обернулся к здоровяку. – Подустал ты, дружище, но выкопай ещё одну яму, её вот закопать». Его подручные разделились: один для меня яму копает, другие забрасывают семью Цзиньцая. «Мама, песок в глазках, не видно ничего…» – захныкала девочка. Мать рукавом накрыла ей голову. Сын Цзиньцая попытался выкарабкаться, но один из молодцов лопатой спихнул его обратно. Мать Цзиньцая сидела на дне, и её засыпало первой. «Эх, коммунисты, коммунисты, – бормотала она, задыхаясь и тяжело дыша, – по вашей вине мы, матери, смерть принимаем!» – «Ну вот, как смерти в глаза глянули, так и прозрели, – обрадовался Сяо Шицзы. – Цзиньцай, а ну крикни три раза «Долой коммунистов!», и кого‑нибудь из твоей семьи на вырост оставлю. Будет кому приходить к тебе на могилу поминать». – «Цзиньцай, Цзиньцай, ну крикни же быстрее, крикни!» – хором взмолились его жена с матерью. У Цзиньцая лицо полузасыпано, глаза яростно выпучены, как два бубенчика, – вот уж вправду настоящий мужчина. «Нет, не стану кричать». – «Ну‑ну, кремень», – уважительно крякнул Сяо Шицзы. А сам вырвал у одного из подручных лопату и ну засыпать яму. Мать Цзиньцая уже затихла. Жену засыпало по горло, скрылась под песком дочка, у сына одна макушка торчит, руки поднял, машет вслепую. У жены Цзиньцая из носа и ушей чёрная кровь сочится, рот – ямина чёрная, а оттуда доносится: «Как больно, больно‑то как…» – «Ну что?» – опустил лопату Сяо Шицзы. Цзиньцай храпит, как буйвол, голова распухла – большая, что твоя корзина. «Отлично, Шицзы», – еле выдохнул. «Ради нашей детской дружбы, Цзиньцай, вот тебе ещё одна возможность. Крикни «Да здравствует Гоминьдан!» – тут же отрою». А Цзиньцай – глаза выпучены, слова еле выговаривает – «Да здравствует Компартия…». Сяо Шицзы разъярился окончательно, снова принялся яму песком заваливать, лопата за лопатой. Жену и сына Цзиньцая. Уже всё, не видать совсем, но песок шевелится – значит, живые ещё. У Цзиньцая голову распёрло, огроменная, просто страх. Говорить уже не может, из носа и из глаз кровь течёт, вены на лбу вздулись, как черви шелкопряда. Сяо Шицзы попрыгал на песке, утрамбовал, потом присел на корточки: «Ну а теперь как оно, приятель?» Цзиньцаю уже и не выдавить ничего. Сяо Шицзы постучал по его голове согнутым пальцем и подручного своего спрашивает: «Мозги живого человека пробовал когда‑нибудь, братан?» – «Кто же станет пробовать такое! Тьфу, мерзость, сдохнуть можно!» – сплюнул тот. «А что, есть такие, – заявляет Сяо Шицзы. – Командир Чэнь, например. Говорит, если добавить соевого соуса и имбиря порезать, на вкус что твоя простокваша из соевого молока».[141]
|
|
|
|
|
|
Тут из моей ямы здоровяк вылезает. «Готово, командир!» – докладывает. Сяо Шицзы подошёл, глянул – и ко мне: «Ну, давай сюда, тётушка, десятая вода на киселе, полюбуйся, какой склеп тебе вырыли». – «Ох, Шицзы, Шицзы, – взмолилась я, – смилуйся, пощади старуху». – «Для чего жить‑то в таких годах? – заявляет. – Опять же, отпущу тебя, придётся искать кого, чтобы ровно сотня сегодня вышла». – «Тогда заруби уж лучше мечом, страсть ведь какая – чтобы живьём закопали». – «Жить куда ужаснее, – молвит этот ублюдок. – А после смерти в рай попадёшь». И спихивает меня ногой в яму, черепашье отродье. Тут из‑за Шалянцзы слышатся крики, показалась целая толпа народу, а впереди всех – Сыма Ку, младший хозяин Фушэнтана. Я у его третьей жены в услужении была и тут же подумала: вот он, мой избавитель! В высоких кавалерийских сапогах, идёт, покачивается. Всего несколько лет не видела, а постарел заметно. «Кто такие?» – спрашивает. «Это я, Сяо Шицзы!» – «Что здесь делаете?» – «Закапываем вот!» – «Кого закапываете?» – «Командира ополчения деревни Шалянцзыцунь Цзиньцая с семьёй». Подходит ближе. «А в этой яме кто?» – «Спасите, – кричу, – младший хозяин! Я – жена Го Лого, вашей третьей жене прислуживала». – «A‑а, ты, – признал он меня. – И как же тебя угораздило попасть к нему в лапы?» – «Да сболтнула лишнего, младший хозяин, явите милость!» – «Отпусти её», – велит Сыма Ку. «Но, главнокомандующий, – говорит этот паршивец Сяо Шицзы, – если отпустить её, ровно сотни не выходит». – «Брось эти свои «ровно – не ровно». Коли надо – убивайте, не надо – и убивать незачем». Один из молодцов протянул мне лопату, я ухватилась и вылезла. Вот и говорите, что хотите, а Сыма Ку человек рассудительный. Так и закопал бы меня живьём этот ублюдок Сяо Шицзы, кабы не он.
Тут районные ганьбу старуху Го и выпроводили.
Смертельно‑бледная учительница Цай подняла указку и вернулась на своё место, чтобы продолжить объяснения по «словарю пыток». Хотя в глазах у неё стояли слёзы и говорила она заунывно и печально, школьники больше не плакали. Оглядевшись, я увидел на лицах тех, кто только что бил себя кулаком в грудь, усталость и нетерпение. Все эти рисунки, от которых разило кровью, уже поперёк горла встали, словно вымоченные, а потом высушенные лепёшки. По сравнению с авторитетным рассказом старухи Го, которая прошла через всё сама, рисунки и объяснения казались фальшивыми и лишёнными эмоций.
В голове крутилось всё, испытанное старухой Го: и белый, до рези в глазах, лунный свет, и большая, как корзина, голова Цзиньцая, и этот злобный и хитроумный, как рысь, Сяо Шицзы. Образы эти были живые, а те, на картинках, всего лишь сухие лепёшки.
Глава 34
Меня выволокли из школы.
Там уже собралась целая толпа, было ясно – ждут меня. Подошли два вооружённых ополченца, принесли верёвку и связали меня, обмотав несколько раз вокруг тела. Верёвка была большая, остался ещё длинный конец, за который один из них потащил меня как скотину. Второй шёл сзади, уткнув мне в спину ствол винтовки. Народ на улице таращился на меня во все глаза. Навстречу нам, еле волоча ноги, тоже двигались несколько человек. Очень скоро я разглядел матушку, старшую сестру, Сыма Ляна и Ша Цзаохуа, связанных одной верёвкой друг за другом. Юйнюй и Лу Шэнли, хоть и свободные, жались к матушке, но их всякий раз отгоняли здоровяки ополченцы. Встретились мы у ворот районной управы – у Фушэнтана. Я глянул на них, они – на меня. Сказать было нечего, чувствовали они наверняка то же, что и я.
Нас провели через несколько дальних двориков Фушэнтана в самый конец, в комнату, выходившую на юг. От окна ничего не осталось: рама была выдрана вместе с бумагой – как будто эту зияющую дыру пробили специально, чтобы снаружи можно было увидеть происходящее внутри. В углу я заметил скрючившегося Сыма Тина: лицо в синяках, передних зубов нет. Он грустно посмотрел на нас. Этот дальний дворик за окном был огорожен высокой стеной, но её проломили, словно для того, чтобы был удобный проход. За стеной прохаживались вооружённые ополченцы, южный ветер с полей трепал их одежду. Из угловых башенок доносилось клацанье передергиваемых затворов.
Вечером районные ганьбу повесили четыре газовых фонаря, поставили стол и шесть стульев. Принесли хлысты, дубинки, пучки лозы, стальные цепи, верёвки, ведро и метлу. Установили сколоченный из толстых досок, пропитанный кровью станок, на каких колют свиней, положили на него длинный нож – таким при этом пользуются мясники, а ещё короткий, с помощью которого снимают шкуру, стальные крюки – подвешивать куски мяса – и ведро, чтобы собирать кровь. В общем, не комната, а скотобойня.
В сопровождении целого взвода ополченцев, поскрипывая пластмассовым протезом, в комнату вошёл оперуполномоченный Ян. Обвисшие под собственной тяжестью толстые щёки, складки жира под мышками, которые колыхались при движении рук. Усевшись за стол, он не спеша начал готовиться к допросу. Достал висевший на бедре воронёный «маузер», снял с предохранителя и положил перед собой. Потом взял у одного ополченца жестяной рупор и поставил рядом. Выложил кисет и трубку. Наконец, наклонившись, отстегнул и водрузил на край стола свою пластмассовую ногу. Под ярким белым светом фонарей она отсвечивала жутким красноватым цветом плоти. Наверху болталось несколько кожаных ремешков, вся поверхность гладкая, только на голени чёрные порезы. Обутая в потрёпанный башмак на рваном носке, она лежала на столе, как верный, преданный страж уполномоченного.
Остальные ганьбу чинно расселись по обе стороны от него, вытащили ручки и бумагу и приготовились записывать. Ополченцы прислонили винтовки к стене, закатали рукава, разобрали плети и дубинки и встали, посапывая с присвистом, в две шеренги друг против друга, подобно исполнителям наказаний в ямыне.[142]
Совсем
уже павшая духом Лу Шэнли обхватила ногу матушки и расплакалась. На длинных ресницах восьмой сестрёнки повисли слёзы, но на губах играла чарующая улыбка. В любых, даже самых тяжёлых, обстоятельствах сестрёнка была обворожительна. Мне стало мучительно стыдно за своё поведение в младенчестве, когда я не допускал её к матушкиной груди. Матушка с безучастным видом смотрела на яркий свет фонарей.
Уполномоченный набил трубку, вытащил спичку с белой головкой и чиркнул по шершавой поверхности стола. Спичка с шипением вспыхнула. Шлёпая губами, он прикурил, отшвырнул спичку, зажал трубку большим пальцем и стал со смаком затягиваться, выпуская из ноздрей струйки белого дыма. Когда трубка погасла, он выбил остатки табака о ножку стула и, отложив трубку, взялся за рупор. Направив раструб в сторону провала, будто там стояли бесчисленные слушатели, он громко обратился к нам:
– Шангуань Лу, Шангуань Лайди, Шангуань Цзиньтун, Сыма Лян, Ша Цзаохуа, вам известно, за что вы арестованы?!
Мы все повернулись к матушке. Она по‑прежнему смотрела на газовые фонари, её опухшее лицо казалось прозрачным. Губы шевельнулись, но она не произнесла ни звука, только мотнула головой.
– Мотать головой не ответ, – заявил уполномоченный. – На основании активных разоблачений народных масс и тщательного расследования мы собрали немало фактов. Под руководством урождённой Лу семья Шангуань долгое время укрывала Сыма Ку, контрреволюционера номер один в дунбэйском Гаоми, врага народа, на совести которого немало кровавых преступлений. Кроме того, накануне вечером кто‑то из семьи Шангуань уничтожил выставку наглядной агитации по классовой борьбе, а ещё исписал доску в школе лозунгами реакционного содержания. Эти преступления дают нам полное право ликвидировать всю вашу семью. Но с учётом соответствующих указаний даём вам последний шанс. Надеюсь, вы сообщите властям, где скрывается гнусный бандит Сыма Ку, чтобы этот злобный зверь как можно быстрее попал в руки правосудия. Кроме того, вам придётся назвать того, кто повинен в уничтожении выставки наглядной агитации по классовой борьбе и в написании реакционных лозунгов. Мы, конечно, знаем, чьих это рук дело, но смягчение наказания возможно лишь после добровольного признания вины. Всё понятно?
Мы хранили молчание.
Ян схватил «маузер» и с размаху шарахнул по столу, не отрывая губ от рупора, по‑прежнему направленного в сторону оконной дыры, и заорал:
– Шангуань Лу, понятно, что я сказал?!
– Напраслина всё это, – спокойно произнесла матушка.
– Напраслина, – повторили за ней мы.
– Напраслина, говорите? Мы добрых людей напрасно не обвиняем, но и виновных не отпускаем. Подвесьте‑ка их всех.
Мы отбрыкивались, кричали и плакали, но удалось лишь оттянуть неизбежное. В конце концов нам связали руки за спиной и подвесили на прочной сосновой балке. Матушку дальше всех к югу, за ней Лайди и Сыма Ляна, потом меня и Ша Цзаохуа. Профессионально действовали эти ополченцы, – видно было, что подвешивать на дыбу они мастера. На балке заранее закрепили пять блоков, так что и подтягивать вверх можно было без особых усилий. Болели запястья, но это ещё куда ни шло, а вот плечевые суставы ломило невыносимо. Голова против воли падала на грудь, шея вытягивалась дальше некуда. К ногам будто гири привязаны. Я тихонько повизгивал. Сыма Лян даже не пикнул. Лайди стонала, а Ша Цзаохуа молчала. Под дородным телом матушки верёвка натянулась как струна. Матушка быстро и обильно вспотела, и от спутанных волос поднимался пар. Лу Шэнли с Юйнюй покачивались, обхватив её за ноги. Ополченцы отпихивали их, как цыплят, они вновь устремлялись к матушке, и их опять отталкивали.
– Может, и этих подвесить? – спросил кто‑то из ополченцев.
– Нет, действуем по инструкции, – твёрдо заявил опер.
Лу Шэнли нечаянно стащила у матушки с ноги тапок. Пот стекал у неё на большой палец и капля за каплей падал на пол.
– Будете говорить? – спросил Ян. – Расскажете, и вас тут же опустят.
– Детей опустите… – задыхаясь, с трудом подняла голову матушка. – Я во всём виновата…
– А ну вздуйте их, да как следует! – крикнул уполномоченный в сторону окна.
Ополченцы похватали хлысты и дубинки и с громкими криками принялись методично избивать нас. Я взвыл от боли, вскрикнули старшая сестра и матушка. Ша Цзаохуа даже не дёрнулась: наверное, потеряла сознание. Опер и ганьбу колотили по столу и выкрикивали ругательства. Несколько ополченцев затащили Сыма Тина, как свинью, на станок, и один принялся охаживать его по заду чёрной металлической дубинкой.
– Второй брат, гадёныш этакий, выходи, признавайся, что натворил! – вопил с каждым ударом Сыма Тин. – Вы не смеете так избивать меня, у меня столько заслуг…
Ополченец молча орудовал дубинкой, будто отбивал кусок гнилого мяса. Один ганьбу лупил плетью по кожаному бурдюку с водой, другой хлестал лозой по мешку. Звуки ударов, настоящих и имитируемых, громкие вопли и крики – всё смешалось в ужасный шум и гам. В нещадно ярком свете газовых фонарей по стенам плясали тени плетей и дубинок…
Через какое‑то время – пожалуй, столько длится урок в школе – ополченцы отвязали верёвку. Тело матушки тяжело рухнуло на пол. Развязана ещё одна верёвка – упала старшая сестра. Так, одного за другим, опустили нас всех. Принесли ведро ледяной воды и плеснули на нас из черпака. Мы тут же пришли в себя, но не могли двинуть ни рукой, ни ногой.
– Сегодня вас только припугнули, – проскрежетал Ян. – Подумайте хорошенько. Будете говорить – все проступки будут прощены и вас отпустят. Будете молчать – готовьтесь кое к чему похуже.
Он пристегнул протез, убрал трубку и «маузер», велел ополченцам глядеть за нами в оба и удалился в сопровождении ганьбу, покачиваясь и поскрипывая.
Ополченцы закрыли дверь на засов и в обнимку с винтовками устроились в углу перекурить. Мы приткнулись к матушке, тихонько всхлипывая, не в силах вымолвить ни слова. Матушка гладила нас одного за другим распухшей рукой. Сыма Тин стонал от боли.
– Эй вы, не молчали бы лучше! У уполномоченного Яна и камни сознаются, а вы из плоти и кожи. Ну продержались сегодня, а вот хватит ли вас на завтра – вопрос.
– Сыма Ку, если он мужчина, самому бы явиться с повинной, и все дела, – подхватил другой. – Сейчас в зелёнке схорониться ещё можно, а зима придёт – куда спрячешься?
– Вот уж настоящий зверюга, этот зятёк ваш. В конце прошлого месяца отряд уездной безопасности обложил его в камышах на Баймаху, но он ушёл. Очередью из пулемёта семь человек на тот свет отправил. И командир отряда без ноги остался.
Похоже, они на что‑то намекали, только вот на что – не ясно. Но мы всё же будто весточку получили от Сыма Ку. Ведь после той стычки у печи он как в воду канул. Мы‑то надеялись, что он укроется где подальше, а он продолжал валять дурака и навлёк на нас неприятности здесь, в Гаоми. Ведь озеро Баймаху – это к югу от деревни Лянсяньтунь, ли в двадцати от Даланя. Там Мошуйхэ сильно разливается – настоящее озеро в низине, с густыми зарослями камыша и стаями диких уток.
Глава 35
На следующее утро из уезда верхом примчалась Паньди. Она просто клокотала от ярости и хотела разобраться с районными. Но после посещения канцелярии поутихла. К нам она заявилась вместе с районным начальником. Мы уже полгода её не видели и понятия не имели, чем она занимается. Она очень осунулась. По засохшим потёкам молока на одежде было понятно, что у неё грудной ребёнок. Мы встретили её холодно.
– И чем же провинилась твоя мать, а, Паньди? – проговорила матушка.
Паньди покосилась на районного начальника: с деланым безразличием он уставился на высокую стену за оконным проёмом.
– Мама… потерпите… – Голос у неё дрогнул. – Надо верить власти… Власть не станет на добрых людей напраслину возводить…
Паньди неумело пыталась утешить нас, а в это время за озером Баймаху, на заросшем соснами семейном кладбище учёного из Ханьлинь,[143]
вдова из деревни Шакоуцзыцунь по имени Цуй Фэнсянь, которую считали лисой‑оборотнем, ритмично постукивала чёрным голышом по позеленевшей стеле на могиле учёного, где в камне восхвалялись его золотые слова и выдающиеся деяния. Этот звонкий стук смешивался со стуком дятла, среди деревьев мелькал развёрнутый веером белый хвост серой сороки. Постучав, Цуй Фэнсянь уселась на жертвенный столик и стала ждать. С напудренным лицом, в аккуратной и чистой одежде, с бамбуковой корзинкой в руке, покрытой цветастым платком, она смотрелась как молодая сноха, идущая навестить родителей. Из‑за стелы появился Сыма Ку.
– Напугал до смерти, чертяка! – отпрянула она.
– Тебе‑то чего бояться? Разве лисы‑оборотни боятся призраков?
– Дело‑то вон как повернулось, а у него одни красивые слова на уме! – рассердилась Цуй Фэнсянь.
– А как оно, собственно, повернулось? Всё прекрасно как никогда, – возразил Сыма Ку. – Это местное черепашье отродье всё ещё надеется поймать меня? Ха‑ха, размечтались! – И он похлопал по висевшему на груди пулемёту, по сверкающему немецкому «маузеру» за поясом и «браунингу» в кобуре. – Тёща хочет, чтобы я бежал из Гаоми, а зачем, спрашивается? Это моя родина, здесь могилы моих предков, здесь всё меня знает: каждая травинка, каждое деревце, каждый холм и речка. Здесь мне привольно и радостно, а ещё здесь такая огненная лиса, как ты. Ну скажи, разве могу я уйти отсюда? – Далеко в камышах, чем‑то напуганная, взлетела стая диких уток, и Цуй Фэнсянь зажала ему ладонью рот. – Не волнуйся, – отвёл её руку Сыма Ку. – Восьмая армия[144]
уже получила от меня урок, а уток спугнул стервятник. Видать, мертвечиной полакомиться прилетел.
Она потянула его в дальний угол кладбища:
– У меня для тебя срочная новость.
Раздвигая густые заросли колючек, они пробрались в просторный склеп.
– Ай! – вырвалось у поранившейся Цуй Фэнсянь.
Сыма Ку снял пулемёт, зажёг светильник на стене, повернулся и заботливо взял её за руку:
– Сильно поранилась? Дай взгляну.
Цуй попыталась вырвать руку:
– Ничего, ничего страшного.
Но он уже сунул её палец себе в рот и жадно присосался.
– Вампир этакий… – простонала Цуй Фэнсянь.
Сыма Ку вынул изо рта палец и впился ей в губы, а лапищами грубо ухватил за грудь. Она извивалась в возбуждении, корзинка выпала у неё из рук, и по позеленевшим плиткам пола раскатились коричневатые варёные яйца. Сыма Ку поднял её на руки и положил на широкую крышку четырехосновного гроба…
Лёжа на этой крышке нагишом и прикрыв глаза, он облизывал кончики давно не стриженной бороды. Цуй Фэнсянь, разминавшая мягкими пальчиками костяшки пальцев его больших рук, вдруг уткнулась распалённым лицом в костистую грудь, от которой пахло диким зверем, и стала легонько покусывать, приговаривая с полной безнадёжностью в голосе:
– Злой дух‑губитель, вот ты кто. Когда ты у власти, я тебе не нужна, а как пошло наперекосяк – сразу ко мне… Прекрасно понимаю: любой женщине, что свяжется с тобой, добра не будет, но ничего не могу с собой поделать. Стоит тебе махнуть хвостом, и уже бегу, будто сучка какая… Ну скажи, дьявол, что в тебе так завораживает женщин и заставляет лететь по первому зову сломя голову? Даже если понимают, что их ждёт адский огонь, они бросаются в эту бездну с широко открытыми глазами.
Сыма Ку это слегка задело, но он всё же усмехнулся и прижал её руку к своей груди, там, где ощущалось мощное биение:
– Это всё оно, моё сердце, моё искреннее сердце. Я женщин всем сердцем люблю.
– Сердце‑то у тебя одно, – покачала головой Цуй Фэнсянь. – Разве можно делить его?
– На сколько частей ни раздели, каждая – чистосердечная. И ещё благодаря этому. – С двусмысленной улыбкой он увлёк её руку вниз.
Цуй Фэнсянь вырвала руку и ущипнула его за губу:
– Ну вот что делать с таким чудовищем, как ты? Уже затравили до того, что спит в склепе покойника, а всё туда же со своим сумасбродством.
– И чем дальше, тем больше буду сумасбродить, – усмехнулся Сыма Ку. – Женщины – славная штука, сокровище из сокровищ, самое драгоценное, что есть на свете. – И он стал ласкать её грудь.
– Перестань! С твоей семьёй большое несчастье! – выпалила она.
– Что ещё стряслось? – промурлыкал он, продолжая ласкать её.
– Твоя тёща, старшая свояченица, твой сын с младшим дядюшкой и дочери старшей и пятой своячениц вместе с твоим старшим братом арестованы. Их заперли в твоей усадьбе, что ни вечер – на балку подвешивают, плетьми стегают, дубинками бьют… Ужас один, боюсь, и пары дней не протянут, всё будет кончено…
Большая рука замерла у неё на груди. Он спрыгнул с крышки, схватил в охапку оружие и, пригнувшись, собрался было вылезти наружу.
– Не ходи так, – взмолилась Цуй Фэнсянь, обхватив его за бёдра. – Хочешь, чтобы тебя убили?
Поостыв, он уселся возле гроба и сунул в рот целое яйцо. Пробивающиеся через заросли кустарника солнечные лучи освещали его раздувшиеся щёки и седеющие виски. Подавившись желтком, он побагровел и натужно закашлялся. Цуй Фэнсянь стала стучать ему по спине и массировать шею. Заниматься этим пришлось довольно долго, она даже вспотела.
– Фу, напугал до смерти! – выдохнула она.
По щекам Сыма Ку скатились две крупные слезинки, он вскочил, чуть не ударившись головой о свод.
– Шкуру со всех спущу, черепашье отродье! – взревел он, в глазах сверкнула ненависть.
– Даже не думай соваться туда, милый, – взмолилась, обняв его, Цуй Фэнсянь. – Колченогий Ян, ясное дело, заманить тебя хочет. Даже такой бабе длинноволосой, как я, понятно, что он задумал. Сам прикинь: пойдёшь туда – сразу в засаду угодишь!
– Ну и как быть, скажи.
– Тебе же тёща сказала: «Схоронись подальше». Если не сочтёшь меня обузой, пойду с тобой, все подошвы истопчу и ничуть не пожалею!
Растроганный Сыма Ку взял её за руку:
– Счастливый я человек, что и говорить. Столько повстречал добрых женщин, и каждая готова была так вот самоотреченно скитаться со мной. Жизнь у человека одна, чего ещё желать? Но больше навлекать на вас беду не могу. Ступай, Фэнсянь, и не приходи сюда. Не печалься, если узнаешь о моей смерти. Хватит, пожил своё…
Глаза Цуй Фэнсянь были полны слёз, она лишь кивала. Потом вынула из волос изогнутый гребень из бычьего рога и стала тщательно расчёсывать ему спутанные седеющие волосы, вычесав немало сенной трухи, мелких жучков и даже раковины улитки. Поцеловала влажными губами изрезанный глубокими морщинами лоб и спокойно произнесла:
– Я буду ждать тебя. – Подняла корзинку, вскарабкалась по ступенькам и, раздвинув кусты, выбралась из склепа.
Сыма Ку долго сидел неподвижно. Цуй Фэнсянь уже давно скрылась из глаз, а он всё смотрел и смотрел на чуть подрагивающие ветки.
На другой день рано утром он вылез из склепа, оставив там всё оружие и боеприпасы, и отправился на берег озера Баймаху. Там тщательно вымылся и пошёл по берегу, любуясь природой, будто на прогулке. Он то разговаривал с птицами в зарослях камыша, то пускался наперегонки с выскочившим из‑под ног кроликом. Шёл по кромке болота, то и дело останавливаясь, чтобы собрать букет то красных, то белых полевых цветов, поднести к лицу и жадно вдыхать их аромат. Потом обошёл по краю широко раскинувшейся луговины, глядя вдаль на поблёскивающую под золотистыми лучами вечерней зари гору Лежащего Буйвола. Топнул ногой, когда переходил по каменному мостику через Мошуйхэ, словно проверяя его на прочность. Мостик шатался и скрипел, будто постанывая. Озорно расстегнул ширинку, свесил голову и, не переставая вздыхать от восхищения, стал любоваться открывшимся зрелищем. Потом направил горячую струю в реку. – «A‑а, ай‑яя!» – орал он, пока эта капель звонко журчала на поверхности воды. Высокие, протяжные звуки разносились по окрестным просторам и эхом возвращались к нему. Его внимание привлёк звонко щёлкавший бичом на берегу маленький косоглазый пастушок. Сыма Ку смотрел на пастушка, тот тоже уставился на него. Так они и таращились друг на друга, пока оба не расплылись в улыбке.