Дождь лил несколько дней подряд, и всё это время заведующая днём и ночью, угрозами и посулами пыталась сделать Цзиньтуна мужчиной. В конце концов она довела себя до того, что стала харкать кровью, но цели так и не достигла. За несколько минут до самоубийства, вытерев с подбородка кровь, она печально проговорила:
– Эх, Лун Цинпин, Лун Цинпин, тебе тридцать девять, а ты по‑прежнему девственница. Все считают тебя героиней и не понимают, что ты всего лишь женщина. А жизнь прожита впустую… – Втянув голову в плечи, она зашлась в кашле, смуглое лицо побелело, изо рта вместе с громким воплем вылетел сгусток крови.
Цзиньтун стоял, прислонившись к дверному косяку, ни жив ни мёртв от страха. Из глаз Лун Цинпин текли слёзы, когда она, сверля его ненавидящим взглядом, подползла на гладких коленках, взяла «маузер» и приставила дуло к виску. Лишь в эту последнюю минуту Цзиньтуну открылась вся соблазнительность женского тела. Она подняла руку, открыв волосатую подмышку и тонкую талию, и опустилась распустившимся, как бутон, белым задом на пятки. Перед глазами Цзиньтуна с хлопком полыхнул золотистый дымок, и холодный низ живота тут же набух горячей кровью. Покосись на него утратившая надежду Лун Цинпин прежде чем нажать курок, возможно, трагической развязки и не было бы. Из волос на виске вылетел буроватый дымок, раздался глухой выстрел. Вздрогнув всем телом, она повалилась на одеяло. Цзиньтун бросился к ней, перевернул. Чёрное отверстие на виске усыпали синеватые частички пороха. Руки были в чёрной крови, текущей из ушей. В широко открытых глазах застыло горестное выражение. Кожа на груди ещё шевелилась, как поверхность тихого пруда, подёрнутая лёгкой рябью…
Терзаемый муками совести, Цзиньтун крепко обнял Лун Цинпин и, пока тело ещё не утратило чувствительность, исполнил её желание. Когда он отстранился от неё в крайнем изнеможении, в её глазах вспыхнули искорки. Они тут же погасли, и веки медленно сомкнулись.
Он смотрел на тело заведующей и чувствовал, как сознание застилает сероватая пелена. На улице хлестал ливень, слепящие потоки надвигались всё ближе, пока не поглотили их обоих.
Глава 42
На допрос Цзиньтуна отвели под конвоем в канцелярию птицефермы. Он шлёпал босиком по глубоким лужам. По ним хлестал дождь, он барабанил по крышам, оттуда бурлящими потоками бежала вода. С момента соединения Цзиньтуна с Лун Цинпин ливень шёл не переставая и лишь иногда затихал, чтобы потом разразиться с новой силой.
В помещении стояло на полметра воды, начальник службы безопасности хозяйства, одетый в чёрный дождевик, сидел на стуле, поджав ноги. Допрос шёл уже два дня и две ночи, но обстоятельства дела ничуть не прояснились. Начальник курил сигарету за сигаретой, воду усеивали размокшие окурки, и вся комната пропахла табаком. Он потёр покрасневшие глаза и устало зевнул. Заразившись от него, зевнул и делопроизводитель службы безопасности – он вёл протокол. Начальник взял с залитого водой стола набухший блокнот, пробежал глазами несколько строчек иероглифов и, ухватив Цзиньтуна за ухо, свирепо рявкнул:
– Признавайся, ведь это ты изнасиловал её, а потом убил?
Цзиньтун, всхлипывая уже без слёз, в который раз повторил одну и ту же фразу:
– Не убивал я её и не насиловал…
– Не говоришь, и ладно, – выдохнул вконец расстроенный начальник. – Скоро из уезда прибудет судебный медэксперт с собакой. Рассказал бы сейчас, зачли бы как добровольное признание.
– Не убивал я её и не насиловал… – сонным голосом повторил Цзиньтун.
Начальник смял пустую пачку от сигарет и швырнул в воду. Потом опять потёр глаза, пытаясь стряхнуть сонную одурь.
– Отправляйся‑ка ты, Сунь, в контору и позвони в уезд, чтобы поторопились, – обратился он к делопроизводителю, потянув носом. – Труп, похоже, уже пованивает, и если они вскоре не появятся, всё наше расследование пойдёт прахом.
– Ты что, начальник! – удивился тот. – Телефонной связи нет с позавчерашнего дня: такие ливни хлещут, все столбы давно уже попадали.
– Мать‑перемать! – Начальник службы безопасности соскочил со стула, нахлобучил шапку и побрёл по мутной воде к двери. Стоило ему высунуться на улицу, как по спине звонко ударила низвергающаяся с крыши лавина. Он добежал до места любовных утех Цзиньтуна с заведующей и скрылся за дверью.
Во дворе смешались потоки чистой и мутной воды, плавала пара дохлых кур. Несколько выживших пристроились на куче кирпичей у стены и, втянув шеи, горестно кудахтали. Голова Цзиньтуна раскалывалась от боли, зубы стучали – не унять. В опустошённом сознании остался лишь образ обнажённого тела заведующей. После того как он, повинуясь минутному порыву, соединился с ней, ещё мгновение назад живой, его терзало глубокое сожаление, а теперь переполняли ненависть и отвращение к этой женщине. Хотелось напрочь избавиться от этого наваждения, но оно, как некогда Наташа, не покидало его сознания. Разница была лишь в том, что образ Наташи был прекрасен, а заведующая Лун отвратительна, как призрак. Когда его притащили сюда на допрос, он решил, что не станет раскрывать подробности. «Не убивал я её и не насиловал. Она пыталась принудить меня, я отверг её, вот она и застрелилась» – лишь это он и сообщил в ходе допроса, который больше походил на неожиданное нападение хищной птицы, вцепившейся в голову.
Вернувшийся начальник службы безопасности стряхнул с себя воду:
– Раздулась, мать её, как свинья без щетины! Такая гадость, с души воротит. – И схватился за горло.
Торчавшая неподалёку высокая кирпичная труба, из которой ещё шёл чёрный дым, вдруг завалилась на крышу столовой и погребла её под собой, подняв большую серебристо‑серую волну. Донеслось глухое шипение.
– Рухнула, вот те на, – пробормотал ошеломлённый делопроизводитель. – Какой тут допрос к чертям собачьим, когда жрать нечего.
За разрушенной столовой открылся жуткий вид на окрестности к югу: везде, до самого горизонта, вода. Линия дамбы ещё видна, но уровень воды за ней гораздо выше, чем в самой реке. Ливень шёл местами, будто кто‑то водил в небе гигантской лейкой. Там, где поливали, с шумом падали косые потоки. Вода пенилась и бурлила, закрывая всё вокруг влажной дымкой. На участках, которые лейка миновала, было сравнительно ясно, и солнечные лучи освещали спокойное течение разлившихся вод. Госхоз «Цзяолунхэ» был расположен в самой низкой точке равнинного Гаоми, и туда стекала дождевая вода из трёх уездов. Вслед за столовой одна за другой стали рушиться все постройки хозяйства с глинобитными стенами и черепичными крышами. Устояло только большое зернохранилище, построенное по проекту правого Лян Бадуна. На птицеферме продержалось лишь несколько секций курятника, сооружённых из обломков разорённых кладбищенских склепов. В канцелярии, где шёл допрос, вода уже доходила до окон, в ней плавала пара табуреток. Начал приподниматься и стул, на котором сидел залитый по пояс Цзиньтун. На всей территории хозяйства слышались крики барахтающихся в воде людей. «На дамбу давайте, на дамбу!» – громко призывал кто‑то.
Делопроизводитель выбил ногой окно и выскочил на улицу. Вслед ему полетела ругань начальника службы безопасности. Он обернулся к Цзиньтуну:
– Следуй за мной.
Во дворе коротышке начальнику приходилось грести руками, чтобы как‑то продвигаться вперёд. На коньке крыши Цзиньтун увидел несколько сбившихся вместе куриц, а рядом с ними – разбойника‑лиса. Во двор вынесло труп Лун Цинпин, и она поплыла за Цзиньтуном. Он прибавил шагу – поплыла быстрее и она, он свернул – труп последовал за ним. Цзиньтун чуть не обделался от страха. Избавился он от неё, лишь когда она зацепилась всклокоченными волосами за проволоку у свалки военной техники. Не успели они с начальником добрести до механизированной бригады, как обвалился и весь курятник.
На машинном дворе бригады люди облепили два красных комбайна советского производства. На них пытались вскарабкаться и другие, но в результате уже стоявшие наверху посыпались вниз.
Потоком воды начальника службы безопасности отнесло куда‑то в сторону. Так наводнение помогло Цзиньтуну обрести свободу. Он направился к группе правых, которые, взявшись за руки, пробирались к дамбе. Вёл их прыгун в высоту Ван Мэйцзань, а замыкал цепочку инженер‑строитель Лян Бадун. Там были Хо Лина, Цзи Цюнчжи, Цяо Циша и ещё много других, кого он не знал по имени. Загребая руками и ногами, он присоединился к ним. Его притянула за руку Цяо Циша. Мокрая одежда женщин липла к телу, и они были как голые. В силу скверной привычки, от которой никак было не избавиться, он мгновенно рассмотрел форму и особенности грудей всех троих. Из‑за крайне затруднительного положения, в котором оказались их обладательницы, груди казались удручёнными, но тем не менее прекрасными и тёплыми, исполненными непорочной святости и торжественного великолепия, свободы и любви. Совсем не такие, как нераспустившиеся, твёрдые, словно железо, груди Лун Цинпин. Цзиньтун любовался грудями бредущих в воде женщин, и это вдруг вернуло его в полную мечтаний пору детства, дьявольский образ Лун Цинпин отступил. Он ощутил себя бабочкой, выбравшейся из почерневшего трупа заведующей, – бабочкой, которая, обсушив крылья на солнце, запорхала меж этих грудей, источавших благоухающий аромат.
Хотелось брести и брести в этой воде, и неважно, что тяжело. Но к действительности его вернула дамба, на которой, обхватив плечи руками, стояли работники хозяйства. Над водой, неспешно текущей вровень с ней, – ни ласточек, ни чаек. На юго‑западе под белой пеленой дождя виднелся Далань, со всех сторон неслись беспорядочные звуки водной стихии.
Когда скрылось под водой и большое, крытое красной черепицей зернохранилище, на месте госхоза ничего не осталось. На дамбе заплакали – всхлипывали и левые, и правые.
– Не плакать, товарищи! – хрипло кричал, мотая седой головой, завхозяйством Ли Ду, то бишь Лу Лижэнь, которого мало кто знал в лицо. – Крепитесь! Надо сплотиться, и тогда любые трудности будут по плечу… – Он вдруг схватился за грудь, стал оседать и, несмотря на попытки завканцелярией удержать его, рухнул в грязь.
– Кто‑нибудь смыслит в медицине? Врача, врача скорее! – завопил тот.
Подбежала Цяо Циша и мужчина из правых. Они проверили пульс заведующего, подняли веки, ущипнули точку жэньчжун под носом и хэгу – между большим и указательным пальцами, но тщетно.
– Готов, – безразличным тоном произнёс правый. – Инфаркт.
Ма Жуйлянь открыла рот и взвыла голосом Шангуань Паньди.
Опустилась ночь, люди на дамбе сдвинулись поближе друг к другу, чтобы согреться. Мигая зелёными огнями, пролетел самолёт. Вспыхнула какая‑то надежда, но он промелькнул, как комета, и больше не возвращался. Около полуночи дождь перестал, и завели своё оглушительное пение бесчисленные лягушки. Несколько звёздочек мерцали на небе так слабо, что, казалось, вот‑вот упадут. Когда замолкали лягушки, было слышно, как шелестит от ветра листва проплывающих мимо деревьев. Кто‑то прыгнул в воду, словно взыграла большая рыбина. Никто не позвал на помощь, никто особо и внимания на это не обратил. Через некоторое время в воду прыгнул ещё один – полное равнодушие.
В мерцающем свете звёзд к Цзиньтуну подошли Цяо Циша и Хо Лина.
– Хочу рассказать тебе, кто я, вот так – через посредника, – сказала Цяо Циша. И заговорила по‑русски, обращаясь к Хо Лина. Та без каких‑либо эмоций, ровным голосом начала переводить:
– Когда мне было четыре года, меня продали женщине из русских белогвардейцев. Никто не знает, зачем ей понадобилось покупать и удочерять китайскую девочку. – Цяо Циша продолжала говорить по‑русски, Хо Лина переводила: – Потом эта женщина умерла от пьянства, я стала бродяжничать, пока меня не приютил начальник железнодорожной станции. У него в семье ко мне относились очень хорошо, как к родной. Жили они в достатке, и я могла ходить в школу. После Освобождения поступила в медицинский институт. Когда проходила кампания «Пусть расцветают сто цветов»,[168]
я сказала, что среди бедняков тоже встречаются негодяи, а среди богатых есть святые, и меня заклеймили как правую. Должно быть, я твоя седьмая сестра.
Цяо Циша благодарно пожала руку Хо Лина. Взяв Цзиньтуна за локоть, она отвела его в сторону и тихо проговорила:
– Я слышала о твоём деле. Я училась медицине, поэтому скажи мне откровенно: ты был близок с этой женщиной до того, как она покончила жизнь самоубийством?
– После… – замялся Цзиньтун. – После того, как она застрелилась.
– Какая мерзость! Начальник службы безопасности оказался болваном. Наводнение спасло твою низкую душонку, это ты хоть понимаешь? – Цзиньтун тупо кивнул. – Я видела, её труп уже унесло, улик против тебя нет.
Тебе нужно упорно отрицать, что у тебя с ней что‑то было, если, конечно, мы выживем, – спокойно проговорила эта женщина, считавшая себя моей седьмой сестрой.
Всё вышло как и предвидела Цяо Циша: наводнение оказало Цзиньтуну большую услугу. К тому времени, когда начальник следственного отдела уездного отделения госбезопасности и судмедэксперт прибыли на резиновой лодке на дамбу, половина людей лежала в голодном обмороке. Остальные сидели на корточках и жевали, как лошади, выловленную из реки гнилую траву. Когда следователь с медэкспертом вышли из лодки, их окружила толпа выживших в надежде получить хоть что‑нибудь съестное. Но те представили документы и вытащили пистолеты, заявив, что у них приказ расследовать дело об изнасиловании и убийстве женщины‑героя. Толпа ответила злобными ругательствами. Чернобровый следователь с грозным взглядом обошёл всю дамбу, ища руководителя.
– Вот кто руководитель, – указали ему на вздувшийся труп Лу Лижэня, у которого даже пуговицы на френче отлетели.
Зажав нос, следователь обошёл вокруг разлагающегося тела, над которым кружилась туча мух, и двинулся дальше, на этот раз в поисках начальника службы безопасности хозяйства, который сообщил об убийстве по телефону. Ему сказали, что начальника видели три дня назад, он плыл на доске вниз по течению. Следователь остановился перед Цзи Цюнчжи, и они обменялись холодными взглядами, за которыми крылась целая палитра чувств, переживаемых разведёнными мужчиной и женщиной.
– Нынче человеку помереть всё равно что собаке сдохнуть, верно? Что тут ещё расследовать! – проговорила она.
Следователь бросил взгляд на плавающие возле дамбы трупы людей и животных:
– Это не одно и то же.
Они с медэкспертом разыскали Цзиньтуна и устроили ему допрос с применением различных психологических методов. Но Цзиньтун держался стойко и последней тайны не выдал.
Несколько дней спустя дотошный следователь и медэксперт, лазая по колено в жидкой грязи, нашли‑таки зацепившийся за проволоку труп Лун Цинпин. Когда медэксперт фотографировал её, тело разлетелось, как бомба с часовым механизмом. Клейкой массой, в которую превратились кожа и плоть, забрызгало поверхность воды на половину му вокруг. На проволоке остался скелет, с которого всё будто ножом соскоблили. Медэксперт осторожно взял череп с отверстием от пули и стал разглядывать со всех сторон. Вывод он сделал неоднозначный: при выстреле ствол был прижат к виску, – возможно, это самоубийство, но версию убийства тоже нельзя отбрасывать.
Они вознамерились было забрать Цзиньтуна с собой, но их окружили правые.
– Да вы глаза‑то откройте и посмотрите как следует на этого ребёнка! – наступала Цзи Цюнчжи, пользуясь своими особыми отношениями со следователем. – Разве он похож на насильника и убийцу? Та женщина – вот это действительно был злой дух, жуть одна. А этот мальчик когда‑то в моём классе учился.
От голода и вони следователь и сам был близок к тому, чтобы сигануть в реку и свести счёты с жизнью.
– Дело закрыто, – заявил он. – Лун Цинпин не убита, она покончила с собой.
Они с медэкспертом вскочили в лодку, собираясь идти вверх по течению, но лодка развернулась, и её быстро понесло вниз.
Глава 43
Весной тысяча девятьсот шестидесятого года свирепствовал голод, и члены бригады правых госхоза «Цзяолунхэ» превратились в настоящих жвачных животных. Каждому полагалось ежедневно полтора ляна зерна, но если учесть, что свою долю брали завскладом, завстоловой и другие ответственные лица на разных уровнях, то до стола правых доходила лишь чашка жидкой каши, в которую можно было смотреться как в зеркало. Тем не менее правые отстроили заново все службы хозяйства и с помощью солдат миномётного полка, расквартированного поблизости, засадили несколько десятков тысяч му раскисшей земли оставшейся с прошлой осени яровой пшеницей. Чтобы отвадить воров, в семена подмешали сильных ядохимикатов. Химикаты оказались настолько ядовитыми, что после посадки поле покрылось плотным слоем дохлых медведок, червей, а также самых разных мелких букашек, названий которых не знал даже Фан Хуавэнь, биолог из правых. Падали замертво со свёрнутой набок шеей клевавшие этих насекомых птицы, подыхали, корчась в судорогах, поедавшие этих птиц дикие звери.
Когда пшеница взошла по колено, появились и различные дикие овощи и травы. Работая в поле, правые рвали их и ходили, хрустя, с набитыми ртами. В перерыв рассаживались у канав и старательно пережёвывали отрыгнутую из желудка зелень. Изо рта текла зелёная слюна, лица опухали до прозрачности.
Не болели водянкой лишь десять человек в хозяйстве. Не было её у новоиспечённого завхозяйством, не было и у заведующего зерновым складом Го Цзыланя, – наверняка они подворовывали корм для лошадей. Не страдал водянкой и прикомандированный к хозяйству Вэй Гоин из общественной безопасности. Его псу был положен от государства паёк, а в него входило мясо. А ещё не болел водянкой некий Чжоу Тяньбао. В детстве ему оторвало три пальца при взрыве самодельной бомбы, потом он потерял глаз, когда в руках у него разлетелся ствол самопальной винтовки. В его обязанности входила охрана хозяйства, поэтому днём он спал, а вечером закидывал на плечо чешский карабин и бродил, как неприкаянный дух, заглядывая во все углы. Обитал он в маленькой, обитой листами железа каморке рядом со свалкой военной техники, и оттуда по ночам нередко тянуло жареным мясом. От этого аромата все ворочались с боку на бок не в силах уснуть. Как‑то под покровом темноты к каморке подкрался Го Вэньхао. Только он собрался заглянуть внутрь, как получил сильный удар прикладом.
– Ты что здесь вынюхиваешь, контра, мать твою? – раздался голос Чжоу Тяньбао. Его единственный глаз сверкал в темноте, как фонарь, и в спину Го Вэньхао ткнулся ствол карабина.
– Что за мясо ты жаришь, Тяньбао? – нагло ухмыльнулся тот. – Дал бы попробовать.
– А тебе не слабо? – приглушённым голосом проговорил Тяньбао.
– Из четвероногих слабо только табуретку, – засмеялся Го Вэньхао, – а из двуногих лишь человека.
– А я как раз человечину и жарю! – заржал Чжоу Тяньбао. Тут Го Вэньхао со всех ног бросился наутёк.
Слухи о том, что Чжоу Тяньбао ест человечину, быстро разнеслись по округе. В панике люди спали в полглаза, боясь, как бы это чудовище их не сожрало. Завхозяйством даже провёл собрание, чтобы развеять эти слухи. Он сказал, что в ходе тщательной проверки выяснили: Чжоу Тяньбао жарит крыс, которых ловит в старых танках на свалке. Он призвал всех, особенно правых, оставить гнилые интеллигентские штучки и учиться у Чжоу Тяньбао – открывать, как он, новые источники еды, чтобы пережить тяжёлые времена, экономить продовольствие и поддерживать бедняков во всём мире, страдающих ещё больше. Правый Ван Сыюань, студент сельхозинститута, предложил выращивать грибы на трухлявых деревьях и получил от завхозяйством добро. Полмесяца спустя более чем у сотни человек появились рвота и диарея, а у восьмидесяти случились нервные расстройства, и они болтали что‑то несусветное. Подразделение госбезопасности сочло, что это происки врагов, а врачи заключили, что это пищевое отравление. В результате заведующий получил выговор, а Ван Сыюань из правого превратился в ультраправого. Помощь оказали вовремя, и большинство отравившихся поправились. А вот Хо Лина, как ни старались, спасти не удалось. Потом пошли сплетни, что у неё были тёплые отношения с поваром Рябым Чжаном, и при раздаче еды в столовой она пользовалась его благосклонностью. А некоторые якобы своими глазами видели, как на воскресном кинопоказе, когда погас проектор, Хо Лина с Рябым Чжаном тут же скрылись в высокой траве.
Цзиньтун тяжело пережил её смерть. Хо Лина родилась в известной аристократической семье, училась в России, и он не хотел верить, что за черпак овощного супа она могла отдаться такой невообразимой уродине, как Рябой Чжан. Но случившееся позже с Цяо Циша показало, что это не так уж маловероятно. Когда у женщины от голода распластывается грудь и не приходят месячные, тут уже не до самоуважения и целомудрия. Несчастному Цзиньтуну довелось наблюдать всё это от начала до конца.
Весной в хозяйство поступило несколько племенных быков. Потом выяснилось, что коров для случки недостаточно, и было решено четырёх кастрировать и откормить на мясо. Ма Жуйлянь оставалась во главе животноводческой бригады, но после смерти Ли Ду власти у неё поубавилось. Поэтому, когда Дэн Цзяжун забрал все восемь здоровенных бычьих яиц себе, она лишь сверкала глазами от злости. Но когда он принялся жарить их и со двора случного пункта стал разноситься аромат, от которого слюнки текли, Ма Жуйлянь велела Чэнь Саню потребовать часть назад. Дэн Цзяжун предложил меняться на корм для лошадей. Ма Жуйлянь ничего не оставалось, как только послать Чэнь Саня за одним яйцом в обмен на один цзинь сухих соевых лепёшек. Этих охолощённых быков Цзиньтуну и поручили выгуливать по ночам, пока у них не заживут раны. Однажды после ужина, когда уже смеркалось, он загнал быков в ивовую рощицу у восточного ирригационного канала. Пас он быков уже пять ночей подряд, и ноги будто свинцом налились. Он сел, прислонившись к стволу ивы; глаза слипались, всё вокруг было как в тумане, он почти засыпал. И тут до него донёсся берущий за душу сладостный аромат свежеиспечённой пампушки. Глаза у него тут же широко раскрылись: он увидел того самого Рябого Чжана, который пятился, обходя деревья, с белоснежной пампушкой на тонкой стальной проволоке. Она покачивалась у него, как приманка. Да это и была приманка. В нескольких шагах от него, жадно глядя на эту пампушку, брела звезда мединститута Цяо Циша. Лучи заходящего солнца освещали её распухшее, будто измазанное собачьей кровью лицо. Шла она с трудом, тяжело дыша. Как только её пальцы почти касались пампушки, Рябой Чжан с хитрой ухмылкой отдёргивал руку. Скуля, как обманутый щенок, она несколько раз уже поворачивалась, чтобы уйти, но соблазн был велик, и она снова брела за пампушкой, как пьяная. При ежедневном пайке в шесть лянов зерна Цяо Циша ещё могла отказаться от осеменения крольчихи спермой барана, но теперь она получала каждый день всего один лян и уже не верила ни в политику, ни в науку. Она шла за пампушкой, повинуясь животному инстинкту, и для неё уже не имело значения, у кого в руках эта пампушка. Так она и проследовала за ней в глубь рощицы.
Утром, когда Цзиньтун по праву мог отдохнуть, он помогал Чэнь Саню косить – за это давали три ляна соевых лепёшек. Так что он ещё мог контролировать себя, а иначе, кто знает, может, тоже побрёл бы за пампушкой. В те годы у женщин прекращались месячные и обвисали груди, у мужчин яички болтались в прозрачных мошонках твёрдые, как речные голыши, и никто был ни на что не годен. А вот Рябой Чжан был годен на все сто. Позже стало известно, что во время голода шестидесятого года он, используя еду как наживку, соблазнил почти всех правых женщин в хозяйстве, и Цяо Циша была последней крепостью, ещё не павшей под его натиском. Овладеть самой юной, самой красивой и самой непокорной из всех правых оказалось в конце концов не труднее, чем остальными. И в красных, как кровь, лучах заходящего солнца Цзиньтун стал свидетелем того, как насилуют его седьмую сестру.
Годы бедственных дождей были замечательным временем для плакучих ив. На почерневших стволах выросло множество красных отростков, подобных щупальцам какой‑то морской твари, – если их отломать, они сразу же начинали кровоточить. Огромные кроны походили на растрёпанные волосы безумных женщин. Мягкие, упругие ветви покрывала некогда светло‑жёлтая, а теперь розоватая сочная листва. Цзиньтуну показалось, что нежные веточки и листочки ивы должны быть изумительно вкусными, и во время развернувшегося перед ним действа рот у него был набит ими.
Рябой Чжан бросил наконец пампушку на землю. Цяо Циша рванулась за ней, схватила и запихнула в рот, даже не выпрямившись. Рябой Чжан тут же пристроился сзади, задрал ей юбку, стянул до лодыжек грязные розоватые трусы и отработанным движением выпростал одну ногу. Потом раздвинул ей ноги, ухватился за обвисший зад и резко ввёл свой поднявшийся из ширинки инструмент, не потерявший жизнестойкости. Давясь едой, она вынесла этот грубый наскок и боль, как пёс, стащивший кусок. Вероятно, по сравнению с наслаждением от пампушки эта боль казалась вообще чем‑то незначительным, поэтому она и позволила Рябому Чжану наброситься на неё сзади. Верхняя часть тела у неё тоже ходила ходуном, и все её усилия были направлены на то, чтобы проглотить пампушку. На глазах выступили слёзы, но это была всего лишь физиологическая реакция на застрявшую в горле еду, ни о каких эмоциях тут и речи не шло. Наконец Цяо Циша, видимо, почувствовала боль сзади и обернулась. Горло болело и раздулось от усиленного глотания, и она вытягивала шею, как утка. Не останавливаясь, Рябой Чжан одной рукой облапил её за талию, другой вытащил из кармана мятую пампушку и бросил перед ней. Она метнулась вперёд, он, прогнувшись, за ней. Когда она схватила пампушку, он одной рукой уже держал её за бедро, а другой давил на плечи. И на этот раз, пока рот был занят едой, всё тело беспрекословно подчинялось его действиям – лишь бы только успеть проглотить то, что во рту…
Цзиньтун жадно жевал листья и веточки, поражаясь, что про такое лакомство все забыли. Поначалу они казались сладкими, но потом стало ясно, что это страшная горечь, проглотить которую невозможно. Так вот почему их никто не ел. И всё‑таки он яростно жевал эти листья и веточки, а глаза были полны слёз. Он видел, что всё закончилось и Рябой Чжан уже улизнул. Цяо Циша стояла, непонимающе озираясь по сторонам. Потом тоже ушла, задевая головой низко свешивающиеся ветви, освещённые закатным солнцем.
Голова у Цзиньтуна кружилась, он обнял ствол и уткнулся в шершавую кору.
Долгая весна шла к концу. Вскоре должна была созреть яровая пшеница, и казалось, голодные времена миновали. Для поддержания сил к уборочной страде начальство распределило партию соевых лепёшек – по четыре ляна на каждого. И вот так же, как Хо Лина переела ядовитых грибов, Цяо Циша умерла, переев этих лепёшек. Цзиньтун видел её мёртвой: живот походил на большой перевёрнутый чан.
За лепёшками выстроилась длинная очередь. На раздаче были Рябой Чжан и ещё один повар. Цяо Циша с коробкой для еды стояла впереди Цзиньтуна. Он видел, как, выдав лепёшки, Рябой Чжан подмигнул ей. Никто не обратил на это внимания, все были одурманены ароматом лепёшек. Но из‑за любого недовеса или перевеса обозлённые люди лезли в драку с поварами. Цзиньтун предчувствовал, что Цяо Циша получит что‑то от Рябого Чжана по блату, и страшно переживал.
Распоряжением по хозяйству эти четыре ляна лепёшек были рассчитаны на два дня, но люди съедали под одеялами всё подчистую, до последней крошки. В ту ночь все то и дело бегали к колодцу пить. В желудке сухие лепёшки разбухли, и Цзиньтун испытал уже давно забытое чувство сытости. Он непрерывно рыгал и пускал омерзительно вонючие газы. Наутро к туалету было не пробиться: у изголодавшихся людей расстроились животы.
Никто не знал, сколько лепёшек съела Цяо Циша. Знал лишь Рябой Чжан, но этот разве скажет! Цзиньтуну тоже не хотелось поливать грязью покойную сестру. Рано или поздно все помрут от переедания или от голода, так стоит ли переживать.
Причина смерти была ясна, и никакого расследования проводить не стали. Погода стояла жаркая, долго держать тело было нельзя, и было дано распоряжение срочно похоронить Цяо Циша. Обошлись без гроба и погребальной церемонии. Женщины из правых нашли у неё кое‑какие красивые вещи и хотели было переодеть её, но передумали из‑за огромного живота и жуткого запаха изо рта. Мужчины раздобыли в механизированной бригаде кусок рваной парусины, завернули в неё тело, обмотали стальной проволокой, положили на тележку и отвезли на луг, к западу от свалки техники. Вырыли яму рядом с могилкой Хо Лина, закопали и насыпали холмик. Неподалёку была похоронена Лун Цинпин, – вернее, её скелет без черепа, его забрал судмедэксперт.
Глава 44
Уже смеркалось, когда Цзиньтун вошёл в ворота родного дома, где не был целый год. На утуне висела корзинка, в ней – сын Лайди и Пичуги Ханя. Над корзинкой для защиты от солнца и дождя был устроен навес из клеёнки и рваного пластика; мальчик стоял в ней, держась за края. Смуглый и тощенький, он всё же выглядел на редкость здоровым для того времени.
– Это кто у нас такой? – заговорил с ним Цзиньтун, сняв скатку.
Мальчик моргнул чёрными бусинками глаз и с любопытством уставился на него.
– А я кто, знаешь? Я – твой дядя.
– Баба… яо‑яо… – лопотал мальчонка, и по подбородку у него текли слюни.
Усевшись на порожек, Цзиньтун стал ждать возвращения матушки. После распределения на работу он пришёл домой впервые, и возвращаться в агрохозяйство уже было не нужно. При мысли о том, что сейчас с десяти тысяч му будут убирать урожай яровой пшеницы, его охватывала злость. Ведь после уборки урожая работники хозяйства смогут есть досыта, а его и ещё несколько человек как раз в это время безжалостно сократили. Но спустя неделю злиться стало не на что, потому что как только механизаторы хозяйства из правых вывели красные комбайны на поля и были уже готовы показать, на что способны, налетел град и безжалостно побил пшеницу, смешав её с грязью.