– Малец, японские черти капитулировали! Дуй домой и скажи матери: Япония капитулировала, война Сопротивления закончилась, победа!
На улице с радостными криками прыгали солдаты, среди них, ничего не понимая, толклись местные жители. Японские черти капитулировали, Цзиньтуна отлучили от груди. Лайди дала мне свою, но молока у неё не было, только вонючая грязь на соске, как вспомнишь – ужас! С северного края проулка большими прыжками примчался Бессловесный Сунь с Птицей‑Оборотнем на руках. После гибели Ша Юэляна матушка выставила его вместе со всем отделением из нашего дома, и он поселился с ними в своём собственном. Сестра тоже переехала к нему. Теперь рядом их не было, но в доме немого часто раздавались по ночам её бесстыдные вопли и какими‑то окольными путями достигали наших ушей. А сейчас он притащил её сюда. Выставив огромный живот, она сидела у него на руках в накинутом на плечи белом халате. Похоже, он был пошит по тому же образцу, что и чёрный халат Лайди, разнились они лишь цветом. При мысли о халате Лайди вспомнилась её грудь, а воспоминание о груди Лайди заставило обратить внимание на грудь третьей сестры. Из всех женщин семьи Шангуань её груди были самые классные: прелестные и живые, чуть задранные вверх мордочкой ёжика. Так что же, раз у неё груди высший сорт, значит, у Лайди не высший? Ответить на этот вопрос прямо я не могу. Потому что, едва лишь начав что‑то осознавать в окружающей действительности, понял: красивыми могут быть самые разные груди; назвать какие‑то уродливыми язык не поворачивается, а сказать, что эти вот красивые, получается запросто. Встречаются же и ёжики красивые, бывают и красивые поросята. Поставив сестру на землю, немой замычал своё «а‑а, а‑а‑о» и дружелюбно помахал у меня перед носом кулачищами размером с лошадиную подкову. Я понял, что это мычание следует понимать как «Японские черти капитулировали». А он припустил дальше по улице, словно дикий буйвол.
|
|
Птица‑Оборотень разглядывала меня, склонив голову набок. Её ужасающих размеров живот напоминал разжиревшего паука.
– Ты горлица или гусь? – спросила она своим щебечущим голосом, хотя трудно сказать, был ли этот вопрос адресован мне. – Улетела моя птичка, улетела! – На её лице отразилась паника.
Я указал в сторону улицы, она вытянула вперёд руки, что‑то чирикнула и побежала туда, топая босыми ногами. Бежала она очень быстро, и я диву давался: неужели этот огромный живот не мешает? А не будь у неё живота, пожалуй, и взлетела бы. То, что беременные бегают медленнее, представление ложное. На самом деле, когда мчится стая волков, совсем не обязательно, что беременные волчицы отстают; и среди стаи летящих птиц непременно есть самки с оплодотворёнными яйцами. Вот и Птица‑Оборотень добежала до собравшихся на улице этаким мощным страусом.
К воротам дома спешила и пятая сестра. У неё тоже выпячивался большой живот, а серая гимнастёрка на груди промокла от пота. Бежала она совсем не так ловко, как третья. Та на бегу размахивала руками, будто крыльями, а пятая сестра поддерживала живот обеими руками и пыхтела, как кобыла, тянущая повозку в гору. Самая высокая из сестёр Шангуань, Паньди отличалась ещё и самой пышной фигурой. Груди у неё, разбойные и лихие, постукивали, когда сталкивались, словно были наполнены газом.
|
|
Ночь была тёмная, хоть глаз выколи, и старшая сестра в своём чёрном халате, спрятав лицо под чёрной вуалью, пробралась через сточную канаву в усадьбу Сыма. Ориентируясь на кислый запах пота, она подобралась к ярко освещённой комнате. Плитки двора поросли зеленоватым мхом, идти было скользко. Сердце, готовое выскочить, бешено колотилось в горле. В руке она судорожно сжимала нож, во рту стоял металлический привкус. Сестра приникла к щели в створчатой двери, и открывшаяся перед ней картина ужаснула её и потрясла. Колеблющийся свет большой оплывшей свечи отбрасывал пляшущие тени; на зелёных плитках пола валялась беспорядочно разбросанная серая форма, чей‑то грубый носок повис на краю палевого унитаза. На худом смуглом теле Цзян Лижэня в чём мать родила распласталась Паньди. Лайди влетела в комнату, но тут же застыла перед бесстыдно выставленными ягодицами младшей сестры; в ложбинке на копчике поблёскивали капельки пота. Ненавистный Цзян Лижэнь, которого Лайди вознамерилась прикончить, был надёжно защищён.
– Убью! Убью обоих! – закричала она, высоко занеся нож.
Паньди скатилась под кровать, а Цзян Лижэнь, схватив одеяло, рванулся к старшей сестре и повалил её на пол.
– Так и знал, что это ты! – ухмыльнулся он, сдёрнув вуаль.
– Японцы капитулировали! – крикнула пятая сестра, остановившись у ворот, и снова выбежала на улицу, потащив за собой и меня. Рука у неё была влажная от пота, в этом запахе я учуял ещё и примесь табака. Этот был запах её мужа, Лу Лижэня, который сменил фамилию с Цзян на Лу в память о командире батальона, героически погибшем при разгроме бригады Ша. Вместе с потом пятой сестры его запах разносился по всей улице.
|
|
Там кричали и прыгали от радости бойцы батальона, многие со слезами на глазах; они наскакивали друг на друга, хлопали по плечу. Кто‑то забрался на совсем уже накренившуюся колокольню и ударил в старинный колокол. Народу на улице становилось всё больше: кто пришёл с гонгом, кто привёл молочную козу на верёвке, один даже принёс кусок мяса, который подпрыгивал на листе лотоса, как живой. Моё внимание привлекла женщина с медными колокольчиками на груди. Она как‑то странно пританцовывала, груди у неё прыгали вверх‑вниз, и колокольчики громко звенели. В воздухе висели тучи пыли, все орали до хрипоты. Стоявшая в толпе Птица‑Оборотень вертела головой туда‑сюда, а немой тыкал своими кулачищами каждого, кто случался рядом. Из усадьбы Сыма солдаты принесли на руках Лу Лижэня, высоко подняв его, как бревно. С криками «Эге‑гей! Эге‑гей!» они подбросили его в воздух аж до верхушек деревьев, потом ещё и ещё раз…
– Лижэнь! – кричала пятая сестра, держась за живот, и слёзы текли у неё по лицу. – Лижэнь! – Она пыталась протиснуться среди солдат, но всякий раз её выпихивали сомкнувшиеся тощие задницы.
Перепуганное этим бурным весельем, солнце заметно прибавило ходу и вскоре присело на землю передохнуть, откинувшись на деревья по гребню песчаных холмов. Кроваво‑красное с головы до ног, истекая потом и полыхая жаром, всё в каких‑то пузырях, оно переводило дух, словно седовласый старец, и наблюдало за этой толпой.
Сначала в пыль упал один человек, за ним повалилось ещё несколько. Поднятая пыль мало‑помалу оседала, покрывая лица людей, их руки и пропитанные потом тужурки. В кроваво‑красных лучах на улице лежало множество недвижных тел, подобных мертвецам. Стали сгущаться сумерки; с болот и прудов, заросших камышом, потянул прохладный ветерок, он принёс с собой гудок паровоза, тянувшего состав через мост. Все навострили уши прислушиваясь. А может, я один навострил уши.
Война Сопротивления победно завершилась, но Шангуань Цзиньтуна отлучили от груди. Появились мысли о смерти. Хотелось прыгнуть в колодец или броситься в реку.
Из груды валяющихся на улице тел стала медленно выползать фигура в жёлтом от пыли халате. Встав на колени, она принялась откапывать из пыли нечто такого же цвета, как и её халат, как и всё остальное на улице. На руках у неё появилось одно существо, потом другое. Оба верещали, как гигантская саламандра.[87]
Посреди бурной радости празднования победы в войне Сопротивления третья сестра, Птица‑Оборотень, родила двух мальчиков.
Сестра и её дети заставили меня на время забыть о своих переживаниях. Я тихонько пробрался поближе, чтобы взглянуть на племянников. Переступая через чьи‑то ноги и головы, я наконец приблизился настолько, чтобы разглядеть сморщенные личики и тельца младенцев, извалявшихся в жёлтой пыли, увидеть их лысые головки, гладкие, как тыквочки. Когда они в плаче разевали рты, вид у них был просто жуткий, и мне почему‑то почудилось, что тельца этих двух созданий могут покрыться толстой чешуёй, как у карпа. Я невольно отпрянул, наступив при этом на руку лежащего рядом мужчины. Вместо того чтобы наподдать мне или выругаться, он лишь крякнул, неторопливо сел, а потом так же неторопливо встал. Когда он стёр с лица пыль, стало ясно, кто это, – муж пятой сестры, Лу Лижэнь. Что ищешь, Лу Лижэнь? А искал он пятую сестру, которая с трудом поднялась из зарослей травы под стеной и бросилась к нему в объятия.
– Победа, победа! Наконец‑то мы победили, – твердила она, обхватив его голову и беспорядочно ероша волосы. Они что‑то тихо мурлыкали, поглаживая друг друга. – Давай назовём нашего ребёнка Шэнли,[88]
– услышал я голос сестры.
К тому времени старичок‑солнце уже притомилось и готовилось отойти ко сну. Свой ясный свет пролила луна, эта малокровная, но прелестная вдовушка. Обняв пятую сестру, Лу Лижэнь собрался было уйти, но время выбрал явно не самое подходящее, потому что именно в этот момент в деревню входил муж второй сестры, Сыма Ку, со своим антияпонским батальоном спецназначения.
Батальон состоял из трёх рот. Первая, кавалерийский эскадрон, насчитывала шестьдесят шесть лошадей смешанной илийско‑монгольской[89]
породы, а бойцы его были вооружены американскими ручными пулемётами «томпсон», которые отличались изяществом линий и позволяли вести беглый огонь. Вторая рота, самокатчики, катила на шестидесяти шести велосипедах марки «Кэмэл», и у бойцов через плечо висели немецкие зеркальные[90]
«маузеры» с магазином на двадцать патронов. Бойцы третьей роты верхом на шестидесяти шести крепких, быстрых мулах были вооружены японскими винтовками «арисака». Имелось в батальоне и небольшое спецподразделение с тринадцатью верблюдами – они перевозили инструменты для ремонта велосипедов и запчасти к ним, а также всё необходимое для починки оружия и сохранности боеприпасов. На верблюдах передвигались также Сыма Ку с Шангуань Чжаоди и их дочери Сыма Фэн и Сыма Хуан. Ещё на одном верблюде восседал американец по имени Бэббит. На верблюде, замыкающем этот караван, покачивался похожий на чёрную обезьяну Сыма Тин, одетый в армейские брюки и серую с розоватым отливом шёлковую рубашку. Он был мрачен, будто его обидели.
Бэббит отличался от всех не только спокойным взглядом голубых глаз, мягкими, светлыми волосами и ярко‑красными губами. На нём была рыжая кожаная куртка, парусиновые брюки с множеством больших и маленьких карманов и высокие ботинки из оленьей кожи. В таком необычном наряде он въехал на своём верблюде вслед за Сыма Ку и Сыма Тином.
Конный эскадрон Сыма Ку влетел в деревню, как сверкающий вихрь. На шестёрке вороных в первой шеренге красовались в шерстяных мундирах цвета хаки молодые бравые всадники, сияя начищенными до блеска медными пуговицами на груди и на рукавах. Сверкали кавалерийские краги, отливали блеском «томми» на груди и каски на голове, поблёскивали даже лошадиные бока. Приблизившись к лежащим на земле солдатам, эскадрон перешёл на шаг, а вороные первой шеренги загарцевали, подняв головы, когда их шестеро всадников сняли автоматы и принялись палить в затухающее небо. Темноту расчертили яркие полоски трассирующих пуль, с деревьев посыпались листья.
Вздрогнув от выстрелов, Лу Лижэнь с Паньди в испуге оторвались друг от друга.
– Вы что за часть? – крикнул комиссар.
– Дедушки твоего та самая часть, – осклабился молодой кавалерист.
Не успел он договорить, как по волосам Лу Лижэня чиркнула шальная пуля, и комиссар неуклюже растянулся на земле. Но тут же вскочил и завопил:
– Я командир и политический комиссар батальона подрывников и хочу видеть вашего старшего офицера!
Его слова потонули в грохоте автоматных очередей.
Подрывники бестолково пытались встать на ноги, натыкаясь друг на друга и снова падая. Кавалеристы понукали лошадей, возникла толчея, и ряды эскадрона расстроились. Низкорослые вёрткие лошади, словно стая хитрых, рыскающих в поисках добычи котов, перепрыгивали через тех, кто не успел подняться, и тех, кто поднялся, но завалился снова. Сзади напирали остальные шеренги эскадрона, перепуганные люди с криком бессмысленно топтались среди лошадей. Они, подобно пустившим корни деревьям, не могли убежать, и им ничего не оставалось, как только принимать сыпавшиеся отовсюду удары. Эскадрон уже прошёл, а они ещё до конца не осознали, что произошло. И тут появилась рота на мулах – ровным строем, тоже во всём блеске, мулы вышагивали, горделиво подняв головы, как и восседавшие на них бойцы с карабинами.
Конный эскадрон тем временем перестроил свои ряды и теснил подрывников с другого конца улицы. Зажатые с двух сторон, те сгрудились посередине. Самые шустрые хотели было улизнуть проулками, но их перехватили самокатчики третьей роты в светло‑коричневых гражданских костюмах и открыли по ним огонь из «маузеров». Пули поднимали фонтанчики пыли у ног перепуганных беглецов, и им пришлось вернуться. Вскоре всех бойцов и командиров батальона согнали на главную улицу, перед воротами Фушэнтана. И почему они, спрашивается, не прорвались в Фушэнтан и не заняли оборону, укрепившись в глубине двориков этой огромной усадьбы? Да потому, что лазутчики Сыма Ку заранее проникли в батальон, закрыли под шумок ворота и установили мины перед воротами и за ними.
Бойцы на мулах получили команду спешиться и освободить проход для прибывающего начальства. Вот в этот проход и устремились взоры подрывников, а также местных жителей, которые на свою беду оказались рядом с солдатами. У меня появилось смутное предчувствие, что те, кто появится, наверняка будут иметь отношение к семье Шангуань.
Солнце почти скрылось за песчаной грядой, от него остался лишь розоватый гребешок на фоне мрачно темнеющих деревьев. Над глинобитными хижинами пришлых заметались золотисто‑красные вороны. В небесах уже выделывала головокружительные пируэты стая летучих мышей. Наступившая вдруг тишина свидетельствовала о скором появлении командования.
– Победа! Победа! – взревели глотки кавалеристов, когда на западе наконец показались украшенные красным шёлком верблюды.
Сыма Ку красовался в оливковой форме из первоклассной шерсти, в шапке лодочкой, которую у нас прозывают ослиной мандой, и с парой медалей на груди, с лошадиную подкову каждая. Пояс утыкан серебристыми патронами, на правом боку револьвер. Его верблюд, величественно задрав драконью шею и навострив стоящие торчком, как у собаки, уши, жевал похотливыми, как у лошади, губами и щурил прикрытые ресницами тигриные глаза. Вплывая в освобождённый кавалеристами проход, он покачивался, переставляя большие толстые ноги с подковами на раздвоенных, как у коровы, копытах, изгибал длинный и тонкий, как змея, хвост и поджимал тощий, как у барана, зад. Он походил на корабль, покачивающийся на волнах, а Сыма Ку, который восседал, скрестив перед собой ноги в кавалерийских крагах из первоклассной кожи, чуть откинувшись назад и выпятив грудь, – на горделивого моряка. Рукой в белой перчатке Сыма Ку поправил складки своего головного убора. Резкие черты лица, бронзовая от загара кожа с красными пятнышками на щеках, как на побитых морозцем кленовых листьях. Казалось, его лицо вырезано из сандала и защищено от влажности и коррозии тремя слоями тунгового масла. Кавалеристы отдали честь оружием и разом громко выкрикнули приветствие.
Следом шёл верблюд, который нёс на себе Шангуань Чжаоди, жену Сыма Ку. За эти годы её нежное, даже изящное лицо ничуть не изменилось. Она была в белой поблёскивающей накидке поверх куртки из жёлтого шёлка – на подкладке, с косым запахом, в красных шёлковых шароварах и изящных жёлтых кожаных туфельках. На руках – браслеты из тёмно‑зелёной яшмы, на всех пальцах, кроме больших, – восемь золотых колец, а в ушах – блестящие зелёные виноградинки. Позже я узнал, что это были изумруды.
Не забыть бы упомянуть про моих высокочтимых племянниц, ехавших на верблюде сразу за Чжаоди. Толстая верёвка, пропущенная между горбами, соединяла два стульчика‑корзины, сплетённых из навощённых веток. В левой корзине с цветами в волосах сидела Сыма Фэн, в правой – так же принаряженная Сыма Хуан.
Потом на глаза мне попался американец Бэббит. Сколько ему лет, было так же трудно сказать, как определить возраст ласточки, но по огоньку в его кошачьих глазах я решил, что он очень молод, – лишь недавно навострившийся топтать курочек петушок. А какое красивое перо было у него в голове! Верблюд покачивался, а его поза оставалась неизменной, – он напоминал привязанного к поплавку и пущенного в воду деревянного мальчика. Меня очень впечатлило такое умение, но вот как у него это получалось – оставалось загадкой. Лишь потом, когда мы узнали, что он американский военный лётчик, стало понятно, что он и верхом на верблюде чувствует себя как в кабине самолёта. Он не на верблюде ехал, а управлял бомбардировщиком «кэмэл», сажая его в глубоких сумерках на главной улице самого крупного городка северо‑восточного Гаоми.
Замыкал шествие Сыма Тин. Этот член славной семьи Сыма ехал, понурив голову, без всякого настроения, верблюд у него был весь запылённый да ещё и хромал на одну ногу.
Собравшись с духом, Лу Лижэнь подошёл к верблюду Сыма Ку, надменно козырнул среди клубов пыли и громко обратился к нему:
– Командир Сыма, в этот день всенародного ликования мы рады приветствовать вас и ваших бойцов как гостей в укрепрайоне нашего отряда.
Сыма Ку расхохотался так, что чуть не свалился с верблюда. Похлопав по лохматому горбу, он обратился к кавалеристам, стоявшим перед ним и за ним:
– Нет, вы слышали, какую чушь он несёт?! Какой укрепрайон? Какие гости? Здесь мой дом, эта земля моя, кровная, здесь, на этой улице, моя матушка кровь пролила, когда меня рожала! Устроились тут, клопы вонючие, присосались к нашему Гаоми! Хватит, вон отсюда! Убирайтесь в свои заячьи норы, освобождайте мой дом!
Говорил он с яростным ожесточением, звучно и выразительно, чётко выговаривая слова. После каждой фразы он с силой хлопал верблюда по горбу, тот вздрагивал, а солдаты при этом разражались неистовым рёвом одобрения. Лицо Лу Лижэня после каждого хлопка становилось всё бледнее и бледнее. Наконец раздражённый донельзя верблюд напрягся всем телом, оскалил зубы, и вылетевшая из его широченных ноздрей вонючая кашица растеклась по лицу комиссара.
– Я протестую! – отчаянно завопил тот, вытираясь. – Я выражаю решительный протест, я доведу это до сведения самых высоких властей!
– Здесь самая высокая власть – это я, и вот тебе мой указ: даю полчаса, чтобы убраться из Даланя. По истечении этого времени применю оружие! – провозгласил Сыма Ку.
– Настанет день, придётся испить тебе горького вина, что сам приготовил, – мрачно бросил Лу Лижэнь.
Не обращая на него внимания, Сыма Ку громко скомандовал:
– Проводить этих друзей за пределы нашей территории!
Бойцы на лошадях и мулах сомкнули свои ряды. Оттеснённые подрывники двинулись в наш проулок. Там с обеих сторон через каждые несколько метров стояли вооружённые люди в штатском, они же заняли позиции на крышах домов.
Спустя полчаса промокшие до нитки бойцы батальона подрывников карабкались на противоположный берег Цзяолунхэ, и луна освещала их лица холодным светом. Переправилась большая часть отряда. Остальные, воспользовавшись суматохой, улизнули в кусты на дамбе или проплыли вниз по течению, выбрались на берег в безлюдном месте и, выжав одежду, под покровом ночи разбежались по домам.
Несколько сот бойцов стояли на дамбе как мокрые курицы, поглядывая друг на друга. У одних текли слёзы, другие втайне радовались. Окинув взглядом своих разоружённых солдат, Лу Лижэнь рванулся было к воде, явно с намерением утопиться, но его удержали крепкие руки. Он постоял ещё немного, погруженный в мрачные мысли, потом вдруг поднял голову и злобно заорал в сторону ликующей толпы на другом берегу:
– Погоди, Сыма Ку, настанет день, мы вернёмся, и прольётся кровь! Дунбэйский Гаоми наш, а не ваш! Да, пока он у вас, но всё вернётся на круги своя, и он снова будет нашим!
Что ж, пусть Лу Лижэнь ведёт своих бойцов зализывать раны, а мне следует вернуться к своим проблемам. Выбирая, утопиться в колодце или в реке, я в конце концов остановился на реке. Потому что слышал, что по реке можно доплыть до океана. Ведь добрались же по ней большие парусные лодки в тот год, когда открылись необычные способности у Птицы‑Оборотня.
Переправу подрывников через реку под холодным светом луны – бестолковые шлёпания руками по воде, фонтаны брызг, шумное плескание, волны во все стороны – короче, столпотворение – всё это я видел собственными глазами. Бойцы Сыма патронов не жалели, они палили из своих «томпсонов» и «маузеров» очередями, и вода в реке закипала, как в котле. При желании они могли уничтожить всех подрывников до одного. Но они стреляли, только чтобы запугать, и убили и ранили лишь несколько человек. Поэтому когда подрывники вернулись с боями уже как отдельный полк и ставили солдат и командиров отряда Сыма к стенке, те считали, что это несправедливо.
Я заходил в воду всё глубже, река уже успокоилась и поблёскивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбёшки. Я сделал ещё несколько нерешительных шагов вперёд – вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди – такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слёзы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперёд – вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь всё глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донёсся вопль Шангуань Лу:
– Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?..
Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал ещё один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня.
Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Её сосок неясно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и тёрся о дёсны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами.
Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке своё новое сокровище – зажигалку, из которой – стоило нажать на неё – вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.
– Нужно бы вернуть его вам, – вздохнула матушка. – Бедный ребёнок, даже имени до сих пор у него нет.
– Раз есть хранилище – «ку», должно быть и зерно – «лян». Вот пусть и зовётся Сыма Лян, – решил Сыма Ку.
– Слышал, нет? – обрадовалась матушка. – Тебя зовут Сыма Лян.
Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.
– Славный малец, – сказал тот. – Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая тёща, за то что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживёте счастливо, дунбэйский Гаоми – наша вотчина.
Матушка только кивнула.
– Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней[91]
зерна, – обратилась она ко второй сестре. – Чтобы нам больше не голодать.
Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зелёные листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зелёным полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать, сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке – никто бы и слова не сказал.
Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки – наливай, сколько влезет. Хочешь помыться в вине – кто бы возражал. То‑то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан – Чжан Цяньэр – доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава 19
В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребёнка.
– Возьми, мама, – только и сказала она.
Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь – просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать всё равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу.
– Стой! – крикнула ей матушка. – Вернись, кому говорят!
– Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, – зло уставилась на неё Паньди. – Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего!
– А я что, обязана ваших детей поднимать? – Матушка совершенно вышла из себя. – Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают!
– Мама, когда у нас всё было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково – как говорится, чашку с водой ровно держат!
И тут откуда‑то из темноты прозвучал смех старшей сестры – у меня аж мурашки пошли по коже.
– Передай Цзяну, сестрёнка, что я его всё равно прикончу! – бесстрастно бросила она.
– Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! – отвечала Паньди. – Твой муженёк‑предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост‑то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет.
– А ну хватит, сцепились тут! – прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю.
Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и её кровавый отсвет лёг на лица женщин во дворе дома Шангуань.
– Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, всё равно всем что‑то должна… – всхлипывала матушка, горестно качая головой. – Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели!
Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось её бесконечное бормотание – воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке.
– Нет, вы только гляньте! – причитала матушка. – Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая одурела дальше некуда – чего ещё ждать от этой жизни!
Она положила ребёнка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.
Ребёнок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.
– И ведь не помрут никак, всем я что‑то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!
Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что‑то швыряет и пинает. Потом что‑то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее – упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно чётко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки – бледные, сухие. На рёбрах распластались измождённые груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из‑за её раскинутых рук и ног, места мне не осталось.
Запелёнутая в рваньё дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на неё внимания, даже её мать. Шагнув мимо ребёнка, Паньди яростно прошипела в окно матушке:
– Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернёмся с боями.
– Чтобы я тебе её растила?! – Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. – Да я твоего ребёночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец – жабам на съедение, в навоз – мух кормить!