На следующее утро, утомлённо позёвывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребёнка. Казалось, годовалый младенец у неё на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью.
– Унеси, – велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. – Закажи молока на ферме и покорми из рожка.
Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:
– До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. – Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.
Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклёпками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бёдер, торчали клочья ваты. А далее – ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев её в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри всё охватывает огнём, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на неё, словно тигр, на ковре перед кроватью…
Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шёлковом цветастом галстуке и фирменной светло‑коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнёс краткую речь, почти так же – и по словам, и по манере изъясняться – как в лагере отчитывали заключённых администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба.
Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с её бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян,[197]
освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами:
– Маленькая безделица для вас! – Та игриво поблагодарила.
По ночам, как не знающий устали землепашец, он разрабатывал плодородную ниву Лао Цзинь. Его бестолковость и неопытность доставляли ей какое‑то особенное, неведомое раньше удовольствие, и от её пронзительных воплей нередко просыпались в своих хибарах уставшие рабочие.
Однажды вечером в спальню вошёл, склонив голову набок, одноглазый старик. Похолодев, Цзиньтун резко отпихнул лежащую перед ним Лао Цзинь к краю и судорожно натянул на себя одеяло. Он сразу признал одноглазого: это был Фан Цзинь, во времена коммуны работавший кладовщиком производственной бригады, законный муж Лао Цзинь.
Разозлённая Лао Цзинь села на кровати, скрестив ноги:
– Ты ведь только что получил от меня тысячу юаней!
Усевшись на стоящий перед кроватью итальянский диван из натуральной кожи, Фан Цзинь зашёлся в кашле и выхаркнул на прекрасный персидский ковёр целый ком мокроты. Единственный глаз сверкал такой ненавистью, что хоть прикуривай.
– На этот раз я не за деньгами, – выдохнул он.
– За чем же ещё, если не за деньгами?
– За жизнями вашими! – Выхватив из‑за пазухи нож, Фан Цзинь с поразительной для его возраста прытью вскочил с дивана и бросился на кровать.
Цзиньтун с воплем забился в дальний угол и завернулся в одеяло, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и в ужасе смотрел на отливающее холодным блеском лезвие.
Лао Цзинь выгнулась, как бьющаяся на земле рыбина, и метнулась между ними – остриё ножа почти уткнулось ей в грудь.
– Ударь сначала меня, Фан Цзинь, если тебя не нагуляла невестка! – презрительно проговорила она.
– Шлюха поганая! – скрипнул зубами Фан Цзинь. – Шлюха этакая… – Несмотря на брань, нож у него в руке дрогнул.
– Какая же я шлюха? – парировала Лао Цзинь. – Шлюхи на этом деле зарабатывают, а я денег не только не получаю, но ещё и трачусь! Я женщина не бедная, и мой бордель для моих утех!
Вытянутое лицо Фан Цзиня подёргивалось, будто вода рябью, редкая, как крысиные усы, бородка – в соплях.
– Убью! Убью! – верещал он и вдруг ткнул ножом в грудь Лао Цзинь. Та уклонилась, и нож упал на кровать.
Ударом ноги она сшибла Фан Цзиня на пол. Потом расстегнула пояс, скинула короткую курточку и бюстгальтер и отшвырнула в сторону туфли на высоких каблуках. Развязно похлопав себя по животу – от этого звука Цзиньтун весь похолодел, – она заорала так, что занавески на окнах задрожали:
– Ну что, начинка для гроба, можешь? Коли можешь, давай, забирайся, а нет – не путайся под ногами. Не можешь, так катись отсюда, мать твою!
Фан Цзинь встал на четвереньки, всхлипывая, как ребёнок. Поднял глаза на подрагивающую белую плоть Лао Цзинь, горестно ударил себя в грудь и взвыл:
– Шлюха, шлюха, погоди, зарежу ещё вас обоих… – Потом поднялся на ноги и выбежал из комнаты.
В спальне снова стало тихо. Из столярного цеха доносились завывания электропилы, в них влился свисток въезжающего на станцию локомотива. А в ушах Цзиньтуна в этот миг звучало печальное посвистывание ветра в стене из пустых бутылок позади хижины. Лао Цзинь раскорячилась перед ним, грудь распласталась во всей своей уродливости, и большой чёрный сосок торчал, как высохший трепанг.
Она вперила в него ледяной взор:
– А ты так можешь? Не можешь, знаю. Ты, Шангуань Цзиньтун, такое дерьмо собачье, что и по стенке не размажешь, кот дохлый, которому и на дерево не залезть. Катись‑ка и ты, мать твою, отсюда, как Фан Цзинь!
Глава 49
Если не считать непропорционально маленькой головы, жена Попугая Ханя, Гэн Ляньлянь, была женщина довольно красивая. Особенно впечатляла фигура. Длинные ноги, пышные, но не тучные бёдра, мягкая, пружинистая талия, хрупкие плечи, развитая грудь, длинная, прямая шея. То есть на всё ниже головы жаловаться было грех. Это она унаследовала от матери – той самой «водяной змеи», и мысли о ней заставили Цзиньтуна вспомнить ту незабываемую грозовую ночь на мельнице во время гражданской войны. Её маленькая и плоская, как лезвие лопаты, голова раскачивалась из стороны в сторону среди капель с протекавшей крыши в сумраке первых лучей зари, и казалось, человеческого в ней и впрямь лишь на треть, а в остальном – чисто змея.
Выставленный за порог Цзиньтун бродил по оживлённым улицам и переулкам. Явиться к матушке не хватало духу. Выданные Лао Цзинь отступные он отправил матери по почте. Пробежаться до хижины перед пагодой заняло бы почти столько же времени, сколько он выстоял в очереди, а матушке придётся тащиться туда за переводом. Да и почтовую служащую, верно, ошарашил такой поступок. Тем не менее он предпочёл доставить деньги матушке именно так. Потом забрёл в район Шалянцзы и обнаружил, что городской отдел культуры установил там две мемориальные стелы: одну – в память о семидесяти семи мучениках, закопанных заживо отрядами Союза за возвращение родных земель, другую – в память о славных героях Шангуань Доу и Сыма Да Я, отдавших жизнь в героической борьбе против германских колонизаторов. Надписи на стелах были сделаны на старом литературном языке, и понять, что там написано, было очень трудно. Группа молодых людей у мемориалов – судя по всему, студенты – сначала оживлённо обсуждала их, а потом собралась сфотографироваться на их фоне. Снимала всех девушка в плотно сидящих серо‑голубых брюках, измазанных в белом песке. Штанины расширялись раструбами книзу, на коленях – прорехи, будто бешеная собака покусала. Мешковатый свитер с высоким воротом провисал под мышками, как складки на шее у быка. Груди ещё твёрдые, как булочки из пресного теста, – голову собаке пробить можно. На груди значок с Мао Цзэдуном чуть ли не в полцзиня весом, а поверх свитера накинут жилет фотографа с множеством больших и маленьких карманов.
– О’кей! – командовала она, выставив зад, как лошадка, делающая свои дела. – Не двигаться, не двигаться! – И стала оглядываться, ища, кто бы снял всю группу. Тут её взгляд упал на Цзиньтуна, который, одетый в накупленное Лао Цзинь, в этот момент, не отрываясь, смотрел на неё, и она произнесла что‑то невнятное на иностранном языке. Он ничего не понял, но быстро сообразил, что она приняла его за иностранца.
– Говорили бы вы по‑китайски, барышня, я всё понимаю! – сказал он.
Та, похоже, оторопела оттого, что он говорит по‑китайски да ещё на местном диалекте. «Иностранец, приехал за тридевять земель, а говорит как в Гаоми – вот это да!» – читалось в её глазах. Цзиньтун тоже подавил вздох. «Был бы я на самом деле иностранцем, умеющим говорить как у нас в Гаоми, – вот было бы здорово! А ведь были такие! Например, муж шестой сестры Бэббит. Или пастор Мюррей. Этот болтал по‑китайски ещё лучше, чем Бэббит».
– Нажмёте на кнопочку, мистер, хорошо? – сощурилась в улыбке девица.
Цзиньтуну передалась её искрящаяся молодость, и он на время забыл про свои невзгоды. Пожал плечами, как это делали иностранцы, которых он видел по телевизору, скорчил гримасу – всё вышло естественно и складно. Взял фотоаппарат, девушка показала, куда нажимать.
– О’кей! – повторял он, и при этом у него невольно вырвалось несколько русских слов. Это тоже оказалось очень кстати, потому что перед тем как повернуться и бегом присоединиться к приятелям, позирующим у стелы, девица уставилась на него с нескрываемым интересом. Орудуя рамкой наведения как топором, он отсёк всех приятелей и оставил в кадре её одну. Нажал кнопку, раздался щелчок.
– О’кей!
Пару минут спустя он стоял у мемориалов совсем один, провожал взглядом удалявшуюся молодёжь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал витавший в воздухе аромат юности. Во рту стояла горечь, как от незрелой хурмы, язык не ворочался, навалилось уныние. Молодые люди целовались под деревьями, а он загрустил. «Рот у каждого один, какая грязь – жевать изо дня в день тухлятину! Куда лучше касаться губами груди, – размышлял он. – Возможно, в будущем груди женщин будут у них на лбу – специально для того, чтобы мужчины целовали. Это будут груди ритуальные, их будут красить в самые красивые цвета, украшать основания сосков золотыми ожерельями, шёлковой бахромой. На теле тоже будет грудь – одна, она будет использоваться для кормления и одновременно выполнять эстетические функции. Можно подумать о популяризации открывающихся на груди клапанов, какие придумала матушка во времена Ша Юэляна. Чтобы отверстия кроились для каждой женщины индивидуально и чтобы клапаны можно было менять. Занавесочки непременно из газа или тонкой ткани. Через слишком прозрачные будет всё видно, теряется шарм, а чрезмерная закрытость повлияет на взаимодействие чувств и циркуляцию запаха. Отверстия нужно обязательно обшивать цветной каймой, самой разнообразной. Без такой цветной каймы женщины будущего Гаоми с единственной грудью будут выглядеть комично, как солдаты древности или подручные главаря орудующей в горах шайки из книжек‑картинок.[198]
Он
опирался рукой на стелу, погрузившись в необычные фантазии и не в силах вернуться к действительности. Не приди к нему на помощь Гэн Ляньлянь, жена его племянника, он, наверное, распластался бы там, на граните, мёртвой птицей.
Она примчалась со стороны оживлённых городских улиц на зелёном мотоцикле с коляской. Кто знает, что привело её сюда. Пока он восхищённым взглядом любовался её фигурой, она неуверенно спросила:
– Ты, должно быть, младший дядюшка Шангуань Цзиньтун?
Покрасневший от смущения Цзиньтун подтвердил.
– Я Гэн Ляньлянь, жена Попугая Ханя. Наверняка он уже наговорил про меня разных гадостей, будто я тигрица какая.
Цзиньтун неопределённо кивнул.
– Лао Цзинь вам на дверь указала? Ничего страшного. Я, дядюшка, специально приехала пригласить вас на работу в наш центр. О зарплате и остальном можете не спрашивать, не сомневаюсь, что вас всё устроит.
– Но я ни на что не гожусь, ничего не умею.
– Мы вам поручим то, что сумеете только вы, – усмехнулась Гэн Ляньлянь. Цзиньтун собирался скромно добавить ещё что‑то, но она уже потянула его за руку. – Пойдёмте, дядюшка, я и так целый день разыскиваю вас по всему городу.
Цзиньтун уселся в коляску. Привязанный там цепочкой за ногу большой красный ара недобро уставился на него, раскрыл изогнутый клюв и хрипло закричал. Гэн Ляньлянь потрепала его и ловким движением освободила.
– Давай, старина Хуан, возвращайся и скажи менеджеру, что дядюшка скоро будет.
Попугай неуклюже вскарабкался на край коляски и спрыгнул на землю. Покачиваясь, как маленький ребёнок, он пробежал несколько шагов, потом расправил крылья, взмахнул ими и взлетел. Поднявшись на небольшую высоту, он повернул назад и стал кружить над мотоциклом.
– Домой, старина Хуан, быстро! – закричала Гэн Ляньлянь, задрав голову. – Брось эти свои штучки! Вернусь – дам фисташков!
С радостным криком попугай взмыл над кронами деревьев.
Гэн Ляньлянь пожала плечами, завела мотор, уселась, крутанула ручку, и мотоцикл рванул с места. Ветер трепал им волосы. Они промчались по только что заасфальтированной улице и вскоре добрались до места.
Птицеводческий центр «Дунфан» располагался у самых болот, на участке в две сотни му, огороженном проволочной сеткой. Богато отделанные главные ворота смотрелись как мемориальная арка. Двое охранников с портупеями и игрушечными пистолетами на поясе вытянулись, салютуя Гэн Ляньлянь. Получилось у них очень чётко, но выглядело фальшиво и вычурно.
Сразу за воротами, перед насыпным холмом из камней с озера Тайху,[199]
был разбит пруд с фонтаном и журавлями. Они выглядели как живые, но не двигались. Прилетевший красный ара пил воду, а завидев Гэн Ляньлянь, подошёл вразвалочку и уже не отходил.
Вход в большое здание закрывала занавеска из коленцев бамбука. Оттуда выбежал разодетый как клоун Попугай Хань в белых перчатках.
– Младший дядюшка, наконец‑то вы к нам пожаловали! Я давно говорил: вот станет у нас налаживаться, начну воздавать за добро, – болтал он, размахивая отливающей серебром палочкой. – Как ни велики небо и земля, им далеко до благодеяний бабушки. Так что первым делом буду воздавать за добро именно ей. Правда, мешку свинины или даже посоху из золота она вряд ли обрадуется. А вот если дядюшку устроить на хорошую работу – точно будет рада.
– Хватит уже языком трепать! – бросила Гэн Ляньлянь с командирской интонацией. – Как у тебя с обучением майны? Ты мне гарантию давал!
– Не волнуйся, дорогая супруга! – расшаркался Попугай и согнулся в поклоне. – Вот увидишь, она у меня несколько песенок распевать будет. А ещё научу её приветствовать гостей – как профессиональный диктор, на прекрасном путунхуа.[200]
– Дядюшка
, – повернулась Гэн Ляньлянь к Цзиньтуну, – о работе потом, сперва проведу вас и всё покажу.
И они направились на павлинью ферму. Больше тысячи павлинов, шаркая ногами, будто от невероятной усталости, равнодушно бродили по площадке, закрытой сверху нейлоновой сеткой. Увидев Гэн Ляньлянь, несколько самцов с белым оперением кокетливо распустили хвосты. Перьев было немного, и проступали синюшные гузки. Бетонированную площадку мыли из шлангов несколько работниц в высоких резиновых сапогах. Вонь от павлинов стояла такая же, как на птицеферме агрохозяйства – запах сохранился в памяти с тех самых лет. Цзиньтун покосился на Гэн Ляньлянь – она же смотрела именно в его сторону.
– А лисы есть? – смутившись, спросил он.
– На болотах есть. Но сюда ещё ни разу не наведывались.
– А зачем столько павлинов?
– Часть ежегодно посылаем в зоопарки по всей стране, а в основном идут на мясо. В «Бэньцао ганму» Ли Шичжэня[201]
сказано, что мясо павлина расслабляет мышцы и улучшает кровообращение, благоприятно воздействует на печень и лёгкие. По последним исследованиям, оно содержит двадцать восемь видов необходимых организму аминокислот и более тридцати видов микроэлементов. По вкусу с павлиньим мясом не сравнится ни курятина, ни голубятина, ни утятина. А самое главное – мясо павлина стимулирует ян и инь…[202]
– Ухмыльнувшись, она впилась взглядом в Цзиньтуна. – Ты ведь, дядюшка, столько ходил с Лао Цзинь по банкетам, неужто не едал наших павлинов? Ну не беда, у нашего замечательного повара фирменное блюдо – «Тыковки с восемью сокровищами из павлина». Приглашаю завтра отведать этот вкуснейший деликатес. Печень павлина – известное лекарственное средство. Раньше считали, что она очень ядовита и нечиста. На самом деле она стимулирует половую активность, помогает при метеоризме и улучшает зрение. Вот у меня глаза почему такие светлые и проницательные? Потому что каждый день перед сном я принимаю стакан настойки павлиньей печени.
Один самец приблизился к сетке и, изогнув шею, стал их разглядывать. Потом вдруг просунул голову с высоким венцом из перьев через отверстие в сетке и клюнул Цзиньтуна в ногу. Гэн Ляньлянь ухватила павлина за тонкую шею, выбрала самое роскошное перо из яркого многоцветия на гузке, взялась за него у самого основания и резко дёрнула. Павлин с жалобным криком отбежал в сторону. Потом взлетел на деревянный насест и, подрагивая веером хвоста, принялся поглаживать клювом больное место. Гэн Ляньлянь вручила перо Цзиньтуну:
– В Юго‑Восточной Азии павлиньи перья всегда подносили самым уважаемым друзьям.
– А он не умрёт от боли? – спросил Цзиньтун, разглядывая красивый рисунок на пере.
– Теперь понятно, почему Попугай говорил, что вы сама доброта, – усмехнулась Гэн Ляньлянь. – Так оно и есть. Я не павлин и не знаю, больно ему или нет. Но эти перья приносят хороший доход. Каждый год приходится выдирать их у живых птиц, потому что только в этом случае они смотрятся как живые. Ещё выщипываем перья у фазанов, и тоже только у живых. Лишь тогда из них можно сделать реквизит для актёров пекинской оперы.[203]
Потом
они осмотрели ферму попугаев – высокое, просторное строение с рядами клеток из стальной проволоки в несколько ярусов. Клеток было несколько тысяч, по одной птице в каждой. От птичьего гвалта Цзиньтуна охватило странное волнение, – казалось, вот‑вот что‑то случится. Понятно, почему работницы затыкают уши ватой: иначе нервное расстройство получить можно.
– У этой декоративной птицы большой рыночный потенциал, – рассказывала Гэн Ляньлянь. – Её, конечно, можно использовать и на мясо. Даланьские чиновники народ рисковый, чего только не едят. Раньше считалось, что жаб есть нельзя, а на самом деле мясо у них очень вкусное, гораздо вкуснее лягушачьего. В прошлом месяце пятьдесят один ресторан из тех, что в ведении городского отдела занятости, стал предлагать знаменитое блюдо «Жаба лакомится мясом лебедя»,[204]
в него входят семь свежеободранных жаб и лебедь с удалёнными внутренностями. Жаб заправляют в брюхо лебедя и готовят на медленном огне. Вообще‑то приготовление этого блюда противоречит государственному закону об охране животных, и в последнее время дикого лебедя приходится заменять на домашнего. А лучший способ охраны редких видов диких птиц – одомашнивание. Павлинов, например, мы уже выращиваем почти как бройлеров.
Потом она показала фермы красноголовых журавлей, чёрных аистов, индюков и золотистых фазанов, уточек‑мандаринок…
– У птицеводческого центра «Дунфан» два направления деятельности, – продолжала она свой рассказ. – Первое – собирать со всего мира редких птиц, которым грозит истребление, с помощью наших работников выращивать их потомство, тем самым изменяя ситуацию: их ценность уже не будет определяться редкостью, с какой они встречаются в природе. Второе направление – снабжать гурманов по всему миру, удовлетворять спрос любителей новизны. К слову, твой племянник – прекрасный знаток птиц. Он может по голосу птицы определить её характер, отлично понимает птичий язык. Учит разговаривать птиц, которые считаются неговорящими. Ворона, например, только и знает, что каркает, и вроде не скажешь, что способная. А у него одна детские песенки петь научилась. Только вот склад ума у него не больно хозяйственный. Под его руководством центр был по уши в долгах. Сменив его на должности управляющего, я поставила себе основной задачей обратить убытки в прибыль. Я исключительно за то, чтобы превращать птиц в деликатесы на подносе. Ну продашь пару попугаев как декоративных птиц, так при должном уходе они и через десять лет не сдохнут. А вот съеденная пара попугаев за двадцать четыре часа полностью переварится. Продукты питания – самый широкий рынок, но с развитием экономики и повышением материального благосостояния обычная пища некоторых уже не устраивает. Куры, утки, рыба, мясо – всё надоело. Конечно, речь далеко не обо всех, но эта малая часть ест не за свой счёт. Вот на них‑то мы и стараемся заработать. Разве простому человеку по карману съесть пару павлинов за тысячу двести юаней? Я в прошлом году в Гуандуне проводила исследование. Так там один крестьянин завёл крокодилью ферму, разводит китайских аллигаторов.[205]
Они под охраной государства, и это сказывается на их цене. Но кто‑то на цену не смотрит, может позволить себе всё. Ну а кто не может, тому они не нужны и по дешёвой цене. Их, этих аллигаторов, на сантиметры продают. Покупаешь такого – сто сорок сантиметров от головы до хвоста, по восемьдесят юаней за сантиметр, – и встанет он тебе, пардон, в одиннадцать тысяч двести. Ну, со скидкой, как старому знакомому, себе в убыток, давай десять тысяч и забирай. А если банкет только из крокодильих блюд, значит, там не одни чиновные, а ещё и их любовницы. Трудно сказать, насколько мясо этих крокодилов лучше карпа, но карпа пробовали все, а вот отведать крокодила, аллигатора, позволит себе далеко не каждый. Подожди, вот состаришься, сможешь гордо сказать детям и внукам, мол, едал я в молодости крокодилятину, один большой начальник угощал. Тот крестьянин, что крокодилов стал разводить, теперь, конечно, человек богатый. Думаю, нам надо мыслить ещё шире, не стоит ограничиваться выращиванием отечественных редких видов, нужно искать таких птиц по всему свету. К двухтысячному году планируем застолбить здесь все болота, устроить самый большой в мире птичий рай, музей птиц. Центр «Дунфан» станет главной достопримечательностью Даланя, к нам потянутся туристы, инвесторы, гурманы.
Послушать её – так перспективы блестящие.
– Ну а я? – недоумевал Цзиньтун. – Я‑то что буду здесь делать?
– Дядюшка, надеюсь, вы примете моё предложение заведовать отделом по связям с общественностью.
Новоиспечённого завотделом Гэн Ляньлянь послала на десять дней в сауну, к тайской массажистке, а потом в салон красоты на десять сеансов массажа и чистки лица. После этого Цзиньтуну показалось, что он заново родился. Не останавливаясь перед затратами, Гэн Ляньлянь накупила ему самой модной одежды, опрыскала с ног до головы «шанелью» и приставила к нему молодую девушку, на которую возложила все повседневные заботы. Эти траты повергали Цзиньтуна в страшное беспокойство. Вместо того чтобы определить конкретную работу, Гэн Ляньлянь только и делала, что забивала ему голову всевозможными знаниями о птицах, штудировала вместе с ним чертежи, образцы и модели развития Центра. В результате он твёрдо уверился, что от будущего Центра зависит и будущее всего Даланя.
Ночью, когда всё стихло, Цзиньтун ворочался с боку на бок на роскошном матраце фирмы «Симмонс», не в силах заснуть. Теперешняя его жизнь состояла из одних удовольствий – о таком он даже не мечтал. Чего, в конце концов, хочет от него эта предприимчивая женщина с маленькой головкой? Он помассировал грудь и под мышками, где уже начинал накапливаться жирок, и незаметно уснул. Снилось, что он оброс павлиньими перьями. Распустил хвост – и на нём засверкали десятки тысяч разноцветных пятнышек. Тут вдруг появляется Гэн Ляньлянь и ещё какие‑то злобные женщины; они собираются выдрать у него перья, чтобы преподнести уважаемым богатым друзьям, приехавшим издалека. Он протестует по‑павлиньи. «Так если не выдирать перья, дядюшка, зачем мне тебя откармливать?» Ответ прямой, никакой двусмысленности. И применить его можно и к павлинам, и к людям. Ничего не оставалось, как только покорно подставить гузку. Всё нутро аж похолодело, кожа напряглась так, что иголку не воткнёшь. Гэн Ляньлянь старательно мыла руки в медном тазу, вокруг разносился запах сандала. Вымыла раз, потом ещё раз, а после этого велела работнице в белом халате полить из большого медного чайника с длинным носиком, чтобы сполоснуть. «Дёргай, – вертелось у него на языке, – дёргай, славная племянникова жёнушка, не тяни со своими пытками. Ты хоть понимаешь, что для барана, привязанного к столу мясника, самое мучительное не ощутить пронзающий сердце нож, а смотреть, как мясник точит его и, поточив, пробует на ногте – острый ли?» – «Расслабься! Расслабься! – похлопывала по гузке рука в резиновой перчатке. – И ты, что ли, дядюшка, с этого чудовища и убийцы Сыма Ку пример берёшь? Тот перед смертью всё ци на бороду собирал, даже брадобрей о него бритву сломал». – «Откуда она может знать такое, ведь родилась позже!» Хотя сломанная о Сыма Ку бритва давно уже стала легендой. О нём уже столько легенд сложили, целый воз. Например, якобы во время расстрела пули рикошетили от лба в разные стороны. Такой цигун[206]
выбывает в памяти рассказы о далёком прошлом, когда в Гаоми от великого учителя ихэтуаней[207]
Фань Цзиньбяо отскакивали и мечи, и копья. Потом Сыма Ку якобы увидел на дамбе Сыма Ляна и крикнул: «Сынок!» Этим воспользовался снайпер из уездной расстрельной команды и всадил ему пулю прямо в рот. Только так якобы и удалось отправить его на тот свет. «Напраслина всё это, невестка, – сказал Цзиньтун. – Никакого ци у меня нет, просто боюсь». – «Чего бояться‑то? – презрительно фыркнула она. – Подумаешь – перья вырывают. А если бы мошонку отрезали? Вот это был бы шок». – «Не удивительно, что Попугай плачет от тебя день‑деньской, – размышлял Цзиньтун. – Страшное дело эти бабы, даже в сравнениях у них одни ножи да винтовки. В прежние годы в агрохозяйстве «Цзяолунхэ» была одна женщина‑ветеринар Сяо Дун по прозвищу Тяжёлая Рука. Однажды она должна была кастрировать четырёх мулов для гужевой транспортной бригады. Удалила лишь четыре яичка, а потом отшвырнула нож и ушла. Мулы так и остались стоять со своим хозяйством, как с гроздьями айвы. Заканчивать пришлось Дэну. С тех пор в Далане и бытует сехоуюй:[208]
«Сяо Дун кастрирует мулов – дело не закончено». Гэн Ляньлянь ухватила несколько самых красивых, толстых, как камыш, перьев и с силой дёрнула. Цзиньтун закричал и проснулся в холодном поту. Копчик ныл. В ту ночь было уже не заснуть. Он прислушивался к поединкам птиц на болотах, вспоминал свой сон и пытался истолковать его, как учили зэки в лагере.
Наутро Гэн Ляньлянь пригласила его к себе в кабинет на завтрак. Этой чести удостоился и её муж, мастер по обучению птиц Попугай Хань. При входе их приветствовала с золотой жёрдочки взъерошенная чёрная майна: «Здравствуй! Здравствуй!» Цзиньтун не поверил, что это сказала птица, и стал оглядываться, ища источник звука. «Шангуань Цзиньтун! Шангуань Цзиньтун!» – снова заговорила майна, окончательно повергнув его в изумление. – «Здравствуй, здравствуй! – кивнул он в ответ. – А тебя как зовут?» – «Ублюдок! Ублюдок!» – закричала птица, распушив хвост.
– Вот, полюбуйся, чему ты обучил своё сокровище! – повернулась к мужу Гэн Ляньлянь.
– Ублюдок! – поддал птице Попугай.
«Ублюдок! Ублюдок!» – повторила чуть не шлёпнувшаяся с жёрдочки майна.
– Вот, мать её! – сконфузился Попугай. – Ну не дура, а? Как маленький ребёнок: до посинения учишь говорить что‑то приличное – и всё впустую. А сквернословию и учить не надо!
Гэн Ляньлянь предложила Цзиньтуну свежего молока и глазунью из страусиных яиц. Сама поела немного, как птичка. Цзиньтун же наелся, как боров.
– Войско обучают тысячу дней, а ведут в бой единожды,[209]
дядюшка, – заговорила она, попивая кофе «Нестле», от которого разносился восхитительный аромат. – Пришло время браться за самое главное – как говорится, отправляться на защиту заставы.
Цзиньтун даже икать начал:
– И что же – ик! – я могу – ик! – делать?
Гэн Ляньлянь это явно раздражало, и она, не скрывая неудовольствия, уставилась на него жёстким взглядом серых глаз. И глаза её, изначально красивые и мягкие, вдруг стали невероятно страшными. Вспомнилась её мать, вспомнились питоны на болотах, которым ничего не стоит проглотить дикого гуся. От испуга икание тут же прекратилось.
– Сделать ты можешь много чего! – Змееподобные глаза блеснули по‑человечески тепло, снова став обворожительными. – Что нужно в первую очередь для осуществления наших грандиозных планов, дядюшка? Конечно деньги. Деньги нужны, чтобы ходить по саунам, чтобы приглашать нежных, грудастых тайских массажисток. Знаешь, сколько стоит яйцо страуса, которое мы только что съели? – Она выставила пять пальцев. – Пятьдесят? Пятьсот? Пять тысяч юаней! На всё, что мы делаем, нужны деньги. Центру «Дунфан» нужно развиваться, и на это необходимо ещё больше денег. Не восемьдесят‑сто тысяч, и не один‑два миллиона, а десятки, сотни миллионов! Нужна государственная поддержка, банковские кредиты. Банки принадлежат государству, управляющие банками делают то, что говорит мэр, а к кому прислушается мэр? – Она усмехнулась. – А мэр, дядюшка, прислушается к вам!