– Ты действительно болен или прикидываешься? – негромко спросила она. – Хочу вот вернуть должок. Потрогай меня, потрогай разик, и будем считать, что квиты. Потрогай, несчастный ты мужчина. Те, что на афише нарисованы, не настоящие. У этих знаменитостей ни у одной они не настоящие, все подбиты губкой, ватой и ещё бог знает чем. Бедный ты бедный мужчинка – неужели от этого сходят с ума? Потрогай. – Она отошла в сторонку, осмотрелась и позвала, указывая на грудь: – Иди сюда быстрей, извращенец, дам разок, чего тебе хочется.
Её грудь на фоне пелёнок смотрелась так торжественно, так чарующе. Ты присел на корточки, закрыл лицо руками и страдальчески выдавил из себя:
– Нет…
Она вздохнула, якобы всё понимая:
– Вот оно что. Значит, ты ещё один Е‑гун, который любил драконов.[225]
Её
лицо при этом не дрогнуло. Она выбрала из авоськи самую большую помидорину с несколькими сосками и сунула мне в руки. Пробралась между флагами пелёнок, и её поглотил яркий свет… С этой исполненной символического смысла помидориной в руках я долго сидел, погруженный в раздумья. Почему у помидоров вырастают соски? Горы – это груди земли, волны – груди моря, слова – груди мыслей, цветы – груди травы, фонари – груди улицы, солнце – грудь Вселенной… Всё возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир. Это и есть самая вольная и самая навязчивая идея душевнобольного Шангуань Цзиньтуна.
Обойти вокруг пагоды всё равно что обойти вокруг груди. Неужто и лицом к лицу с Сыма Ляном притворяться психом? Или всё же дать понять, что я прекрасно соображаю? Ведь мы почти сорок лет в разлуке, и он, верно, будет сильно переживать, увидев, что я стал душевнобольным. Да, он точно очень расстроится, и я решил, что перед другом детства следует предстать очень умным, разбирающимся во всём человеком.
– Лян Эр, Сыма Лян!
– Младший дядюшка, дядя Цзиньтун! – И мы крепко обнялись.
От него так пахнуло одеколоном, что перед глазами у меня всё поплыло, как у пьяного. Потом он отпустил руки, и я стал вглядываться в его большие бегающие глаза. Ещё он вздохнул, как человек большой учёности. На плече отутюженного костюма остались следы моих соплей и слёз. Тут руку протянула Лу Шэнли, будто желая поздороваться. Но стоило мне протянуть свою, сразу же отдёрнула. Я ужасно расстроился и даже разозлился: «Так тебя и так, Лу Шэнли, ты забыла всё, что было! Забыла историю! А забывший историю, считай, предатель. Ты предала семью Шангуань, и от имени…» И от чьего же имени я могу выступать? Да ни от чьего. Даже от своего не могу.
– Здравствуй, дядюшка. Я как сюда приехала, сразу стала справляться о тебе и о бабушке.
«Враньё, от начала до конца. Ты, Лу Шэнли, унаследовала неуёмное воображение Шангуань Паньди тех лет, когда она заправляла животноводческой бригадой госхоза «Цзяолунхэ» и пыталась устроить бордель в зоопарке Всевышнего. Ты тоже собираешься вывести феникса методом гибридизации. А вот от искренности матери в тебе ничего нет. Эти твои разжиревшие, потерявшие форму большие титьки под великолепным шерстяным свитером я заметил сразу. А если, по‑твоему, руки у меня слишком грязные, чтобы со мной поздороваться, возьму вот и пощупаю твои титьки. Неважно, что ты моя племянница, а я твой младший дядя. Женские груди такое же всеобщее достояние, как цветы в парке Фэнхуан. Рвать цветы и ломать деревья – нарушение общественной морали, ну а трогать‑то их можно? Трогать тоже нельзя. А я назло всем потрогаю, потому что я душевнобольной, псих. Душевнобольного даже за убийство американского президента могут не расстрелять. Ну потрогает псих женщину за титьки – что тут такого? И наплевать, мэр ты или заведующий филиалом».
– А потрогать большие титьки… – с этими словами я уставился на грудь Лу Шэнли.
Она с деланным испугом вскрикнула и отпрыгнула за спину Сыма Ляна, коснувшись при этом его плеча грудью. «Груди, помятые мужскими руками, как спелая хурма. Дырочку проткнёшь – одна кожура останется. А ещё невинную недотрогу корчишь. Ладно, шла бы ты».
– Дядюшка у нас сексуальным извращенцем сделался, средь бела дня к женщинам пристаёт, чтобы полапать…
«Ещё смеет гадости Сыма Ляну про меня говорить! Когда это я средь бела дня к женщинам приставал?» Ко мне, выпятив прохладные, гладкие, приятные, белые, пышные и не жирные большие титьки, без церемоний подошла поздороваться прибывшая с Сыма Ляном метиска. «Хорошо же он приподнялся, если может позволить себе такую роскошную куколку! Ни дать ни взять актриса из кино, что крутил Бэббит. Вот уж воистину – вернулся домой со славой и воздал почести предкам. А ребёнок родится, будет такой, как Сыма Лян. И ведь не холодно этой полукровке, ходит в одной тонкой юбочке».
– Ни хао! – поздоровалась она по‑китайски, хоть и с акцентом, и выпятила грудь в мою сторону.
Я уже говорил, что при виде красивой груди меня куда‑то уносит и язык начинает болтать что ни попадя.
– А потрогать большие титьки!.. – вырвалось у меня.
– Вот уж никогда бы не подумала, что дядюшка таким станет, – как бы с великим сожалением вздохнула Лу Шэнли.
– Ну, это поправимо, – усмехнулся Сыма Лян. – Дядюшкину болезнь беру на себя. Значит, так, мэр Лу, я вкладываю сто миллионов в строительство самого высокого отеля в центре города. Расходы на реставрацию старой пагоды и уход за ней тоже моя забота. Что касается птицеводческого центра Попугая Ханя, то сначала пошлю туда человека, чтобы выяснить, что и как, и после этого приму решение, вкладываться в это дело или нет. Ну а в целом ты ведь отпрыск семьи Шангуань, мэр города, и я тебя всегда поддержу. Но такого, чтобы бабушку связывали, лучше чтобы больше не было.
– Ну это я гарантирую, – заявила Лу Шэнли. – Теперь с бабушкой и её семьёй будет самое что ни на есть почтительное обхождение.
Церемония подписания договора между правительством Даланя и крупным южнокорейским бизнесменом Сыма Ляном о строительстве в Далане большого отеля проходила в конференц‑зале отеля «Гуйхуа‑плаза». После окончания мы поднялись с ним на семнадцатый этаж, в его президентский люкс. В зеркальном полу я увидел своё отражение, а на картине, украшавшей стену. – обнажённую женщину с кувшином на голове. Соски у неё торчали, как ярко‑красные спелые вишенки.
– Брось на эту ерунду пялиться, дядюшка, – усмехнулся Сыма Лян. – Погоди немного – посмотришь на настоящие. – И крикнул: – Маньли! – На его зов явилась та самая метиска. – Помоги дядюшке помыться и переодеться.
– Нет, Лянчик, что ты! – замахал я руками.
– Ну мы же не чужие друг другу, дядюшка! И тяжкие времена пережили вместе, и счастливыми вместе наслаждаться будем. Захочешь чего из еды, из одежды, развлечений – только скажи. И давай без церемоний, если не хочешь меня обидеть.
В похожем на абажур коротком платьице с тонкими лямками Маньли повела меня в ванную.
– Как пожелаете, дядюшка, всё можно, это сказал господин Сыма, – обаятельно улыбнувшись, произнесла она на жутком китайском. И принялась снимать с меня одежду – ну совсем как в своё время Одногрудая Цзинь. Я пытался сопротивляться, но сил не было, и это больше смахивало на активное сотрудничество. Обноски мои она разодрала на куски, как мокрую бумагу, и засунула в чёрный пластиковый пакет. Оставшись голышом, я опять прикрылся руками и присел на корточки, как Пичуга. Она указала на огромную ванну кофейного цвета:
– Забирайся в горшок, почтенный! – Было видно, что она невероятно довольна тем, что ввернула китайское речение, а я струхнул. Как говорится, трудно отказаться от такого великодушного предложения, в горшок так в горшок.[226]
Она
повернула несколько кранов, и из отверстий по периметру ванны забили сильные струи горячей воды. Будто нежными кулачками, они массировали мне поясницу и спину, смывали с тела многолетние слои грязи. Маньли надела пластиковую банную шапочку, скинула платьице‑абажур, сверкнув на миг обнажённым телом, и запрыгнула в ванну, как Нечжа[227]
в океан. Она оседлала меня, нанесла на всё тело прозрачную жидкость для мытья и принялась тереть, волохая меня туда‑сюда. В конце концов я набрался смелости и ухватил её губами за сосок. Хихикнув, она тут же оборвала смех, потом снова захихикала и опять умолкла, как дизель, который ждёт, чтобы его завели, но никак не заводится из‑за неумёхи заводящего. Потом быстро смекнула, что со мной каши не сваришь, и возбуждённо торчавшие соски тут же печально сникли. Деловито, как медсестра, она вытерла мне спину, причесала и помогла надеть свободную, мягкую ночную рубашку.
На другой день вечером Сыма Лян пригласил сразу семерых симпатичных девиц, и когда доллары сделали своё дело и девицы скинули одежду, обратился ко мне:
– Дядюшка, обжорами становятся потому, что не наедаются досыта. Разве ты не кричишь целыми днями, что хочешь потрогать грудь? Вот, изволь, натрогайся всласть – пышные и худосочные, большие и маленькие, белые и смуглые, жёлтые, розовые, плоды граната с разверстыми ртами и косоротые персики. Хочу, чтобы ты в полной мере утолил своё влечение к титькам, до конца насладился бы прелестями бытия.
Хихикающие девицы стаей вертлявых обезьянок перебегали из комнаты в комнату, притворно смущаясь и закрывая грудь руками.
– Что за спектакль, девочки! – рассердился Сыма Лян. – Дядюшка – специалист по женским грудям, управляющий компании по производству бюстгальтеров. Ну‑ка все убрали руки, пусть посмотрит и потрогает.
Они выстроились в очередь и стали подходить ко мне одна за другой. Как во всём мире не найти двух одинаковых листьев на дереве, так нет и совершенно одинаковых грудей. Семь пар, разных по форме, разного цвета, со своими особенностями и запахом. «Раз уж мой племянник потратился, – думал я, – нужно попользоваться на всю катушку, поддержать его добрые намерения». На лица я даже и не смотрел: лицо женщины – это лишние хлопоты. Глянул на грудь – считай, посмотрел в лицо; ухватил ртом сосок – всё равно что ухватил душу.
Будто маммолог на приёме, Цзиньтун сначала оценивал форму груди в целом, потом прощупывал обеими руками, щекотал, чтобы проверить степень чувствительности к раздражению, искал, нет ли уплотнений. В конце принюхивался к запаху в ложбинке меж грудей, попеременно целуя и ухватывая ртом сосок. Когда он ухватывал сосок, большинство начинали постанывать и изгибаться в талии. Но были и такие, что оставались совершенно безучастными.
В последующие полторы недели Сыма Лян ежедневно снимал от трёх до двадцати одной женщины, оголявших грудь, чтобы я мог их осмотреть. Далань, вообще‑то, городок небольшой, и дамы такого рода занятий тоже наперечёт. Поэтому в последние несколько дней заявлялись те, что уже были, только с другими причёсками и в другом наряде. Сыма Ляна они надуть могли, но уж никак не Цзиньтуна, у которого по грудям уже целый реестр заведён. Но выводить их на чистую воду не хотелось, и так им непросто живётся, все хлебнули лиха. К тому же мудрец сказал: «Повторяя старое, познаёшь новое».[228]
Повторение – мать учения. Пить каждый день определённый сорт чая – наслаждение, но если постоянно пить один и тот же сорт, это легко может перерасти в зависимость.
К последнему дню руки совсем обессилели, а пальцы натёр до кровавых пузырей. Всё это многообразие грудей я разделил на семь больших категорий, как расставляют в аптеке снадобья традиционной медицины. Каждая большая категория подразделялась на девять помельче, а остальное я классифицировал как особую статью. Такие, как Одногрудая Цзинь, например. Или, как я обнаружил тогда, набитые какой‑то химией. Твёрдые, как застывший гипс, абсолютно безжизненные. Страшное дело! Сразу вспомнилась стальная грудь Лун Цинпин. Только даже ей до такого далеко. У той хоть кожа была, пусть и железная. А эта что: с виду хоть куда, а дотронешься – ужас! Твёрдая‑претвердая, аж звенит. «Осторожно – стекло», «Не кантовать», «Боится сырости», «Беречь от огня». Она сконфузилась и, казалось, вот‑вот разрыдается. Я не стал ничего говорить. Сдерживая отвращение к этой ненастоящей груди, я, как обычно, пощупал её, прильнул губами. Я спасал её репутацию среди товарок и понял, что она мне признательна. Ладно, какие тут церемонии, люди не забывают, когда их выручают, а что самому пришлось чуть пострадать, так это ерунда. Творишь добро – не жди воздаяния, на Небесах всё известно.
– Ну как, дядюшка, – смеялся Сыма Лян, – почти прошла твоя одержимость? В Далане мы это добро вроде всё выбрали. А не прошла – давай в Париж смотаемся, наведу тебе тамошних грудастеньких, порезвишься.
– Хватит, хватит. Такое и во сне не приснится, а тут наяву. Все ладони в волдырях. И губы не шевелятся.
– Я же говорил, никакая это не болезнь, – усмехнулся он, – а лишь мучительная, нормальная физиологическая потребность, которую долгое время не удавалось утолить. Думаю, дядюшка, теперь ты баб насмотрелся, и это уже не будет доставлять тебе столько беспокойства, верно? Эти бабские штуковины, с одной стороны, вроде бы устроены достаточно сложно, а с другой – всё проще простого. Ну, как улей у пчёл, приспособление для производства молока. Когда они выпростаны наружу, ничего красивого в них и нет. Верно, дядюшка? Ты ведь у нас специалист, а я профан, – как говорится, машу топором у ворот Баня.[229]
– Ты
тоже специалист.
– Мой конёк не груди щупать, – без тени смущения заявил он. – У меня хорошо получается женщин оприходовать. Те, кто прошёл через мою постель, век меня помнить будут. Так что если рай существует, я после смерти наверняка буду там самым почётным гостем. Сам посуди: я доставляю женщине самое утончённое, самое высокое физическое наслаждение, и к тому же плачу баснословные деньги. Как ты считаешь, разве я не самая добродетельная персона в истории человечества?
Тут в спальню к нему вошли, как говорится, в лёгкой повозке по знакомой дорожке две изящные девицы.
– Обожди чуток, дядюшка, – подмигнул он. – Вот закончу с добрыми деяниями, нужно ещё поговорить с тобой кое о чём важном.
Через несколько минут обе девицы уже кричали, ничуть не сдерживаясь.
Глава 52
Родила меня мать родная, а понимает Сыма Лян. С головой, переполненной исключительными, ни с чем не сравнимыми сведениями о груди, Цзиньтун начал воспринимать мир по‑другому, тоньше реагировать, избавился от тревог, кожа стала не такая сухая, он будто разом помолодел на несколько десятков лет.
– Ну что, дядюшка? – улыбнулся Сыма Лян, сидя на широком диване из натуральной кожи и попыхивая сигарой с филиппинского острова Лусон. – Как себя чувствуешь?
– Чувствую великолепно, как никогда, – с глубокой благодарностью ответил я.
– Хочу, дядюшка, довести начатое до конца. Ступай переоденься, покажу тебе кое‑что.
Супердлинный роскошный «кадиллак» доставил нас с Сыма Ляном в оживлённый торговый район Даланя. Лимузин остановился перед новым, ещё не открывшимся салоном дамского белья. Толпа зевак окружила похожий на драконовую лодку[230]
лимузин, а Сыма Лян подвёл меня к салону. Через огромные стеклянные витрины от пола до потолка, заполненные манекенами, просматривался каждый уголок в торговом зале. Над входом – вывеска витиеватой каллиграфией: «Салон бюстгальтеров, Красота»» и ещё: «Великолепные изделия, лучшие в мире. Здесь и мода, а ещё больше – искусство».
– Ну как тебе, дядюшка?
Пытаясь догадаться, что имеется в виду, и не скрывая душевного волнения, я бухнул:
– Замечательно!
– Ну, теперь ты хозяин этого салона.
Я это предчувствовал, но всё же он застал меня врасплох:
– Не подхожу я для этого, куда мне!
– Дядюшка, – улыбнулся Сыма Лян, – ты спец по женским грудям, и никто в мире не сумеет лучше тебя продавать бюстгальтеры.
И он повёл меня через бесшумно открывающиеся и закрывающиеся двери в просторный зал. Внутри ещё продолжались отделочные работы. Стены в огромных зеркалах; всё отражается, как в зеркале, и на потолке из какого‑то металла. Висячие, настенные светильники – всё имеет форму груди. Несколько рабочих как раз протирали стёкла шёлковой ватой. Подбежавший прораб отвесил подобострастный поклон.
– Если что‑то не устраивает, дядюшка, говори, – предложил Сыма Лян.
– «Красота» не очень, слишком избито.
– Ты эксперт, – согласился Сыма Лян. – Предлагай своё.
– «Единорог», – вырвалось у меня. – «Единорог. Большой мир бюстгальтеров».
Сыма Лян удивлённо уставился на меня. А потом усмехнулся:
– А ведь эти штуковины, дядюшка, они всегда парами!
– «Единорог» хорошо звучит. Мне нравится, – повторил я.
– Ты хозяин, тебе и решать, – только и сказал Сыма Лян. – Срочно сделать новую вывеску, – повернулся он к прорабу. – Теперь будет не «Красота», а «Единорог». «Единорог», «Единорог»… – хмыкнул он. – Неплохо, неплохо. Видишь, дядюшка, ты как раз то что надо. Я такое стильное название в жизни бы не придумал, хоть режь. Давай, выкладывай, если ещё чем недоволен, ты – главный, нужно, чтобы чувствовалась хозяйская рука.
Ещё не войдя в салон, я понял: манекены в витринах – первый класс, сексуальные донельзя, и бюстгальтеры на них несравненной красоты, но вот беда: эти болваны изготовители схалтурили и оставили их без сосков. Я так и сказал, указав на них:
– У манекенов вот – груди есть, а сосков нет.
– Как так? – удивился Сыма Лян. – А ну принесите один посмотреть!
Ему бегом принесли манекен в отличном бюстгальтере: подкладка из золотистого бархата, вышит красными цветочками, верхняя половина – в сеточке из золотой нити, внизу – эластичная подпорка. Придраться не к чему. Скрывать такой бюстгальтер верхней одеждой – просто издевательство над красотой. Сыма Лян стащил бюстгальтер с манекена и обнаружил лишь два вздутия в форме маньтоу.[231]
И всё.
– Это просто скандал! – разозлился Сыма Лян. – Что за женщины без сосков! Всё заменить, изготовить новые.
– Господин Сыма, манекены… они все такие… – почтительно доложил один из работников салона.
– Не годится, – сказал Сыма Лян. – Чтобы сделали мне всё заново, чтобы всё было как у людей, – где что должно быть, чтобы было! – И спихнул манекен, на котором остались лишь золотистые в цветочек трусики, на пол: – И скажите, чтобы были как настоящие – не только с сосками, но чтобы моргали, улыбались и говорили. Мать‑перемать, ведь и нужно‑то всего – чуть больше потратиться!
– Дядюшка, – теребил он меня за руку, когда мы сели в «кадиллак», – какой ты умница. – Я смущённо улыбнулся, а он продолжал: – Одногрудую Цзинь помнишь? Вот кого было бы здорово заполучить и выставить в витрине.
– Я с ней уже порвал.
Тут Сыма Лян хлопнул себя по лбу:
– Ну и ну! Как я мог забыть! – И он оживлённо заёрзал на сиденье. – Дядюшка, есть хорошая мысль! Ага… – Он расхохотался, явно довольный, и погрузился в открывшиеся ему прекрасные перспективы.
В день официального открытия салона «Единорог. Большой мир бюстгальтеров» вход был уставлен корзинами цветов. Цветы от Лу Шэнли и Одногрудой Цзинь – по обе стороны от входа. Корзину от Гэн Ляньлянь пристроили не на самом почётном месте. «Хлопушек не будет, – решил Сыма Лян. – Это всё забавы для деревенщины, только отсталый народ сейчас хлопушки запускает. Мы надуем воздушные шары, множество воздушных шаров в форме груди. Пусть всё небо будет в грудях, пусть они несут весть о любви всему человечеству». Ещё мы надули водородом два огромных шара и подвесили на них два рекламных слогана на красной материи с надписями большущими, с мельничный жёрнов, золотыми иероглифами. «Овладеешь грудью – овладеешь женщиной» – тихо плыло в воздухе. «Овладеешь женщиной – овладеешь миром». И какой следовал вывод? – «Овладеешь грудью – овладеешь миром». Ещё предполагалось поставленное Сыма Ляном красочное представление. За немалые деньги он пригласил стать у нас моделями группу из семи русских танцовщиц, выступавших в то время в мюзик‑холле «Райский сад». Вот почему тогда, в «кадиллаке», он так оживился. Сыма Лян пользовался ими как хотел, главное – доллары: девочки на всё были готовы. Эти призовые лошадки – товар что надо. У всех прямые светлые волосы, зелёные глаза, точёные, как горлышки пивных бутылок, шеи, длинные нежные руки, словно без костей. Пышные бёдра. Красивые ноги. Задницы торчат как у реактивных истребителей. Плоские животы, крепкие, как стальные листы. Кожа будто застывшее масло. И конечно, самое главное – все от природы пышногрудые. По указанию Сыма Ляна все семеро красовались в изысканных комплектах – бюстгальтеры и трусики всех цветов радуги. Трусики малюсенькие, меньше некуда, да ещё в сеточку. Бюстгальтеры ручной работы, дизайн потрясающий, изготовлены по специальному заказу во Франции. Предназначались они для представления и поэтому были на размер меньше. Импресарио танцовщиц предложил, чтобы они выступали совсем без одежды, но Сыма Лян решительно отказался. «Не то что у меня денег нет, – сказал он. – Но мы же салон женского белья, нам бюстгальтеры надо рекламировать, чтобы люди видели, как красиво они смотрятся на теле. А ты хочешь, чтобы перед ними семеро голозадых обезьян крутились? Зачем? Чтобы загубить нашу марку? К тому же среди жителей Даланя одни уже совсем цивилизованные, а другие совсем даже нет. Одни на «мерседесах» раскатывают, другие – на ослах. Кто павлинов трескает, а кто жидкой кашкой пробавляется. Нужно ещё просчитать, какую нагрузку может вынести их менталитет».
Семь девиц держали цветную ленточку, а я вместе с Лу Шэнли перерезал её. Появились цветные шары. Народ захлопал. Засверкали вспышки. Защёлкали фотоаппараты. Снова аплодисменты. Бойкие танцовщицы стали бросать шары в толпу, а потом исполнили импровизированный танец, садясь на шпагат и виляя бёдрами, покачивая головами и задами и поигрывая мышцами живота. Они так сверкали своими мясами перед входом в «Единорог», что в образовавшейся давке подрались продавец бататов и молодой модник со взбитым «самолётом» на голове. На дороге образовалась пробка, приехала полиция. В суматохе у лимузина Лу Шэнли порезали покрышки. Один хитроумный юнец – видать, отпрыск чудо‑стрелка Дин Цзиньгоу, с которым я когда‑то учился, – спрятавшись в толпе – вот паршивец! – пустил у кого‑то между ног стрелу с красивым оперением, целясь в зад одной из русских. Наконечник был бронзовый, древко из самшита, а оперение – из павлиньих перьев. Девица, в которую он попал, продолжала танцевать с болтающейся стрелой и получила за это от Сыма Ляна тысячу долларов. От всей этой суеты голова у меня пошла кругом. Когда церемония завершилась, я заперся в кабинете управляющего и не выходил три дня.
– Но ведь женщины совсем не такие ручные, чтобы позволить так вот взять и овладеть их грудью, – неторопливо разглагольствовал Единорог, начальник управления радио‑ и телевещания, сидя в кафе «Лили» и помешивая кофе маленькой ложечкой. Серебристые пряди на давно поседевшей голове аккуратно причёсаны, волосок к волоску. Смуглое, но чисто вымытое лицо, жёлтые, но вычищенные зубы, кожа на пальцах желтоватая, но нежная. Он закурил дорогую сигарету «Чжунхуа» и посмотрел на меня: – Или ты считаешь, что при поддержке такого богача, как Сыма Лян, можно делать всё что хочешь?
– Ну куда мне! – В душе я еле сдерживался, но, беседуя с этим человеком, который выдвинулся во время «культурной революции» и оставался известной персоной по сей день, привычно выказывал учтивость. – Вы, почтенный начальник управления, говорили бы, если есть что сказать.
Тот презрительно хмыкнул:
– Этот сынок Сыма Ку – контрреволюционера, у которого руки по локоть в крови народа дунбэйского Гаоми, – благодаря своим паршивым деньжонкам уже стал самым желанным гостем в Далане. Вот уж поистине – с деньгами можно и беса заставить крутить жёрнов! Вот ты, Шангуань Цзиньтун, – кем был раньше? Некрофил и душевнобольной. А теперь гляди‑ка – управляющий! – От классовой ненависти глаза Единорога налились кровью, а пальцы сжали сигарету так, что на ней выступила смола. – Но сегодня я пришёл не революционную пропаганду разводить, – холодно сказал он. – Я пришёл биться за славу и выгоду.
Я спокойно слушал. Над Шангуань Цзиньтуном всю жизнь измывались, так что какая разница!
– Понимаешь, – продолжал он, – тебе тоже, наверное, не забыть, как тогда на даланьском рынке – когда вас с матерью водили напоказ – я пострадал за революцию. – «Ну да, я не забыл, сохранил в памяти твою оплеуху». – Тогда я создал боевой отряд «Единорог», вёл одноимённую программу на радио даланьского ревкома и распространил немало руководящих статей о «культурной революции». Кто из поколения пятидесятилетних не помнит Единорога? Этим псевдонимом я пользовался тридцать лет, им подписаны восемьдесят восемь известных статей в изданиях общенационального уровня. Со словом «единорог» люди в своём сознании связывают именно меня. А ты вот посмел связать моё имя с женскими бюстгальтерами. От вас с Сыма Ляном, при вашей волчьей натуре, кроме зла ждать нечего, и то, что вы делаете, – откровенная классовая месть, наглая попытка опорочить доброе имя. Я статью напишу, выведу вас на чистую воду. В суд подам. Шарахну из двух стволов сразу – словом и законом. И биться буду до конца.
Меня аж в жар бросило, но я был краток:
– Как вам будет угодно.
– Не думай, Шангуань Цзиньтун, что, если Лу Шэнли стала мэром, тебе и бояться нечего. У меня зять – замсекретаря провинциального[232]
комитета партии, повыше её рангом будет. Все её грязные делишки мне известны, и сместить её Единорогу не составит труда.
– Меня с ней ничего не связывает, так что, пожалуйста, смещайте.
– Да, и смещу. Но Единорог всегда старается обходиться с людьми по‑доброму, а мы с тобой, в конце концов, земляки, истинные даланьцы. Единственное хотелось бы, чтобы вы мне палок в колёса не вставляли…
– Почтенный начальник управления, есть что сказать – выкладывайте.
– Мы могли бы уладить это дело миром.
– И сколько вы за это хотите?
Он выставил три пальца:
– Много драть не буду, тридцать тысяч юаней. Для Сыма Ляна это сущий пустяк, как говорится, три волоска с девяти быков. Кроме того, передай Лу Шэнли, чтобы она устроила мне назначение постоянным замом председателя в городском собрании народных представителей. Иначе всем вам крышка.
Я встал весь в холодном поту:
– Финансовые вопросы, начальник управления, обсуждайте с Сыма Ляном. Наш салон только что открылся, и мы не заработали ещё ни фэня. В делах чиновничьих я не разбираюсь и с Лу Шэнли говорить не собираюсь.
– Вот он, мать его, в какие игры играет! – усмехнулся Сыма Лян. – Даже не удосужился выяснить, кто я такой! Позволь, я разберусь с этой потомственной дрянью, дядюшка. Такое ему устрою, что собственные зубы проглотит. По части шантажа и наказания простачков я собаку съел, куда там какому‑то Единорогу!
– Торгуй спокойно, дядюшка, – сказал Сыма Лян через несколько дней, – раскрывай свои способности. Этого паршивца Единорога я приструнил. Не спрашивай как. В любом случае впредь будет вести себя смирно и никакой смуты разводить не станет. Мы применяем к нему диктатуру имущих.[233]
И пусть тебя не заботит, с прибылью ты будешь или в убытке. Главное, чтобы дело было в удовольствие. Гордо шагай вперёд во имя процветания семьи Шангуань. Пока у меня есть деньги, они будут и у тебя. Так что дерзай! Деньги – дрянь, дерьмо собачье! Насчёт бабушки я уже договорился, ей регулярно будут доставлять всё что нужно. Мне же надо провернуть одну большую сделку, через год вернусь. Поставил тебе телефон, в случае чего позвоню. Так‑то вот. А откуда я и куда – неважно.
Торговля в салоне «Единорог. Большой мир бюстгальтеров» шла вовсю. Город быстро расширялся, над Цзяолунхэ повис ещё один мост. На месте бывшего агрохозяйства поднялись корпуса двух больших хлопкопрядильных фабрик, заводов по производству химволокна и синтетического волокна. Таким образом сложился крупный центр текстильной промышленности. Тех самых русских танцовщиц я отправил на машине в этот текстильный центр рекламировать бюстгальтеры.
«Главное для женщины – иметь развитую грудь. Грудь – результат прогресса человечества. Любовь к груди и забота о ней есть основное мерило развития общества в любую эпоху. Грудь – это гордость женщины, гордиться женской грудью должны и мужчины. Женщине хорошо, лишь когда комфортно груди. А если хорошо женщине, будет хорошо и мужчине. Поэтому если ухаживать за грудью, всем будет хорошо. Общество, которое не заботится о груди, – нецивилизованное общество. Если в обществе нет любви к груди, это негуманное общество. Дети, накопите из денег на карманные расходы и купите маме бюстгальтер: нет небес – нет и земли, не было бы мамы, откуда бы взялся ты? Люди, нельзя забывать о своих истоках! Забыть про материнскую грудь всё равно что утратить образ человеческий. Мужья и женихи, ни один ваш подарок не принесёт женщине такую радость, как изысканный бюстгальтер. Грудь – это сокровище, первоисточник бытия, средоточие бескорыстного дарения истины, добра и красоты. Любить женскую грудь – значит любить женщину. Основная задача рекламы – постоянное внедрение в сознание. Нужно, чтобы в ушах беспрестанно звучали слова «любовь к груди». Необходимо полностью изжить такое нецивилизованное поведение, как отказ от ношения бюстгальтера. Бюстгальтер – вещь небольшая, а польза от него огромная. С ним тесно связаны и мужчины, и женщины. Пусть бюстгальтеры будут везде. Сделать Далань городом любви к груди, городом красивых грудей, городом пышных грудей. Сделать июнь месяцем любви к груди, а седьмой день седьмого месяца по лунному календарю – праздником груди. Приглашать в этот день гостей со всей страны и из‑за рубежа, выходить за пределы Азии, на мировую арену. Проводить в Народном парке Даланя конкурс на самую пышную грудь, устраивать выставки‑продажи бюстгальтеров. Конкурс проводить по размерам и возрастным категориям. Готовить к празднику груди специальные выпуски газет, давать специальные колонки в периодических изданиях, организовывать телепрограммы. Ещё нужно приглашать отечественных и зарубежных экспертов с докладами о роли груди в философии, психологии, медицине, социологии и в других областях знания. «Грудь на службу экономике!».[234]