Стреляя один за другим, солдаты ворвались в дом. На балке висел труп белокожей женщины. Маленькие ножки с одним ногтем повергли германцев в крайнее изумление.
На другой день в дом пришли разузнать, что и как, матушкина тётка и её муж Юй Большая Лапа. Они и нашли Сюаньэр в чане для муки. В запорошенном тельце едва теплилась жизнь. Тётка очистила ей рот от набившейся муки, а потом долго хлопала по ней, и лишь после этого девочка чуть слышно заплакала.
Глава 56
Когда Лу Сюаньэр исполнилось пять лет, тётка достала дощечки из бамбука, небольшую деревянную киянку, бинты и другие приспособления для бинтования ног.
– Тебе уже пять лет, Сюаньэр, надо ноги бинтовать!
– А зачем их бинтовать, тётушка? – удивилась Сюаньэр.
– Если женщина не бинтует ног, ей замуж не выйти, – сурово ответила тётка.
– А зачем выходить замуж? – не отставала Сюаньэр.
– Ну не всю же жизнь мне тебя кормить!
Дядя Юй Большая Лапа, человек мягкого нрава и азартный игрок, на людях был мужчина хоть куда – несгибаемая воля и стальные мускулы, – а дома становился тише воды, ниже травы. Стоя перед очагом, он жарил себе на закуску мелкую рыбёшку, ловко орудуя своими ручищами, с виду грубыми и неуклюжими. Рыбёшка скворчала в масле, а Сюаньэр втягивала носом этот чудесный запах. Она относилась к дядюшке по‑доброму, потому что когда тётушка уходила на работу, её лоботряс муженёк подворовывал в доме еду: то яйцо в железной ложке зажарит, то кусочек бекона урвёт. Что‑то всегда перепадало и Сюаньэр – конечно, при условии, что она не скажет тётушке.
Дядя Юй ловко счищал ногтем чешую с обеих сторон, отщипывал кусочек, клал на кончик языка и со смаком прихлёбывал вино.
– Тётушка твоя дело говорит, – подтвердил он. – Если женщина не бинтует ног, она становится никому не нужной большеногой старой девой.
– Слышала? Дядя твой тоже так считает.
– Как ты думаешь, Сюаньэр, почему я взял в жёны твою тётушку?
– Потому что тётушка хорошая!
– Э‑э, нет. Потому что у неё ноги маленькие.
Сюаньэр долго смотрела на узкие тётушкины ножки, потом на свои нормальные:
– А мои ноги тоже будут как твои?
– Это зависит от тебя. Будешь послушной девочкой, может, ещё меньше выйдут.
Всякий раз, когда речь заходила о бинтовании ног, матушка рассказывала об этом и как о страшных страданиях, и как об одном из ярких моментов своей славной жизни.
Тётушка была известна всему Гаоми напористым характером и тем, что у неё спорилось любое дело. Все прекрасно знали, что заботы по хозяйству Юй Большая Лапа переложил на плечи жены. Он только и делал, что играл на деньги да баловался с ружьишком, бил птиц. У семьи было полсотни му прекрасной земли, и тётушке, кроме хлопот по дому, приходилось ухаживать за двумя мулами, занижаться наймом батраков и следить за работой в поле. Надо признать, со всем этим она справлялась безупречно. Ростом она была меньше полутора метров, весила не больше сорока килограммов, но в этом крохотном теле крылось столько сил и возможностей, что все просто диву давались. И если такой человек, как тётушка, поклялся, что вырастит из племянницы невесту на загляденье, ноги она, естественно, бинтовала со всем усердием. Подворачивала пальцы к стопе и стискивала бамбуковыми дощечками так, что матушка визжала, как поросёнок под ножом. Затем слой за слоем туго обматывала бинтами, пропитанными квасцами, а затем ещё и обстукивала маленькой деревянной киянкой. По словам матушки, боль была адская, будто тебя бьют головой об стенку.
– Тётушка, тётушка, не так туго… – молила матушка.
– Туго, потому что люблю, – убеждала её тётка. – Тут всякое послабление во вред. Погоди вот, будет у тебя пара «золотых лотосов», ещё спасибо скажешь.
– Тётушка, можно я не буду выходить замуж, а? – хныкала матушка. – Всю жизнь за вами с дядюшкой ухаживать буду.
– Ослабила бы немного… – встрял расчувствовавшийся дядюшка.
Тётушка схватила метлу и запустила в него:
– Пошёл вон, пёс ленивый!
Муженёк мимоходом заграбастал лежащую на циновке кана связку медных монет и был таков.
Игрок дядюшка был заядлый, базарные дни не обходились без его крика на полрынка. Руки у него становились зелёные‑презелёные – столько медных монет через них проходило. Выигрыш он отмечал вином, а проиграв, вливал в себя вина немерено. Нагрузившись, выходил на улицу и начинал задирать всех подряд. Как‑то выбил пару передних зубов Железной Метле. Кто такой Железная Метла? Да самый известный в Гаоми туфэй, бандит. «Славный удар, – крякнул Железная Метла, выплюнув выбитые зубы. – В долю ко мне не хочешь?» – «Это ты с моей женой лучше поговори», – ответствовал Юй Большая Лапа.
Нередко на рынке в Далане наблюдали такую комичную картину: Юй, урождённая Лу, тщедушная женщина на маленьких ножках, ухватив верзилу муженька за ухо, твёрдой поступью ведёт его домой. Большая Лапа бредёт, наклонив голову, вопит на все лады и размахивает своими ручищами, как пальмовым веером. Завидев такое, народ про себя поражался: надо же, такой громила, умудрился даже Железной Метле зубы выбить, а в руках женщины на маленьких ножках смирный, как телок.
Не успели оглянуться, как наступили годы Республики. Сюаньэр исполнилось шестнадцать, и ноги ей наконец бинтовать перестали.
Чтоб увидеть маленькие ножки, ищи к высоким скалам дорожки. Дом матушкиной тётушки оказался, так сказать, у лотосового пруда. Полуграмотный дядюшка повесил на воротах табличку с надписью «Вместилище Лотосового Аромата». Он гордился маленькими ножками Сюаньэр и почитал племянницу, которая выделялась не только маленькими ногами, но и красивой внешностью – настоящим сокровищем, за которое не грех и поторговаться. «Наша Сюаньэр не иначе как за чжуанъюаня[270]
выйдет», – говорил он. «Маньчжурская династия Цин приказала долго жить, Большая Лапа, – возражали ему. – И чжуанъюаней больше нет». «Тогда за дуцзюня, военного губернатора провинции, – уступал дядюшка. – А нет, так за начальника уезда».
Летом девятьсот семнадцатого года только что вступивший в должность начальник уезда Гаоми Ню Тэнсяо сразу взялся за четыре важных дела: запретил курение опиума, объявил вне закона азартные игры, поставил задачу очистить уезд от бандитов и отменил бинтование ног. В результате запрета на опиум в казну перестали поступать средства, а притоны всё равно продолжали действовать, теперь уже подпольно. С азартными играми ничего не вышло – как играли, так и продолжали играть. Справиться с бандитами тоже не удалось, эту задачу пришлось признать невыполнимой. Оставалось бинтование ног, и тут никаких препятствий не было. Уездный начальник самолично проводил пропаганду на местах и делал это с большой помпой.
В один из редких в седьмом месяце погожих дней в Далане появился автомобиль с открытым верхом. Вызвали городского голову, тот вызвал люйчжанов,[271]
они кликнули линьчжанов,[272]
а те оповестили селян. Всем было велено собраться на току – мужчинам, женщинам, детям. Неявившимся грозил штраф – один доу зерна.
Пока народ собирался, начальник уезда обратил внимание на табличку на воротах тётушкиного дома.
– Вот уж не ожидал, что и крестьяне обладают вкусом, – удивился он.
– В этой семье пара отменных «золотых лотосов», начальник, – угодливо доложил городской голова.
– Порочные привычки уже превратились в общенациональную болезнь, – заявил Ню. – На самом деле «лотосовый аромат» всего лишь вонь от бинтованных ног.
Народ на току медленно, но собрался и с вниманием слушал речь начальника уезда. Как рассказывала матушка, он был в чёрном суньятсеновском френче,[273]
на голове – цилиндр кофейного цвета. В дополнение к чёрным усикам и очкам в золотой оправе из кармана спереди свешивалась цепочка часов, а в руке он держал трость. Голос каркающий, в уголках рта собиралась слюна, но болтать он мог бесконечно. Говорить умел, хотя и непонятно о чём.
Матушка застенчиво цеплялась за край тётушкиной одежды. С тех пор как ей стали бинтовать ноги, она не выходила из дому, – как говорится, вторых ворот не переступала, – и если не плела сети, то вышивала. Она впервые в жизни видела столько народу, и от смущения головы не поднимала. Казалось, все вокруг только и делают, что пялятся на её маленькие ножки. В тот день на ней была кофта из зелёного бархата, украшенная пёстрой тесьмой, пришитой шёлковыми нитками на рукавах и по низу. Блестящая чёрная коса почти до колен. Ярко‑красные штаны до пят, внизу тоже тесьма. Из‑под них то и дело выглядывали расшитые цветами красные бархатные туфли на высоких деревянных каблуках, постукивавшие при ходьбе. Стоять ей было тяжело и приходилось опираться на тётушку.
В своём выступлении начальник уезда подверг особой критике «Вместилище Лотосового Аромата».
– Это зловредное наследие феодализма, – заявил он. – Патологическое явление.
Все стали искать глазами маленькие ножки матушки, она не знала, куда деваться. Затем уездный лично зачитал «Манифест об освобождении ног»:
УВЕДОМЛЕНИЕ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ НОГ, С УКАЗАНИЯМИ И РАЗЪЯСНЕНИЯМИ
Власти доводят до общего сведения указ с формулировкой закона.
Закон сей подлежит исполнению в трёхмесячный срок. Довести до сведения жителей городов и сел, а также ретроградов шэньши.[274]
Любые
сомнения и колебания считать несущественными. Настоящий манифест об освобождении предусматривает отказ от старого.
Возрастное ограничение – пятьдесят лет. Впредь следует с трепетом исполнять.
Завершить к тридцатому дню шестого месяца, будет послан инспектор для проверки.
Проверку проводить постоянно, раз в месяц, нарушителей ждёт штраф.
На первый раз штраф две сотни юаней, далее возрастает помесячно.
За замужних отвечает супруг, за прочих – отцы и старшие братья.
Предупреждаю: народ невежественный, возможно неверное истолкование.
Доставить извещения в алтари и храмы, следить за разъяснением и толкованием.
Объявлять по дворам и хозяйствам, раз в три дня обходить с гонгом.
Уверен, после окончательного освобождения народ станет крепче и здоровее.
К осмелившимся пренебречь вышесказанным наказание применять без пощады.
Дочитав, он велел шести молоденьким девицам, которых привёз с собой, продемонстрировать, что такое естественные ноги, и те, щебеча, выпорхнули из автомобиля. Двигались они действительно бодро, легко и быстро.
– Почтенные земляки, братья и сёстры! – тут же громогласно обратился к собравшимся уездный. – Раскройте глаза и смотрите!
Толпа не сводила глаз с девиц. Коротко стриженные, на лбу чёлка, голубые блузки с отложным воротничком, короткие белые юбочки, открывающие стройные ножки, белые носочки и белые шанхайские тенниски фирмы «Хуэйли». Ну просто струя свежего воздуха! Прохладный ветерок повеял в грудь жителям дунбэйского Гаоми.
Выстроившись в ряд и поклонившись зрителям, девицы напустили на себя строгий вид и начали: «Ножки наши от природы, от родителей породы». Они прыгали и высоко задирали ноги, демонстрируя, какие они длинные. «Бегай, прыгай до упада, нам увечных ног не надо». Снова прыжки и пробежки. «Из таких, как мы, игрушек, превращают вас в старушек в цепких феодальных лапах. Прочь бинтов вонючих запах! Ножки, ножки от природы – символ счастья и свободы!»
После того как «ножки от природы», отпрыгавшись, удалились, их место занял врач‑ортопед с большущей моделью маленькой ножки и стал наглядно объяснять, где кости ломаются, а где бинтование приводит к их искривлению.
В конце господину Ню пришла в голову ещё одна идея. Он велел выйти обладательнице лучших «золотых лотосов» во всём Гаоми, чтобы она дала собравшимся возможность воочию убедиться, насколько уродливы маленькие ножки.
Перепуганная матушка спряталась за тётушкиной спиной.
– Это распоряжение начальника уезда, разве можно не подчиняться? – подал голос городской голова.
Матушка обхватила тётушку за бёдра:
– Тётя, тётя, спаси меня! Я не пойду…
– Иди, иди, Сюаньэр, – сказала тётушка. – Пусть полюбуются. Как говорится, не бойся, что ничего не знаешь о товаре, сравни – и всё будет ясно. Пусть кто‑нибудь скажет, что копыта этих диких ослиц превосходят «золотые лотосы», созданные моими руками.
Поддерживая Сюаньэр, она вывела её вперёд и отошла в сторону. Сюаньэр шла нетвёрдой походкой, покачиваясь, как ива на ветру. В глазах старомодных мужчин Гаоми она являла собой образ настоящей красавицы.
Они глаз с неё не сводили, словно хотели приподнять ресницами штанины Сюаньэр и хоть на миг увидеть её «золотые лотосы». В том же направлении устремил свой взгляд и уездный. На мгновение он замер, раскрыв рот, а потом возгласил:
– Вот, полюбуйтесь, такая славная девушка, а из‑за бинтования ног превратилась в несусветное страшилище – ни воды принести, ни руками что‑то сделать.
– Благородных девиц не для грубой работы растят, на это служанки есть! – бесстрашно парировала тётушка.
– Ты, что ли, мать этой девушки? – глядя в сверкающие глаза тётушки, спросил уездный.
– Ну да, и что из того?
– Её маленькие ножки – твоя работа?
– Ну да, и что из того?
– А ну схватить эту дерзкую ведьму, пусть посидит в кутузке, пока ноги её дочери не будут разбинтованы, – велел уездный.
– Поглядим, кто осмелится это сделать! – зарычал молнией выскочивший из толпы Юй Большая Лапа. Он сжал кулаки и загородил собой жену.
– Ты кто такой? – осведомился уездный.
– Да уж из тех, кто постарше тебя будет! – грубо бросил дядюшка.
– Арестовать его! – приказал свите разъярённый уездный.
Вперёд несмело выступила пара служителей. Они попытались поиграть с Большой Лапой в кошки‑мышки, но тот одним взмахом отмёл их в сторону.
Народ недовольно загудел и, подбирая комья земли, стал швырять в девиц с «ножками от природы».
Народ в дунбэйском Гаоми не запугаешь, и на расправу он скор. Об этом господин Ню, видимо, уже был наслышан.
– Сегодня у меня ещё важные дела в уезде, так что на сей раз тебя прощаю. Но раскрепощение женских ног – кампания общегосударственная, и того, кто осмелится выступать против, ждёт суровое наказание! – И тут же, скользнув в салон автомобиля, заорал: – Пошёл! Пошёл!
Водитель метнулся к капоту, вставил заводную ручку и принялся с лязганьем крутить её. В салон суматошно запрыгнули большеногие девицы и свита уездного. Мотор, наконец, зачихал, водитель вскочил на сиденье, крутанул руль, и автомобиль рванулся вперёд, подняв клубы пыли.
Какой‑то пацанёнок, хлопая в ладоши, пропел:
– Юй Большая Лапа смел да удал, уездного начальника перепугал.
Этим же вечером к свахе по фамилии Юань, по прозвищу Раскатай Губу заявилась урождённая Люй, жена местного кузнеца Шангуань Фулу. Она вручила свахе подношение – отрез белой ткани – и попросила обратиться к семье Юй с предложением породниться – выдать Сюаньэр за её единственного сына Шангуань Шоуси.
Обмахивая свои большие ноги пальмовым веером, Юань Раскатай Губу говорила с тётушкой так:
– Не случись падения маньчжурских Цинов, почтенная, я порог вашего дома не переступила бы, хоть шилом меня в зад коли. Но нынче на дворе Китайская Республика, и женщины с маленькими ножками большим спросом не пользуются. Сыновья из богатых семей теперь на всё по‑другому смотрят. Френчи носят, сигареты курят, девиц им подавай, чтобы за границей учились, чтобы бегали, прыгали, чтобы и говорить складно умели и чтобы хихикали, когда их обжимают. Так что племянница ваша – павший феникс, а это хуже курицы. Семья Шангуань вас не отвергла, так что, почтенная, думаю, пора воскурить благовония. Шангуань Шоуси и внешне хорош, и нрава ласкового. В семье осёл и мул имеется, своя кузница. Не сказать, чтобы богачи, но и не бедствуют. Ничего обидного для Сюаньэр в такой партии нет.
– Разве я растила императрицу для того, чтобы отдать за сына кузнеца?!
– А ты слышала, что говорят, почтенная? Жена императора Сюаньцзуна в Харбине на улице обувь чистит! Вот так, милая моя, нынче и не знаешь, как жизнь обернётся.
– Передай семье Шангуань, пусть сами говорить со мной приходят! – заключила тётушка.
На следующее утро матушка увидела в дверную щель дородную фигуру будущей свекрови Шангуань Люй. Наблюдала она и как тётушка с Шангуань Люй до посинения спорили о свадебных подарках.
– Вы у себя там уж решайте – или мул, или два му под огород, – сказала тётушка. – Не задаром же я её растила до семнадцати лет!
– Хорошо, – сдалась Шангуань Люй. – Будем считать, нашей семье не повезло: чёрный мул – ваш. А вы нам отдаёте тележку с деревянными колёсами.
С хлопком сомкнулись ладони, и сделка совершилась.
– Сюаньэр! – позвала тётушка. – Выходи знакомиться со свекровью.
Глава 57
После трёх лет замужества Лу Сюаньэр оставалась бездетной. «Только и знаешь, что есть, ни одного яйца не снесла, дрянь никчёмная, зачем я тебя только завела!» – честила свекровь курицу, но кого она имела в виду, было ясно. Зажав клещами раскалённую докрасна железку, она швырнула её туда, где бродила пара старых несушек. Те начали клевать её, приняв за корм, и обожгли клювы так, что они задымились.
Сюаньэр толкла под грушей кости с оставшимся на них мясом, и вокруг разлетались красно‑белые осколки. Занятой целыми днями Шангуань Люй срезать мясо было недосуг, вот она и купила несколько цзиней костей, чтобы растолочь и напечь пирожки с редиской, – так предполагалось отметить восьмой день четвёртого месяца, который называют праздником благодарения серпа. Взошёл ячмень, пожелтели колосья пшеницы, крестьяне точили серпы и обихаживали лошадей, готовясь к уборке урожая. Погода той весной благоприятствовала, и посевы взошли на славу. Работа в кузнице семьи Шангуань кипела. Крестьяне приходили один за другим – кто новый серп купить, кто побитый поправить. Кузнечный горн располагался посреди двора, под клеёнчатым навесом от солнца. Гудел огонь, разносился запах угля, во все стороны летели снопы искр. Шангуань Фулу держал клещи, Шангуань Шоуси раздувал мехи. Урождённая Люй, в чёрном халате, перехваченном на поясе жёлтым клеёнчатым передником, и в рваной соломенной шляпе, орудовала молотом. Весь передник усыпан чёрными точками от раскалённых искр, лицо в саже и потёках пота, и если бы не груди, выступавшие, как тыквы‑горлянки, никто и не признал бы в ней женщину. Удары молота раздавались с утра до вечера.
По заведённому порядку ели в семье два раза в день. Готовить еду, ухаживать за скотиной и кормить её было обязанностью Сюаньэр. Вот она и крутилась под звон кузнечного молота, как белка в колесе. Тем не менее свекровь всегда находила, к чему придраться, успевая и молотом орудовать с мокрой от пота спиной, и краем глаза следить за невесткой. Языком она тоже работала без устали: как раскроет рот, так уже и не закрывает. Доставалось всем – и невестке, и сыну, и мужу. Все уже привыкли и к этой ругани, и к тому, что урождённая Люй – главная в доме, и к её авторитету в кузнечном деле. Сюаньэр терпеть не могла свекровь, побаивалась её, но и испытывала к ней невольное уважение. Полюбоваться на то, как управляется с железом Шангуань Люй, в деревне было привычным развлечением, и вечерами во время уборочной страды во дворе под любым предлогом толпился народ.
В ярко‑красных отсветах заходящего солнца белеют, как снег, цветки софоры. Пламенеет золотом огонь в горне, разносится аромат угля, поблёскивает раскалённое железо. Фулу вытаскивает его клещами и кладёт на наковальню. Потом берёт небольшой молот и делает вид, что отбивает. При виде раскалённого металла настроение у Люй поднимается, как у заядлого курильщика опиума, только что выкурившего свою трубку. С раскрасневшимся лицом и горящими глазами, поплевав на ладони, она берётся за подрагивающую ручку молота, замахивается и ударяет по раскалённому добела металлу. Раздаётся глухой звук, будто удар пришёлся по слою грязи на коже слона. Глухие удары большого молота чередуются со звонкими малого, Люй приподнимается и опускается всем корпусом с вольным размахом тянущихся к небу гор и бегущих вниз рек. Сошлись помериться силой человек и сталь, взялись потягаться женщина и мужчина, и в этом противостоянии сталь под ударами молота вытягивается, как лапша, расплющивается, истончается, чернеет, очищается и постепенно обретает форму. Люй орудует молотом, а крестьяне не отрывают глаз от её грудей. Они прыгают вверх‑вниз, ни на минуту не оставаясь в покое. Принёсший серп Сяо Банцзы – Маленькая Колотушка – вдруг ни с того ни с сего начинает смеяться.
– Эй, Банцзы, голова садовая,[275]
чего, мать твою, смеёшься? – зыркает на него Люй.
– Завтра принесу пару бронзовых колокольчиков, тётушка, – отвечает тот.
– На кой ляд мне твои колокольчики?
– А на титьки себе наладишь! Махнёшь молотом – и зазвенят.
– Тебе ли смеяться! – сплёвывает она. – Зелен ещё, жизни не видал. Приноси, приноси свои колокольчики, не принесёшь – шкуру спущу, ублюдок мелкий.
Всякий раз, когда изделие обретало форму, прежде чем опустить его в воду, Люй ставила клеймо в виде цветка сливы там, где его труднее всего стереть. Это фирменный знак семьи Шангуань и торговая марка изделий, вышедших из их горна. Любая железка с этим знаком была какой‑то особенно прочной, ей не грозил износ. А если требовался ремонт, её тут же заменяли. Фирменное изделие семьи – серп – так и называли – шангуаневик. С виду непритязательный, закалки он был доброй, не гнулся и не ломался. Заточен так, что впору голову брить. Дело семьи процветало, деньги текли к ним рекой, особенно в урожайный год.
Конечно, давались эти деньги нелегко. А ну постой день‑деньской у огнедышащего горна, когда несколько потов сходит, а на драной одёжке выступает соль. В этом ожесточённом соперничестве за первенство в махании молотом большие груди свекрови стали гибкими, как многократно закалённая сталь, хоть вокруг пальца наматывай. Лучше всего у неё получалось определять время закалки. Даже если заготовка обработана отлично, стоит только не выдержать время закалки – и всё, её можно выбросить. Тут важен опыт, чутьё. Причём, наверное, чутьё – главное. Как говорила Люй, у изделия доброй ковки и дух приятный, когда опускаешь его в чан с водой закалиться. При этих словах она прищуривалась, на лице появлялась еле уловимая нежность. Клубами поднимается пар, шипит вода в чане, и не разобрать, что издаёт этот звук – вода или металл. Вместе с паром поднимается и разносится по проулку сладковатый металлический привкус.
Народ судачил, мол, мужчины Шангуань под бабой, равно как и Юй Большая Лапа. Но эти заправлявшие в семьях женщины были абсолютно непохожи. Шангуань Люй – высокая, дородная, силищи хоть отбавляй, а тётушка худенькая, тщедушная, глазки быстрые, руки ловкие. Люй как заговорит – за версту слышно, гудит, как церковный колокол; у тётушки голос высокий, похрустывает, как редиска под острым ножом.
Не раздуваемые мехами языки пламени в горне уже не гудели и походили на куски жёлтого бархата, мирно курились угли. Шоуси зевнул. Всё у него было маленькое – и нос, и глаза, и голова, и руки. Трудно было поверить, что его выродила Люй, этакая кобылица, которая часто вздыхала: «Коли семя негодное, то и земля даром что плодородная». Она поднесла к носу последний серп и принюхалась, словно так могла определить качество. Затем бросила его на землю и устало сгорбилась:
– Ужинать давайте.
Будто рядовой, получивший приказ от генерала, урождённая Лу торопливо забегала на маленьких ножках в дом и обратно. Ужин она накрыла под грушей, где тускло светил висящий на ветке фонарь. Вокруг него, звеня, толклась тучами летевшая на свет мошкара. На столе появились блюдо кукурузной мешанки с соевыми бобами, пирожки с начинкой, чашка горохового супа каждому, а также пучок зелёного лука и чашка с соусом. Лу волновалась, тайком поглядывая на свекровь. Если еды было много, у той вытягивалось лицо, и начиналось ворчание о расточительности; если трапеза скромная, свекровь ела без всякого аппетита, отбрасывала палочки и отшвыривала чашку, выказывая свой норов. Ох, тяжела доля невестки в семье Шангуань! От поданных на стол пирожков и каши шёл пар, проработавшие весь день среди лязга металла члены семьи кузнецов молчали. Во главе стола уселась Люй, сын с отцом слева и справа от неё. Сюаньэр садиться не смела и стояла у стола, опустив голову и ожидая распоряжений свекрови.
– Скотину покормила?
– Покормила, матушка.
– Курятник закрыла?
– Закрыла, матушка.
Свекровь с хлюпаньем сделала большой глоток супа.
– Все люди пельмени со свининкой трескают, а мы пирожки с костями, как собаки… – недовольно пробурчал Шоуси, выплюнув кусочек кости.
Люй зло стукнула палочками по столу:
– Да тебе ли быть недовольным!
– Но у нас ведь столько зерна в закромах, столько денег в комоде, – не унимался тот. – Для чего их хранить?
– Сын верно говорит, – вступился Фулу. – Должна быть и нам награда за труды.
– Так чьё это всё – и зерно, и деньги? – кипятилась Люй. – Вот протяну ноги, отправлюсь на западные небеса, неужто всё добро с собой в гроб заберу? Разве это всё не ваше?
Сюаньэр стояла, потупившись и не смея вздохнуть.
Люй с грохотом поднялась из‑за стола и зашла в дом.
– Вот что я вам скажу! – послышался оттуда её крик. – Завтра у нас будет жареная лапша с мясом, яичница, курицу зарежем, блинов напечём, пельменей налепим! Проживём не проживём – какая разница? Должно быть, кто‑то из предков семьи Шангуань грех какой совершил, что мы взяли в дом не разбери кого – не бабу, не мужика: не рожает, только хлеб даром ест. Приходит нашему роду конец. Для кого тут экономить? Давай, мети всё подчистую, вываливай!
Сюаньэр закрыла лицо руками и разрыдалась.
Люй разоралась ещё пуще:
– Она ещё реветь смеет, так и так твою бабушку! Три года впустую кормим, не мальчика, так хоть бы девку родила. Как бы не так, даже не серанула громко ни разу. Зачем нам такую дармоедку держать? Возвращайся‑ка ты завтра к своей тётке. Не позволю, чтобы из‑за тебя род Шангуань на нет сошёл!
Всю ночь до рассвета Сюаньэр проплакала. Когда Шоуси стал пристраиваться к ней, она безропотно стерпела.
– У меня везде всё в порядке, – проговорила она сквозь слёзы. – Может, это с тобой что?
– Не снести курочке яйца, так сразу на петуха кивает! – зло буркнул Шоуси, забираясь на неё.
Глава 58
Завершилась жатва, близился сезон дождей, и, по обычаю, невестки возвращались в дом родителей, чтобы провести там самое жаркое время года. Из тех. кто был замужем три года, большинство одного ребёнка уже вели за руку, другого, грудного, несли, гордо выпятив барабанчики грудей и перекинув через плечо сумку с заготовками для тапочек. Бедняга Лу Сюаньэр брела к тётушкиному дому с опухшими от слёз глазами, храня на теле поднесённые мужем синяки, в ушах – непристойные ругательства свекрови и сжимая в руках маленькую котомку. Тётушка – человек близкий, но родной матери не заменит. В доме тётушки горе приходилось держать при себе и всячески делать вид, что всё хорошо.
Тётушка с её проницательностью всё поняла с первого взгляда:
– Нет ещё?
Из глаз задетой за живое Сюаньэр, как жемчуг с разорванной нити, хлынули слёзы.
– Странно, – пробормотала тётушка. – За три года с лишком что‑то уж должно было получиться.
За столом Юй Большая Лапа, углядев синяк на руке Сюаньэр, так и взвился:
– У нас нонче республика, а некоторые тут позволяют себе так обращаться с невестками! Ух и разозлили они меня, так бы и спалил черепашье гнездо этих Шангуаней!
– Даже едой не заткнуть твой поганый рот! – цыкнула на него тётушка.
Еды у тётушки было полно, но голодная Сюаньэр ела очень скромно. Дядюшка подцепил икры и бухнул ей в чашку.
– Дитя моё, огульно обвинять семью свекрови тоже нельзя, – рассуждала тётушка. – Зачем берут сыну жену? В первую очередь, чтобы род продолжить!
– Ты вот тоже не продолжила мой род, – сказал дядюшка. – А ведь я был очень добр к тебе, верно?
– Не встревал бы ты, а? Вот что, приготовь‑ка осла и отвези Сюаньэр в уезд, надо показать её доктору по женским делам.
Верхом на осле Сюаньэр ехала среди полей и лугов дунбэйского Гаоми с его густой сетью рек и речушек. Над головой плыли стада белых облаков, небо в разрывах между ними казалось особенно голубым. Бирюзовые посевы и луговая трава тянулись вверх, используя любую возможность пробиться к солнцу, и узкая дорожка терялась в зарослях. Ослик трусит, покачиваясь, то и дело тянется мордой в придорожную траву, чтобы сорвать алый цветок. «Аленький цветочек, лазорево вино, шла себе невестка с зятем заодно. Закатилось солнце, опустилась тьма, ночь в цветочном ложе провела она. Обнимались‑миловались, а на новый год принесла цветочных щеников приплод». Слова песенки, которую она слышала когда‑то в детстве, то наплывали откуда‑то издалека, то уплывали, и душу Сюаньэр переполняла безграничная печаль. Придорожный пруд соединялся с канавой. В желтоватой воде снуют стайки рыбок. Зимородок, неподвижно сидящий, нахохлившись, на толстом стебле, вдруг камнем падает в воду, а выныривает уже с поблёскивающей рыбёшкой в клюве. Под палящим солнцем от земли поднимается пар, всё вокруг полнится звуками бьющей ключом жизни. В воздухе застыли сцепившиеся хвостами стрекозы. Две ласточки носятся друг за другом, чтобы спариться. По дороге прыгают маленькие лягушата, у которых только что отвалились хвосты; на стеблях травы видны вылупившиеся из яиц крошечные саранчата. В траве за матерью‑крольчихой едва поспевают новорождённые крольчата. Плывут за мамой дикие утята, рассекают розовыми лапками водную гладь, оставляя за собой мелкую рябь… «И у кроликов, и у саранчи есть потомство, почему же у меня не выходит?» Перед глазами, словно наяву, возник мешочек для вынашивания детей, который, по рассказам, висит у неё в низу живота, как у всех женщин, а в нём пусто, ничего нет. «Силы небесные, матушка‑чадоподательница, прошу, пошли мне ребёночка…» Ей представилось белое лицо и миндалевидные, как у феникса, глаза матушки‑чадоподательницы. В небесах над лугами восседает она на покрытом зелёной чешуёй цилине,[276]