под челюстями у него усы, на шее – золотой колокольчик. Алое облачко венчает её голову, а у ног послушно стелятся белые облака. «Матушка, милая, даруй мне пухленького мальчика, что у тебя на руках, бью челом без числа». Исполненная благоговения, она расчувствовалась до слёз, в ушах звенит золотой колокольчик спускающегося к ней цилиня. Матушка послала ей пред очи этого пухленького мальчика. Она чувствует аромат, исходящий от матушки и от тельца мальчика…
Дядюшке почти сорок, но, несмотря на возраст, он остался большим озорником. Бросив поводья, он предоставил ослику с Сюаньэр идти самому, а сам бегал по раскинувшимся у дороги лугам. Нарвав цветов, сделал венок, водрузил ей на голову – мол, от солнца – и гонялся за птичками, пока совсем не запыхался. Забравшись подальше в луга, нашёл дикую дыню с кулачок и принёс Сюаньэр. Ешь, говорит, сладкая. Откусила кусочек – рот свело от горечи. Дядюшка закатал штанины, забрался в воду, выловил двух смахивающих на арбузные семечки жуков и, зажав их в ладони, потряс с криком:
– Превращайтесь! – А потом поднёс под нос Сюаньэр: – Чем пахнет?
Сюаньэр лишь отрицательно мотнула головой.
– Арбузными семечками, – заявил он. – Это арбузные жуки, семечки в них превращаются.
«Просто большой ребёнок этот дядюшка, – подумала Сюаньэр. – Баловник он, забавник».
Осмотр у врача выявил, что Лу Сюаньэр абсолютно здорова.
– Ну они мне заплатят, эти Шангуани! – негодовала тётушка. – Ясное дело, сыночек у них выхолощенный, как мул, а они над нашей Сюаньэр измываются!
Но дойдя почти до ворот Шангуаней, повернула назад.
Десять дней спустя вечером, когда дождь лил как из ведра, тётушка наготовила еды, даже вино в дядюшкином чайнике подогрела и поставила на стол, и они с племянницей уселись друг против друга. Тётушка достала две зелёные чашечки, одну поставила перед Сюаньэр, другую перед собой. На столе горела свеча, на стене за спиной тётушки подрагивала её тень. Когда она наливала вино, Сюаньэр заметила, что руки у неё дрожат.
|
|
– По какому случаю вино, тётушка? – обеспокоившись, поинтересовалась Сюаньэр. Было предчувствие, что должно произойти нечто важное.
– A‑а, так, без повода, – отмахнулась тётушка. – День дождливый, на душе муторно, вот и посидим вдвоём, поболтаем. Ну давай, дитя моё, – подняла она чашечку.
Сюаньэр тоже подняла свою, робко глядя на тётушку. Та чокнулась с ней и осушила чашечку одним глотком. Сюаньэр тоже выпила.
– Как собираешься поступить, деточка? – спросила тётушка.
Сюаньэр горестно покачала головой.
Тётушка вновь наполнила чашечки.
– Видать, надо покориться судьбе, дитя моё. Сынок Шангуаней ни на что не годен, и одним этим они нам не ровня. Запомни: это они в долгу перед нами, а не наоборот. В этом мире, дитя моё, много славных дел в потёмках делается. Понимаешь, о чём я?
Сюаньэр в замешательстве помотала головой. От вина перед глазами всё плыло.
Этой ночью к ней на кан забрался Юй Большая Лапа.
Она проснулась на рассвете. Страшно болела голова, просто раскалывалась. Рядом кто‑то громко храпел. С трудом разлепив глаза, она увидела подле себя совершенно голого дядюшку. Его медвежья лапища лежала у неё на груди. Взвизгнув, она натянула на себя одеяло и разрыдалась. Дядюшка проснулся и, схватив в охапку одежду, скатился с кана. Запинаясь, как нашкодивший ребёнок, он буркнул:
|
|
– Это тётушка твоя… мне велела…
Следующей весной, сразу после праздника Цинмин, невестка семьи Шангуань родила тощенькую черноглазую девочку. Шангуань Люй встала на колени перед керамическим образом бодхисатвы и отбила три поклона.
– Слава небу и земле! – удовлетворённо возгласила она. – Наконец‑то дело пошло. Оборони нас, бодхисатва, и пошли нашей семье на будущий год внука.
Расщедрившись, она поджарила глазунью и поставила перед невесткой:
– Поешь‑ка.
Шангуань Лу благодарно посмотрела в лицо свекрови полными слёз глазами.
Свекровь глянула на девочку, завёрнутую в рваное тряпьё:
– Назовём её Лайди – Ждём Братика.
Глава 59
Вторая сестра, Чжаоди, – Зовём Братика – тоже родилась от Юя Большая Лапа.
После появления на свет двух девочек лицо Люй стало кривиться.
Матушка уяснила себе безжалостную истину: остаться старой девой ужасно, но ещё хуже, когда выходишь замуж и нет детей. И уж совсем никуда не годится, если рождаются одни девочки. Чтобы иметь прочное положение в семье, нужно родить мальчика.
Третьего ребёнка матушка зачала в зарослях камыша. Это случилось в полдень, через месяц после рождения Чжаоди. Шангуань Люй послала матушку на заросший камышом пруд к юго‑западу от деревни собирать улиток для уток. Той весной в деревне появился пришлый торговец, высокий здоровяк с куском синей ткани через плечо, в плетёных сандалиях и с двумя корзинами покрытых желтоватым пушком утят. Поставив корзины у ворот церкви, он принялся зычно выкрикивать: «А вот утята!.. А вот утята!» Прошлой весной продавали и цыплят, и гусят, а вот утят ещё не предлагал никто. Окружив торговца, народ рассматривал этих прелестных крошек с розовыми клювиками, похожих на шарики жёлтого пуха. Крякая, они неуклюже топтались на маленьких прозрачных лапках. «Налетай, покупай! Весной утёнка покупаешь – осенью барыш огребаешь. Попадётся селезень – денег не возьму. Утка пекинская, яйценоская. В этом же году будет нести по яйцу в день. А ежели кормить улитками да головастиками, то и по два – утром и вечером». Первой десяток утят взяла Шангуань Люй, её примеру последовали другие; покупатели так и повалили, корзины опустели вмиг.
|
|
Продавец сделал крут по деревне и был таков. В ту же ночь бандиты похитили Сыма Тина, старшего сына из усадьбы Фушэнтан, и вернули лишь после того, как получили выкуп в несколько тысяч даянов. Ходили слухи, что продавец и навёл их, а утята лишь предлог, чтобы выведать всё о Фушэнтане.
Но утки и впрямь оказались хороши. Через пять месяцев они подросли и уже походили на маленькие лодочки. Шангуань Люй в них души не чаяла и каждый день отправляла невестку за улитками, надеясь, что утки будут приносить по два яйца в день.
И вот матушка взяла глиняный горшок, металлическую шумовку на длинном шесте и отправилась, куда велела свекровь. В ближайших от деревни канавах и прудах улиток уже подчистую собрали. Свекровь хаживала на рынок в Ляолань и видела по дороге, что на отмели в заросшем камышом пруду ракушек с улитками полным‑полно.
Но на пруду стаями плавали зелёные дикие утки. Своими плоскими, как лопата, клювами они уже извели тех улиток, что видела свекровь. Матушка была просто в отчаянии, понимая, что дома не избежать головомойки. И решительно зашагала вдоль берега по извилистой глинистой тропинке в надежде выйти туда, где дикие утки ещё не похозяйничали. Время шло, груди набухли, вспомнились оставленные дома дочурки. Лайди только что начала ходить, а Чжаоди ещё двух месяцев не исполнилось. Дети могли уплакаться, но для свекрови утята важнее, и надеяться, что она возьмёт их на руки и покачает, не приходилось. Шангуань Шоуси вообще человеком трудно назвать. Никчёмный, как сопля, матери он поддакивал, а с женой обращался крайне жестоко. Детей нисколько не любил, и всякий раз после его побоев матушка с ненавистью говорила про себя: «Бей, бей, ослина, не от тебя эти девочки. Я ещё тысячу детей нарожаю, но ни один не будет шангуаневского племени». После того, что произошло между ней и Юем Большая Лапа, ей было совестно показаться на глаза тётушке, и в том году она не пошла навещать их. Но свекровь настаивала, и матушка сказала: «Из родственников матери уже никого в живых не осталось, куда я пойду?»
«Видать, у дядюшки семя тоже не ах, – думала она. – Нужно искать мужчину понадёжнее. А вы, свекровь с муженьком, бейте, ругайте, сколько влезет. Сыночка я рожу, вот увидите, но ни капли от вас, Шангуаней, в нём не будет, хоть тресните!»
Обуреваемая этими беспорядочными мыслями, она шла, раздвигая камыши. Их шелест и отдающий холодной гнилью дух водных растений наводили на неё страх. Из глубины зарослей доносились крики водоплавающих птиц, порывами налетал ветерок, поигрывая стеблями камыша. В нескольких шагах от неё на тропинке остановился дикий кабан. Выставив свои клыки, он, угрожающе похрюкивая, злобно уставился на неё заросшими жёсткой щетиной глазками. Матушка аж содрогнулась, широко открыв глаза, будто уксуса хватанула. «Как меня сюда занесло? – поразилась она. – Кто в Гаоми не знает этих мест! Здесь в глубине обширных заросших камышом пространств укрыто логово местных бандитов, куда боится сунуться даже командир провинциального летучего отряда Ван Сань со своими удальцами. В прошлом году попытались было очистить уезд от бандитов, так поставили на дороге гаубицу, пальнули несколько раз, тем дело и кончилось».
В панике она повернула назад, чтобы идти обратно тем же путём, но быстро поняла, что у пруда протоптано – то ли людьми, то ли животными – столько ведущих в разные стороны тропинок, что определить, по какой она пришла, нет никакой возможности. Она металась то в одну, то в другую сторону и наконец расплакалась от досады. Между широкими, как мечи, листьями камыша пробивались лучи солнца, от земли тянуло кисловатым запахом гниющей листвы. Она ступила ногой в кучку дерьма, и, несмотря на вонь, шибанувшую в нос, на душе даже потеплело: если есть такое, значит, есть и люди.
– Есть тут кто? Есть кто, нет? – громко крикнула она. Звук её голоса прошелестел в камыше и затерялся в зарослях.
Опустив голову, она вгляделась в раздавленную ногой кучку. В ней видны были грубые стебли растений, и стало ясно, что её оставил не человек, а скорее всего кабан или другое животное. Она снова рванулась было вперёд, но, сломленная, опустилась на землю и разрыдалась в голос. И вдруг у неё прямо мурашки пошли по телу: ей показалось, что из камышей за ней наблюдает пара чьих‑то мрачных глаз. Резко обернувшись, она огляделась: никого, лишь переплетающиеся между собой стебли и листья камыша, верхушки которого торжественно уставились в небо. Налетел и стих ветерок, оставив после себя лишь лёгкий шелест. Крики птиц, перекликающихся в глубине зарослей, звучали как‑то странно, будто их передразнивал человек. Опасность таилась всюду, казалось, меж листьев посверкивает множество глаз. То тут, то там вспыхивали бирюзой блуждающие огни. Сердце у неё ушло в пятки, волоски на руках встали дыбом, груди напряглись, будто железные. Разум покинул её, и она, зажмурившись, рванулась напролом. Забежав на мелководье, вспугнула чёрные тучи комаров, которые без церемоний набросились на неё. Вся в липком поту, она была для них великолепной приманкой. Выронив горшок и отшвырнув шумовку, бедная матушка бежала, не разбирая дороги. И тут Господь послал ей избавителя. Им оказался тот самый продавец утят. Он предстал перед ней в накидке из листьев и в плетёной остроконечной шляпе.
Он препроводил матушку на небольшую возвышенность в глубине зарослей. Там, на прогалине, стоял большой шалаш. Рядом горел костёр, над ним висел котелок, из которого аппетитно пахло рисовой кашей.
Он завёл матушку в шалаш, и она встала перед ним на колени:
– Выведи меня отсюда, добрый братец. Я невестка семьи кузнецов Шангуань.
– Куда спешить? – улыбнулся тот. – Гости у меня здесь редки, можно поухаживаю за тобой, тётушка?
В шалаше стоял сколоченный из досок лежак, на нём – собачьи шкуры. Торговец раздул тлеющий фитилёк из полыни:
– Сильно покусали? Тут комары – звери, буйвола свалить могут, куда уж тебе, тётушка, с твоей нежной кожей.
Запах тлеющей полыни успокаивал. Торговец порылся в висевшей на поперечине корзинке и достал красную железную коробочку. Открыл крышку, набрал пальцами оранжевой мази и смазал матушке опухшее лицо и руки. Она ощутила прохладу и свежесть. Из той же корзинки появился кусок сахара, который очутился у неё во рту. Она уже чувствовала, что здесь, среди бескрайних камышей, рано или поздно случится то, что бывает, когда мужчина и женщина остаются одни.
– Мил человек, – сглотнула она слёзы, – делай со мной что хочешь, только, умоляю, выведи отсюда поскорее, у меня грудной ребёнок дома остался…
Матушка покорно отдалась этому здоровяку, не испытав ни боли, ни наслаждения, но уповая лишь на то, что родит от него мальчика.
Глава 60
Отцом четвёртой сестры, Сянди, стал бродячий лекарь.
Сухощавый молодой человек с крючковатым, как у ястреба, носом и глазами стервятника бродил по улицам и проулкам и, звоня в медный колокольчик, покрикивал: «Дед мой был придворный врач, батюшка – аптекарь, а я мыкаю нужду, простой бродячий лекарь».
Матушка возвращалась с поля с корзиной травы на спине. Тут она и увидела, как этот лекарь, достав из железной коробочки чёрные щипцы, вытаскивает изо рта какого‑то старика маленьких белых червячков. И вернувшись домой, рассказала об этом свекрови, которая маялась зубами.
Лекарь велел Шангуань Лу держать светильник, чтобы был виден рот урождённой Люй. Поковырявшись щипцами, он заявил:
– У вас, почтенная, «зубной огонь», а не червивые зубы.
Он поставил ей несколько серебряных игл в руку и щёку, достал из заплечного мешка какой‑то порошок и вдул в рот. Прошло немного времени, и боль отступила.
Лекарь попросил пустить его на ночлег в восточную пристройку. На следующий день он предложил серебряный даян за то, чтобы снять эту пристройку и принимать в ней больных. Он уже избавил свекровь от зубной боли, да ещё этот даян сверкал перед глазами, поэтому она с радостью согласилась. А лекарем он действительно оказался замечательным.
У деревенского пастуха Юй Сы на шее был фурункул. Много лет не проходил, из него часто тёк кровавый гной, а зудел он просто невыносимо. Осмотрев Юй Сы, лекарь усмехнулся:
– Что тут лечить! Собери жидкого коровьего навоза да намажь.
Народ счёл, что он шутит.
– А вот смеяться над больным человеком не годится, господин хороший, – обиделся Юй Сы.
– Коли веришь мне, иди собирай навоз, – сказал лекарь. – Не веришь – обращайся к людям знающим.
На следующий день Юй Сы принёс лекарю в благодарность большую рыбину. Только он намазал фурункул навозом, зачесалось так – хоть ложись и помирай. Но через некоторое время повылезали какие‑то чёрные червячки, и стало легче. Помазал десять раз подряд, и фурункул вообще затянулся.
– Это просто чудодей какой‑то! – восторгался Юй Сы.
– Так твой фурункул – норка навозного жука, – объяснил лекарь. – Увидел навоз – неужто не вылезет?
С тех пор слава о нём пошла по всей округе, и он прожил у Шангуаней целых три месяца. Ежемесячно вносил плату за жильё и еду и со всеми ладил.
Как‑то Шангуань Люй попросила его растолковать, когда рождаются мальчики, а когда – девочки.
Лекарь дал для Шангуань Лу такой рецепт: десяток яиц поджарить с кунжутным маслом и с мёдом и съесть.
– Такого снадобья и я не прочь отведать, – хмыкнул Шоуси.
Матушка очень расположилась к этому чудодею и однажды, прошмыгнув к нему в восточную пристройку, выложила всю правду о том, что муж никуда не годен.
– А эти зубные черви у меня заранее в коробочку были положены, – признался он.
Убедившись, что матушка забеременела, лекарь покинул дом Шангуаней. Перед уходом он не только передал урождённой Люй весь доход от врачевания за несколько месяцев, но и попросил стать его приёмной матерью.
Глава 61
Во время ужина Шангуань Лу разбила чашку – дурной знак, и она поняла, что теперь хлебнёт лиха.
После рождения четвёртой дочери атмосфера в семье Шанхуань стала совсем мрачной. Взгляд свекрови походил на только что вынутый из чана после закалки серп, готовый в любой момент снести голову.
Ни о каком традиционном месяце сидения с ребёнком не было и речи. Шангуань Лу успела лишь обиходить младенца, сама ещё в крови, а свекровь уже случала клещами в окно.
– Особые заслуги у тебя, что ли? – злобно орала она. – Всю промежность свою вонючую разодрала да девок кучу нарожала, это что – заслуги? Да ещё чтобы я перед тобой бегала с четырьмя подносами и восемью чашками? Этому тебя в доме Большой Лапы научили, доченька милая! Невестка называется! Будто свекровь со мной себя ведёшь! Видать, в прошлой жизни убила я буйвола, нарушила законы Неба, а теперь расплачиваюсь! Надо было так сдуреть и ослепнуть! Надо же, чтоб сердце так свинячьим жиром заплыло, что нашла сыну такую жёнушку, вот ведь бес попутал! – И снова шарахнула клещами по окну. – Я с тобой разговариваю! Оглохла, что ли, или язык проглотила? Не слышишь, что я говорю?
– Слышу… – всхлипнула матушка.
– А коли слышишь, то чего мешкаешь? – не унималась свекровь. – Твои свёкор с мужем на току зерно веют, дел невпроворот, хоть разорвись. А ты тут разлеглась, как принцесса, и с кана спуститься не желаешь! Вот родила бы кого с рукояткой, я бы тебе ноги в золотом корыте мыла!
Матушка надела другие штаны, покрыла голову грязным полотенцем и бросила взгляд на измазанное кровью тельце ребёнка. Потом вытерла рукавом слёзы и, еле волоча ноги, двинулась во двор. Яркий свет майского солнца резал глаза так, что хоть не открывай. Зачерпнула холодной воды из чана и, жадно булькая, напилась. «Сдохнуть впору, не жизнь, а одно мучение, хоть вешайся!» И тут она увидела, что во дворе свекровь щиплет Лайди за ноги кузнечными клещами. Перепуганные Чжаоди и Линди, вытаращив глаза, забились под стог сена. Малышки и пикнуть не смели, им явно хотелось зарыться в сено с головой. Щупленькая Лайди орала как резаная и каталась по земле.
– Поори мне! Я тебе покажу орать! – злобно приговаривала Шангуань Люй, сжимая клещи обеими руками.
С отработанной за много лет точностью, она раз за разом впивалась ими в тело девочки.
Матушка рванулась во двор и повисла на руке Шангуань Люй.
– Господи, ребёнок же, не смыслит ничего, пожалейте… – умоляла она. – Хотите ущипнуть кого – щипайте меня… – И она бессильно опустилась перед свекровью на колени.
Та со злостью отшвырнула клещи, на миг замерла, а потом расплакалась, молотя себя кулаком в грудь:
– Силы небесные, ну сведёт она меня в могилу, честное слово…
Когда матушка добрела до тока, Шоуси вытянул её по ноге ручкой деревянных вил:
– Где тебя носит, ослина ленивая? Хочешь, чтобы я вусмерть уработался?
У матушки и без того ноги подгибались, но она стойко выдержала удар, хотя невольно осела на землю. И тут же услышала полный злобы хриплый крик мужа, спёкшегося на жаре, как жареный курёнок:
– Не прикидывайся умирающей, поднимайся давай и зерно провеивать, быстро!
Он швырнул ей вилы из шелковицы, а сам вразвалочку направился в тень под софору. Свёкор тоже отбросил вилы.
– Ты, мать твою, не работаешь, и я не буду! – заорал он на сына. – Одному мне, что ли, всё это перелопачивать? – И тоже побрёл в тень.
Они так препирались, что скорее походили на братьев, чем на отца с сыном.
– Всё, больше не работаю! – заявил сын. – Такая уймища зерна, а жрёшь каждый раз хлеб из грубой муки.
– Гляньте на него, грубый хлеб он жрёт! А я что, на мягкий не наработал?
Матушка слушала их перебранку, и в душе поднималась волна бесконечной грусти. Урожай пшеницы семья Шангуань нынче собрала немаленький, и колосья толстым слоем устилали ток окружностью в два му. В ноздрях стоял дух прокалённого солнцем зерна. Богатый урожай всегда в радость для крестьянки, даже если тело её обливается водами, что горше жёлтого лотоса.
Опираясь на руки, матушка неуклюже поднялась. Но когда нагибалась за вилами, чуть не потеряла сознание. Голубое небо и жёлтая земля крутились перед глазами двумя огромными колёсами, вовлекая её в своё вращение, и она еле устояла. Низ живота раздирала боль, только что освободившаяся от бремени матка болезненно сокращалась, и бёдра мокли от вытекающей из родовых путей жидкости с неприятным запахом.
Солнце палило немилосердно, выжигая землю белым огнём, остатки влага в колосьях быстро испарялись. Превозмогая боль во всём теле, матушка цепляла их кончиками вил и переворачивала, чтобы сохли ещё быстрее. «На мотыге – вода, на вилах – огонь» – говаривала свекровь. При всех её многочисленных недостатках репутация у неё в деревне была хорошая. Работала честно, смелая, толковая и щедрая. У себя в семье, бывало, и скаредничала, но с соседями прижимистой не была. Кузнец она добрый, да и в крестьянских делах – в поле, на току – везде успевала. Матушка чувствовала себя перед ней как кролик перед львом – и боялась, и ненавидела, и уважала. «Сделай же мне снисхождение, свекровушка!» Колосья шуршали, тяжело соскальзывая меж зубьями вил, как отлитые из золота рыбки, с шелестом опадали зёрна. С одного из колосьев, раскрыв розоватые подкрылки, на руку матушке слетел изумрудный кузнечик с острой головкой и длинными усиками. Посмотрев на фасеточные глаза этого изящного насекомого, словно вырезанные из нефрита, она заметила, что половина брюшка у него отсечена серпом. А ведь живой и летает! Такая жизненная сила впечатляла. Матушка потрясла рукой, чтобы согнать кузнечика, но он не улетал. Кожа её чувствовала лёгкое прикосновение лапок, и от этого едва уловимого ощущения матушка невольно вздохнула. Вспомнилось, как она зачала вторую дочку, Чжаоди, в шалаше на тётушкиной бахче, где дул прохладный ветерок с берегов Мошуйхэ, а среди серебристо‑серых листьев лежали огромные арбузы. Лайди она тогда ещё кормила грудью. Вокруг шалаша со стрекотанием летали такие же кузнечики с розоватыми подкрылками. Дядя Юй Большая Лапа опустился перед ней на колени, горестно колотя себя по голове:
– Я пошёл на поводу у твоей тётки, с тех пор вот сердце не на месте! Я уже не человек, Сюаньэр, взяла бы ты этот нож да вонзила в меня! – И со слезами на глазах указал на сверкающее лезвие арбузного ножа.
В душе матушки поднялась целая буря чувств. Она нерешительно протянула руку и погладила его по бритой голове:
– Ты не виноват, дядюшка, это они меня… толкнули на этот шаг… – Голос её вдруг зазвенел, и она повернулась к видневшимся из шалаша арбузам, словно они могли её слышать: – Так вот слушайте! И можете смеяться! Такая штука жизнь, дядюшка. Я хотела быть честной и преданной женой, а меня били, ругали и отсылали в дом, откуда пришла. Да, я стану тайно искать мужчин на племя, но достоинства во мне не убудет. Хотя рано или поздно перевернётся моя лодчонка, дядюшка, если не в канале Чжанов, то в речушке Ли. – Она презрительно усмехнулась. – Но разве не говорят: «Не давай навозу растекаться на чужое поле»?! – Дядя растерянно вскочил, а она рывком стянула штаны, будто чтобы справить нужду…
На току Фушэнтана четвёрка больших мулов ходила кругами, волоча каменный каток. Батраки, подгоняя их, пощёлкивали бичами. Голоса людей, крики мулов, похрустывание катка слились в немолчный шум, а золотистые колосья вздымались под копытами мулов блестящими волнами. А здесь, на току Шангуаней, обливаясь потом, хлопочет она одна. Солнце так иссушило колосья, что они аж потрескивают, упади искра – всё вокруг заполыхает. Лучшего времени для молотьбы не придумать. Небо пылает, как раскалённая топка, от зноя даже листья на софоре поникли. В её тени сидят, тяжело дыша, отец и сын Шангуани. У прорехи в изгороди, высунув красный язык, развалилась собака. Всё тело матушки в липком, вонючем поту. Горло горит, голова раскалывается, тошнит, кровь стучит в висках так, что кажется – сосуды вот‑вот лопнут. Нижняя половина тела отяжелела, как намокшая вата, – с места не сдвинуть. Она твёрдо решила умереть здесь, на току, но просто поразительно, откуда только берутся силы, чтобы держаться на ногах и ворочать, ворочать! В золотых отблесках света колосья, казалось, оживают и толкутся, как мириады золотых рыбок, бешено извиваются клубками бесчисленных змей. Матушка веяла зерно, а душу переполняли торжественно‑печальные мысли: «Правитель небесный, отверзни очи свои и взгляни, что творится! Откройте глаза и вы, соседи! Полюбуйтесь: невестка Шангуаней только что родила, вся в крови еле притащилась на ток и под жгучими лучами солнца провеивает пшеницу. А её свёкор и муж, эти двое презренных мужчинок, сидят в тени под деревом и лясы точат. Да во всех династийных историях за три тысячи лет не найдёшь описания таких страданий!» И от жалости к себе она горько заплакала. В бескрайней выси зазвенели золотые колокольчики. Это колесница самого правителя небесного. Играют дудки и свирели, колесницей правит золотой дракон, кружатся в танце фениксы. А вот и матушка‑чадоподательница верхом на цилине с пухлым младенцем на руках. Шангуань Лу видела, как матушка кидает этого похожего на фэньтуань[277]
мальчика с очаровательной писюлькой и он с криком «Мама!» проникает ей в живот. Она бросается на колени и растроганно кричит: «Спасибо, матушка, спасибо!..»
Придя в себя, она увидела, что лежит в тени у изгороди, вся в грязи, и над ней, как над полудохлой собакой, кружатся тучи мух. Неподалёку стоит большой чёрный мул семьи Шангуань. Свекровь с хлыстом в руке охаживает лоботрясов отца и сына. Эти два сокровища закрыли головы руками и скулят, уклоняясь от ударов, но хлыст свекрови безжалостно сечёт их плоть.
– Не бей меня, не бей… – молит свёкор. – Мы же работаем, почтенная прародительница, чего же ты ещё хочешь!
– А вот и тебе, ублюдок! – вытянула она хлыстом Шоуси. – Я‑то знаю: как проделку учинить какую, ты завсегда первый.
– Матушка, милая, не бейте! – втягивает тот голову в плечи. – Убьёте ведь, кто будет за вами ухаживать в старости, кто похоронит!
– А я, думаешь, на тебя надеюсь? – с грустью хмыкает она. – Останутся, боюсь, мои косточки не похороненными, на дрова пойдут.
Отец с сыном кое‑как запрягают мула и принимаются за работу.
Поигрывая хлыстом, Шангуань Люй подошла к изгороди и заговорила с обидой в голосе:
– Ну‑ка, драгоценная невестушка, поднимайся – и домой. Чего разлеглась? Ославить меня хочешь? Чтобы люди говорили, мол, не свекровь, а злыдня? Невестку за человека не считаю? Вставай, говорят тебе! Или паланкин с носильщиками прислать? Ну и времена, невестки себя выше свекровей превозносят! Роди вот сына, узнаешь, каково это – свекровью быть!
Держась за изгородь, матушка встала. Свекровь сняла свою соломенную шляпу и нахлобучила ей на голову:
– Давай домой. Огурцов в огороде набери, на ужин мужикам подашь с яичницей. Достанет сил, принеси пару вёдер воды, хризантемы полить. – И бормоча что‑то себе под нос, пошла к своим работничкам.
Вечером прокатились раскаты грома. А всё зерно – труды целого года – на току. И превозмогая боль, еле волоча непослушное тело, матушка вместе с остальными поспешила на ток. Под ледяным дождём вымокла, как курица. Когда всё убрали и вернулись домой, она забралась на кан, чувствуя, что уже вошла во врата правителя ада Ло‑вана и его служители‑демоны, потрясая железными цепями, уже замкнули их у неё на шее…
Матушка нагнулась, чтобы собрать с полу осколки чашки, и тут же услышала, как засопела свекровь – словно буйвол на водопое. И тут же на голову матушке обрушился страшный удар. А свекровь, отшвырнув испачканный кровью каменный пестик, которым обычно толкли чеснок, заорала:
– Бей давай, ломай, круши, всё одно жизнь наперекосяк!
Матушка с трудом поднялась. По шее струилась кровь: свекровь проломила ей голову.
– Я же не нарочно… – всхлипнула матушка.
– Ты смеешь мне перечить?!
– Да не перечу я.
Свекровь покосилась на сына:
– Вот уже мне с ней и не совладать! Шоуси, тряпка этакая, давай, водрузи жёнушку свою на стол, будем на неё молиться!
Тот смекнул, что имеет в виду мать, схватил стоявшую у стены палку и вытянул жену по пояснице, снова свалив её наземь. И тут уж удары посыпались один за другим, а матушка лишь каталась по земле. Урождённая Люй смотрела на сына с одобрением.
– Хватит уже, Шоуси, – увещевал Фулу. – Забьёшь насмерть – с законом дело иметь придётся.
– Жизнь женщины ничего не стоит, – изрекла Шангуань Люй. – И без битья никак нельзя. Поколоченная жена хорошо слушается, размятая лапша славно кушается.
– А сама меня постоянно колотишь, – надулся Фулу.
Уставший Шоуси отбросил палку и встал под грушу отдышаться.
У поясницы и ниже у матушки всё слиплось. Свекровь принюхалась:
– Вот ведь, мать её, грязнуля! – выругалась она. – Получила пару колотушек, и сразу обделалась!
Опершись на локти, матушка с трудом подняла голову – до этого дня никто такой злобы в её голосе не слышал:
– Давай, Шангуань Шоуси, забей меня до смерти… А не забьёшь, сукин ты сын…
И тут она потеряла сознание.
Очнулась матушка за полночь. Первое, что она увидела, – усыпанное звёздами небо. Сияющий Млечный Путь прочерчивала длиннохвостая комета тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, предвещая время потрясений. Возле матери приткнулись три хрупких создания – Лайди, Чжаоди и Линди. А Сянди заходилась в изголовье кана хриплым плачем. В глазах и ушах малышки копошились личинки навозных мух – они вылупились из отложенных днём яиц.
Глава 62
Матушка возненавидела семейку Шангуань такой лютой ненавистью, что три дня подряд отдавалась собачьему мяснику Жирному Гао, который жил бобылём в Шакоуцзы. Глаза навыкате, оттопыренные толстые губы, он круглый год ходил в одной и той же ватной куртке. Куртка так пропиталась собачьим жиром, что походила на броню. Самые злющие собаки, завидев его, поджимали хвосты и отбегали, чтобы облаять уже с безопасного расстояния.