Матушка пошла на северный берег Цзяолунхэ собирать лекарственные травы и заодно заглянула к нему. Когда она открыла дверь, Гао как раз жарил мясо.
– Если за собачатиной, то ещё не готово! – хмуро покосился он на неё.
– На этот раз я к тебе с мясом, – выпалила матушка. – Помнишь, в том году на театральном представлении[278]
лапал меня в темноте? – Жирный Гао покраснел. – Так вот, сегодня я сама к тебе пришла!
Забеременев, Шангуань Лу сбегала к алтарю матушки‑чадоподательницы, что стоял в домишке семьи Тань, воскурила благовония, отбила поклоны, дала обет и принесла всю свою скудную наличность, оставшуюся ещё с тех времён, когда она выходила замуж. Но на следующий год опять родилась девочка, Паньди.
От кого родилась шестая дочка, Няньди, – от Жирного Гао или от смазливого монаха из храма Тяньци, – сама матушка сумела определить по вытянутому лицу, длинному носу и кустистым бровям дочки лишь гораздо позже, когда той было уже лет семь‑восемь.
Той весной свекровь одолела странная хворь: всё тело от шеи покрылось серебристо‑серыми чешуйками, которые невыносимо зудели. Чтобы она не зачесала себя до смерти, отцу с сыном приходилось ремнём связывать ей за спиной руки. Диковинная немочь так скрутила эту железную женщину, что она выла дни и ночи напролёт. Угол стены во дворе и шершавая кора груши были в крови там, где она чесалась, пытаясь унять зуд: «Ох умру, как чешется, ох умру… – причитала она. – Ох прогневала Небеса, ох прогневала, ох спасите, ох помогите…»
От отца с сыном толку было как от козла молока. Вот уж действительно, хоть катком дави – дерьма не выдавишь, хоть молотом лупи – кровь не выступит. Так что искать врача пришлось, конечно, матушке. Она изъездила на муле весь Гаоми, пригласила к свекрови несколько докторов – и традиционной медицины, и европейской. Одни уезжали, выписав рецепт, другие просто поворачивались и уходили. Обращалась матушка и к колдуньям, и к знахарям, но все их эликсиры и чудодейственные отвары не помогали – Люй с каждым днём становилось всё хуже. Однажды она позвала матушку:
– Вот что, живущая с Шоуси. Верно говорят: «Родителям с детьми нельзя без доброты, а свекровям с невестками никак без ненависти». Помру – тебе с домом управляться. Отец с сыном – два осла, они так и не повзрослели.
– Не надо таких грустных речей, матушка, – сказала урождённая Лу. – Я тут недавно слыхала, как почтенный Фань Сань рассказывал об одном учёном монахе из храма Тяньци, что в Мадяньчжэне. Говорят, очень сведущ во врачевании. Хочу вот съездить за ним.
– Не трать зря деньги, – отвечала свекровь. – Знаю я, откуда моя хворь. Я когда только замуж вышла, кошку кипятком ошпарила. Она у меня цыплят таскала, разозлила – мочи нет. Хотела лишь проучить, а она возьми и сдохни. Вот теперь и вредит!
Но матушка всё же отправилась верхом на муле за тридцать ли к этому монаху.
Монах оказался светел ликом и красив, от него приятно пахло сандалом.
Перебирая чётки, он выслушал матушкину просьбу и сказал:
– Я бедный монах, больных принимаю здесь, в храме, по домам не езжу. Привози и ты свекровь сюда.
Ничего не поделаешь, пришлось матушке вернуться, запрячь телегу и отвезти свекровь в храм Тяньци.
Лекарь выписал больной два рецепта – один для приёма внутрь, другой – обтирание.
– Если не поможет, – сказал он, – больше приходить не надо, а если подействует, приезжай – выпишу новый.
Матушка отправилась в аптеку за лекарством, собственноручно заварила и пользовала свекровь. После трёх приёмов внутрь и двух обтираний зуд прекратился.
Отомкнув на радостях сундук, где хранились деньги, свекровь послала матушку отблагодарить лекаря и получить новый рецепт. Пока монах выписывал его, матушка заодно поинтересовалась, почему у неё рождаются одни девочки. Слово за слово, беседа затянулась. Монах оказался любвеобильным, матушка мечтала о сыне, и оба прониклись друг к другу пониманием.
Жирный Гао тоже вошёл во вкус, с матушки прямо глаз не сводил.
Однажды вечером, когда солнце уже закатилось и на небе появился кругляшок луны, матушка верхом на муле возвращалась из храма Тяньци. Когда она проезжала мимо гаолянового поля к югу от Мошуйхэ, на дорогу выскочил Жирный Гао.
– Ну и бессердечная же ты, Сюаньэр, – заявил он.
– Я тебя, Жирный, пожалела, вот и уступила пару раз, зажмурившись. А ты поди‑ка: дали палец – всю руку откусить готов.
– Как с монашком закрутила, старого дружка‑то и позабыла! – обиделся Жирный Гао.
– Чепуху несёшь! – отмахнулась матушка.
– Ты мне не вкручивай, – прищурился Гао. – Лучше соглашайся, а не то вмиг раззвоню по всему Дунбэю, что ты якобы за лекарством для свекрови ездишь, а сама с монашком забавляешься.
И матушка позволила унести себя в поле гаоляна…
Свекровь поправилась. Но слухи о том, что матушка спуталась с учёным монахом, дошли и до её ушей. Когда опять родилась девочка – Няньди, – она, ни слова не говоря, взяла ребёнка за ноги и хотела утопить в поганом ведре.
Матушка соскочила с кана и, бросившись перед ней на колени, стала умолять:
– Смилуйтесь! Пощадите малышку! Ведь я полгода ходила за вами!
Держа заливающегося плачем младенца вниз головой, свекровь негромко спросила:
– Скажи честно, про монаха правда?
Матушка молчала.
– Говори! На стороне нагуляла?
Матушка твёрдо мотнула головой.
Свекровь швырнула малышку на кан.
Глава 63
Осенью тридцать пятого года матушка косила траву на северном берегу Цзяолунхэ, и её изнасиловали четверо вооружённых дезертиров.
Перед ней несла свои холодные воды река, и в душу закралась мысль: а не броситься ли в прозрачный поток и не свести ли счёты с жизнью? И когда она уже собралась осуществить своё намерение, пред ней вдруг предстало отражение завораживающе глубокой синевы небес Гаоми. Плыли клочья белых облаков, под ними весело распевали маленькие серые птахи. А в воде под этими же облаками сновали, беспрестанно вертя хвостиками, прозрачные мальки. Будто ничего и не произошло. А ведь и правда, птицы же не перестают петь из‑за того, что есть коршуны, и рыбки весело вьются, хотя и на них есть зимородки. И тогда на её, перенёсшую надругательство грудь повеяло очищающей свежестью. Матушка зачерпнула воды, смыла с лица пот и слёзы, оправила одежду и зашагала домой.
В начале лета следующего года восемь лет не рожавшая Шангуань Лу родила седьмую дочку – Цюди. Урождённая Люй, которая возлагала на эту беременность большие надежды, впала в крайнее отчаяние. Пошатываясь, она ушла в свою комнату, открыла сундук, достала бутылку вина, которую хранила много лет, и, залив своё горе, громко заголосила. Шангуань Лу тоже была совершенно подавлена и с отвращением смотрела на сморщенное личико новорождённой, причитая про себя: «Правитель небесный, ну почему ты поскупился? Потратил бы ещё чуток глины, и мой ребёнок был бы мальчиком…»
А затем в дом влетел Шангуань Шоуси и, отдёрнув рваную тряпку, отпрянул. Оправившись, он первым делом схватил стоявший за дверью валёк и опустил его на голову жены. На стену брызнула кровь, а обезумевший от ярости коротышка, сопя, выбежал во двор, ухватил клещами раскалённый кусок железа из горна и прижёг ей между ног. Закружился желтоватый дымок, и комната наполнилась отвратительным запахом палёных волос и горелой плоти. С истошным воплем матушка скатилась с кана и, скорчившись, задёргалась на полу.
Узнав, как обошлись с Сюаньэр, Юй Большая Лапа схватил охотничье ружьё и помчался к дому Шангуаней. Ворвавшись в ворота, он ни слова не говоря наставил его в могучую грудь урождённой Люй и спустил курок. Но той помирать, видно, было не время, и ружьё дало осечку. Пока Большая Лапа перезаряжал его, Люй уже вбежала в дом и заперла дверь. Вне себя от ярости, Юй пальнул по двери. Раздался страшный грохот, и сотни картечин пробили в двери дыру размером с чашку. Изнутри донёсся испуганный вопль урождённой Люй.
Тяжело дыша и раскачиваясь всем своим громадным телом, как медведь, Большая Лапа принялся молча колотить в дверь прикладом. Сбившись вместе в восточной пристройке, на происходящее во дворе смотрели перепуганные девочки.
Шангуани, отец и сын, – один с молотом, другой с кузнечными клещами – бочком подбирались к Большой Лапе. Шоуси выскочил вперёд и ткнул его клещами в спину. Юй взревел и обернулся. Шоуси отбросил клещи и хотел было дать стрекача, но ноги словно одеревенели, и он застыл с вымученной улыбочкой на лице.
– Убью, сволочь! – рыкнул Большая Лапа и, взмахнув ружьём, свалил Шоуси на землю. Удар был такой силы, что ружьё разломилось пополам.
Тут подоспел Фулу с молотом. Нацелил было на Юя, но промахнулся, а от тяжести молота потерял равновесие. Большая Лапа шарахнул его по плечу, и отец грохнулся рядом с сыном.
Большая Лапа принялся охаживать их по очереди ногами. Чтобы пнуть побольнее, он постоянно подпрыгивал. Девчушки не сводили с него глаз: ведь этот дедушка устроил такое забавное представление. Отец с сыном катались по земле, корчась от боли. Поначалу они вопили один громче другого, но вскоре затихли окончательно. Шоуси выставил задницу, как подраненная жаба, и стал было подниматься на четвереньки, но от пинка Юя кувырком полетел на землю. Большая Лапа схватился за ручку огромного шангуаневского молота и занёс его над головой Шоуси:
– Сейчас всю тыкву тебе разнесу, сучье племя!
В этот критический момент дверь отворилась и нетвёрдыми шагами вышла матушка.
– Дядюшка, дядюшка, это наши семейные дела, – взмолилась она. – Не надо тебе вмешиваться…
Отбросив молот, Юй Большая Лапа с болью смотрел на стоявшую перед ним племянницу, напоминавшую теперь высохшее деревце.
– Сюаньэр… – поражённый, вымолвил он. – Сколько же ты выстрадала!..
– Дом семьи Юй я покинула, теперь я член семьи Шангуань, – сказала матушка. – Так что умру я или нет, вас уже не касается…
После переполоха, устроенного Юем Большая Лапа, спеси у Шангуаней поубавилось. Да и урождённая Люй стала относиться к невестке получше. Побывавший на волосок от смерти Шоуси тоже испытывал некую признательность к жене и уже не проявлял прежней жестокости.
Обожжённое место у матушки стало гноиться, распространяя омерзительный запах. Она уверилась, что ей уже недолго осталось мучиться в этом мире, и перебралась в западную пристройку.
Однажды на рассвете её пробудил ото сна звон церковного колокола. Она слышала его каждый день, но сейчас он почему‑то особенно тронул её душу. Тягучие завораживающие звуки, летевшие из его медного чрева, взволновали её, сердце ожило, затрепетало. «Почему я раньше не замечала этих звуков? Что было для них помехой?» Она погрузилась в размышления, понемногу забыв о терзавшей её боли, и очнулась, лишь когда в тело впились несколько забравшихся на неё крыс. Старый мул, часть приданого из тётушкиного дома, глядел на неё участливым, по‑стариковски грустным взглядом, который служил ей утешением, даже ободрял.
Опираясь на посох и волоча свою гниющую плоть, матушка маленькими шажками, словно одолевая тернистую дорогу в рай, вошла в ворота церкви.
Было воскресенье, пастор Мюррей, стоя за пыльной кафедрой с Библией в руках, зачитывал перед дюжиной старушек отрывок из Евангелия от Матфея: «По обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же муж Её, будучи праведен и не желая огласить Её, хотел тайно отпустить Её. Но когда он помыслил это, – се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в ней есть от Духа Святого; родит же Она сына, и наречёшь Ему имя: Иисус; ибо Он спасёт людей своих от грехов их».[279]
Матушка
слушала, и на грудь её капали слёзы. Отбросив посох, она опустилась на колени перед распятым на металлическом кресте Иисусом. Подняв голову к застывшему лицу из высохшего и потрескавшегося жужуба, она выдавила:
– Опоздала я, Господине спускавшие с неё глаз старушки зажимали носы из‑за исходящего от неё дурного запаха.
Положив Библию, пастор Мюррей сошёл с кафедры и поднял Сюаньэр. В ласковых голубых глазах стояли прозрачные слёзы:
– Я так долго ждал тебя, сестра моя.
В начале лета тридцать восьмого года в густой рощице софоры в пустынном уголке Шалянцзы пастор Мюррей благоговейно стоял на коленях перед матушкой, которая только что оправилась от ожога, и дрожащими красными ручищами легонько поглаживал её. Его влажные губы подрагивали, голубизна глаз его сливалась воедино с синевой неба дунбэйского Гаоми, и он прерывисто шептал:
– Сестра моя… Возлюбленная моя… Голубица моя… Прекраснейшая из женщин… «Округление бёдр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника… Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино… Чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями… Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны… Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти… Запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои, как отличное вино… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностию…»[280]
От
этих восхвалений Мюррея, от нежных, заботливых прикосновений матушке казалось, что она взлетает, как гусиное пёрышко, и плывёт в бескрайней лазури небес Гаоми, плывёт в лазури глаз пастора, а еле уловимый аромат красных и белых цветков софоры накатывается ревущим прибоем. Когда чрево пронзило, как стрелой, прохладное семя, из глаз у неё брызнули слёзы благодарности. И оба они, израненные душой, но влекомые друг к другу, задыхаясь от переполнявших их чувств, воскликнули:
– Эммануил! Эммануил…
Аллилуйя! Аллилуйя…
Аминь! Аминь!
А… минь…