Движение на дороге было плотное, и водитель лихорадочно давил на клаксон. Сыма Лян, ухмыляясь, смотрел в окно и не обращал внимания на всхлипывающую актрису. В самом центре города, около площади с круговым движением, машина чуть не столкнулась с грузовиком – он ехал как танк, и ему ни до кого не было дела.
– Мать твою разэтак! – выругалась, высунувшись из окна, водитель грузовика, краснощёкая девица в белых перчатках.
– Что‑что? – презрительно переспросил таксист.
Сыма Лян опустил стекло и, плотоядно уставившись на девицу, крикнул:
– Барышня, со мной порезвиться не желаешь?
Та пару раз отхаркнулась и плюнула, метя ему в лицо. В кузове, покрытом проволочной сеткой, в клетках вопили и прыгали обезьяны с зеленоватой шёрсткой.
– Вы откуда, братишки? – заорал в их сторону Сыма Лян. – И куда? – Те лишь корчили ему рожи.
– С птичьим центром не вышло, теперь на мартышек переключились, – прокомментировал таксист.
– И кто же это обезьяний центр создаёт? – заинтересовался Сыма Лян.
– Ну а кто ещё на это способен? – Таксист круто заложил руль, и машина пролетела впритык к ноге девицы на мотоцикле. Ослик, тащивший следом тележку, с перепугу обделался, а сидящий на облучке старик‑крестьянин отпустил пару крепких словечек. В палящий майский зной он был в чёрной шапке из собачьего меха. На тележке стояли две большие корзины золотистых абрикосов.
Таща актрису за руку, Сыма Лян ввалился в городскую Ассоциацию потребителей. Актриса брыкалась изо всех сил, но с силачом Сыма Ляном справиться было непросто. Сотрудники Ассоциации в это время резались в карты – три женщины против одного мужчины. У мужчины на лысой, как бильярдный шар, голове было прилеплено множество полосок белой бумаги.[258]
|
|
– У
нас претензия, господа! – заявил Сыма Лян.
– На что жалуетесь? – покосилась на него, делая ход, накрашенная молодуха.
– На презерватив!
Игроки на миг замерли, но тут же повскакали, как обезьяны. Лысый, даже не потрудившись сорвать бумажные полоски, взгромоздился за письменный стол и торжественным голосом провозгласил:
– Граждане, мы, Ассоциация потребителей, со всей душой служим здесь на ваше благо. Пожалуйста, опишите подробно причинённый вам ущерб.
– Пять месяцев назад, – начал Сыма Лян, – я приобрёл в магазине отеля «Гуйхуа‑плаза» пачку цветных презервативов марки «Синфу».[259]
Мы с этой барышней провели вместе всего полчаса, и презерватив порвался. Негодное качество презерватива привело к тому, что она забеременела. В случае аборта её здоровью и психике будет причинён серьёзный ущерб, а если аборта не будет, придётся идти на незапланированное рождение.[260]
Поэтому
мы хотим взыскать с фабрики‑производителя миллион юаней.
– Как вы сказали, сколько времени вы этим занимались? – спросила женщина средних лет.
– Всего полчаса, – повторил Сыма Лян.
Та аж языком зацокала:
– Силы небесные, полчаса!
– Да‑да, полчаса, – подтвердил Сыма Лян. – У меня это дело по часам расписано. Не верите – вот у неё спросите.
Женщина стыдливо потупилась.
– А ты не опускай голову и не стой, словно язык проглотила! – ткнул её Сыма Лян. – Тебе же нанесён прямой ущерб. Всего полчаса, верно?
От стыда актриса разозлилась:
– Ага, полчаса! Да ты, ети его, полдня не слезал!
Работницы конфузливо и завистливо захихикали.
|
|
– Вы муж и жена? – поинтересовался лысый.
– Какие муж и жена! – поразился Сыма Лян. – Разве муж и жена такими делами занимаются? Ну просто осёл тупоголовый! – Лысый от таких выражений аж рот разинул.
– А какое у вас, уважаемый, есть доказательство, что именно порвавшийся презерватив привёл к беременности вашей спутницы? – пришла на помощь лысому всё та же женщина средних лет.
– А разве ещё нужны доказательства?
– Конечно. Порвалась обувь – нужно предъявить в качестве доказательства рваную обувь; взорвался котёл высокого давления – предъявляется этот разрушенный котёл; порвался презерватив – нужно представить его.
– Эй, – повернулся Сыма Лян к актрисе, – у тебя осталось доказательство, нет?
Та вырвала руку и, закрыв лицо, зашагала к двери. Двигалась она на своих длинных ногах очень проворно, совсем не как беременная. Сыма Лян провожал её хитрой улыбкой.
Когда он вернулся в свой люкс, Ша Цзаохуа поджидала его, сидя на подоконнике в чём мать родила.
– Ну что, признаёшь, что я девственница, или нет? – безразлично спросила она.
– Прекратила бы ты свой дурацкий цирк, сестрица! – не выдержал Сыма Лян. – Я в жизни перевидал женщин во сколько, и ты хочешь меня провести? Да если бы я хотел жениться, неужели имело бы значение, девственница ты или нет?
От пронзительного вопля Ша Цзаохуа его бросило в холодный пот. Она возопила так, что внутри у него всё перевернулось, а от синего блеска в её глазах перехватило дыхание, как от ядовитого газа. Он инстинктивно рванулся к ней. Но она подалась телом назад, и перед ним мелькнули лишь её красные пятки.
|
|
– Видишь, дядюшка, к чему это привело? – вздохнул Сыма Лян. – Если прыгну из этого окна, точно буду недостоин имени сына Сыма Ку. И если не прыгну – тоже. Как быть, скажи.
Я стоял не в силах вымолвить ни слова.
Сыма Лян схватил цветастый зонтик от солнца, оставленный в номере кем‑то из женщин:
– Дядюшка, позаботься обо мне, коль помру. А не помру – значит, жить мне вечно.
Он раскрыл зонтик и со словами: «Эх‑ма, была не была» – сиганул вниз и стал стремительно падать, как созревший плод с листком.
С помутившимся от страха взором я высунулся наполовину из окна и закричал:
– Сыма Лян!.. Малян…
Но Сыма Ляну было не до меня. Он падал, вцепившись в зонтик, и от этого зрелища просто дух захватывало. Внизу, задрав головы, за ним следили случайные прохожие. В небе было полно голубей, и они роняли помёт прямо в разинутые рты. Тело бедняги Ша Цзаохуа распласталось на бетоне трупиком маленькой собачонки. Сыма Лян упал на раскидистую крону платана, зонтик, словно большой цветок, скользнул по веткам, и Сыма Лян приземлился на аккуратно подстриженные, как усы Сталина, вечнозелёные кусты – они разошлись в стороны брызгами зелёного ила. Толпа зевак с криками ринулась к нему. Сыма Лян выбрался из кустов как ни в чём не бывало, отряхнулся, похлопав себя по заду, задрал голову вверх и помахал рукой. Лицо у него напоминало цветной витраж в церкви, когда мы ходили туда детьми.
– Малян!.. – сдавленно крикнул я.
Сыма Лян пробрался через толпу к главному входу, подозвал такси и нырнул в него. За ним неуклюже устремился бой в красном. Такси обдало всех чёрным выхлопом и, ловко маневрируя, влилось в поток машин на главной улице.
Я выпрямился и глубоко вздохнул, словно пробудившись от долгого сна. Внизу, залитые солнечным светом, раскинулись необозримые торговые ряды Даланя – хмельные, разомлевшие, наполняющие надеждой и расставляющие ловушки лабиринты магазинов и лавок. На краю города ярко отливала золотом матушкина семиярусная пагода.
– Отведи меня в церковь, сынок, – слабым голосом проговорила матушка. Она уже еле видела, да и то лишь левым глазом. – В последний раз…
Взвалив её на спину, я целых пять часов тащился, петляя по закоулкам, пока за общежитием труппы маоцян, где земля покраснела от выбросов с фабрики химических красителей, не нашёл недавно отстроенную заново церковь.
Втиснутая в остатки участка, который она занимала раньше, церковь утратила былое величие, опростилась. Весь переулок перед ней был заставлен велосипедами, обмотанными разноцветным пластиком. У ворот сидела приветливая пожилая женщина со скуластым лицом. Она походила и на билетёршу, и на тайного агента, добросовестно исполняющего свои обязанности. Приветливо кивнув, она позволила нам войти.
Во дворе полно народу, в самой церкви ещё больше. Дряхленький священник неразборчиво бубнит проповедь. Падающий на высокую кафедру луч света высвечивает его руки, высохшие, словно препараты, прошедшие спецобработку. Среди прихожан и пожилые, и дети, но больше всего молодых женщин. Сидя на маленьких скамеечках, они делают пометки в открытых томиках Библии. Какая‑то старушка узнала матушку и нашла нам пару мест на скамье у стены. Над головой раскинула ветви старая софора, усыпанная цветами, словно благодатным снегом, в нос бьёт удушливый аромат. С большой ветки свешивается, разнося окрест слова священника, старенький динамик. Он шуршит и шипит, и непонятно, то ли священник говорит с придыханием, то ли динамик такой ветхий. Мы сидим тихо и слушаем. Голос с хрипотцой, и я, не видя лица священника, почему‑то представляю, что в уголках рта у него скапливается белая слюна.
– Люди и братия, с ближними держитесь по‑доброму, не усматривайте в них врагов ваших. Ибо, как учил Господь, если найдёшь вола врага твоего, или осла его, заблудившегося – приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношей своею, то не оставляй его: развьючь вместе с ним.[261]
– Люди
и братия, не ублажайте утробу свою, ибо, как учил Господь, не следует вкушать орла, грифа и морского орла, коршуна, и сокола с породою его, всякого ворона с породою его, страуса, совы, чайки, и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря.[262]
Сие супротив установлений веры и уже влечёт кару.
– Люди и братия, будьте сдержанны. Ибо, как учил Господь: кто ударит тебя в левую щёку, обрати к нему и правую.[263]
Перед лицом любой несправедливости не сетуйте. Если выпали страдания, значит, судьба такая. Даже если мучает голод, изъязвляют болезни, всё равно не след роптать. В этой жизнь страдаешь, в будущей блаженство обретаешь. Стиснуть зубы и жить дальше. Господь Иисус самоубийц не жалует, их душам не будет искупления.
– Люди и братия, не гонитесь за богатством, богатство аки тигр, вырастивший тигра от него и пострадает.
– Люди и братия, не вожделейте женщину. Женщина – нож вострый, до костей сдирающий; всякий, кто её взалкает, как ножом, себя до костей обдерёт.
– Люди и братия, живите в страхе Божием, не забывайте о потопе, об огне небесном. Во всякий час поминайте святое и славное имя Иеговы. Эммануил,[264]
аминь!
– Аминь! – хором откликается паства, и глаза женщин увлажняются слезами.
Звучит дребезжащий орган. Вступает хор, прихожане подхватывают. Те, кто может петь, поют, остальные подтягивают: «Наступит день Господень, придёт в час неведомый, но придёт. И пробьёт тот час, и отделятся праведные от грешных. Готов ли ты к тому, что придёт день сей? Готов ли встретить великий день суда? Готов иль нет, наступит день сей. Аминь!»
Служба закончилась. Прихожане убрали свои Библии, некоторые встали, позёвывая и потягиваясь, другие остались сидеть, что‑то бормоча вполголоса. Заросший щетиной молодец с шапкой густых волос, зажав в зубах окурок, поставил ногу на скамью и, наклонившись, счищает с туфли грязь десятиюаневой купюрой. За его рукой заворожённо следит старик, по виду нищий. Красивая молодая женщина сунула Библию в изящную вышитую сумочку и одновременно глянула на золотые часы на белой, как корень лотоса, руке. Волосы до плеч, ярко‑красные губы, на пальце кольцо с бриллиантом. Широкоплечий военный с лицом простака, скатав стоюаневую бумажку, суёт её в зелёный ящичек для пожертвований. На стене мелом написано: «Эммануил». Сидящая в уголке у стеньг на половинке кирпича старуха с горестным выражением лица открыла котомку из синей дерюги, вытащила тонкий, как рисовая бумага, блин и принялась с чавканьем жевать. Из репетиционного зала труппы маоцян доносятся пассажи пробующих голос актрис: «И‑и… A‑а… В шестом подлунном месяце, в палящий летний зной… спешат верхом две девицы дорогою прямой… И‑а‑а…» Голозадый пацанёнок мочится на муравейник, заливая входы и выходы, – муравьи явно на грани катастрофы. Женщина средних лет ругает его, угрожая отрезать писюльку; мальчик, оторопев, глядит на неё снизу вверх. Сгорбленный мужчина в очках, волоча непослушные ноги, направляется к женщине, кормящей ребёнка грудью. На лбу у неё грязный пластырь, на волосах запеклась кровь. На рваной мешковине сидит старик, выставив ноги в гноящихся язвах, над ними роятся зелёные мухи. На его костлявой коленке пристроился дятел. Быстро работая клювом, он выклёвывает из раны маленьких белых червячков. Старик, щурясь на солнце, безостановочно шевелит губами, словно произносит тайное заклинание. На широкой улице за церковью гремят громкоговорители: «Хочешь жить счастливо – меньше рожай детей, больше сажай деревьев. Одна семья – один ребёнок. После рождения второго ребёнка стерилизация обязательна. Стерилизация женщин приветствуется. Уклоняющихся ждёт штраф в размере пяти тысяч восьмисот юаней». Это проехала агитационная машина, идёт кампания по регулированию рождаемости. А вот под грохот гонгов и барабанов, поднимая тучи пыли, приближается труппа янгэ – танца посадки риса – с винзавода. Эта компания – восемьдесят молодцов в жёлтой крестьянской одежде и жёлтых головных повязках и восемьдесят здоровенных девиц в красных шёлковых рубашках – уже несколько лет болтается по Даланю, заглядывая во все уголки. Их одежда насквозь пропиталась винными парами, даже отсырела. От них несёт перегаром, и янгэ у них получается какой‑то пьяный. Барабанщики вырядились героями‑храбрецами древности, но барабанный бой у них тоже не совсем тверёзый. Барабаны и гонги – это проникшее сюда проявление мирского – привлекают внимание находящихся во дворе церкви: одни поднимают глаза, другие опускают головы в задумчивости, кто‑то отрешённо уставился в пустоту. Стальное распятие в рыжих потёках ржавчины, будто сам таинственный лик Христа то показывается, то скрывается в клубах пыли. Во двор с плачем входит женщина средних лет в трауре. Глаза опухли от слёз, остались лишь две чёрные щёлочки. Плачет она очень мелодично, похоже на печальные народные напевы японцев. В руке у неё зеленоватый посох из ивы, просторное траурное платье замызгано. За ней, поджав хвост, робко трусит тощая собачонка. Рухнув на колени перед образом Христа в терновом венце, женщина громко молит: «Господи, матушка моя преставилась, спаси её для Царствия Небесного, не допускай в ад…» Иисус взирает на неё с жалостью и печалью. Со лба у него жемчужинкой скатывается капля крови. В ворота будто в смущении заглядывают трое полицейских. Негромко перебросившись парой фраз, они осторожно входят во двор. Молодец, протиравший туфлю банкнотой, тут же вскакивает, пепельно‑бледное лицо покрывается потом. Похоже, он хочет удрать, но полицейские, рассредоточившись, уже отрезали ему путь к отступлению. Он поворачивается и бросается к кирпичной стене. Добегает, подпрыгивает и повисает, ухватившись за поросший жиденькой травкой верх стены и колотя ногами по её скользкой поверхности. Полицейские коршунами накидываются на него, хватают за ноги, стягивают вниз и укладывают на землю. Сверкнувшие наручники замыкаются на запястьях, его поднимают и ведут прочь. Пол‑лица у него в пыли, он сплёвывает сгустки крови. Во двор проскальзывает парнишка с ящиком‑холодильником за спиной и писклявым голоском кричит: «Мороженое! Мороженое! Сливочное мороженое!» Лопоухий, круглоголовый, лоб в морщинах, огромные глаза светятся не по возрасту безнадёжным светом, а два передних зуба выступают, как у кролика. Ящик тяжёлый, напряжённо вытянутая под ним тонкая шея кажется ещё тоньше. Из‑под рваной майки торчат рёбра, ноги под широченными трусами как тростинки, все голени в чирьях. Старые туфли велики и шлёпают при ходьбе. Никто мороженого не покупает, и он, расстроенный, уходит. Я бросил взгляд на его страдальческую фигуру, и душа заныла. Но в карманах ни фэня. А он шагает по переулку, звонко напевая что‑то под нос, и, похоже, ничуть не печалится, как я себе вообразил.
Матушка сидит на скамье, сложив руки на коленях и закрыв глаза, будто спит. Ни ветерка, а цветы с софоры вдруг начинают осыпаться. Будто их держал на ветвях электромагнит и вдруг отключили ток. Мириады белых цветков кружатся, как снежинки, и падают матушке на волосы, на шею, осыпают ей руки, плечи, бурую землю перед ней. Аминь!
Из церкви, шаркая ногами, выходит закончивший проповедь старый пастор. Опершись на дверной косяк, он заворожённо лицезреет это совершающееся на его глазах чудо. Всклокоченные рыжие волосы, голубые глаза, большой красный нос, редкая светлая бородка, стальные коронки во рту, похожие на зубья грабель. Я в ужасе вскакиваю – передо мной будто мой легендарный отец.
Ковыляя на бинтованных ногах, к нам спешит старая тётушка Ли:
– Это пастор Ма, старший сын нашего старого пастора Ма. Специально из Ланьчжоу[265]
приехал, чтобы служить здесь. А это Шангуань Цзиньтун, сын нашей, давнишней прихожанки Шангуань Лу…
На самом‑то деле её старания излишни, потому что не успела она ещё назвать наши имена, а Господь уже ниспослал озарение, нам стало ясно: мы одной крови. Внебрачный сын пастора Мюррея и мусульманки, мой сводный брат обнял меня своими красными волосатыми ручищами и крепко прижал к себе. Голубые глаза его наполнились слезами, и он произнёс:
– Я так долго ждал тебя, брат!
КНИГА СЕДЬМАЯ
Глава 55
Двадцать шестым годом правления императора Гуансюя великой династии Цин был тысяча девятисотый год.
Утром седьмого дня восьмого месяца германские солдаты, которых привёл уездный начальник Цзи Гуйбинь, под прикрытием густого тумана окружили деревушку Шавоцунь на крайнем юго‑западе Дунбэя.
Матушке тогда было полгодика и звали её Сюаньэр. Её отец и мой дед Лу Улуань был известным мастером боевых искусств, он ходил, почти не оставляя следов. Поднявшись на рассвете и выйдя в окутанный туманом двор, он размялся, выполнив несколько форм ушу, потом взял пару иностранных стальных вёдер – они в ту пору очень ценились – и отправился к колодцу на южной окраине деревни. Ещё едва светало, а в каждом дворе люди уже были заняты делом. На току семьи Ду Цзеюаня кто‑то упражнялся в боевых искусствах. У цзюйжэнь[266]
Ду Цзеюань высокий, светлолицый, красивая развевающаяся борода, талантов хоть отбавляй, а в жёны взял дурнушку, темнокожую да рябую. Судачили, что после сдачи экзаменов он помышлял о безбрачии, но во сне ему явилась большая птица с ярким оперением и осенила своим крылом. Пробудившись, он обнаружил на груди руку рябой смуглянки, понял, что это вещий знак, и отказался от своих помыслов. Ещё говорили, будто он настолько преуспел в боевых искусствах, что мог, стоя на коне с двумя полными вёдрами воды на плечах, промчаться во весь дух и не пролить ни капли.
Подойдя к колодцу, дед ощутил источаемую водой свежесть. Считалось, что этот колодец напрямую сообщается с Восточным морем. Он не пересыхал даже в самые засушливые годы, и нередко из него вытаскивали крупных золотистых рыбин. Вкусную воду из него пила вся деревня, этот колодец любили и берегли как зеницу ока. Заглянув в него, дед увидел, что там распустился прекрасный, будто выточенный из агата, белый лотос. Изумлённый, он поспешно отступил, испугавшись, что потревожил этот удивительный по красоте цветок. Подхватив пустые вёдра, он отправился восвояси, но у ворот Ду Цзеюаня столкнулся с батраком Ду Ли, который тоже шёл по воду.
– Раненько поднялся, Улуань! – протяжно зевнув, обратился тот к деду.
– Не ходи туда, – остановил его дед.
– Чего это вдруг?
– Там, в колодце, белый лотос.
– Подумаешь, белый лотос! Да по мне хоть красный, всё равно воды набрать надо, иначе хозяин по головке не погладит. – Покачивая тяжёлыми деревянными вёдрами, он вразвалочку двинулся к колодцу.
– Там правда белый лотос, – догнал его дед.
– Улуань, что это на тебя нашло с утра пораньше?
– Своими глазами видел, побольше чашки будет.
– Да пусть больше крышки от котла, воды‑то мне всё равно набрать надо!
Он подошёл к колодцу, заглянул в него и, обернувшись к деду, начал было материться:
– Мать твою за ногу…
Но тут раздался глухой выстрел, Ду Ли умолк и криво осел на край колодца; на груди у него выступила кровь. Со стороны подвесного моста надвигалось множество рослых, длинноногих германских солдат в шапках с квадратным верхом. Впереди вышагивал китаец с болтавшейся на шее косичкой и с пистолетом в руке.
Германские дьяволы!
Они проложили железную дорогу из Цзяочжоу в Цзинань, нарушив тем самым дунбэйский фэн‑шуй. В отместку за это Шангуань Доу и Сыма Да Я устроили им битву с дерьмом и мочой. Завершилась битва сокрушительным поражением селян. Дед и другие дунбэйцы никогда не забудут жалостных воплей Шангуань Доу, ступавшего голыми ногами по раскалённым сковородкам, не забудут и тошнотворный запах палёного мяса. Исход битвы убедил: ноги у германцев очень даже сгибаются, это не куклы без коленок и не чистюли, которых тошнит до колик, если их облить дерьмом и мочой. У жителей Шавоцунь был свой счёт к германцам. На деревенском базаре один инженер, работавший на строительстве железной дороги, полапал за грудь старшую сестру Юй Бао, и возмущённая толпа забила его насмерть. Деревенские понимали, что германцы просто так этого не оставят. В битве с дерьмом и мочой участвовали и члены местного общества «Хунцян» – «Красное копьё». К нему примкнул и дед. Боевым отрядом общества командовал Ду Цзеюань. Они упражнялись в боевых искусствах, овладевали навыками боя, готовили ружья и отливали пушки, возводили земляные валы и копали рвы, находясь в полной боевой готовности. Затишье длилось несколько месяцев, и люди немного расслабились. И вот теперь случилось то, чего они опасались. Германские солдаты забрались на вал, открыли ворота, опустили навесной мост и двинулись на деревню. Ду Ли, не поверивший, что в колодце появился белый лотос, стал первым из погибших в тот день трёхсот девяноста четырёх жителей Шавоцунь.
Лу Улуань видел, что отряд германцев приближается быстро, как стая коршунов. Оставляя язычки пламени, из винтовочных стволов со свистом вылетали пули. Фигуры солдат то появлялись, то исчезали в густом тумане, и сколько их наступает на деревню, было не разобрать. Громким криком дед известил односельчан об опасности и понёсся прочь. Вёдра из сверкающей, как снег, жести, которые он выменял на четыре доу[267]
зерна, поскрипывая, раскачивались во все стороны, и одна из германских пуль пробила заднее. Люди в суматохе выбегали на улицу. Слепой Чэнь с громким криком: «Где дьяволы, где они?» – выскочил прямо на германцев. Ему к затылку приставили дуло винтовки, и слепец упал на землю вместе со своим посохом.
Народ спешно запирал ворота, собирал пожитки.
Командир «Хунцян» Ду Цзеюань весь отряд созвать не успел, удалось собрать вместе лишь дюжину слуг и батраков и закрыть ворота на запоры из жужуба. Его рябая жёнушка бегала за ним в расстёгнутой кофте, под которой волновались крупные, как дыньки, груди, и с железной дубинкой в руке.
Дед бегом вернулся домой и запер ворота. На кане тряслась от страха его жена, урождённая Яо, с Сюаньэр на руках. В деревне её считали первой красавицей: ножки маленькие, с острыми, как ростки бамбука, носками. Ду Цзеюань как‑то сказал Лу Улуаню: «Я – благородный военный цзюйжэнь, а жену взял уродину с большими ногами. А ты, человек простой, незатейливый, ночи проводишь с обворожительной красоткой, у которой «золотые лотосы» в три цуня». Из‑за крохотных ножек урождённая Яо передвигалась с трудом и целыми днями торчала дома, не видя солнечного света, поэтому лицо у неё было белое и без пудры.
– Отец Сюань…[268]
– лепетала она, смертельно бледная от страха. – Как нам быть, что делать?
Набрав сажи с котла, Лу Улуань измазал ей лицо. Крестьянские дома устроены просто, нигде особо не спрячешься. Затянув широкий пояс, как настоящий мужчина, он осушил бутылочку вина и, воспрянув духом, извлёк из‑за двери навоскованное добела копьё с красной кисточкой. Потом выскочил во двор и притаился за воротами.
Ду Цзеюань забрался по деревянной приставной лестнице на плоскую крышу своего амбара. Двое батраков, кряхтя, затащили туда тяжеленную самодельную пушку. Над улицей ещё висел туман, там, подобно обезумевшим от страха овцам, в панике разбегались люди. Германцы упорядоченно стреляли с колена, и сельчане один за другим падали на землю. Кто умер мгновенно, кто кричал, обливаясь кровью. На земляных валах среди рослых германских солдат крутились ещё и маньчжуры из знамённых войск.[269]
На белых квадратах, нашитых на груди и на спине, был начертан иероглиф «юн» – «храбрец». На южной околице германские дьяволы облепили две упряжки чёрных мулов, тащивших по подвесному мосту большие, сверкающие на солнце орудия. Деревня была окружена.
Затащив пушку, батраки бегом принесли тыквы‑горлянки с порохом. Крышу амбара уже заливал золотистый солнечный свет. Жена Ду Цзеюаня тоже вскарабкалась на амбар и опытным взглядом оценила обстановку.
– Правитель, – так она обычно обращалась к мужу, – боюсь, ничего хорошего нам ждать не приходится.
– Бери ребёнка – и в погреб, – покосился на неё Ду Цзеюань. – Нынче дело такое: вместе или не вместе – всё одно помирать. У меня под циновкой на кане лежит сложенный в несколько раз лист – послание императору. Как помру, отправляйся в управу Цинчжоу, найди там господина Мужуна, пусть подаст за меня.
– Ну и глупый же ты, Правитель! – хмыкнула жена.
Грянул ещё один залп германцев, и на каменный порожек у ворот упала мёртвая женщина с ребёнком в руках. Во дворе зашлась в бешеном лае собака.
– Заряжай! – приказал Ду Цзеюань.
Батрак засыпал в дуло пороха, утрамбовал, потом стал заряжать мелкую, с арахис, картечь.
– Сколько долей пороха должно быть, хозяин? – уточнил он.
– Девять! – бросил командир.
Он собственноручно развернул пушку и наставил ствол на ещё нечёткие силуэты германских солдат. Взял из рук жены курящуюся палочку благовоний, раздул её и поджёг запал. Из отверстия вылетел белый дымок. Стальная махина, этакий могучий зверь, помолчала, потом резко подскочила, и из жерла в сторону врага вылетел тёмно‑красный язык пламени. Будто железной метлой, он смёл целую шеренгу германцев. Раздались крики боли на чужом языке. Жерло пушки обволокло пороховым дымом.
– Заряжай! – снова скомандовал Ду Цзеюань.
От пушечного выстрела туман на улице рассеялся. Солдаты в панике разбегались по проулкам. На улице осталось несколько трупов и раненые, с воплями закрывавшие лицо руками. Меж пальцев у них текла кровь. Батрак торопливо заряжал пушку, а пришедшие в себя германцы открыли огонь по амбару. Пуля царапнула Ду Цзеюаня по уху. Уху стало горячо, он потрогал его и, увидев, что ладонь вся в крови, спешно залёг. Батрака ранило в живот. Он побледнел и, зажимая рану рукой, запричитал:
– Хозяин, я единственный сын в пяти поколениях, помру, так и мой род прервётся.
– Пошёл ты! Род у него прервётся! Да нынче в Шавоцунь каждую семью ждёт такое, – обозлился окровавленный Ду Цзеюань. – Заряжай давай.
– Спускался бы ты, Правитель, – стала увещевать его жена.
– Ещё разок шарахнем по германцу и будем считать, что квиты, – сказал он, подтаскивая забрызганную кровью тыкву с порохом.
– Их и так уже вон сколько полегло, – не унималась жена. – Расквитались уже.
И тут пуля впилась ей в шею. Она на миг замерла – и будто переломилась. Изо рта хлынула кровь. «Ну вот и конец, – подумал Ду Цзеюань. – Конец фениксу пришёл». Рябое лицо жены искривила судорога, из щёлок глаз пробился леденящий свет. Ду Цзеюань засыпал в дымящееся жерло весь порох из тыквы. Согнувшись в три погибели, он прятался от посвистывающих пуль за низеньким парапетом, сжимая обеими руками шомпол и утрамбовывая порох. Раненый батрак подал дымящуюся палочку:
– Пали, хозяин.
Картечь с грохотом ударила в стену на другой стороне улицы, сделав её похожей на пчелиный улей, из пробитых отверстий на улицу с шуршанием посыпалась пыль.
Пошатываясь, Ду Цзеюань встал и поднял глаза к солнцу:
– Долгой жизни императору!
Солдаты уже взяли этого долговязого на мушку, раздался залп – и он скатился с амбара.
Напротив высокого, крытого черепицей дома Ду Цзеюаня германцы тем временем установили два больших орудия и открыли огонь. Снаряды у них с медной оболочкой, летят с отчётливым, резким, оглушающим рёвом. Угодив в конёк крыши, они с грохотом разорвались, и среди порохового дыма во все стороны брызнули куски кирпичей, черепицы и осколки самих снарядов.
Выбили германцы и ворота семьи Лу Улуаня. Сначала несколько раз выстрелили, но всё было тихо. Укрывшийся за воротами Улуань спокойно ждал. Вытянув шею, как любопытный петух, во двор вошёл солдат. Винтовку с примкнутым штыком он держал наперевес. Брюки в обтяжку, выпирают большие коленные чашечки, на шинели сверкают два ряда медных пуговиц. Улуань замер. Солдат повернул голову и махнул остальным. Хорошо видны голубые глаза, красный нос и выбивающиеся из‑под кепи светлые волосы. И тут германец заметил Улуань, стоявшего за воротами, как чёрная пагода, попытался выстрелить, но было поздно. Улуань сделал резкий выпад, и стальной наконечник копья с красной кисточкой вонзился в живот солдата. Верхняя половина тела германца упала на белое от воска древко. Вытаскивая копьё, Улуань ощутил пронизавший спину холод. Руки онемели и выпустили древко, он с трудом повернулся. Двое германцев уставили винтовки ему в грудь. Он развёл руки в стороны, чтобы рвануться вперёд, но где‑то, будто глубоко в мозгу, прозвучал хлопок – словно что‑то разбилось, – и глаза застлала смертная пелена.