Наконец созерцатель огня как бы очнулся от раздумий и, сделав несколько быстрых шагов от камина, подошел к окну. Здесь он вновь замер, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу. Сквозь первые морозные узоры проступали розово‑желтоватые дальние всполохи: Москва продолжала гореть.
– Приказываю усилить борьбу с поджигателями и другими опасными смутьянами, – медленно проговорил Наполеон. – А теперь доложите, как готовится специальная миссия.
Сокольницкий откашлялся.
– Наш агент – баронесса Эмилия Леймон, хороша собой, умна, оставлена мужем, прошла специальную подготовку. Известна в высшем свете Франции, легко входит в контакты, имеет рекомендательные письма ко двору Александра I. Готова выехать в Петербург, утепленная карета, трое сопровождающих и шесть лошадей ждут. Ее задача – подготовить почву для подписания мирного договора с русскими.
– Она здесь? – не поворачиваясь, спросил император.
– Конечно, сир! – наклонил голову бригадный генерал.
Все подданные знали, что император любит лично беседовать с просителями, кандидатами на высокие должности и особенно с теми, кому поручается важное задание. Обычно эти люди ждали в приемной, чаще всего их не вызывали, но в случае необходимости они должны были находиться под рукой.
– Пригласите!
Струйка песка оборвалась, и император, почувствовав это каким‑то шестым чувством, подошел к столу.
– Ваше время истекло, генерал! Подождите в приемной, возможно, вы еще понадобитесь.
Низкорослый человек перевернул часы и вновь запустил тонкую струйку песка, столь же быструю и неостановимую, сколь быстро и неостановимо само время.
Вошедшая Эмилия Леймон присела, склонив голову в почтительном поклоне. Она была действительно очень хороша – ослепительно белая кожа, ярко‑голубые глаза, густые блестящие волосы цвета воронова крыла, маленькие кисти и ступни.
|
|
– Я счастлива видеть вас, мой император, – начала она учтивую формулу придворной дамы, но Наполеон, показывая часы, перебил:
– У меня много государственных дел и мало времени, баронесса. В углу кушетка, я попрошу вас прилечь на нее и приподнять платье…
Если Леймон и смешалась, то только на несколько секунд. Она слышала истории про трехминутную «кушеточную» аудиенцию, во время которой Наполеон не снимал одежды, сапогов со шпорами, а иногда и не отстегивал шпагу.
– Ваше желание – закон, мой император!
Она прошла в указанном направлении и легла, максимально облегчив доступ к нижней части своего тела. От холода нежная кожа тут же огрубела и покрылась пупырышками. Маленький человечек тяжело навалился сверху. На этот раз он был без шпаги и шпор, то есть практически обнаженным. Все закончилось раньше, чем иссякла песчаная струйка в часах. Он встал, застегнулся.
– Благодарю вас, мадам! Желаю успеха в выполнении вашей ответственной миссии. Вы свободны. Скажите Сокольницкому, что он тоже может располагать своим временем. И пригласите ко мне генерала Годе.
Баронесса вышла из апартаментов императора через пять минут после того, как вошла.
– Получили инструктаж? – спросил Сокольницкий, испытующе рассматривая лицо женщины. Но никаких следов происшедшего увидеть не смог.
– Да, – кивнула она. – Император разрешил вам уйти.
И, повернувшись к ожидающим приема посетителям, объявила:
|
|
– Император просил зайти генерала Годе.
– Благодарю вас, мадам!
Высокий широкоплечий брюнет с золотыми эполетами поднялся со стула. У него было мужественное симпатичное лицо. Кивнув баронессе и внимательно осмотрев ее с ног до головы, он вошел в апартаменты Наполеона.
* * *
– Годе! Где вы там ходите? – раздраженно встретил его маленький человек. Он снова стоял у камина и смотрел в огонь.
– Жду ваших приказов, мой император!
– Только что Сокольницкий докладывал мне, что действия вашей команды вызывают недовольство русских…
Люсьен Годе скорбно кивнул, соглашаясь.
– На их месте я бы тоже был собой недоволен, мой император. Но мы собрали уже больше пятидесяти пудов золота…
– И, тем не менее, надо дружить с местным населением, опираться на его помощь в борьбе с варварами, которые поджигают собственный город!
– Поверьте, мой император, мы делаем, что только можно.
– И каковы же успехи?
– Час назад были расстреляны двенадцать поджигателей.
– Двенадцать?! – Наполеон повернулся, внимательно посмотрел ему в глаза. – Вы их застали на месте преступления? Всю дюжину?
– Не совсем так, мой император. Помог дружески настроенный местный житель, патриот. Он дворянин. По его информации мы задержали всех заговорщиков в одном купеческом доме, где происходило их собрание… И керосин нашли, и факелы…
– Их допросили? Они признались?
– Допрашивал капитан Просак. Он не сомневался в их виновности. И я отдал соответствующие распоряжения…
Император свел брови.
– Не хотел бы я, чтобы кто‑то когда‑нибудь сказал: «Наполеон пользовался услугами предателей»…
|
|
– Но, мой император… – генерал Годе сделал несколько нерешительных шагов к Наполеону. – Вы сами можете поговорить с этим человеком и убедиться в его искренности. Он ждет в приемной. Возможно, вы сочтете возможным наградить его… Ну, так – какой‑то подарок или слово благодарности… Это могло бы иметь определенный позитивных резонанс у населения…
– Да? – в раздумье процедил Бонапарт. – Резонанс, резонанс… Пока он разнесется и принесет что‑то позитивное, мои солдаты просто вымерзнут в этой варварской столице. Впрочем… Давайте сюда вашего патриота.
– Месье Опалов! Граф! Прошу вас, – подойдя к двери, чуть повысил голос генерал.
Из полумрака приемной, где терпеливо переминались с ноги на ногу несколько офицеров и штатских, показалась крупная тень в гражданской шинели с меховым воротником. Она опасливо вплыла в императорские апартаменты и, нерешительно шагнув, застыла на месте.
– Ну, что же вы? – нетерпеливо сказал император. – Идите сюда, к огню. Я хочу взглянуть на вас.
Тень сделала еще несколько шагов к столу. Пламя камина осветило одутловатое, с обвисшими щеками лицо. Напряженные черты, преданное выражение глаз, вся подобострастно подавшаяся вперед фигура свидетельствовали о высочайшем почтении, преданности и благоговейном трепете.
«Слизняк!» – определил император.
– Кто вы? – резко спросил Наполеон, пытаясь в неверном свете камина лучше разглядеть ночного гостя.
– Честь имею представиться, – ответил на прекрасном французском языке «патриот». – Граф Опалов.
– А что так, граф, своих предали?.. Я хотел сказать, почему сообщили о поджигателях? Что вас подвигло на этот шаг?
– Как же, как же, – удивленно залепетал визитер. Он явно не ожидал такого вопроса.
– Ведь это же вандализм… Богу противные деяния… Жечь дома, город… Морозы начались… В то время как… когда великая армия Вашего Величества ведет тяжелые бои…
– Да‑да. А вы, наверное, граф, любите французскую армию? – губы императора кривила презрительная улыбка.
– Всегда восхищался доблестью французского воинства… Вашими, Ваше Величество, победами… политической прозорливостью… Считал своим долгом быть полезен хоть чем‑то…
Император резким жестом руки прервал эту невразумительную тираду. Помолчав несколько секунд, он продолжил:
– Ваш поступок, граф, заслуживает награды. Вот только чем вас наградить: свинцовой пулей или золотыми монетами? Пока не решил…
– Ваше Величество, помилуйте. Я лишь из самых благородных чувств… Считая своим долгом… Вандалы, огонь… За что же пулю?
Высокая фигура графа съежилась, и теперь он казался ниже малорослого хозяина апартаментов, который, заложив руки за спину, прохаживался взад‑вперед, напоминая упитанного пингвина.
– Ну, что, Годе? – наконец, обернулся Наполеон к своему адъютанту. – Ваш протеже… Как с ним быть?
Люсьен развел руками, поклонился, но промолчал.
– Ладно! Остановимся на подарке. А что мы подарим этому русскому патриоту?
Император скользнул взглядом по столу, но, очевидно, ничего подходящего не заметил.
Он вновь взглянул на генерала.
– А‑а‑а, вот у вас какое‑то колечко! Хотели наградить – давайте! Это будет справедливо!
Годе на мгновение заколебался, но Наполеон нетерпеливо протянул руку.
– Ну, давайте же! Давайте!
Генерал стал снимать перстень, но тот никак не поддавался, только разогрелся и начал жечь кожу. Казалось, что живой зверек намертво впился в тело десятком острых коготков и никакая сила не способна его стащить. Годе лизнул фалангу пальца, рванул – напрасно: перстень будто врос в палец.
– Да что вы, в самом деле! – в голосе императора звучало раздражение. – Я жду!
Годе повернул перстень, дернул, что было силы, и железо, сдирая плоть, наконец сорвалось с пальца. Брызнула кровь. Превозмогая страшную боль, он протянул Наполеону проклятый перстень. Он был весь в крови.
– Простите, мой император… Я нечаянно испачкал… Плохо снимался…
– Да, как будто пуля попала в руку…
Император аккуратно взял перстень, осмотрел со всех сторон.
– Забавная штучка, – пробормотал он. – А почему такой горячий?
– Не знаю, мой император…
У Годе кружилась голова.
– Что за металл? Да и камень интересный…
Наполеон подошел ближе к камину, покрутил перстень в отблесках огня.
– Не пойму, это что, бриллиант? Почти черный. И огранка необычная…
Он взглянул на генерала, который тщетно пытался перевязать кровоточащий мизинец не очень свежим платком.
– Вам что, друг мой, плохо? – в голосе Бонапарта сквозила ирония.
– Нет, нет, мой император! Что вы, – пробормотал Годе, борясь с подступающей дурнотой. – Это все пустяки. А перстень я показывал ювелиру. Он недорогой: серебро и черный гранат…
Император вновь стал разглядывать кольцо.
– А вы разве не знали, из чего изготовлено колечко? Разве это не семейная реликвия?
– Нет, мой император. Этот перстень… Этот перстень мне подарил один иудей во время вашей египетской кампании. Это перстень Иуды…
– Иуды?! Что вы там несете Годе? Какая‑то чушь! И чего ради этот иудей вам решил его подарить? Я жду разъяснений.
Генерал понял, что попал в щекотливую ситуацию. Но больше всего он боялся не совладать с дурнотой и потерять сознание. На глазах у императора, от такой чепухи…
– Как‑то наш дозор задержал в районе расположения полка неизвестного человека. Его хотели расстрелять как лазутчика. Но я понял, что он не имеет отношения к мамлюкам…
– Почему вы так решили, Годе?
– Это был еврей, с пейсами. Не думаю, что он стал бы сотрудничать с мусульманами. Я допросил его и убедился в своих предположениях. Приказал отпустить. В благодарность он подарил мне этот перстень. И я счел возможным его принять…
– Странный, очень странный подарок, – бормотал император, продолжая вертеть в руках изящную вещицу. – Ну, а при чем здесь Иуда?
– Задержанный через переводчика рассказал, что перстень этот принадлежал самому Иуде. На нем так и написано, на арамейском языке. А он был менялой, и кто‑то продал ему эту диковинку… Перстню приписывают какую‑то магическую силу. И получается, что ему восемнадцать веков…
Император слушал внимательно, хотя в глазах его горел скептический огонек. А граф Опалов вообще превратился в слух, даже рот приоткрыл от изумления.
– И вы, Годе, верите этой чепухе?! – усмехнулся Наполеон. – Впрочем… Впрочем, подарок весьма символичен. Перстень Иуды получает ваш… ваш «патриот»…
Он снова отвернулся к огню, не оборачиваясь, протянул назад руку.
– Как вас там, граф… Возьмите этот перстень в знак признания ваших заслуг. Надеюсь, вас не смутит, что он обагрен кровью моего адъютанта?
– О Ваше Величество! Любой презент из ваших рук… Кровь французского генерала лишь придает значимость вашему замечательному подарку. Смею заверить вас, Ваше Величество, что теперь этот бесценный дар станет реликвией семейства Опаловых…
– Ладно, ладно, ступайте, – вдруг каким‑то усталым тоном произнес Бонапарт. Посетитель его явно утомил.
Непрерывно кланяясь, Опалов попятился и растворился в темноте комнаты. Хлопнула дверь.
– Что ж, час поздний. Я, пожалуй, посплю. Вы тоже можете быть свободным, Годе, – бросил император, проходя мимо генерала.
– Советую показать палец лекарю…
* * *
В приемной Люсьен Годе, действуя одной рукой, с трудом накинул на плечи шинель. Вторая рука фактически не повиновалась: она ломила от пальца до плеча. Генерал прошел мимо императорских гвардейцев и стал торопливо спускаться по широкой мраморной лестнице. Шаги гулко раздавались в пустом пространстве лестничного проема.
– Черт их всех подери, – бормотал он, перешагивая через какой‑то хлам, валявшийся на лестнице. – Даже у апартаментов императора нет никакого порядка.
Боль в пальце не унималась, казалось, сейчас он отвалится. Правда, когда генерал вышел на улицу и холодный ветер швырнул ему в лицо мокрую смесь из дождя и снега, это несколько освежило. Дурнота немного отступила. Он торопливо шел по скользким булыжникам московского Кремля и вскоре отворил тяжелую дверь длинного двухэтажного строения из красного кирпича. Здесь располагался лазарет, и Годе хотел найти одного из хирургов – Жака Моро, с которым сблизился еще во время египетской кампании.
В свое время с Жаком они опорожнили не одну бутылку спирта и могли спокойно разговаривать на любые темы. И хотя особой дружбы между ними не было, доверие и симпатия тоже многого стоят. Моро был откровенным циником, как и большинство врачей‑хирургов, которым приходилось десятками кромсать тела бывших французских крестьян, буржуа, а то и аристократов. Это занятие, полагал Люсьен, и сделало приятеля глухим к чужим страданиям, научило смотреть на окружающих с иронией и скепсисом.
Он застал Жака в маленькой, жарко натопленной комнате. Хирург спал, сидя за столом и положив на скрещенные руки курчавую, с сединой голову. На столе стояла чернильница, лежало гусиное перо и стопка листов бумаги, исписанных малоразборчивым почерком, с последней строкой, оборванной на середине. Жак Моро вел дневник, собираясь когда‑нибудь написать книгу воспоминаний.
Люсьен тронул его за плечо, затем стал тормошить. Моро с трудом поднял голову. Потребовалось еще какое‑то время, прежде чем хирург раскрыл глаза и сообразил, кто перед ним стоит.
– А‑а‑а… – протянул он. – Господин генерал. Что вас привело ко мне в столь поздний час?
С видимым трудом Жак извлек часы и посмотрел.
– А, нет! Не поздний, а ранний. По местному времени уже скоро пять…
Люсьен понял, что приятель, по своему обыкновению, изрядно пьян.
– Жак, я хотел бы, чтоб ты посмотрел мой палец, – сказал он.
– Ты думаешь, что я никогда не видел пальца?
На небритом лице эскулапа появилось подобие улыбки.
– Какого черта ты решил в пять утра продемонстрировать свой перст?
– Жак, мне не до шуток! – Годе страдальчески скривился и заскрежетал зубами от боли.
Моро перестал улыбаться.
– Показывай, что случилось? – он потянулся к руке генерала, замотанной в окровавленный платок.
– Только, прошу тебя, аккуратно. Рука отнимается, меня даже мутит… Это все проклятый перстень…
– Ты же говорил, что он тебе помогает!
– Раньше помогал, а теперь все наоборот…
Моро знал историю перстня с львиной головой и не раз тщательно рассматривал. Ему почему‑то не нравилось красивое серебряное украшение. Однажды, уже после кончины Жермон, он даже посоветовал приятелю избавиться от него, но Люсьен только усмехнулся. Теперь ему оставалось лишь жалеть, что не послушал дельного совета.
Моро быстро и ловко размотал платок:
– О, дьявол! Как это тебя угораздило?! В перстень попала пуля?
– Нет. Императору вздумалось подарить его какому‑то русскому.
– Ну, и что?
– Я стал его снимать. А он – ни в какую! Пришлось срывать…
– Ты что, хочешь сказать, что сорвал перстень вместе с кожей и мясом?! Как такое может быть? И вообще, он же легко снимался, я и сам его примерял много раз…
– Я не могу этого объяснить…
Хирург покачал головой.
– Не понимаю, как ты сумел получить такую рану… Не мог снять аккуратно?
– Я посмотрел бы, как ты аккуратно снимаешь застрявший перстень, когда император стоит с протянутой рукой и требует его немедленно!
– А я говорил тебе, что близость к императору не всегда благо.
– Я к этой близости и не стремился, – борясь с дурнотой ответил Люсьен. – Это вышло само собой…
Эскулап достал большую граненую бутыль, наполнил фужер прозрачной жидкостью:
– Пей дружище. Это их водка. Не очень хорошая, но другой нет. Весь фужер до дна. Считай, что это анестезия. Сейчас я вскрою палец, вычищу нагноение, продезинфицирую хорошенько… Не нравится мне эта рана… Такое впечатление, что тебя укусила фаланга и впрыснула трупный яд. Такова клиническая картина…
Через час с перевязанным пальцем Годе покинул лазарет. Его покачивало от слабости и выпитой русской водки. Больше всего хотелось добраться до своей комнаты и упасть на койку.
Комната адъютанта находилась на первом этаже резиденции императора, прямо под его апартаментами. Сосед – полковник генерального штаба, спал, когда Люсьен добрался до постели, он даже не шевельнулся. Собственно говоря, ложиться было уже поздно: император просыпался в шесть, и по большому счету Годе должен был уже направляться на службу. Но небеса свидетели – он просто не мог сейчас этого сделать. Он всего лишь полежит час‑другой и уж потом отправится в штаб…
Люсьен упал на койку и накинул на себя шинель: было холодно, да ему было просто тяжело снять с себя одежду. Его брегет проиграл знакомую мелодию – шесть утра. Он только чуть‑чуть полежит, вздремнет…
Но сон не шел. В голове крутились какие‑то страшные картины: седьмой круг ада, грешники в котлах с кипящей смолой, он почти явственно слышал их истошные крики, отрывистую речь императора, видел Жака Моро с окровавленным скальпелем в руке. От этих ужасных видений ему становилось все хуже. Да и палец продолжал гореть адским огнем.
Усилием воли Люсьен отогнал все эти кошмары и постарался сосредоточиться на чем‑то приятном, чтобы согреть и успокоить душу. В таких ситуациях он всегда мысленно обращался к воспоминаниям о доме, родителях, своих первых встречах с Жермон…
Вот он в родительском доме – маленьком, оплетенном плющом, в самом центре Дижона. Он в комнате пытается рассмотреть в потрескавшееся зеркало свою фигуру, впервые облаченную в мундир лейтенанта. Снизу слышны возбужденные голоса матери, отца, приглашенных гостей. Он спускается по старой деревянной лестнице в гостиную. Здесь уже человек пятнадцать. Взоры всех собравшихся устремлены на него. Возгласы одобрения и восхищения. Жена бакалейщика начала аплодировать. Он лейтенант великой французской армии! Он становится в строй под знамена обожаемого всеми Наполеона! Ему всего девятнадцать лет!
Первый свой отпуск, а это было сразу же после Египетской кампании, Люсьен провел в Париже. Стыдно сказать, но до этого он в столице был не более двух раз. И вот они с однополчанином, лейтенантом Эженом Лакруа, неспешно идут по центру Парижа. На нем тщательно отутюженный мундир капитана, опыт войны, за плечами участие в боевых действиях, расположение главнокомандующего, уважение офицеров полка. Он проявил себя блестяще и теперь может совершенно спокойно смотреть в глаза согражданам. Никто не посмеет бросить на него косой взгляд.
Вот они, эти знаменитые Елисейские Поля! Нарядная публика, женщины… Они с товарищем бесцеремонно разглядывают встречных дам.
– Смотри, смотри, Люсьен! – взволнованно говорит Лакруа, показывая на стройную девушку с тонкой талией и в скромном белом чепце. – Ты видишь эту куколку? Это Жермон. Она жила рядом с нами. Бог мой, неужели это она? Еще недавно сопливая девчонка… Ну да, она! Я узнаю ее мамашу. Как то бишь ее?.. Ну, да ладно. Давай подойдем, я тебя представлю…
Они подошли к мамаше с дочкой. Эжена узнали, и ему искренне обрадовались. Лакруа представил Люсьена:
– Мой друг – капитан Годе.
Люсьен ткнулся носом в белую перчатку девицы. Когда он распрямился, то на него смотрели большие голубые глаза. Чистые, наивные и восхищенные. Эжен был прав: девушка была хороша и действительно походила на куклу вроде тех, что продавались в лавках игрушек.
На другой день он «случайно» повстречал Жермон. Потом они вновь встретились… Дня через три ему удалось залучить девушку на квартиру Эжена, которому внезапно потребовалось «срочно явиться в штаб». Все прошло легко, быстро и приятно. Люсьен остался доволен – и девицей, и собой.
А еще дня через три или четыре он неожиданно для себя и к великому восторгу Жермон попросил у матери руки единственной дочери и моментально получил согласие. Учитывая, что отпуск подходил к концу, свадьбу сыграли быстро и скромно.
– Что ты сделал, Люсьен! – шипел ему на ухо лейтенант Лакруа. – Она же сирота. Ты получишь в приданое лишь долги ее покойного отца…
Годе лишь отмахнулся. Нет, он не был влюблен в свою невесту. Просто все офицеры полка были уже женаты, получали письма, хвастались успехами своих сыновей. А чем Жермон хуже их жен?! К тому же все равно отпуск заканчивался, а там когда судьба его вновь сведет с этой куколкой? Да и сведет ли вообще?..
Через три дня после свадьбы Люсьен отправился в полк.
Пожалуй, это были самые светлые воспоминания. Больше ничего приятного в его воспаленный ум не приходило. Перебирать же в памяти походы и сражения не хотелось.
Люсьен заметил, что его знобит, все тело покрыл противный липкий пот. «Неужели я простудился? – думал он. – А может, это все из‑за перстня, из‑за раны на пальце? Будь проклят тот день, когда я взял у иудея этот выкуп! По‑моему, все несчастья начались с этого дьявольского перстня. И нынешней ночью я впервые соврал императору. Ну, не соврал, сказал полуправду…»
«Что же было потом? – лихорадочно вспоминал Годе. – После свадьбы я высыпал перед женой кучу привезенных из Египта золотых побрякушек. Она была в восторге. Но Жермон сразу же положила глаз на этот чертов перстень, красовавшийся на моем пальце. Я не стал рассказывать ей, как он у меня оказался. Отделался общими словами, однако подарить ей категорически отказался. А потом…»
А потом был полк, служба во славу Великой Франции и ее императора. Письма от жены он получал редко, а сам практически вообще не писал. Да и что он мог сообщить такого, что могло бы заинтересовать молодую даму? Как идет служба, как благоволит ему главнокомандующий? Ей это неинтересно. А признаваться в любви и писать, как он скучает, Люсьен не мог и не хотел.
Годе вообще очень переменился после возвращения из Египта. Он стал суше, резче в общениях с товарищами, многие из которых из‑за этого превратились просто в знакомых. Его насмешливый и язвительный тон никому не нравился. Некоторые считали, что он зазнался, потому что быстро продвигается по служебной лестнице. Зато уж в чем точно никто не мог его упрекнуть, так это в трусости. Капитан Годе был всегда впереди, в самых горячих сражениях, и иногда казалось, что он ищет смерти. Но это было не так. Просто последнее время у него появилась какая‑то внутренняя уверенность в том, что он неуязвим, что сможет увернуться и от вражеского клинка, и от шальной пули. Так все и было.
В январе тысяча восемьсот первого года Годе по делам службы оказался в Париже. И вновь смог увидеться с женой. Жена была на сносях, он это знал из ее писем. Когда улеглась суматоха, вызванная его возвращением, Люсьен увидел, как изменилась его «куколка», и только теперь сообразил, что ему нечего рассчитывать даже на маленькие интимные радости, которые последние годы ему перепадали лишь от случая к случаю. Он заскучал уже на второй день пребывания в «кругу семьи». Все свободное время капитан проводил у своих парижских сослуживцев и немногочисленных знакомых, просиживал в кафе и в ресторанах. А что бы как‑то сгладить свои постоянные отлучки, вынужден был уступить докучливым просьбам Жермон и подарить ей перстень Иуды. Она тут же водрузила его на правый безымянный палец и выглядела чрезвычайно довольной.
Роды начались на третий день пребывания Годе в доме жены. Вся эта предродовая кутерьма его чрезвычайно раздражала, и он, сославшись на неотложные дела в штабе, на весь день уехал на другой конец Парижа и в мрачном одиночестве коротал время в каком‑то ресторанчике за бутылкой «Шабли». Бутылка закончилась, за ней последовала вторая, потом третья…
Когда поздно вечером он возвратился домой, все уже свершилось. А то, что произошло худшее, он понял сразу же, едва вошел в дом. Жермон умерла при родах. И ребенка, а это был мальчик, тоже спасти не удалось. Удивительно, но смерть жены и сына Люсьена особо не огорчили. Больше всего его раздражало все то, что связано с процессом похорон. Предстояло пережить три мучительных, бестолковых дня, изображать скорбь, выслушивать слова соболезнования, стенания тещи…
Но все проходит, прошли и эти три дня. Крошка Жер‑мон нашла упокоение на небольшом погосте, а Годе, кое‑как распростившись с тещей и оставив ей горсть подаренных жене египетских золотых украшений, поспешил в полк, благо, и отпуск заканчивался.
С собой Люсьен Годе прихватил лишь перстень Иуды. Он и сам не знал, зачем он ему был нужен…
До начала русской кампании в жизни полковника, а он уже давно был удостоен этого звания, случилось несколько примечательных событий, но все они как‑то не оставили в его судьбе и душе сколько‑нибудь заметного следа. Он по‑прежнему был удачлив и в любви, и службе, не раз попадал в серьезные переделки, но судьба его хранила. Сам же Люсьен в глубине души был склонен считать, что своим везением и неуязвимостью обязан перстню Иуды, который постоянно носил на безымянном пальце левой руки и снимал крайне редко, когда собирался в костел. Потому что в соборе перстень начинал сдавливать палец, причиняя сильную боль. Годе уже привык к вопросам новых знакомых о необычном украшении – оно неизменно чем‑то привлекало чужие взоры – и всегда отделывался какой‑нибудь дежурной шуткой.
Перед Бородинским сражением, в отличие от своих офицеров и солдат, он оставался совершенно спокоен. Более того, Люсьен хорошо выспался и спозаранку чувствовал себя свежим, бодрым и уверенным.
Его полк ввели в действие уже в середине дня, когда баталия была в самом разгаре. Ему предстояло наступать на левый фланг русских. Как всегда, он скакал впереди, не кланяясь пулям, и тем вдохновлял солдат, которые – он это знал – звали его заговоренным. Дважды в этот день он лично вступал с русскими гусарами в прямое столкновение, но судьба или перстень его хранили. Уже под вечер они попали под прямую картечь русской батареи. Здесь полегла чуть ли не половина его полка, но сам остался невредим. Батарея была взята, русские позиции смяты, поставленная задача выполнена.
Утром Годе узнал, что командовать ему практически некем: от полка осталось едва ли человек сто пятьдесят. Но это его не огорчило. Зато его смелость вновь была замечена самим Наполеоном. Уже через два дня он в чине генерала был прикомандирован к штабу императора. Это событие его и не огорчило, и не обрадовало.
Люсьен с трудом открыл глаза: кто‑то упорно тормошил его за плечо. Над генералом склонился какой‑то офицер и что‑то спрашивал. Но он никак не мог понять, чего от него хотят. Ему было ясно одно, что он болен, у него жар, а кисть левой руки он вообще не чувствует. Потом он еще несколько раз приходил в сознание и с удивлением понимал, что его куда‑то везут на простой крестьянской телеге. Он не знал, что лежит в одной из двухсот телег обоза, в которых вывозится 80 тонн собранного его трофейной командой золота. Старинные кубки русских царей, их короны, скипетры и державы, оклады икон и церковные кресты… На лицо падал снег, но холода он не ощущал. Как‑то он открыл глаза и увидел перед собой Жака Моро, тот что‑то ему говорил. Люсьен постарался сконцентрировать внимание и понял, что мирный договор заключить не удалось, поэтому армия покинула Москву и направляется на родину. О предстоящем отступлении он догадывался уже давно, и вот оно наступило. Жак посоветовал ему крепиться.
Последний раз Люсьен очнулся в какой‑то темной, грязной избе. Ему даже показалось, что болезнь отступила. Он обвел глазами бревенчатые стены и увидел маленькое заледеневшее окно. Потом это окно и черный потолок избы закружились в каком‑то вихре, и Годе прикрыл глаза, чтобы больше их уже никогда не открывать.
Первого декабря генерала Люсьена Годе наскоро схоронили на старом погосте у какого‑то села. Названия его никто из французских офицеров так и не узнал.
Часть третья
Граф Опалов
Глава 1
Подарок Наполеона
Г. Москва
Уже в мае 1813 года по всей Москве застучали топоры, в столицу потянулись телеги с тесом, кирпичом, песком из ближайших карьеров. Мужики, грязно ругаясь, вытаскивали на волокушах из дворов и квартир обгоревшие бревна, доски, разбитую мебель, искореженные двери и рамы. Загрохотали по мостовой господские брички и коляски, плавно закачались кареты: бежавшие от супостата благородные москвичи возвращались по домам. Всюду чувствовалось оживление, радость оттого, что Господь и на этот раз отвел беду от России.