Георгий Рутке был коренным петербуржцем. Родиться ему было суждено в семье служащего Карла Людвиговича Рутке, обрусевшего немца. Отец хорошей карьеры сделать не смог, и семейство перебивалось, что называется, с хлеба на воду. Георгий еще учился в гимназии, когда его матушка умерла от туберкулеза. Жить семье стало еще труднее. Но и в гимназии было не слаще. Слабого, крайне несимпатичного мальчика обижали все кому не лень: отпускали «леща», ставили подножки, щипали, били… Каждый день он смиренно сносил побои, насмешки и издевательства. Зато дома ночью, закутавшись в одеяло, он предавался сладким мечтам, как однажды, когда он станет взрослым и будет облечен властью и силой (а в этом молодой человек не сомневался), расправится со всеми своими обидчиками.
Учился он плохо, хотя считался весьма прилежным гимназистом. Но был один предмет, по которому ему равных не было – чистописание. У молодого Рутке оказался исключительно красивый, подлинно каллиграфический почерк. Никто не мог с ним сравниться! Если нужно было написать какой‑то важный документ или поздравительный адрес, директор распоряжался вызвать гимназиста Рутке. Даже с занятий иной раз снимали. Георгий понял, что надо лелеять дар, выделяющий его из числа остальных. Он тренировался дома, доводя почерк до совершенства, а потом стал преуспевать и в скорости письма.
Найти службу после окончания гимназии оказалось делом весьма не простым. В казенные присутствия его не брали, отказывая под самыми надуманными предлогами. Наверное, причина крылась в отталкивающей внешности Георгия. Он был действительно более чем некрасив: прозрачные глаза навыкате, редкие светлые волосы, плоские бесцветные губы, ранние морщины вокруг рта, угревая сыпь, бородавка на щеке…
|
|
Как‑то он повстречал бывшего одноклассника, тот работал делопроизводителем в Ведомстве юстиции и посоветовал ему использовать свой дар каллиграфиста в Департаменте криминальных дел:
– К твоей внешности здорово пошел бы синий мундир судебного чиновника!
Георгий сделал вид, что не уловил иронии одноклассника и ответил:
– Уволь братец. Идти в судейские – последнее дело, как и в полицию. Такая подлая служба не пристала порядочному человеку.
Однако, получив очередной отказ, молодой человек всерьез задумался над шутливым предложением однокашника.
«А почему бы и в самом деле не попробовать устроиться в следственный Департамент? – думал Рутке. – Занятие, конечно, неблагородное, но может дать реальную власть над остальными людишками, а мундир поможет защититься, если не от скрытого презрения, то по крайней мере от физического насилия. Да и карьеру сделать можно будет…»
Ничего не говоря отцу, уже на другой день он направился в Окружной суд. Но и здесь его особа не вызвала интереса. Маленький, сухонький старичок, ведавший чиновничьими кадрами, нехотя предложил написать прошение.
– Рассмотрим. Если подойдете – сообщим, – бросил он, пододвигая Георгию лист чистой бумаги.
Тот взял перо и мгновенно написал документ, через несколько минут аккуратно положив перед стариком исписанный лист. Тот удивленно поднял брови:
– Уже и составили?
А взглянув на бумагу, не стал скрывать восхищения:
– Какой красивый у вас почерк, молодой человек! Буковка к буковке. Подождите‑ка минуту, я сейчас приду.
|
|
Вернулся он действительно быстро, и не один: кроме него, в комнату ввалился какой‑то огромный толстый человек в синем мундире. Здоровяк держал в руке исполненную Георгием бумагу. Не поздоровавшись, он спросил:
– Ты, что ли, написал сие прошение? Как звать? Гимназию окончил?
Когда соискатель работы закончил отвечать на все вопросы, толстяк заявил:
– Желание твое служить поощряю. И то, что на мнение окружающих в отношении нашей работы внимания не обращаешь – хвалю. Служба у нас вовсе не подлая, а интересная и государству необходимая. Сам увидишь и поймешь. Только сперва, брат, тебе придется у меня писарем поработать. Это – ничего! Это полезно: кое‑что увидишь, кое‑чему научишься…
– У Александра Григорьевича есть чему поучиться, – льстиво заметил сухонький чиновник. – Того и в университетах не узнаешь, что у Александра Григорьевича переймешь!
– Так что, согласен, Георгий? – забасил толстяк. – Будешь стараться – без чинов не останешься.
Рутке кивнул.
– Согласен, Александр Григорьевич!
За полтора года он и вправду многому научился у Небувайло. Хитер был толстяк, с подследственными играл, как кот с мышью, и всегда добивался своего. Георгий завидовал ему и втайне мечтал, что когда придет его час, он так же станет играть судьбами людей. Кого захочет – арестует, кого захочет – отпустит… От этих мыслей на душе становилось томительно и сладко. Он с нетерпением ждал, когда этот боров выполнит свое обещание и переведет его из писарей на настоящую должность. Однажды он даже осмелился напомнить Александру Григорьевичу о данном ему обещании.
|
|
– Не пришла пора покуда, – сердито ответил тот. – Пока пиши да присматривайся. Сам скажу. Я все помню…
Что поделаешь… Оставалось только писать да присматриваться.
* * *
На следующий день, после обеда, Павел Бояров вновь оказался в кабинете Небувайло. Толстяк ослабил ворот мундира и поинтересовался, как спалось подследственному.
– Благодарствуйте, – тихо ответил Павел. – Сносно.
– Ну вот, я же вам говорил, что камера будет приличной, – улыбнулся Александр Григорьевич. – Продолжим нашу беседу. Вы расскажите мне, голубчик, все о дуэли. Как, что, когда… Да поподробнее.
– Да что, собственно говоря, рассказывать?.. Я, ваше превосходительство, плохо помню, что было в тот день и накануне.
– А что так?
– Да все, как в тумане.
– Ай‑яй‑яй. Это от нервов, – сочувственно качал головой следователь. – Как я вас понимаю… Но ведь вы не хотели стреляться? Вы желали избежать дуэли, если бы это было возможно без нанесения урона вашей чести?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Тогда почему вы не приняли предложение князя Юздовского о мировой?
Павел задумался. Действительно, почему? Объяснить такую странность он не мог даже самому себе. Впрочем…
– Это все перстень, ваше превосходительство…
– Вот как? – насторожился следователь. – А поподробней?
– Как только я надел его на палец, страх и беспокойство прошли. Я уже не боялся дуэли, потому что знал: все будет хорошо…
– Ясненько, ясненько! – Небувайло потер пухлые ладошки. – Значит, без дьявольщины не обошлось?
Павел пожал плечами.
– Хорошо, что наступили просвещенные времена, батенька, – холодно сказал следователь, откидываясь на спинку кресла. – А при Петре Алексеевиче сожгли бы вас, любезный! Заживо сожгли! Что еще желаете добавить?
– Все. Вернулся домой, зашел в спальню дядюшки. Он лежал на своей кровати. Там было еще несколько человек, священник. Хлопоты по похоронам я возложил на дворецкого и управляющего. Потом там была еще какая‑то дама, которая всем распоряжалась… А дальше я ушел в свою комнату, мне было не по себе…
– Еще бы! Из‑за безделицы человека на тот свет отправили, – буркнул Небувайло. – Продолжайте.
– Да уж и сказать больше нечего. К вечеру приехали ваши люди и увезли меня сюда, перстень забрали. Дальше вы и так все знаете.
В комнате повисла тишина. Было слышно, как поскрипывает перо писаря. Наконец, и этот звук стих.
– Вот и дознанию конец, молодой человек, – сурово заявил следователь. – Расписывайтесь вот здесь и вот тут. Все. В камеру!
– Но почему опять в камеру, ваше превосходительство? Вы же сказали, что дознание завершено.
– А куда же вас прикажете?! В ресторацию, что ли?! Дознание завершено, а наказание вы еще не получили…
– И что теперь со мною будет?
– Известно что. Картина ясна, обвинительный акт составлю, – жестко ответил Александр Григорьевич, от былой его любезной сочувственности не осталось и следа. – А дальше суд решать станет.
– Но я могу рассчитывать на ваше доброжелательство и поддержку? – робко спросил Павел.
– Что? – вскричал следователь. – Это с какой радости?! Вы, сударь мой, убийца. Да, да, убийца! И чего это я должен вас выгораживать и поддерживать?!
– Но, вы же говорили, что подумаете, как мне помочь…
– Нет, ты посмотри, Георгий, каков мерзавец! Я ему что‑то обещал!
Небувайло даже попытался привстать в кресле.
– Его послушать, так я с ним был заодно в убийстве несчастного князя! А знаешь ли ты, мальчишка, что о деле твоем сам Государь император знает и соответствующие распоряжения отдал?! В камеру мерзавца! – рявкнул он вошедшим охранникам.
* * *
В ноябре Павел Львович Бояров, лишенный дворянского звания, так и не вступивший в наследство графа Опалова, с этапом осужденных двигался на Кавказ, где ему предстояла служба простым солдатом. В течение десяти лет. Но, по слухам, уже через три года в одном из сражений его захватили горцы и сожгли заживо.
Часть пятая
Писарь Рутке
Глава 1
Порочные страсти
1840 г. Санкт‑Петербург
Георгий Рутке давно и вожделенно ждал этого момента, как влюбленный новобрачный ждет первой брачной ночи. И вот желанный момент приблизился, уже слышен волнующий шелест сбрасываемых молодой супругой одежд… Сегодня он станет обладателем вожделенного магического перстня, на который возлагал большие надежды. Почему он поверил в его чудодейственные свойства? И сам не объяснил бы. Быть может, потому, что на свои возможности никогда не рассчитывал, а в рассказ дурака‑Боярова уверовал на первом же допросе. Ведь провинциальный увалень первый раз взялся за пистолет, а тем не менее наповал сразил опытного стрелка!
Когда Небувайло впервые позволил ему взять в руки серебряного льва с черным камнем, Георгий ощутил во всем теле приятную легкость, по членам разлилось приятное тепло, в руках появилось легкое покалывание, мышцы напряглись и увеличились в объеме. Казалось, что лев обладал внутренней живой силой, как настоящий царь зверей, причем охотно передавал эту силу ему! Это был очень значимый знак, ибо сам следователь никаких ощущений при осмотре вещественного доказательства не испытал. Значит, перстень Иуды признал именно Георгия!
Сказать, что писарь разволновался – значит, ничего не сказать. Он возбудился, разнервничался. Причем настолько, что первые минуты допроса перо прыгало в его пальцах, он даже сделал несколько ошибок… Хотелось схватить этот замечательный перстень и броситься с ним куда глаза глядят! Он с трудом подавил этот неразумный порыв.
«Лишь бы государь не потребовал это кольцо себе, лишь бы оно осталось в нашем архиве, – заклинал судьбу Рутке. – А там уж я улучу момент!»
То, что перстень Иуды должен храниться до особого высочайшего распоряжения, он знал от того же Небувайло. Старый лис заметил, какое впечатление произвела на писаря эта вещица, и не преминул поддеть тихоню Рутке:
– Что блестишь глазами, Георгий? Понравился перстень христопродавца?! А Бога не боишься? Ха‑ха‑ха…
Выкрасть вещественное доказательство при Небувайло было практически невозможно: тот бы сразу заподозрил его и разоблачил в два счета! Пришлось ждать. Год, два, три… Георгий понял, что за державными делами Государь, конечно же, забыл про перстень. А потом вдруг скоропостижно помер Небувайло: как сказал лекарь – от заворота кишок. Теперь оставалось дождаться очередной инвентаризации вещественных доказательств и уж после нее осуществить задуманное. До следующей проверки не один год пройдет, а там ищи ветра в поле: поди, докажи – кто взял, когда, куда дел…
К этому времени молодой Рутке уже достаточно освоился во всех тонкостях своей необременительной службы. И хотя ему так и не удалось сделать карьеру и подняться в ранг следственных чиновников, как писарь он котировался высоко и даже постоянно получал всякие благодарности и денежные поощрения. Место Небувайло занял следователь Окошкин – невысокий крепыш с холодными глазами и грубым командным голосом. Обходительной хитростью своего предшественника он не обладал, психологических ловушек строить не умел и действовал прямолинейно и нахраписто, запугивая подследственных. К писарю новый начальник относился, как к половому в трактире. Продвижения по служебной лестнице он не обещал, так что ждать новых чинов у Рутке больше не было никаких оснований.
А вот в личной жизни Георгия Карловича произошли большие изменения: год назад он женился. И хотя нескладная белобрысая девица, которую он взял, отнюдь не была красавицей, а походкой походила на мужчину, но папаша ее держал небольшой грязный трактирчик и своей дщери кое‑какое приданое подготовил. Вот на него‑то молодая семья и жила потихоньку, с трудом сводя концы с концами. Радости молодая жена в дом писаря не внесла: молчаливая, она целыми днями тихо копошилась на кухне или занималась другими домашними делами. Георгий ее просто не замечал. И медовый месяц у них не задался: постельные утехи не доставляли удовольствия ни одной из сторон, а у Рутке они еще и плохо получались. Тем не менее, через девять месяцев жена разрешилась от бремени мальчиком. Молодой отец лишь на третий день решил взглянуть на отпрыска, которого супруга и тесть решили назвать Романом. Он посмотрел на барахтающийся в пеленках маленький, сморщенный комочек с белесыми волосенками и молча вышел из комнаты. Жена, привыкшая к равнодушию мужа, была рада и тем, что он ничего обидного не сказал.
Георгий Карлович шел знакомой дорогой на службу, по обыкновению опустив голову и стараясь не смотреть по сторонам. Кто бы мог подумать, глядя на этого тихого, невзрачного мужчину, что в душе его бушуют настоящие бури страстей! Но это были страсти человека весьма порочного, возможно, и больного.
Больше всего Рутке любил вести протокол во время так называемых допросов с пристрастием, которые практиковал его новый следователь. Когда к подозреваемому применялись жесткие методы дознания, писарь испытывал острое сладостное возбуждение. Ах, если б ему доверили ведение этого допроса! Он бы знал, что и как сделать, чтобы причинить подозреваемому наибольшее унижение и страдание. Но, увы, удел писаря – сидеть, взирать и писать. Придя домой, он вновь и вновь перебирал в мыслях подробности некоторых моментов, и это пробуждало в нем страсть куда как большую, чем, скажем, интимная близость с женой.
Особо запомнился допрос молодой мещанки, подозреваемой в убийстве мужа. Та никак не хотела сознаваться, и Окошкин с полицейским урядником вволю «порезвились» над упрямой молодухой. Следователь бил ее по щекам, так что голова раскачивалась из стороны в сторону, как у китайского болванчика, таскал за волосы, выкручивал уши, душил… Потом дознаватели повалили ее ничком на пол и стали хлестать ремнями. Юбка задралась, обнажив голые ноги и ягодицы, на белой коже проступали красные полосы, несчастная рыдала и выла в голос, а потом, не выдержав, стала рассказывать, как именно она расправилась с опостылевшим супругом…
Но ремни продолжали хлестко впиваться в сдобное тело, и признательные показания прерывались визгом, криками боли и всхлипываниями. Георгий практически не мог вести протокол: он вскакивал со стула, подбегал к допрашивающим, чтобы лучше видеть ход дознания, и даже неожиданно для себя потрогал один из набухших кровью рубцов. Как только ладонь коснулась обнаженного женского зада, его пронзила острая волна оргазма, и в штаны выплеснулась тугая струя семени. Клокотавшие эмоции вырвались в гортанном вскрике страстного вожделения. Георгий испуганно огляделся, но раскрасневшиеся следователь и урядник сами находились в состоянии экстаза… В конце концов Окошкин с трудом прекратил допрос, и плачущую, пахнущую потом и страхом женщину увели в камеру, но все трое еще долго не могли успокоиться.
В эту ночь Георгий заставил жену лечь на пол в позе допрашиваемой и принялся хлестать ее ремнем, что способствовало резкому улучшению потенции и повышению качества супружеских отношений. Но утром жена убежала к отцу, и Рутке пришлось не один день убеждать ее вернуться домой.
Георгий понимал, что страсти, которые его обуревают, постыдны и, более того, преступны, но ничего не мог с собой поделать. Обычная близость с женой не приносила удовлетворения, вызывала лишь раздражение и желание причинить супруге физическую боль. Почему‑то Рутке считал, что завладей он перстнем, и все придет в норму, в том числе и интимная жизнь.
Украсть перстень Иуды ему удалось крайне просто, наверное, потому, что все было заранее тщательно продумано, взвешено и просчитано. Старый сторож спокойно открыл комнату, где на стеллажах хранились вещественные доказательства, и спокойно уселся на табурет возле своего обшарпанного столика. Георгий же, как и велел Окошкин, быстро взял заляпанную кровью свернутую рубаху, которую предстояло опознать другу убитого, а затем ловко подковырнул ногтем клапан опечатанного конверта из толстой коричневой бумаги. Заветный перстень оказался у него в ладони, а его место заняло дешевое серебряное колечко с бирюзой, которое он предусмотрительно купил на ярмарке еще прошлой весной.
Вот и все! Дело было сделано. Он получил то, о чем мечтал последние годы…
В тот же день Георгий Рутке подал прошение об отставке. Начальство очень сокрушалось, но вынуждено было уволить обладателя удивительно красивого почерка и исключительно скромного, добропорядочного человека, Георгия Карловича Рутке. Уже через пару недель отставник с больной женой и ребенком, продав оставшуюся от отца квартиру, перебрался в маленький, тихий уездный городок Волосов, что в трехстах верстах от Петербурга.
Здесь Георгий Карлович приобрел покосившийся деревянный домишко на окраине и стал потихоньку обживаться. Вскоре жена скоропостижно скончалась. По Волосову поползли слухи, что лицо и шея покойницы были в синяках, но мало ли что болтают досужие сплетники! Полиция, зная, что вдовец служил по следственной части, никакого дознания проводить не стала. А Рутке за вполне скромную сумму определил маленького Романа на проживание в многодетную крестьянскую семью, а сам зажил тихо, мирно, незаметно. Вскоре он устроился в женскую гимназию учителем чистописания. Заработок был невелик, но вместе с оставшимися накоплениями его вполне хватало не слишком требовательному человеку на сносное существование.
Георгий Карлович особо по скончавшейся супруге не скорбел, за сыном не скучал. Днем он обучал девочек чистописанию, вернувшись домой, возился в саду, а вечером…
А вот вечером для скромного каллиграфа начиналась самая неприятная пора. Его опять одолевали видения беспомощного женского тела, которым он, Рутке, мог совершенно спокойно распоряжаться по своему усмотрению. А усмотреть он мог, ох, как много! Лишь на рассвете Георгий забывался тяжелым тревожным сном, а рано утром спешил на службу. И все было бы ничего, если б новый учитель ни положил глаз на одну из гимназисток. Это была ничем не примечательная девица лет пятнадцати, но с уже вполне оформившейся грудью и развитыми бедрами. Теперь по ночам учитель чистописания видел в своих грезах именно эту гимназистку. Он представлял, как обладает ее юным телом, как вся она ему подвластна, как…
Это были не просто греховные мысли, страшные! Но что творится в голове того или иного человека, то одному Богу известно. А может, не только Богу, но и его антиподу?!
Помог ли несчастному Рутке перстень, на который он возлагал столь большие надежды? Он и сам не мог бы с уверенностью ответить на этот вопрос. Пожалуй, он обрел большую уверенность в себе, стал несколько ироничнее, небрежнее в новых обязанностях. Но было ли это действием перстня?
Перстень Иуды Георгий Карлович хранил дома, в потайном месте, под подоконником. Доставал он его лишь поздно вечером, когда оставался дома один, рассматривал, любовался и предавался своим греховным мыслям. Перстень еле налазил на безымянный палец, порождал новые и новые, все более изощренные видения и побуждал перевести их в реальность.
Рутке стал следить за гимназисткой. Елена жила на его улице, несколькими дворами ближе к центру. Георгий Карлович дожидался Елену у гимназии и шел следом, незаметно рассматривая девичью фигуру. Часто проходил мимо ее дома, иногда видел, как она играет в мяч с братом или помогает матери вешать белье, или болтает с подружками на лавке. Поначалу он и сам не понимал, зачем следит за девушкой. Но потом понял и испугался. Несколько дней учитель не выходил из дома, но вожделение оказалось сильнее страха. Вскоре он возобновил свои наблюдения.
Как‑то воскресным утром он шел через рощу по широкой тропе, протоптанной сотнями горожан. Это был кратчайший путь к небольшой церквушке, которая стояла на окраине в пригородном поселке. В церковь ходили не только селяне, но и те горожане, которые жили ближе к ней. Но учитель гимназии ее не посещал. Потому что когда в первый раз он двигался на службу по этой самой дороге, из кустов вдруг вышел матерый серый волк с оскаленной пастью и налитыми кровью глазами. Он стал посередине тропы, не давая возможности идти дальше. Испуганный учитель повернул обратно. Через неделю история повторилась: снова взявшийся невесть откуда волчина заступил дорогу, угрожающе оскалив острые клыки. Георгий понял, что в церковь ему ходить запрещено. Сейчас он шел волчьей тропой, но не в храм, а на сельский рынок: продукты там были дешевле, чем на городском.
Внезапно надетый ради выходного дня перстень то ли нагрелся, то ли шевельнулся на пальце. И тут же учитель увидел, что навстречу идет девушка, которая занимала его мысли все последнее время. От неожиданности он даже остановился, у него перехватило дыхание, сердце тревожно забилось. Обернулся – никого.
«Это знак судьбы, – подумал учитель чистописания. – А от судьбы не уйти!»
Елена поравнялась с ним, улыбнулась и сделала книксен:
– Здравствуйте, Георгий Карлович! А служба уже закончилась. Вы в церковь? – но, взглянув в лицо учителя, осеклась. – Что с вами, Георгий Карлович? Вы, вы…
Рутке схватил гимназистку за плечо, но та вырвалась и с криком бросилась назад. В два прыжка обезумевший учитель настиг беглянку и, плохо соображая, что делает, швырнул на землю. От страха она перестала кричать и только тихонько повизгивала, как та допрашиваемая мещанка… Елена вскочила и почему‑то бросилась прочь от тропы, в заросли.
«А, ну и прекрасно, – тихо приговаривал Георгий, задыхаясь от бега. – Тебя и тащить не надо, сама добежишь до…» Наконец, он чуть прибавил в беге, легко настиг свою жертву, дал ей подножку и, когда та упала, навалился сверху.
Девушка сопротивлялась, но справиться с нею ему не составило труда. Рутке плохо соображал, что делает. Его пальцы, казалось, сами собой сплелись на шее девушки. Он сдавил ее горло и ощутил, как пульсирует кровь в венах тонкой шеи. Жертва хрипела, задыхаясь. Тогда Георгий чуть ослабил пальцы. Потом вновь стиснул их. И вновь ослабил. Он находился в сладостном исступлении. Когда он в очередной раз ослабил хватку, то неожиданно понял, что Елена не дышит. Ее голова склонилась набок, рот был приоткрыт, и в образовавшуюся щель виднелся кончик языка. На мгновение он замер. Но только на мгновение. Затем учитель чистописания стал быстро срывать одежду с бесчувственного тела.
«Ничего страшного, – говорил он сам себе, – она просто потеряла сознание!»
На самом деле он прекрасно понимал, что девушка мертва. Но ничто не могло остановить обезумевшего каллиграфа.
Он сделал это! Он сделал. И это было восхитительно! Никогда раньше Рутке не испытывал столь мощного, столь всепоглощающего, острого до боли ощущения. Никогда его страсть не достигала такого апогея. Он сполз с тела гимназистки и откинулся на спину. Где‑то высоко качались верхушки деревьев. Рутке повернул голову и встретился с взглядом своей жертвы: ее широко открытые глаза смотрели прямо на него. Ему стало страшно до жути. В одно мгновение он вскочил и отбежал в сторону. Обнаженное тело и пугало, и одновременно притягивало его взгляд.
Через минуту, подавив в себе новую волну желания, он застегнулся и осмотрелся. Светло‑серые брюки были слегка испачканы кровью. Он сорвал пучок травы и стал затирать пятна. Зеленовато‑бурый развод выглядел еще хуже. Идти в таком виде домой было невозможно. Он постарался успокоиться и обдумать ситуацию. Через минуту он начал действовать: прикрыл разорванным платьем наготу девушки, притащил большую ветвь с высохшими листьями и опустил сверху. Затем еще раз оглядел безобразно запачканные брюки.
Вдруг до него донеслись отдаленные крики: кто‑то кого‑то звал. Георгий Карлович глянул на часы: оказывается, он провозился с девчонкой более двух часов. Уже темнело. Значит, отсутствие Елены было замечено и ее стали искать. Аккуратно, стараясь не шуметь и не поцарапаться, учитель чистописания стал пробираться прочь от места своего преступления, в самую глубину рощи…
Он правильно рассчитал: домой вернулся под утро, когда на востоке чуть забрезжил рассвет. Никто его не видел. Георгий Карлович тихо отпер дверь и, не зажигая лампы, прошел в спальню. Он очень устал, более того, был просто измучен: всю ночь пришлось слоняться по роще. Хотелось быстрее упасть в кровать и забыться. Но вначале он, завесив окно, зажег свечи и принялся всматриваться в черный камень перстня. Полированные грани почему‑то не играли бликами, но ему показалось, что внутри камня, в непостижимой глубине, горят красно‑желтые огоньки. Удивительное дело: почти сразу же отступила усталость, он как‑то успокоился и расслабился. А главное, ему стало ясно, что надо делать.
Рутке быстро разделся, развел огонь и, проверив карманы, отправил в печь пиджак, брюки и рубашку. Когда языки пламени сожрали одежду, нагрел воду, искупался, приготовил смену белья и одежды и лишь после этого направился к постели. Только тут он заметил на правой руке две глубоких царапины, но лишь усмехнулся, мгновенно придумав, чем объяснить их происхождение.
На мгновение он остановился перед старой иконой, доставшейся от прежних хозяев, и даже хотел преклонить колени и покаяться, но перстень вдруг раскалился, и дикая боль пробежала по пальцу в руку, заломили кости до самого плеча, ударило в голову… Он поспешно сорвал перстень и отошел от иконы. Вот оно, то нечистое свойство перстня, о котором рассказывал Бояров…
Рутке расстроился, но потом махнул рукой: все равно Он не простит! Но и это не обеспокоило учителя. Уснул он быстро и спал безмятежно. Это была одна из немногих ночей, которую Георгий Карлович провел спокойно.
Когда утром пришла толстая кухарка Матрена, Рутке был уже одет, выбрит, выглядел свежим и удовлетворенным.
– Что б этого поганца Васьки в доме больше не было, – прямо на пороге заявил Георгий Карлович кухарке, держа за шиворот кота. И широким жестом сбросил его с крыльца. – Этот мерзавец вчера меня оцарапал!
– Да ты что, барин! Ежели что украсть, так это он горазд. А чтоб царапаться…
– На, смотри, – Рутке засучил рукав и показал два вздувшихся красных рубца. – В общем, я сказал…
Матрена всплеснула руками, и озабоченно посмотрела вслед убегающему Ваське.
– А куда ж его девать? Это же грех, живое существо со двора сгонять…
Их диалог прервал протиснувшийся в калитку толстый полицейский урядник Сизенко.
– Господин учитель, тут давеча девица Барыкина пропала. Не видали ее вчера? – он снял фуражку и промокнул лоб несвежим платком.
– Что? Барыкина? – Рутке задумался. – Знакомая фамилия! Не наша ли гимназистка?
Сизенко кивнул.
– Точно, ваша!
– Да нет… Я вообще преподаю в младших классах. Так, может, надо подруг поспрашивать?
Рутке обратил внимание, что у полицейского широкие запястья и тяжелые кулаки. А если бы этот Сизенко с помощником учинили ему допрос с пристрастием, если бы его пот и кровь брызгали в разные стороны, выдержал бы он такое испытание? Или признался во всем?
«Впрочем, со мной ничего такого случиться не может!» – отогнал он глупые мысли.
– Да уж поспрашивали, – урядник мрачно кивнул, надел на потную голову фуражку и направился к соседнему двору.
– Ой, беда! – запричитала Матрена. – А я смотрю, у двора Барыкиных люд стоит. Это ж надо. Как же отпустили без присмотра, народ нынче лихой пошел…
– Хватит, хватит! – оборвал ее Георгий Карлович. – Ступай на кухню.
Рутке подошел к забору, выглянул: действительно, у дома Барыкиных стояла толпа. Он вернулся в дом, взял маленький кожаный портфельчик, вышел на улицу и, вроде невзначай, подошел к любопытным.
– А что стряслось‑то?
Какой‑то старик стал плести запутанную историю о цыганах, которые еще недавно стояли табором на окраине и среди которых, как всем известно, много лихих людей.
– Да что случилось‑то, сказать толком можете? – он изобразил волнение. Вышло довольно натурально. Да он и действительно волновался.
– Здравствуйте, Георгий Карлович, – вмешалась в разговор молодая, аккуратная женщина, очевидно, знавшая учителя. – Дочка ихняя пропала, Леночка! Вчерась из церкви возвращалась сама, да до дому‑то и не дошла.
– Так искать надо! – взволнованно сказал учитель чистописания.
– И вчера искали, и нынче. Ан, нет нигде!
– Ох, беда, беда, – вздохнул Георгий Карлович, поднося ледяную ладонь к горячей щеке, и только теперь заметил, что на пальце красуется перстень Иуды. Испугавшись, он быстро спрятал руку в карман. Почему‑то показалось, что это улика, по которой любой сможет определить его вину… По дороге в гимназию он снял перстень и спрятал в жилетный кармашек.