– Вашбродие, гляньте, фриц летит! – вдруг закричал Сидоров.
Латышев поднял голову и действительно увидел биплан с крестами на плоскостях, который плавно, бесшумно и неуклонно приближался к земле.
– А ну‑ка, товсь! – выхватывая револьвер, скомандовал он. – Огонь!
Револьверные выстрелы, раздерганные ветром, затерялись на открытом пространстве поля, зато винтовочные залпы раскатились до самого горизонта. Но они были лишними.
– Гля, пропеллер не крутится, – сказал Иващенко. – Его иль уже подстрелили, иль бензин кончился…
Латышев понял: у немца что‑то стряслось, и теперь ему непременно придется садиться на вспаханное поле, едва припорошенное снегом. Понимал он и то, что благополучным такое приземление не будет.
– Айда за мной, ребята, – скомандовал он трем сопровождавшим солдатам. – Не стрелять больше! Возьмем живым…
Бежать по промерзшим комьям пахоты было тяжело: ноги подворачивались, полы шинелей били по коленям, длинные винтовки с примкнутыми штыками создавали дополнительную неловкость. Но пленение немецкого летчика и захват аэроплана – крупная удача, которую командование обязательно должно отметить. Впрочем, азарт гнал их вперед сильнее, чем ожидание награды.
– Ща шмякнется, вашбродие, – крикнул Федоров, задыхаясь на ходу. – Живым, наверное, не получится…
– Разговорчики! – Латышев и в самом деле понимал, что шансов спастись у пилота маловато.
Перед тем как колеса биплана коснулись земли, все четверо остановились и стали наблюдать. Как и следовало ожидать, аэроплан не побежал по земле, постепенно гася скорость. Посадка вышла аварийной: правая стойка шасси тут же сломалась, самолет развернулся, уткнулся носом в землю, как бы нехотя, выполнил сальто и перевернулся брюхом вверх.
|
|
До места аварии оставалось еще метров сто, Латышев преодолел их шагом. Когда он поравнялся с самолетом, солдаты уже возились с висевшим вниз головой пилотом, пытаясь отстегнуть лямки крепления. Наконец, немец тяжело сполз на землю.
Латышев склонился над телом, прекрасно понимая, что летчик мертв. И не ошибся. Все лицо немецкого асса было залито кровью, а голова неестественно запрокинута назад.
– Шею ему сломало, – прокомментировал кто‑то из солдат. – Мертвяк уже, вашбродие. И не сумлевайтесь!
Да Латышев и не сомневался. Аккуратно, стараясь не испачкаться в крови, он снял с мертвого тела планшет и развернул его. Как он и предполагал, там находилась карта местности с пометками и еще какой‑то пакет из желтой бумаги. Он перекинул ремень планшета через плечо, и тут его внимание привлекла разорванная перчатка летчика: из прорехи выглядывал перстень с таинственно мерцающим, черным яйцеобразным камнем. Красивая штучка! Латышев никогда раньше не смел даже подумать, чтобы снять что‑то с убитого, будь то сапоги, шинель, нательный крестик или кольцо. За мародерство сам строго карал солдат роты. Но сейчас какая‑то непонятная сила словно приклеила взгляд к необычному перстеньку. Однако снять с руки убитого загадочный черный камень на глазах своих подчиненных было просто невозможно.
Очевидно, его колебания не остались незамеченными, Иващенко откашлялся и солидным тоном сказал:
– Колечко надо бы того… снять. Ну, чтобы, того, после войны родственникам передать…
|
|
– Ясное дело, не тут же его оставлять, – поддержали Сидоров и Федоров, локтями толкая друг друга.
Латышев понял, что подчиненные бросают ему спасательный круг, подсказывают выход из положения.
«Да черт с ними, с подчиненными! – подумал он. – У каждого из них в тряпице за пазухой по несколько обручальных колец да крестиков припрятано. А я действительно, когда война кончится, смогу вернуть родным пилота этот перстень…»
Он быстро снял с холодной руки разодранную перчатку, потянул перстень, тот снялся очень легко. Латышев демонстративно надел его на палец, распрямился и, чтобы скрыть смущение, громче, чем следовало, скомандовал:
– Летчика предать земле! Самолет облить бензином и спалить!
– Да как его предашь? – сказал Федоров и шмыгнул носом. – Земля промерзла, а у нас ни лопатки, ничего нет.
– Много разговариваешь, Сергей! Найдите какую‑нибудь ямку, расширьте штыками да закидайте комьями. Пошевеливайтесь, нам еще идти версты две!
Пилота кое‑как похоронили, точнее, обложили комьями смерзшейся земли. А вот сжечь самолет не получилось: бензина в баке не оказалось. Стало ясно, почему немец вынужден был решиться на вынужденную посадку.
– Да шут с ним, с этим еропланом, вашбродие, – сказал Иващенко. – Он все равно разломался весь. Уж и не полетит… Скоро темнеть начнет, а нам и вправду еще топать да топать.
– И то верно. Пошли ребята!
Латышев вздохнул. Нежданное происшествие отвлекло его было от тяжелых мыслей. Сейчас они вернулись обратно, нахлынули, закрутили, затягивая в черный водоворот безысходности. Что ждет его в штабе? Приказ на арест или расстрельная команда? По нынешним временам скорей – второе. Он и так навяз в зубах у товарищей, а проваленная атака – хороший повод рассчитаться с ним за все…
|
|
* * *
Капитан Латышев шел впереди, слыша учащенное дыхание солдат и, как ему казалось, угадывая их мысли. Да чего там гадать! И так было ясно, мысли их крутятся вокруг оставленного дома, а причину своей долгой разлуки с семьей каждый объясняет просто: вот из‑за таких офицериков они и кормят в окопах вшей, они не пускают их домой! Объяснить что‑либо этой серой массе было просто невозможно. Хотя Латышев и пробовал пару раз.
Он говорил, как ему казалось, просто и убедительно. Говорил о долге, о том, что враг и так уже на русскую землю ступил, что если фронт будет окончательно прорван, Россия может перестать существовать как единое государство. Рассказывал о том, как сражалось русское воинство в разные периоды своей истории, как беззаветно было предано вере, царю и отечеству. Он видел, что слушают его снисходительно, посмеиваясь в кулак и отпуская в полголоса в его адрес нелицеприятные реплики. И что удивительно, стоило в роте появиться какому‑нибудь товарищу, иной раз малограмотному, но горластому, как вокруг него сразу же образовывалась толпа серых шинелей. И какую бы чушь, с точки зрения Латышева, ни нес этот агитатор, его слушали, с ним соглашались, одобрительно поддерживали.
Как‑то, еще в конце прошлого года, когда эти товарищи, комиссары только стали появляться в подразделениях их полка поручик Латышев, не выдержав крамольных речей, рванул одного агитатора за ворот рубахи и потянулся к кобуре. И тут произошло то, во что он боялся поверить, но подсознательно предчувствовал: его скрутили, обезоружили и вытолкали из круга.
– Не балуй, вашбродье! Не мешай слушать. Товарищ дело говорит! – услыхал он за спиной строгий голос, каким говорит суровый отец со своим нашкодившим сыном.
Униженный и оскорбленный, лишенный личного оружия, Латышев брел вдоль окопов, плохо соображая, что делать в такой ситуации. Он понимал, что руководить ротой, которую только что принял под командование, теперь не сможет. Не сможет отдавать приказы этим солдатам, не сможет вести в атаку… После пережитого унижения он утратил право именоваться их командиром!
Через час собрание закончилось, агитатор ушел, солдаты разошлись по своим местам. Ему вернули револьвер, и можно было сделать вид, что ничего не случилось. Но Латышев так не мог. Подумав, он покинул траншею и отправился за пятьсот метров от «передка» – в блиндаж командира батальона.
Майора Ускова – кряжистого мужчину с кавалерийскими усами, он застал за обедом. «Буржуйку», очевидно, недавно затопили – пахло дымом, было холодно, и комбат сидел в шинели. Официальные бумаги отодвинуты подальше, а перед ним, на обрывке газеты, стоят вскрытая банка тушенки, черный хлеб и грубо порезанная немецким штык‑ножом луковица. Сам штык воткнут тут же, в плохо оструганные доски столешницы, и зловеще посверкивает остро заточенным лезвием. В большой алюминиевой кружке дымится крепко заваренный чай.
Латышев понял, что пришел не вовремя, но сдержаться не смог и выпалил все, что накипело на душе.
Усков, не поднимая глаз, выслушал его взволнованный, сбивчивый рассказ. Лицо у комбата было усталым и почему‑то виноватым. Озябшие ладони он грел о кружку.
– Послушайте меня, Юрий Митрофанович, – произнес он, когда доклад был окончен, так и не отрывая взгляда от нехитрой трапезы. – Я понимаю ваше душевное состояние. Поверьте, мне почти ежедневно приходится выслушивать доклады, подобные вашему. Часто и я не чувствую себя командиром. Действительно, армия разваливается, дисциплина падает, управление подразделениями утрачивается. Говорить об этом тяжело, а видеть и сознавать – просто невыносимо. Но даже в такой ситуации мы обязаны делать все возможное, чтобы сохранить хоть подобие линии фронта. Иначе… Да вы, я полагаю, и так понимаете, что может произойти в противном случае…
В блиндаже наступила тишина, только потрескивали разгорающиеся дрова. Немолодой уже человек с заметной лысиной, наконец, поднял смертельно усталые глаза:
– Вы, батенька мой, ступайте в роту и ведите себя так, как будто ничего не произошло. Да‑да‑да! Я вам скажу больше, постарайтесь найти какой‑то контакт с этими чертовыми комиссарами. Мы просто обязаны поддерживать статус‑кво с этим… с этим быдлом. Пока…
– Вы говорите, господин майор, пока. Пока – это сейчас, а когда положение вещей может измениться? И изменится ли вообще? – Латышеву с трудом удавалось сдерживать обуревавшие его эмоции.
Комбат опять задумался. Наконец, он отодвинул от себя еду, глянул значительно из‑под густых бровей и предложил:
– Садитесь, Юрий Митрофанович, угощайтесь. Лично я, да и не только я один, а большинство российского офицерства возрождение армии, а с ним и России, связывают с именем генерала Корнилова. Думаю, вам не нужно рассказывать, кто такой Лавр Георгиевич? И то хорошо. Я имел честь сражаться под его началом еще год назад. Так вот, именно он может встряхнуть матушку‑Русь, а если понадобится, то и нагнуть да жестко отыметь! Да‑да, Юрий Митрофанович, именно так! Без этого уже не обойтись.
Усков задумался, машинально сплел ладони, хрустнул пальцами.
– Так вот, Корнилов это сможет сделать. Есть и еще несколько достойных генералов, которые способны привести в чувство всю эту разнузданную братию. Рассчитывать на свору болтающих демократов уже не приходится. Временное правительство вместе с этим позером Керенским – не что иное, как кучка политических импотентов! России в этот исторический момент нужна сильная рука. И такую сильную руку мы видим лишь у генерала Корнилова. На него уповаем!.. Так что терпите, голубчик. Пока…
Тогда Латышев обедать не стал, зато выполнил совет комбата и, как ни в чем не бывало, вернулся в роту. И солдаты встретили его, как ни в чем не бывало. Похоже, что они не восприняли ситуацию так остро, как он. А может, и вообще не поняли, что унизили своего командира. Словом, служба шла, как раньше, и только он сам знал, что опозоренный офицер уже никогда не будет настоящим командиром…
А тут еще большевики затеяли отмену воинских званий, превратив всех подряд в «красноармейцев». И хотя офицеры называли друг друга по‑прежнему: Латышев успел получить звание капитана, а Усков – подполковника, солдаты радовались отмене чинов, расценивая это как очередное послабление. В частях создали солдатские комитеты, которые, по существу, дублировали командование. В роте Латышева солдатский комитет возглавил здоровенный мосластый мужик с реденькой рыжеватой бороденкой – отпетый разгильдяй и демагог ефрейтор Хрущ, который теперь превратился в важную персону и звался не иначе как товарищ Хрущ. У него была простецкая крестьянская физиономия, нос картошкой, вечно растрепанные волосы, гугнивая речь, мятая и грязная форма. Надергав цитат из заумных книг, он любил щеголять фразами типа: «Насилие есть локомотив истории», «Винтовка рождает власть», «Большое зло забывается быстрее малого…»
Латышев скрепя сердце пытался понять логику рассуждений своих номинальных подчиненных, которые все меньше и меньше походили на регулярное русское воинство. И вот последний случай – несостоявшаяся атака, переполнил чашу его терпения. Именно из‑за этого он с тремя солдатами, – то ли почетным эскортом, то ли конвоем, – и отправился в штаб полка.
Сама по себе затея атаковать достаточно хорошо укрепленные позиции немцев казалась глупостью несусветной, так как почти наверняка не имела шансов на успех. Это – во‑первых. А во‑вторых, – он просто не мог понять, для чего нужна эта атака?! Линия фронта была ровной, стало быть, выравнивать нечего. Небольшая высотка, которую удерживали немцы, ровным счетом не имела никакого стратегического значения. Для чего командованию потребовалась эта атака двумя ротами, он просто не мог понять.
Он так и заявил командиру батальона, куда были вызваны командиры атакующих рот:
– Зачем понадобилось это наступление, которое будет стоить жизней нескольким десятков, а может быть, и сотен солдат?
Ничего вразумительного подполковник Усков ответить не мог. И лишь когда тот же вопрос прямо и без обиняков задал Стаценко – другой командир атакующей роты, комбат сдался и сказал:
– Господа, цель одна: показать противнику, что русские позиции еще заняты солдатами, способными к активным действиям. Тем самым, командование считает, что мы сможем упредить наступление немцев на нашем участке…
Подумав, майор добавил:
– А вот отбить их атаку по всему фронту будет, как вы понимаете, практически невозможно…
Вернувшись в роту, Латышев собрал взводных, руководителя солдатского комитета и сообщил о предстоящей на рассвете атаке.
– Не‑е‑е, – осклабился товарищ Хрущ. – Нам наступление ни к чему. Немец нас не тревожит, чего его дразнить?! Куда это нам идти в наступление? С какими силами?!
Латышеву стоило больших усилий, сдерживая себя, начать убеждать товарища, что это наступление имеет принципиальное, стратегическое значение. Он даже тыкал под нос товарищу Хрущу карту, в которой тот совершенно не разбирался, убеждая, как важна эта атака, которую сразу же поддержат все силы полка, а потом и дивизии. Но убедить его так и не удалось. Однако капитан понял, что товарищ Хрущ не станет препятствовать ее проведению. С тем и разошлись.
В пять утра рота заняла исходную позицию. В окопах царило особое нервное напряжение. Солдаты жадно смолили самокрутки, привычно пряча огоньки в кулак, трехгранные штыки были примкнуты к винтовкам и зловеще поблескивали. Латышеву показалось, что люди готовы совершить решительный смертельный бросок. Держа револьвер в руке, он всматривался в серую тьму, отделявшую его от окопов противника. Правда, в атаке это слабое оружие. Тут решающую роль играют орудия, пулеметы, на худой конец – винтовки и штыки. А самое главное, конечно – боевой дух солдат. Командирский наган пригодится, чтобы подстегнуть отстающего, поднять залегшего, расстрелять паникера, в упор бить врага в траншейной рукопашной, или самому застрелиться, коль атака провалится… Но Латышев о плохом не думал, совсем наоборот:
«А что, если с Божьей помощью добежим до немецких окопов, выбьем фрицев и закрепимся на новом рубеже, может, и в самом деле люди почувствуют былую уверенность в своих силах?!»
Его мысленные рассуждения прервала ракета, с шипеньем взметнувшаяся в серое небо.
– За мно‑о‑ой! – закричал Латышев, карабкаясь на бруствер. – Впере‑е‑д! Ура‑а‑а!..
Он бросился вперед, к вражеским окопам, с облегчением заметил проделанный саперами проход в колючей проволоке, проскочил его, выскочил на нейтральную полосу и вновь заорал во все горло: ура‑а‑а! Только теперь он насторожился: никто не поддержал его яростное «ура»! Зато он расслышал одинокий крик:
– Господин капитан, подождите! Юрий Митрофанович, стойте! Остановитесь же, ради Бога!..
Он обернулся. Солдатских шеренг за спиной не оказалось, сзади к нему бежал недавно назначенный в роту прапорщик Сабельников. Один.
– Господин капитан, – захрипел он. – Рота не поднялась. Они не хотят. Я пробовал… Вам надо вернуться… Вы один не можете атаковать…
Немецкие позиции ожили. В небо взвились несколько ракет, защелкали одиночные выстрелы. Правее пошла в атаку рота Стаценко. Было видно, как редкие серые шеренги бежали, выставив винтовки и стреляя на ходу. Навстречу им ударили пулеметы. Вторая рота вступила в бой.
«А мои не встали! – в отчаянии думал Латышев. – Я не смог поднять людей! В меня не верят! Я более не командир!»
Отчаяние и тоска охватили его. Не пригибаясь, будто и не свистели кругом вражеские пули, он шел назад к окопам роты, опустив ствол бесполезного сейчас револьвера.
Еще через несколько мгновений он спрыгнул в окоп. Молоденький подпрапорщик Володин что‑то пытался ему объяснить, но Латышев не слушал и не пытался понять, чего тот от него хочет. В предрассветной мгле он видел солдат своей роты. Те отворачивались – то ли стыдливо, то ли безразлично.
Тупое равнодушие охватило капитана Латышева. Он вдруг понял, что годы, проведенные в училище, честолюбивые планы на карьеру, присяга на верность царю и отечеству, трехлетнее прозябание в окопах этой непонятной, но жестокой войны – все оказалось пустым и каким‑то театральным. А вот нынче, когда он должен был в очередной раз доказать всем и самому себе, что готов выполнить любой приказ… Он оказался несостоятельным. Как импотент в первую брачную ночь! И не важно, кто виноват в действительности. Главное, что он не выполнил приказ командования, главное, что солдаты за ним не пошли, главное, что он побежал вперед один, а потом так же один вынужден был вернуться в свой окоп! Какой позор! И это уже второй раз!
Капитан посмотрел в низкое серое небо, взвел курок нагана. С треском повернулся барабан, услужливо готовя коническую пулю с обрубленным кончиком. Срез ствола холодно ткнулся в горячий потный висок. Чья‑то грубая, сильная рука схватила его за запястье, резко дернула вверх, грохнул выстрел, и пламя обожгло волосы на виске. Латышев отчаянно сопротивлялся, но ничего не получалось. Наконец, он понял, что его держит не один человек.
– Вы чо, вашбродие?! Эдак шутить нельзя! – кричал ему кто‑то в самое ухо. – Это грех! Большой грех!..
Он услышал то ли стон отчаяния, то ли крик, то ли какое‑то рычание. А несколько мгновений спустя понял, что эти нечленораздельные звуки рвутся из его перекошенного рта. Потом наступила тьма.
…Откуда‑то надвинулось круглое лицо прапорщика Сабельникова. Видя, что капитан пришел в себя, он искренне, по‑детски улыбнулся и заговорил:
– Как вы? Хотите водки, господин капитан? Я сам не пью, но у меня есть! Правда есть. Будете?
Сабельников полез рукой за отворот шинели и извлек плоскую фляжку.
– Будете?
– Буду, – ответил Латышев и протянул руку.
Водка обжигала гортань, но не пьянила.
– Вторая рота тоже повернула, – рассказывал прапорщик. – Даже не добралась до немецкого ограждения и вернулась. А половина личного состава осталась там, на нейтралке. Наши очень довольны, что не пошли…
К обеду он уже немного пришел в себя и сумрачно бродил по расположению роты, ловя на себе любопытные взгляды солдат. Похоже, они не понимали, с чего вдруг командир хотел застрелиться… Сабельников вернул ему наган.
«Второй раз! – подумал Латышев. – Чего стоит командир, если у него то отбирают личное оружие, то возвращают?»
А вскоре прибежал посыльный с приказом: «Командиру роты срочно явиться к начальнику штаба!»
Латышев передал командование своему заместителю и направился за два километра в штаб.
– Вашбродие, – услышал он за спиной и обернулся. Его догоняли три солдата.
– Их благородие поручик Зимин велели сопровождать вас.
– Сопровождайте, – пожал плечами капитан. А сам подумал: «Может, не сопровождают, а конвоируют? Похоже, дело пахнет трибуналом…»
Обуреваемый тяжелыми мыслями, он шел навстречу холодному ветру и ожидающей впереди неизвестности.
А через несколько минут услышал:
– Вашбродие, гляньте, фриц летит!
И его беспросветная жизнь резко изменилась.
* * *
Они шли еще минут сорок. Холодный пронзительный ветер насквозь продувал шинели, но Латышев не мерз и чувствовал себя вполне комфортно. Усталость прошла, улучшилось настроение, тягостные мысли отступили на второй план. Появилась уверенность, что бояться ему нечего: все будет хорошо.
Штаб располагался на холме, в бывшей барской усадьбе. Фруктовый сад почти весь вырубили на дрова, скульптуры вдоль аллей тоже имели последствия прифронтовой полосы: почти на всех имелись пулевые отметины, у некоторых отсутствовали носы, отбиты руки, ноги, а то и головы, хотя немецкие пули сюда, естественно, не долетали. Стрельбой, скорей всего, развлекались штабные крысы.
«На передок сучьих детей! – зло подумал Латышев. – Там бы вам пулять быстро расхотелось!»
Господский дом сохранился довольно хорошо, вокруг прочесывали местность усиленные патрули, у входа стояли две лакированные коляски, запряженные породистыми вороными и дежурили парные посты. Рожи часовых были сплошь незнакомыми. Очевидно, прибыло какое‑то начальство со своей охраной.
Когда они подошли к зданию, двойная, украшенная резьбой дверь резко распахнулась, и два мордоворота из комендантского взвода выволокли на крыльцо бледного, как поклеванные пулями алебастровые статуи, командира второй роты поручика Стаценко. Он был без фуражки, с расстегнутым воротом, бесцветные губы тряслись.
– Позвольте, как же так… За что? – бормотал он. И вдруг отчаянно закричал:
– Пустите! Это самосуд!
Следом за ним, с видом наместника Бога на земле, шел товарищ Хрущ, который после этих слов сильно толкнул поручика в спину.
– За невыполнение боевого приказа! За срыв атаки! Солдатский комитет армии – все равно что трибунал! Мы наведем здесь революционную законность!
Увидев Латышева, товарищ Хрущ оборвал фразу и зловеще улыбнулся.
– А, второго привели! Заводите голубчика!
Его взгляд скользнул по правому боку латышевской шинели.
– Почему арестованный с оружием?! Забрать немедленно!
Выросший будто из‑под земли верзила схватил Латышева за руку и вырвал из кобуры наган.
– Это еще по какому праву? Кто тут арестованный? – возмутился капитан и попытался вырваться, но Хрущ железной хваткой вцепился в другую руку.
– Сейчас узнаешь, голубчик! – многозначительно пообещал товарищ. – Пошел!
Капитан оглянулся на своих солдат. Неужели они все в сговоре?
Иващенко, Сидоров и Федоров растерянно переминались с ноги на ногу. Они даже сняли винтовки, но напор товарища Хруща явно сбил их с толку. Время смутное, власть на переломе, непонятно, кому подчиняться: командирам или товарищам.
– А вы что толчетесь, как неподкованные блохи? – прикрикнул на них Хрущ. – А ну, живо в расположение части!
– Извиняйте, вашбродь, – развел руками Иващенко, обращаясь к своему командиру. – Мы люди маленькие. Нам что говорят, то и делаем…
Солдаты закинули винтовки за спины, развернулись и двинулись в обратную дорогу. Латышеву остро захотелось с ними – в родную роту, в обжитую, хотя и холодную землянку с запахом ваксы, оружейной смазки и подгорелой каши. Но ему предстоял другой путь. Капитана грубо затащили на ступеньки, втолкнули в резную дверь, протащили по длинному, с затоптанным паркетом коридору и завели в большую, насквозь прокуренную залу. Это был тот же путь, который проделал только что поручик Стаценко, только в другом направлении. Сейчас беднягу оттащили за штаб, и Латышев с замиранием сердца каждую минуту ждал сухого винтовочного залпа.
В отделанной дубовыми панелями зале ярко горел камин, пахло горелым, в разбитое окно дуло холодом. Судя по наполовину опустошенным книжным полкам, в лучшие времена тут была библиотека, а сейчас книги использовались для растопки. За большим овальным столом, не сняв шинелей, сидели человек двенадцать – несколько офицеров среднего уровня, а в основном – товарищи из солдатского комитета, которые и задавали здесь тон. Ни начальника штаба, ни кого‑то из командования полка в зале не было, что само по себе являлось крайне странным.
– Второго доставили, товарищ комиссар, – с радостным возбуждением сообщил товарищ Хрущ.
Сидящий во главе стола, на самом закруглении, высокий костистый мужчина с темным лицом едва заметно кивнул. Он был в неподходящей к пехотной форме казачьей папахе, с красной лентой наискосок и тем сразу выделялся среди окружающих. Из‑под папахи шел под подбородок несвежий бинт, топорщащийся сбоку ватой – очевидно, у комиссара болело ухо. Рядом с ним, по правую руку, развалился на стуле круглолицый малый, с невыразительным лицом, похожим на плохо вылепленный пельмень. Перед ним на столе лежал, масляно поблескивая воронением, новенький маузер – оружие редкое и завидное – такой был только у командира полка Безбородько. По левую руку от комиссара, наклонившись вперед и прожигая Латышева ненавидящим взглядом, сидел совсем молодой парнишка с растрепанными волосами. Он крутил в руке никелированный браунинг, точно такой, как у начальника штаба Игрищева.
– Это Латышев, контра, не повел солдат в атаку! – злорадно продолжал Хрущ. – Старых порядков придерживается, сволочь, за звания офицерские держится, белой костью себя считает…
– Вот к весне от него белые кости и останутся! – с натужной веселостью заметил молодой, продолжая играть пистолетом.
– Что ты за чушь несешь?! – возмутился Латышев, повернувшись к Хрущу. – Кто не повел солдат?! Я первым из окопа поднялся, в проход заграждений на нейтральную полосу выбежал! А ты был против атаки, ты и подговорил ребят остаться в окопах! Это и Сабельников подтвердит, да кто угодно…
Темное лицо комиссара потемнело еще больше.
– Как так, Петр Иванович? – строго обратился он к Хрущу. – И вправду свидетели есть?
– Брешет, волчье вымя! – зло мотнул головой тот. И вызверился на капитана:
– Ты что меня перед товарищами из Комитета армии дискредитируешь?
– На все есть свидетели! – не останавливался Латышев. – И на то, что Хрущ ни в одну атаку не ходил, ни одного немца не убил, только языком болтает… А мы с ребятами давеча немецкий аэроплан сбили! У меня вон, целых три свидетеля! Да сам аэроплан лежит за лесополосой.
– Брешет, гнида! – повторял свое Хрущ. Лицо его налилось кровью.
– Это ты брехун! Вот доказательство, – Латышев сорвал перчатку и вытянул сжатый кулак. Получилось – под самый нос комиссару.
– Видал? Перстень трофейный, с пилота снял!
Лев скалился комиссару в лицо, черный камень острыми лучиками колол глаза. Тот недовольно отодвинулся.
– Убери свою цацку! Это никакое не доказательство! Мы ее потом рассмотрим! – он бросил быстрый взгляд на товарища Хруща, и тот сметливо кивнул.
– Про аэроплан – правда, наблюдатели доложили, – подняв взгляд от стола, сказал капитан Земляков – заместитель комбата Ускова.
– Вас не спрашивают! – развязно сказал круглолицый. – Сейчас не об ероплане речь и не о товарище Хруще. О срыве атаки говорим, о революционной дисциплине. Не надо уводить нас в сторону, не получится!
Он многозначительно похлопал по маузеру. Товарищи одобрительно зашумели. Земляков вновь опустил голову. Другие офицеры тоже смотрели в исцарапанную столешницу.
– А кто вы такие? – спросил Латышев.
Вопрос прозвучал дерзко и большинству не понравился.
– Это председатель солдатского комитета армии Сыроежкин! – с вызовом сказал темнолицый в папахе и с бинтом, кивнув направо.
– Это особоуполномоченный Лишайников! – последовал кивок налево. Молодой осклабился и крепче сжал браунинг.
– А я комиссар Поленов!
– А где командование полка? – спросил капитан. – Где комбат?
– Они арестованы как предатели, саботирующие решения солдатских комитетов! – отрезал комиссар и стукнул кулаком по столу. – Мы окончательно взяли власть в армии и железной рукой наведем стальную дисциплину!
С улицы донесся винтовочный залп. Следом хлопнули два револьверных выстрела.
– Одним предателем меньше! – товарищ Хрущ многозначительно поднял руку. – Правильно сказал товарищ Поленов: мы наведем порядок!
– Как ты его наведешь? – презрительно усмехнулся Лишайников. – Даже расстреливать не умеете! Добивать приходится…
– Не сомневайтесь, этого я сам, лично, в лучшем виде расстреляю! – Хрущ рванул ворот гимнастерки. – А ну, пошел на выход!
В его руке появился наган Латышева.
– Куда? По какому праву? – возмутился капитан.
– Сейчас тебе будет право! – кивнул Поленов. И обратился к собравшимся:
– Товарищи, за нарушение революционной дисциплины предлагаю согласиться с мнением товарища Хруща и расстрелять командира… Как там его?
– Латышева, – подсказал Хрущ.
– Расстрелять командира Латышева! – закончил комиссар. И уточнил:
– Бывшего командира.
Потом обвел всех тяжелым взглядом.
– А как вы думали? Репрессии – локомотив революции! Кто за такое решение?
– А чего еще с ним делать? – загалдели товарищи, вскидывая заскорузлые ладошки. – Конечно, надо расстрелять!
Офицеры опустили головы, но не голосовали.
– Кто против? Кто воздержался?
Комиссар пошевелил губами.
– Восемь за, против нет, четверо воздержались. Демократическая процедура соблюдена!
Он улыбнулся.
– Ну, Петр Иванович, теперь имеешь полное право привести в исполнение, коль вызвался…
– Пошел! – рявкнул Хрущ и ткнул Латышева стволом револьвера между лопаток. Двое здоровенных солдат с лицами скотобойцев схватили его под руки и вытащили на улицу. Хрущ шел следом и подталкивал наганом в спину. Несколько минут назад так обходились с командиром второй роты Стаценко. Хотя Латышев шел сам, не вырывался и ничего не кричал. Он почему‑то был спокоен и уверен в том, что все обойдется.
Ветер стих, зато посыпалась мелкая снежная крупа, кружась в воздухе и присыпая черную смерзшуюся землю, словно подгоревший пирог сахарной пудрой. Где‑то неподалеку, за рощей, гудел мотор – наверное, летал еще один немецкий аэроплан. Что он может разобрать в мутных сумерках низкой облачности…
– Колечко немецкое сымай! – приказал Хрущ. – Оно, видать, товарищу комиссару приглянулось. Сам похвастался, дурак!
– Застрелишь – снимешь, – отрезал Латышев.
– Можно и так, – покладисто согласился Хрущ.
Расстрельная команда привела капитана в глубину усадьбы и завела за сарай. Здесь, раскинув руки, лежал на спине убитый Стаценко. Кроме двух черных дырок от винтовочных пуль, контрастно выделяющихся на серой шинели, у него имелась рана на лбу с обожженной каемкой по краям – признаком близкого выстрела.
– Палачи проклятые! Мясники! – Латышев развернулся к сопровождающим. – Ну, давайте, гады вшивые!
«Скотобойцы» почему‑то не снимали винтовок и выжидающе смотрели на Хруща. Тот потерял важный вид, побледнел и был заметно растерян. Полуопущенная рука дрожала, наган ходил из стороны в сторону.
– Струсил?! В штаны наложил?!
Какое‑то новое чувство распирало Латышева. Сейчас он не боялся ни боли, ни смерти – ничего! Напротив, внутренняя сила рвалась наружу, подсказывая – если он набросится на этих ублюдков, то порвет их голыми руками!
– Стреляй, скотина!
– Стреляйте, товарищ Хрущ, – сказал один из «скотобойцев». – Негоже только языком чесать да за чужими спинами прятаться!
Хрущ поднял, наконец, руку и выстрелил. Но наган по‑прежнему рыскал справа налево и обратно – пуля ушла далеко в сторону.
– Эх, опять нам работать, – с досадой сказал «скотобоец» и стал стягивать винтовку. Второй последовал его примеру.
Латышев прыгнул вперед и изо всей силы ударил Хруща в растерянно‑испуганную харю, которая тут же залилась кровью. Поймав вялую, трясущуюся руку, он легко вырвал наган.
– Бах!
На шинельном сукне «скотобойца» возникла черная дырочка, вокруг вспыхнуло крохотное пламя и тут же погасло, словно играясь. Но это была не игра. Изнутри цевкой выплеснулась красная струйка, «скотобоец» вскрикнул и ничком повалился на землю.
Второй уже вскидывал винтовку, но капитан опередил и его.
– Бах!
Этот упал на спину и раскинул руки, будто повторяя позу Стаценко. Черный подгорелый пирог поверх сахарной присыпки расцветили яркие пятна горькой зимней рябины. Латышев повернулся к третьему палачу.
Хрущ уже изо всех сил бежал к заросшему мелколесьем оврагу.
– Хрен уйдешь!
Латышев взвел курок, чтобы выстрел был точнее. Он хорошо стрелял и уверенно навел мушку бегущему между лопаток – прямо в позвоночник.
– Дзань… – бесполезно щелкнул металл о металл.
– Дзань, Дзань…
Что за черт?!
И тут же он вспомнил: четыре пули выпущены в самолет! В барабане кончились патроны!
Хрущ нырнул в овраг и исчез из виду.
Проклятье! Но надо и самому уносить ноги, сейчас набегут товарищи..
– Бах! Ба‑Бах!
– Та‑Та‑Та!
Сзади захлопали выстрелы: винтовочные, револьверные, даже пулемет подал свой злой и убедительный голос. Обстановка кардинально менялась. Латышев перезарядил наган и, держа его наизготовку, осторожно направился к штабу.
* * *
Оказалось, на выручку подоспел казачий эскадрон есаула Арефьева. Все закончилось быстро и кроваво: около десяти трупов товарищей лежали перед штабом, казаки, спешившись, курили. Напротив парадного входа, уставившись пулеметом в разбитые окна и исклеванный фасад, стоял броневик. Это его мотор Латышев принял за двигатель германского аэроплана. «Арестованных» командиров выпустили из подвала. Громко матерясь, Безбородько отыскал свой маузер, а Игрищев – никелированный браунинг. Новым хозяевам они были без надобности: и особоуполномоченный Лишайников, и председатель солдатского комитета армии Сыроежкин лежали в общем ряду убитых. Только комиссару Поленову и Хрущу удалось скрыться.
– Еще час, и они бы нас шлепнули! – возмущался Безбородько. – Совсем озверели!
– Это точно, – кивнул Усков.
Он тоже сидел в подвале, и вряд ли у него была бы другая судьба.
– А ты как уцелел? – спросил комбат у Латышева.
– Меня уже повели стрелять, да Хрущ обосрался, вот и удалось спастись, – не вдаваясь в подробности, объяснил тот.
Но тут вмешался есаул Арефьев – высокий жилистый мужик с желтыми беспощадными глазами рыси и закрученными вверх острыми усами.
– Не скромничай, капитан!
И пояснил:
– Это героический офицер! Отобрал револьвер у одного да застрелил двух мерзавцев!
– Он сегодня еще аэроплан германский сбил, – добавил Земляков. – Вполне заслужил Георгиевский крест!
– Заслужить‑то заслужил, – задумчиво произнес комполка. – Только у товарищей свои награды. Вот, держи, от меня лично…
Безбородько снял с плеча деревянную кобуру с маузером и протянул капитану.
– Документ на него я сейчас оформлю. Только надо нам уходить. Товарищи солдат поднимут и перевешают всех вот на этих деревьях… Власть они тут покамест захватили. Придется повоевать, чтобы отобрать назад… А тебе, капитан, я так скажу: попадешь на Дон, найди капитана Самохвалова, передай от меня привет. Он у меня в подчинении был в пятнадцатом году, когда я еще штабом командовал. Офицер серьезный, добро должен помнить. Он тебе поможет…
А Арефьев взял под локоть и отвел в сторону:
– Пойдешь ко мне? Ты парень лихой, мне такие нужны. А шашкой рубить быстро научишься!
Латышев покачал головой.
– Да поздно старую обезьяну учить новым фокусам… Я ведь всю жизнь в пехоте, считай, одиннадцать годков.
– Ну, как знаешь! А на Дон со мной поедешь? Вечером с узловой наш эшелон на Ростов уходит. Тебе место в штабном вагоне найдется.