Латышеву отвели небольшую комнату на первом этаже добротного двухэтажного здания в центре старого заснеженного сада. Здесь и располагались оперативно‑аналитический и секретно‑агентурный отделы контрразведки. Если не считать охрану, вестовых и истопников, в особняке было немноголюдно. Не больше десятка офицеров, и почти со всеми Юрий Митрофанович через два дня успел перезнакомиться. Он был приятно удивлен, что все его новые коллеги оказались не кровожадными костоломами, а людьми образованными, интеллигентными, с хорошим чувством юмора. Теперь он уже не сомневался, что Самохвалов прав и все, что болтают про КР – обычная чушь, продиктованная недоброжелательностью и предвзятостью. Уж он‑то разбирался в людях, никогда его новые знакомцы не смогли бы пойти на подлость, жестокость, провокацию. Все они были такими же, как и он, офицерами, присягавшими царю и отечеству, конечно, помятыми войной и от этого ставшими резкими и циничными. А то, что трех спутников Челюсти расстреляли в подвале на следующее утро, было вполне оправданно: бандиты и убийцы это вполне заслужили.
Юрию Митрофановичу даже нравилось свое новое положение, он чувствовал себя теперь выше и значимее обычных строевых офицеров, ощущал причастность к клану избранных, могущественному тайному обществу.
Он изучил особо секретные циркуляры, регламентирующие работу КР, и узнал много интересного. Оказалось, что допрос первой степени предполагает психологическое воздействие на допрашиваемого, его запутывание в логических противоречиях и неточностях собственных показаний. При второй степени допрашиваемый подвергается унижениям, оскорблениям, разрушается его самоуважение и самооценка, нивелируется социальная значимость личности. Третья степень включает физическое воздействие, безусловно обеспечивающее положительный результат, и применяется тогда, когда другие меры оказались бесполезными. И еще он обратил внимание, что ликвидация «объекта» поручается дознавателю по делу как лицу, уверенному в установленной виновности.
|
|
Что ж, в конце концов, это разумно. Не сразу переходить к крайним мерам, а только в случае, если все другие не помогли достигнуть цели. И с дознавателем правильно: не станет же нормальный человек расстреливать невиновного!
Впрочем, Латышев надеялся, что лично ему не придется никого избивать и расстреливать. Сейчас он работал с бумагами. Надо было проанализировать перехваченное донесение и установить большевистского агента, действующего в штабе армии.
Он внимательно рассматривал мятый клочок бумаги, исписанный мелким почерком с заметным наклоном влево и забрызганный кровью (связника застрелили при задержании). Неизвестный враг сообщал количество ожидаемого пополнения, сроки переброски свежих сил на фронт, выдавал нехватку бензина для броневой роты, перебои с поставками винтовочных патронов и катастрофическое положение со снарядами для трехдюймовых пушек. Если бы связника взяли живым и применили «третью степень», то, скорей всего, он бы выдал предателя. А сейчас дело считали безнадежным. Все, кроме самого Латышева.
На большом листе бумаги он составил схему. Слева квадратики – источники информации о личном составе: первый – поименные списки батальонов и рот, второй – списки поставленных на котловое довольствие, третий – арматурные карточки на обмундирование, четвертый – расходные ведомости финансовой части, пятый – утечка информации из управления кадров, шестой – утечка из строевых подразделений… Справа треугольники – источники информации о вооружении, их насчиталось восемь. Сверху, как перекладина буквы «П» – кружочки: источники информации о горюче‑смазочных материалах.
|
|
Самохвалов зашел в кабинет, глянул через плечо, хмыкнул:
– Начитался книжек про сыщиков, Юрий Митрофанович? Только в жизни все проще! В жизни твой Шерлок Холмс ногу сломит. Вот если бы связника живым захватили… А так – все в пустой след! Пока следующий связник не попадется или наш осведомитель не стуканет…
– Да нет, сейчас я проведу линии, если три пересекутся в одном месте, то это и есть источник утечки, там и надо искать… – принялся увлеченно объяснять Латышев, которого увлекла аналитическая работа. Но Самохвалов и слушать не стал, махнул пренебрежительно рукой и пошел по своим делам.
А Латышев, не вставая из‑за стола и лишь прозванивая по телефону в различные службы и подразделения, установил: численность предполагаемого пополнения неизвестный шпион мог определить одним‑единственным путем – через вещевой склад, на который только что поступило триста комплектов полевой формы. Имелась еще заявка на расширение к концу месяца числа сухих пайков – тоже на 300 комплектов. Следы явно вели в службу тылового обеспечения. Заявки на патроны, снаряды, и горючее подавал отдел арттехвооружения, который тоже входил в службу тыла!
|
|
Только расписанием эшелонов занимался самостоятельный – транспортный отдел, но, вызвав кадровиков и режимников «засветившихся» подразделений, Юрий Митрофанович узнал, что замначальника службы тыла майор Овсянников тесно дружит с начальником подотдела воинских перевозок капитаном Финогеновым. Завершающим штрихом стали личные дела Овсянникова и Финогенова, которые строго конспиративно принесли ему запуганные кадровики. Достаточно было заглянуть в собственноручно заполненные анкеты, чтобы узнать мелкий, с наклоном влево, почерк майора Овсянникова. Именно им было написано шпионское донесение!
– Попался, шкура! – сказал капитан, всматриваясь в тусклую фотографию, позволяющую рассмотреть круглую самодовольную физиономию с двойным подбородком.
Латышев торжествовал: без засад, стрельбы, погонь и допросов третьей степени, чисто аналитическим мышлением он разоблачил шпиона! Вот тебе и преимущество метода дедукции любимого им сыщика! Хотелось тут же похвастаться перед товарищами, но внезапно пришла другая мысль: самому арестовать предателя!
Одевшись, он быстро прошел два квартала до Управления тыла. Мороз не утихал, улицы были пустынны, бездомные собаки, поджав хвосты, жались к дверям домов, откуда иногда облачками вырывались крохи тепла. Хотя таких дверей было немного: дров и угля не хватало, в большинстве помещений царил холод. Но не в службе тыла – здесь было даже жарко.
Часовой отдал честь еще до того, как Латышев предъявил мандат. Сотрудников контрразведки угадывали по каким‑то неуловимым признакам: может, по новенькой, отутюженной форме, лишенной окопной замызганности, может, по уверенным манерам и пробивной напористости, а может, их всех знали в лицо.
Вестовой в переполненной приемной отказывался без записи допустить подполковника артиллерии к своему начальнику, подполковник, повысив голос, убеждал, что батареям срочно необходимы снаряды… Не обращая ни на кого внимания, Латышев прошел в кабинет. Овсянников сидел за огромным, заваленным бумагами столом и что‑то писал. Недовольно оторвавшись от документа, он поднял голову. Важность и надменность тут же стерло с круглого обрюзгшего лица, словно мокрой губкой, вместе с красками жизни: осталась только восковая бледность покойника.
– В‑вы ко мне? – с трудом выговорил майор и расстегнул ворот мундира. – Это ошибка…
Латышев вынул из трясущихся рук исписанный листок, извлек из кармана забрызганное кровью шпионское донесение, приложил их друг к другу.
– Какая тут может быть ошибка?!
То ли от вида крови, то ли от всего вместе, Овсянников громко испортил воздух и принялся икать.
– Совпадение… Просто похожи…
– Графологу покажем – разберется, – сказал Латышев. – А сейчас сдайте оружие и съездим в контрразведку для дачи показаний.
На служебном автомобиле Управления тыла он привез Овсянникова в Контору, оставил под надзором дежурного, а сам зашел к начальнику отдела.
Майора Козюкова доклад новичка ошарашил. Он не ожидал, что без связника и свидетелей дело может быть раскрыто. И не думал, что под подозрение попадет штабист столь высокого уровня. Поразмышляв с минуту, он вызвал Самохвалова. Тот выслушал повторный доклад, покачал головой, почесал в затылке. Лицо капитана напряглось и выражало сильное сомнение.
– Это ты что, Юрий Митрофанович, по своей схемке заместителя начальника Управления тыла на заклание притащил? – с опасливым недоверием спросил он. Еще бы: если новичок ошибся и наломал дров, то его рекомендатель получит по первое число!
– Сначала по схеме, а потом проверил, – Латышев показал два листка, исписанные одинаковым почерком. – Это перехваченное донесение, а это его докладная. Можно графологу отдать на экспертизу…
Самохвалов всмотрелся в бумаги, перевел дух и заметно повеселел.
– Мать честная! Ну, ты даешь! Прямо за жабры поймал гада!
Он с облегчением засмеялся.
– Никакой экспертизы не надо, и так все ясно! Сейчас он у меня все выложит!
Самохвалов вопросительно взглянул на Козюкова.
– Разрешите начинать, господин майор?
Тот кивнул.
– Ну, раз все сходится… Начинайте, с Богом. А я доложу Брусницову, надо ведь предписание на арест оформить!
По дороге в дежурку Самохвалов спросил:
– Пойдешь со мной, Юрий Митрофанович, «колоть» твоего крестника по третьей степени? Тебе ж потом его и в расход пускать…
Но Латышев замотал головой.
– Увольте на этот раз, не привык еще. Не созрел…
Михаил глянул испытующе.
– Ну, ладно, зрей. Только побыстрее. Недозрелые нам не нужны. И перезрелые тоже…
Он позвал с собой ротмистра Разгуляева, поручика Клементьева, и они повели Овсянникова в подвал. Еще в коридоре Клементьев рукояткой нагана выбил майору зубы. Допрос третьей степени начался.
* * *
– Эта сволочь быстро лопнула, – рассказывал через два часа сияющий Разгуляев. – Обоссался, плакал, в ногах валялся…
– Потому что идеи нет. Идейный и муки, и саму смерть стойко принимает, – со знанием дела пояснил Клементьев. – Иногда думаешь: да что он, железный, что ли? Почему ничего не чувствует? И сам злишься, нервничаешь, а удовлетворения не испытываешь…
– Так с чегго он, ггад, перрреметнулся? – грассируя, спросил хорунжий Лоскутов. – Чегго не хгватало‑то? Пррри должности, в почете, все идут, челом бьют, бгарашка в бгумажке приносят, так еще и пррриворрровывать можно, если особо не зарррываться…
– Вот он как раз и зарылся! – сказал Самохвалов, разливая спирт из обычной солдатской фляги.
Все трое допросчиков были возбуждены и находились в приподнятом настроении. Латышев не мог понять, что им больше нравится: сама процедура или полученный результат?
– А история его падения проста, как апельсин, – продолжал Михаил Семенович. – Товарищи подставили ему бабенку – молодую, симпатичную, сладкую, он и размяк. И покатилось: пьянки, гулянки, деньги пачками… Коготок увяз – всей птичке пропасть… Ну, давайте выпьем за верность офицерскому долгу! За Веру, Царя и Отечество!
Офицеры встали, щелкнули каблуками и, отставив локти, залпом выпили. Потом стали спешно закусывать салом, солеными огурцами, вареной картошкой и соминым балыком.
В КР это уже стало традицией: поздним вечером, закончив работу, оперсостав собирался вместе, как правило, в кабинете Самохвалова, чтобы снять стресс и расслабить нервы: выпить, закусить, пообщаться, вспомнить старые добрые времена, зимние балы в Питере или дачный сезон где‑нибудь на Кавказе. Кто‑то рассказывал про знакомую курсистку, кто‑то – про роман с известной светской дамой, пересказывали сплетни об известных людях столицы, спорили о преимуществах кухни популярных ресторанов. Обычно такие воспоминания оканчивались тихим бешенством и глухими проклятьями в адрес «краснопузых», то‑ва‑ры‑щей, германцев, – всех тех, кто испаскудил такую замечательную жизнь. Сегодня тема изменилась, потому что пошло на раскрытие большое дело, которое все считали провальным. Запахло успехом и наградами.
– Так что, этот ггад сдал товгарррищей? – спросил Лоскутов, набив рот салом и наливая следующую рюмку.
– Кого знал, того и сдал, – усмехнулся Клементьев. У него была кличка Зубной врач, или просто – Зубник.
– Кралю свою назвал, да еще одного комиссара, Поленова. Но на того‑то зацепок немного, а на бабу все: и адреса, и явки, и родственники. Самгина Маруська, на Азовской, 16 живет! Ее возьмем в ближайшие дни, а она уже на комиссара и остальных выведет!
– А этот, Финогенов, он с ними в сговоре? – поинтересовался Латышев.
– Не факт, – Разгуляев покачал головой. – Майор говорит: по‑пьянке у него информацию выпытывал. Втемную, вроде бы. Ну, да какая разница! Придется и второму гаду к стенке прислониться…
– Хватит о работе да о делах! – вдруг громко сказал Самохвалов. – Давайте выпьем за нашего героя, за Юрия Митрофановича! Ведь он, как Шерлок Холмс, нашего предателя вычислил! И уликами подпер, так что ему не соскочить с крючка! Кто еще так умеет? Да никто! Предлагаю настоящий брудершафт: с лобзанием! И переходом на «ты», как между друзьями положено!
Они встали, переплели руки, троекратно расцеловались.
– За дружбу, Юра!
– За дружбу, Миша!
Клементьев нахмурился.
– Что вычислил ты гада так умно, конечно, хорошо… – сказал он, обращаясь к Латышеву. – Только ведь это полдела! Его ведь допросить надо – с душой, с сердцем, чтоб до самой сути дойти! Раз ты его выявил, значит, ты и изобличить должен! И ликвидировать потом, как по инструкции положено… А ты – в кусты! Почему? Или ты будешь головой думать, чистеньким оставаться, а мы за тебя грязную работу сделаем, в крови и говне возиться станем? А как потом за одним столом сидеть? Чистенькие с грязными не садятся! Если мы товарищи, то все должны быть одинаковыми!
– Да я ни о чем таком и не думал, – принялся оправдываться Латышев. – Просто не привык еще…
– Вот с завтрева и начинай привыкать!
Контрразведчики выпили в очередной раз. Самохвалов прищурился:
– Скажи, Юра, а ты раньше сыском занимался?
– Да нет, не приходилось.
– А как же ты додумался до этой схемы со стрелочками? Откуда такая логика?
– Сам не знаю. Просто в голову пришло.
Михаил многозначительно улыбнулся.
– А я знаю! Тебя перстень Иудин надоумил!
Контрразведчики зашумели.
– Что за перстень?
– Какой такой «Иудин»?
– А ну‑ка, покажи!
Юрий Митрофанович, было, замялся, но Самохвалов настоял:
– Не жмись, друг Юра, мы тут все заодно!
Латышев извлек перстень из нагрудного кармана. Сегодня он вел себя необычно: металл нагрелся, лев скалился, как живой, черный камень противоестественно ярко отблескивал в тусклом свете керосиновых ламп, притягивая взгляды собравшихся и завораживая каждого.
– Это не простая вещь, – сказал Самохвалов. – Он помогает хозяину, бывает, что и жизнь спасает, только потом отбирает ее…
– Правда, что ли?
Латышев кивнул.
– Меня товарищи в штаб вызвали, расстрелять хотели… А я по дороге перстеньком обзавелся и вот – жив остался…
– И я его шлепнуть хотел, – усмехнулся Самохвалов. – Ан нет, повезло…
Перстень пошел по рукам, его примеряли, и, что удивительно, он подходил всем по размеру, хотя пальцы у офицеров были разными. Но когда его надел Самохвалов, перстень застрял и не хотел сниматься. Сначала это вызвало шутки и смех, потом возникло нехорошее напряжение, все молча смотрели, как тужится капитан, как дергает изо всех сил, как кровь постепенно отливает от лица и алкогольный румянец сменяется мраморной бледностью. Вдруг Михаил вскрикнул, рывком сорвал перстень и бросил на стол, как будто он был раскален докрасна. Но перстень оставался едва теплым. И непонятно, почему на пальце капитана остались глубокие кровоточащие царапины.
– Лев живой! – сказал Самохвалов, рассматривая рану, и выпил очередную порцию спирта, не закусывая. – Слышали, как он рычал?
– Да ты что, Миша, совсем до чертиков допился?!
– А это тоже от пьянки? – он показал раненый палец. – Я ведь только подумал: хорошо бы эту штучку себе забрать – красивая она больно… А он зарычал и вцепился!
Все замолчали, отводя глаза в сторону. Латышев демонстративно надел перстень.
– Херрровина какггая‑то, – заключил хорунжий Лоскутов, по обыкновению грассируя и поправляя пенсне. – Не без нечистого тут все. Выбггаси куда‑нибудь и забудь! Гррэх на душу не бгери…
– А знаете что, господа, – сказал вдруг Разгуляев. Это был высокий широкоплечий мужчина двадцати девяти лет, с прямой спиной кавалериста, резкими чертами лица и пронзительным взглядом. Он изрядно опьянел, хотя понять это могли только те, кто хорошо знал ротмистра.
– Я ведь когда в Жандармском корпусе служил, мы, выезжая на полевые операции, в русскую рулетку играли. Очень любопытная игра‑то! Там все от судьбы зависит…
Он вынул револьвер и со стуком положил на стол. За столом наступила напряженная тишина. Головы повернулись в сторону ротмистра. Все понимали, что он сейчас предложит.
– Так давайте, Юрий Митрофанович, судьбу испытаем. Вы с перстеньком своим, а я с моей верной удачей!
– Пегррестаньте, ггоспода, это мальчишестгво, – пытался урезонить коллег Лоскутов. – Мы в эскадгрроне тоже любили смегртью негрвы пощекотать, но это от фгрронтовой безысходности, от тоски… Сейчас‑то зачем?
– А все затем же! – ротмист вытряхнул из нагана патроны, один вставил обратно, ладонью с треском прокрутил барабан, взял револьвер за ствол, протянул рукояткой вперед. – Так как вы, господин капитан? Играете?
– Извольте, – кивнул Латышев и взял оружие. И тут же почувствовал, что, когда взведет курок, патрон встанет напротив ствола. Он крутанул барабан еще раз, нарушая смертельную композицию, затем приложил холодный срез дула к горячему виску и нажал спуск. Курок лязгнул вхолостую, но в атмосфере напряженного ожидания металлический щелчок прозвучал, как настоящий выстрел.
– Уф! – перевел дух Лоскутов.
Наган вернулся к хозяину. Ротмистр провел револьвером по ладони – раз, второй, третий… Барабан с треском вращался, то ли снижая уровень риска, то ли повышая его. Но Провидение сегодня было настроено к игрокам предвзято: Латышев ощутил, что патрон снова встал на боевую позицию.
– Знаете, Константин Сергеевич, давайте кончим эту дурацкую забаву, – как можно небрежнее сказал он.
– Сквитаемся – и кончим, – процедил Разгуляев и приложил ствол к виску. Указательный палец напрягся, курок начал отходить, занося острый клюв над двигающимся под него капсюлем.
Латышев вскочил и, перегнувшись через стол, ударил ротмистра по руке. Грохот выстрела больно вдавил барабанные перепонки, пуля вошла в верхнюю часть дубового платяного шкафа. Тошнотворно запахло порохом и промелькнувшей мимо смертью. Красивое лицо ротмистра побелело.
– Доигррались! – с осуждением сказал Лоскутов. У него лоб покрылся бисеринками пота. – Дгавайте по пгоследней, и спать!
Но пить никто не стал. Все молча рассматривали Латышева. Так пристально, что ему даже стало неудобно.
* * *
На следующее утро, как и обещал Клементьеву, Юрий Митрофанович пошел к нему на допрос.
В холодном и сыром кирпичном подвале особняка было не так уютно, как наверху. И атмосфера была совсем другая: мрачная, давящая, устрашающая. Может, потому, что здесь бродили души десятков или даже сотен расстрелянных.
Они прошли по коридору, Клементьев открыл железную дверь, у которой дожидались два угрюмых бородатых казака средних лет, и посторонился, пропуская капитана.
За дверью находилось прямоугольное, достаточно просторное помещение со стенами из красного кирпича. Когда‑то здесь располагался винный погреб, от которого остались деревянные стеллажи вдоль длинной стены. Но ни одной бутылки с содержимым из драгоценных довоенных урожаев, естественно, не сохранилось. Под самым потолком находилось окно, перечеркнутое крест накрест толстыми стальными прутьями. Стол с двумя стульями, деревянная, наскоро сбитая кушетка, большой таз с водой, эмалированный шкафчик с аккуратно разложенными медицинскими инструментами, ширма в углу. Обстановка была мрачной и напоминала живодерню. Может, оттого, что Латышев знал о назначении комнаты.
– Тут холодно, так что шинель не снимай, – по‑свойски посоветовал Клементьев, незаметно, без всякого брудершафта, перейдя на «ты».
– Садись за ширмочку, мы туда свидетелей для очной ставки прячем, и дожидайся. Как я скажу: «Что‑то ты, братец, совсем заврался!» – так сразу выскакивай и лупи его нещадно, смертным боем, секунды передыху не давай! Тут очень важно крутой замес сделать, чтобы силу показать и дать понять: с ним не шутят и не пугают – убивают его по‑настоящему, и убьют непременно, если не выложит все, как на духу!
Латышев тяжело вздохнул. Клементьев рассмеялся. Это был молодой парень лет двадцати трех, невысокий, широкоплечий, в недавнем прошлом – чемпион Ростова по французской борьбе. Он очень любил «третью степень» и наловчился рукояткой револьвера выбивать все передние зубы с одного удара. Это был его коронный прием, за который он и получил свое прозвище – Зубник.
– Чего вздыхаешь? Не тебя ведь бить будут, а ты будешь уму‑разуму учить! Да может, бить и вообще не придется…
В голосе поручика проскользнули нотки сожаления.
– Почему? – с надеждой поинтересовался капитан.
Клементьев развел клещеобразными руками.
– Его с листовками поймали, привели к нам как большевистского агитатора, чтобы всю сеть выявить. Только он – телок деревенский! Хотел матери козу купить, вот и взялся деньжат подработать… Я его вчера принимал, поговорил «за жизнь», вроде все совпадает. Какая там сеть: поймал его товарищ, дал пятьсот рублей керенками, вручил пачку листовок и послал в казармы – раздавать. Он сам сиволапый, двух слов связать не может! Кого он сагитирует? Скорей всего, отпускать его придется. Ну, конечно, дать плетей для острастки, и все… Мы же не звери…
Поручик приказал казакам привести арестованного, а Латышев зашел за ширму и сел на грубо сколоченный табурет. Он испытывал некоторое облегчение, хотя в глубине души шевелилось сомнение: не тот человек Зубник, чтобы отпустить даже полностью невиновного… Вот если бы судьба несчастного зависела от него, Латышева…
Тем временем привели задержанного. Тот заискивающе поздоровался, когда Клементьев предложил ему сесть, суетливо поблагодарил. Говорил он невнятно, будто рот был набит кашей. Гугнивая, корявая речь, много слов паразитов – действительно, агитатор из него никудышний. Хотя капитан не видел подозреваемого, но представлял отчетливо: простецкое лицо, бессмысленный взгляд, нечесаные волосы, заскорузлые руки…
– Кто такой? – строго начал допрос Клементьев.
– Колтунов Иван, сын Петра, – с готовностью ответил задержанный. – Из крестьян. Из деревни Голодаевка мы…
Гнусавая скороговорка показалась Латышеву знакомой. Хотя так разговаривает все простонародье…
– Так, так, так… А задержан в расположении второй роты студенческого батальона, агитировал мальчиков, которые добровольно идут с нами воевать против красных! – рявкнул Зубник. – Как это понимать?
– Случайно, ваше благородие, бес попутал! Он мне сам эти листовки всунул! А мне деньги край нужны, у маменьки коза сдохла от бескормицы, а без козы ей никуда…
– Да, нашли мы у тебя в котомке письмо от маменьки, нашли… И про козу она пишет…
Клементьев зашелестел бумагой.
– Клавдией Михайловной зовут мамашу?
– Точно так, ваше благородие, точно так! Клавдия Михайловна, дай ей Бог здоровья… Она ж меня в город и послала на заработок… Я бы так и сидел в деревне, как всю жизнь просидел, боюсь я города‑то. Только у нас бескормица, люди мертвых едят…
– Да, довели матушку Россию! – удрученно произнес Зубник. – А чего ты города‑то боишься? Что у нас тут страшного?
– А все… Людишек толпы, все злые, глазами зыркают, котомку скрасть норовят… И эти… Автомобили… Дьявольское наваждение, вот оно что… Отпустите меня, ваше благородие, не казните! Я сразу обратно в Голодаевку подамся…
– Да, вижу, ты по дури влез в это дело! – важно подвел итог Клементьев. – Значит, ты не враг, а дурак… Но за дурость свою расплатишься: плетей горячих получишь. А уж потом полетишь белым лебедем к мамке своей Клавдии Михайловне…
– Спасибо, ваше благородие, за справедливость, за понимание, за участие, – благодарно рассыпался задержанный.
У Латышева внезапно создалось впечатление, что это не допрос, а спектакль. И разыгрывает его не оперативный офицер КР поручик Клементьев с задержанным, а задержанный – полуграмотный, но хитрый крестьянин – с поручиком Клементьевым. Если он действительно полуграмотный и действительно крестьянин…
Капитан осторожно выглянул. Задержанный сидел боком и выглядел так, как он себе и представлял: простецкая физиономия, нос картошкой, спутанные волосы… Только это был никакой не «Колтунов, сын Петра», а его давний знакомец и лютый враг, который для маскировки сбрил редкую рыжую бороденку.
Латышев выскочил из‑за ширмы, сильнейшим ударом в лицо сшиб задержанного на пол и принялся избивать руками и ногами, которые двигались взад‑вперед, как мощные паровозные поршни, и, соприкасаясь с телом, издавали вязкие звуки, как замешиваемое усердной хозяйкой тесто на пироги.
– Юрий Митрофанович, вы перепутали, я не подавал сигнала! – растерянно воскликнул Клементьев, но капитан не обратил на него никакого внимания.
– Сирота казанская, сучий потрох! В деревне всю жизнь сидел? А кто солдатским комитетом на германском фронте командовал? Кто атаку сорвал? Кто меня расстреливал?
Латышев запыхался, но продолжал обрушивать на товарища Хруща град тяжелых ударов. В допросную вошли майор Козюков и капитан Самохвалов, они в изумлении замерли на пороге.
– Расстрелы – паровоз истории, так? Вот я тебя и расстреляю, скотину!
– Не надо, не надо, хватит!
Товарищ Хрущ корчился, кричал, стонал, утробно хрипел, плакал, выплевывал сопли и кровавую слюну.
– Где твой дружок, комиссар? Как там его…
– Скажу, все скажу! Поленов здесь, в Ростове, подпольем руководит…
– Адрес! Быстро, гадюка, убью!
– Державинский, 4, напротив крупорушки…
Клементьев поспешно записал.
– А где Маруська Самгина? Где эта сука?
– Там же, во флигеле… Домой ночевать не ходит, опасается…
– Виртуозно работает, – в восторге сказал Самохвалов. – Поленов проходит по делу Овсянникова! А Самгина – его связь. Сейчас мы весь клубок размотаем, все осиное гнездо выжгем!
– Действительно молодец, – кивнул майор Козюков. – Его и готовить особенно не стоит. Чуть‑чуть научить владеть собой, а то он слишком нервничает. Так сил на всех не хватит. Это же работа, тут расчет нужен, а не эмоции…
– Кто еще с вами?! Фамилии, адреса, явки?!
Но Хрущ только хрипел, а потом и вовсе затих. Клементьев сильно, но аккуратно обхватил возбужденного Латышева за плечи, осторожно оттащил в сторону.
– Все, достаточно. Он уже готов.
– Как «готов»? – капитан тяжело дышал, будто пробежал марафонскую дистанцию.
– Помер, вот как. Теперь у него больше ничего не выспросишь…
– Точно помер? – у Латышева испортилось настроение. Он не собирался забивать беззащитного человека до смерти. Даже такого негодяя, как Хрущ. Он почувствовал угрызение совести.
– Я не хотел, чтобы насмерть…
– Ничего, бывает, – ободряюще сказал Клементьев. А Самохвалов дружески посоветовал:
– Вы, Юрий Митрофанович, над техникой поработайте. Бейте коротко, сильно, но один раз и точно: в живот, например, или под дых, или по шее ребром ладони, или ладонью по ушам… Тогда и силы сохраните, и руки не разобьете. А если махать кулаками, как мельница, да тыкать куда зря, то и сам устанешь, покалечишься, и злодея упустишь. На тот свет, в смысле… Я вам завтра покажу, как это делается…
– Заканчивайте на сегодня, господа, – доброжелательно сказал Козюков. – Кто у нас на суточном, Портнов и Разгуляев? Вот пусть берут дежурный взвод да едут на Державинский. А мы пока отметим успехи нашего нового сотрудника, Юрия Митрофановича. Сегодня он окончательно влился в наш коллектив… У меня на этот случай есть бутылочка красноголовой. Настоящей, заводской! Что делать, придется пожертвовать…
В дверях он обернулся к казакам:
– Уберите эту падаль, ребята. И вымойте пол хорошенько, вон как набрызгали…
* * *
Настоящую водку, нахваливая, выпили быстро, потом опять пошел чистый или разбавленый спирт – кто как предпочитает. Разбавляли Латышев, Козюков и Лоскутов, отчего пойло становилось мутным, теплым и противным. Клементьев и Самохвалов пили чистый, холодный, но от такой крепости сводило горло.
Через два часа вернулись замерзшие и возбужденные Портнов с Разгуляевым. Их лица покраснели от мороза и задубели от ветра. Но настроение было отличным.
– Взяли сучонку, да пуд динамита у ней нашли! – похвастался Портнов. – Правда, шлепнули двоих в горячке – папашу ейного и хахаля. А комиссара не было. Мы засаду оставили…
Они присели к столу, выпили и закусили, оживленно рассказывая о произведенном аресте. Хотя офицеры сгущали краски и драматизировали происшедшее, Латышев понял: оснований стрелять у них не было, просто перестраховались. Но такие мелочи никого не волновали.
– А как эта… Магрруська? – поинтересовался Лоскутов.
– Хороша, сволочь! Недаром майор на нее повелся… Красивая, фигуристая кобыла!
– Гм… Ггоспода, так, может, допгросим ее немедленно, по второй степени? – встрепенулся Лоскутов. – Дело‑то неотложное! Пуд динамита – не шутка!
– А что, мысль правильная, – кивнул Козюков. – Идите, хорунжий, распорядитесь!
Тот потер руки и подмигнул Латышеву:
– Интегрэсный допгросец обещает быть. Загляните, не пожалеете…
«Ну, уж нет, – подумал Латышев, – могу представить, что это за „допгросец“! До такой гадости я опускаться не стану!»
Но когда все было готово, он вместе с коллегами пошел в подвал, в уже знакомую допросную с красными кирпичными стенами. Лоскутов нетерпеливо пританцовывал у стены, а возле стола безучастно раздевалась Маруся – высокая статная девица лет двадцати пяти с длинной русой косой. Она скинула валенки, сбросила на пол платок, длинное платье, кофту, стянула большой, как переметная сума, бюстгалтер, переступив ногами, сняла рейтузы с начесом и потертые чулки в рубчик. На стоящих полукругом офицеров она не обращала внимания, и те беспрепятственно рассматривали большие, отвисающие под своей тяжестью груди с розовыми сосками, крутой изгиб бедер, густые пышные волосы внизу живота, крепкие ноги…
– Давай, не спи, поворачивайся! – хорунжий звонко шлепнул ее по дебелому заду, нагнул к столу, повозился сзади, вцепился в крепкие бедра и принялся раскачиваться взад‑вперед, с силой дергая ее на себя, чтобы войти поглубже. Маруся отстраненно смотрела перед собой, прямо на офицеров, но взгляд проходил сквозь них, как сквозь бесплотных призраков. Лицо ее ничего не выражало. Тем временем Лоскутов намотал косу на руку и натянул, как кучер поводья, голова девушки запрокинулась, и стало видно, что на бледных щеках проступил румянец, а губу она закусила, чтобы не закричать. Хорунжий все усиливал темп, густо запахло потом и еще чем‑то острым и муксусным. Маруся тихо застонала, потом громче, зрачки у нее закатились, как после дозы наркотика, а потом глаза и вовсе закрылись. Она продолжала стонать и, широко раскрыв рот, облизывалась длинным красным языком.
– А ну‑ка, дайте я, – Разгуляев, расстегивая ширинку, протолкался к столу и пристроился спереди, заняв жадно ищущий что‑то девичий рот. Теперь они обрабатывали «допрашиваемую» с двух сторон, она громко вскрикивала и двигала одновременно тазом и головой…
Когда Лоскутов и Разгуляев удовлетворились жарким Марусиным телом, к ней подошел майор Козюков.
– Ложись на топчан! – скомандовал он и зачем‑то пояснил подчиненным:
– Стар я для цирковых фокусов, мне опора нужна…
Девица выполнила команду охотно и с явным удовольствием опрокинулась на спину, бесстыдно распялив белые ноги. Козюков расстегнул галифе, спустил не совсем чистые кальсоны и вдруг гаркнул:
– Может, вы хоть отвернетесь, господа?! Неблагородно!
– Давайте выйдем, – произнес Портнов. – Что это мы, в самом деле?..
Они вышли в коридор, стараясь не глядеть друг на друга. Лишь Самохвалов был весел и оживлен:
– Хорошо, что такая ебливая попалась, совсем другое дело! Не терплю их бить да связывать… Особенно, когда плюются и норовят укусить…
– Что в лоб, что по лбу, – философски произнес Латышев. – Она же не сама к нам пришла…
– Не скажите! – возразил Портнов. – Это две большие разницы… Вот раз, помню…
В дверях, на ходу приводя себя в порядок, появился майор Козюков.
– Знаете, что она говорит? – давясь смехом, поведал он. – Спрашивает: теперь вы меня не расстреляете? С пудом динамита‑то! Ну, чисто как дите…
В комнату для допросов, заговорщически переговариваясь, зашли Самохвалов и Портнов. Даже в коридоре было слышно, как Маруся стонала и кричала, причем продолжалось это довольно долго. Наконец, офицеры вышли – веселые и умиротворенные.
– Действительно мастерица, – прокомментировал Портнов. – К нам такие редко попадают…
Следующим нырнул в дверь Клементьев.
– Что же вы медлите, капитан? – спросил Самохвалов, разминая папироску и довольно улыбаясь. – Младшие по званию должны проходить последними! Заходите!
– Я, пожалуй, воздержусь, – проговорил Юрий Митрофанович.
Но когда через десять минут поручик появился на пороге, Латышева будто кто толкнул в спину. Он молча открыл дверь и шагнул в допросную, которая, впрочем, сейчас должна была называться по‑иному…
У него давно не было женщины, и он долго не мог оторваться от распаренного, измятого и мокрого тела. А Маруся спрашивала теперь его:
– Вы же меня не расстреляете? Я ведь все хорошо сделала! Хотите, оставьте меня при себе… Я все сделаю, что скажете…
Потом он присоединился к остальным, которые продолжали пьянку в кабинете Козюкова. Ему было муторно и тошно, хотя все остальные находились в прекрасном настроении: поднимали тосты, шутили. Портнов вспомнил старый смешной анекдот, контрразведчики ухохотались. Самохвалов достал откуда‑то гитару и запел приятным баритоном:
Я тебе напишу через час после боя,
Через час после боя, а теперь не проси,
Отступают один за другим эскадроны
И убитых уносят с собой на рыси…
Разомлевшие офицеры с готовностью подхватили:
Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
И героям наскучил солдатский жаргон…
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон…
Словом, посидели хорошо, душевно, по‑товарищески. Только когда стали расходиться, Козюков напомнил:
– Завтра допросите эту шкуру по третьей степени! Она не понимает, что такое вербовка штабного начальства, связи с красными, хранение динамита… Думает: ноги раздвинула – и все спишут!
Оставшись один, изрядно опьяневший Латышев придвинул кресло к камину и долго всматривался в пляшущие языки пламени, в обугливающиеся, стреляющие искрами поленья, в желтые блики, прыгающие по задней, дочерна закопченной стене. Потом снял перстень, зажал в каминные щипцы и сунул в огонь. Он думал, что металл начнет плавиться, сначала выпадет и начнет тлеть черный камень, потом оплывет и потеряет форму львиная морда, а капли серебра закапают вниз, на сложенные колодцем дрова…
Но ничего этого не произошло. Перстень как будто находился не в огне, а в желто‑красных водяных струях, которые обтекали его, не причиняя ни малейшего вреда. Щурясь от жара, Латышев, наконец, отодвинулся, вынул перстень из огня, осторожно прикоснулся… Металл остался холодным!