– Ха, ха, прекрасная Феодора, что будет у тебя на душе, когда ты узнаешь, сколько шелка обнаружили у Эпафродита! Тебе не придется понежиться в моем богатстве! Не хочешь ли поваляться на рваных индийских циновках из лыка? Их у меня достаточно! На них ты наверняка отмолишь часть грехов, ха‑ха‑ха! Теперь посылай людей, чтоб отнять у меня дом! Я знаю, ты это сделаешь! Да только и от этого у тебя лишь желчь разольется, змея ненасытная!
Эпафродит позвал привратника. Спросил его, вернулся ли Исток.
– Пока нет, – отвечал привратник.
– И ночью не был?
– Он ушел около полуночи и с тех пор не приходил. Я все время был у ворот.
– Как вернется, сразу скажи мне!
Раб поклонился и ушел к воротам.
Тревога охватила Эпафродита.
«Утро проходит, солнце высоко, пора бы ему вернуться. Асбад провел ночь во дворце, сегодня упражнений не будет. Значит, у Истока тоже нет дела в казарме. Но все‑таки! Может быть, он послал его вместо себя. Замучает его до смерти. О святая София, развей поскорее тьму! Я не знаю, как быть. Надо позаботиться о лошадях, нужно достать оружия, а его нет. Странно, очень странно!»
Он ходил по перистилю, вокруг журчащего фонтана, хмуро обдумывал свои планы. Вдруг примчалась Кирила и, запыхавшаяся, заплаканная, повалилась к его ногам.
– Что случилось? – испуганно спросил грек.
– Спаси Ирину, господин, спаси госпожу!
Она громко рыдала, умоляюще протягивая к нему руки.
– Что случилось, говори быстрей!
Лоб Эпафродита покрыли глубокие морщины от страшных предчувствий, охвативших его душу.
– Асбад ворвался в комнату Ирины. Он пришел, пьяный, на рассвете. Я на коленях умоляла его не тревожить госпожу. Он ударил меня и распахнул дверь. «А, – заревел он, – так вот как она болеет! Убежала наслаждаться с варваром! Где она?» – «Ей полетало к утру, – врала я, – Христос простит мне, она пошла помолиться в церковь нашей возлюбленной богородицы». – «Ага, помолиться! Я знаю, куда она ходит молиться, нечестивая! Я ей помогу помолиться! Позор на весь двор!» И он убежал, злой как сатана. А я что есть духу к тебе. О господи, если он придет сюда, о господи! Погибла госпожа! Спаси ее, именем Христа умоляю, спаси!
Глаза Эпафродита, сверкнув, исчезли во впадинах под мохнатыми бровями.
Хитрый, привыкший к интригам, не терявший хладнокровия в самых запутанных ситуациях, сейчас он чувствовал, что перед ним разверзлась пропасть, и не знал, как сделать первый ход новой партии.
– Твоя госпожа в саду, на ней туника рабыни. Побудь с ней там и попробуй осторожно рассказать обо всем, но смотри не напугай. Я подумаю, что нам предпринять.
– Спаси ее, господин! Ей надо бежать…
– Ступай!
Эпафродит снова принялся расхаживать по перистилю, останавливаясь перед фонтаном. Рука его разглаживала нахмуренный лоб, правой ногой он постукивал по полу, – искал решения, искал выход.
«Ты хорошо играешь, проклятая, и Эпафродит с трудом поспевает за тобой. Стоит мне выбраться из одной ловушки, как я попадаю в другую. И все‑таки я должен избежать ее сетей, должен, клянусь Палладой, должен! Дочь варвара, сторожа медведей, не перехитрит сына самого хитроумного народа!»
И он стал думать, что могло произойти дальше.
«Асбад почти наверняка вырвет сегодня у Феодоры разрешение занять мой дом. Если это произойдет, мне негде будет спрятать Ирину. А если он обнаружит ее у меня, она погибла, а вместе с ней и я. Опасный тупик! Пусть она отплывет на паруснике. Но как тогда скроюсь я, если придет нужда? А нужда непременно придет. Когда Феодора вдобавок узнает о квесторе, вернувшемся с пустыми руками, она призовет все силы ада, чтоб нас уничтожить. Опасный тупик! Хоть бы Исток возвратился! Тяжелые предчувствия овладевают мной, и чем дальше, тем больше».
Греку чуть не изменило мужество. И хотя духом он был молод, как юноша, старое тело его ощутило тяжесть взятого на себя бремени. Он почти пожалел, что вступил в опасную игру, в которой можно лишиться всего. Смерти он не боялся, он опасался бесчестия и самой мысли о том, что блестящая жизнь, полная богатства и уважения, может закончиться позором, что он будет раздавлен этой дьявольской гиеной. Ему необходимо было посоветоваться с Истоком. Как бы ни был он сейчас занят, он должен оставить службу, прийти к нему. Пусть он скажет своим славинам и готам, чтоб они были наготове, если Асбад нападет на дом. И пусть начнется настоящая битва, восстание – безразлично.
Он черканул на лоскуте папируса несколько строк и решил отправить в казарму за магистром педитум самого быстрого всадника с просьбой к Истоку как можно скорее приехать домой. На коня, известного на ипподроме своей резвостью, вскочил столь же резвый араб, лучший наездник.
Эпафродит приказал ему не щадить коня, проехать весь лагерь от казармы к казарме, найти Истока и немедленно привести его.
Привратник схватился за скобу, распахнул тяжелую створку ворот, конь поднялся на дыбы, нетерпеливо грызя удила. Но тут доски задрожали под тяжелыми ударами.
«Исток», – подумал Эпафродит.
Ворота раскрылись, сверкнул золотой шлем. Грека охватила радость. Однако за первым шлемом появился второй, третий. Истока не было. Офицер, пришедший во главе палатинцев, спросил Эпафродита.
– Говори, он стоит перед тобой! – хмуро представился торговец.
– Светлейший начальник палатинской гвардии, магистр эквитум Асбад спрашивает твою милость, нет ли здесь славина Ориона‑Истока?
– Передай, что я сам ожидаю его и ищу. Вот гонец с письмом к нему, чтоб он поскорее вернулся домой, ибо к нему приехал отец.
Эпафродит выдернул свой папирус из‑за пояса у гонца и протянул его офицеру.
– Читай!
Пробежав письмо, офицер вернул его.
– Значит, он сбежал, неблагодарный варвар! Шестеро славинов исчезли сегодня ночью, покинув караул в Большом дворце. Погоня выступила за ними. Но разве его поймаешь!
Эпафродиту показалось, будто под ним дрогнул мраморный пол. Он собрал всю свою волю, чтобы скрыть впечатление, которое произвело на него страшное известие.
С мукой он повторил вслед за офицером:
– Значит, он сбежал, неблагодарный варвар!..
– Благодарю тебя за известие. Тем не менее разреши двоим воинам остаться у ворот, а двоим пойти к морю, к пристани. Так приказал Асбад, магистр эквитум, по высочайшему распоряжению святого деспота!
– Изволь!
Офицер отдал честь, выбрал четырех солдат и расставил их. Забрав остальных, он ушел докладывать Асбаду.
В перистиле Эпафродит присел на каменную скамью. Голова его упала на грудь, страшная пустота охватила душу, на миг он совсем растерялся и лишь повторял, прерывисто вздыхая:
– Исток, Исток, что ты наделал? Бедная Ирина! О неверный Исток…
Получи он весть о том, что разбился корабль, что разбойники захватили караван, что он проиграл на ипподроме мешки золота, – омрачилось бы его чело, но он бы не пал духом. Он продолжал бы идти на риск и с еще большей энергией принялся бы за дело.
Но весть о том, что Исток исчез после того, как выманил Ирину, после того, как подвел его самого к краю пропасти, – сломила Эпафродита. Долго сидел он на камне, не в силах взять себя в руки. Он пришел бы в ужас, узнав о том, что Исток пал от руки подлого убийцы. Но он восхищался бы им и любил его, мертвого. А Исток спас себя и сразил самое благородное сердце, погубил Ирину, разрушил ее счастье.
Стариком овладело безразличие; охотнее всего он написал бы завещание, отдал бы все Ирине, а сам принял яд.
Эта мысль встряхнула его.
Он вскочил на ноги.
– Нет, никогда, не хочу! Пусть весь мир полонен сатаной, я не отступлю. Все заново! Эпафродит побежден? Нет. Тело мое вы можете победить, дух никогда!
Быстрыми шагами направился он в сад к Ирине.
Она сидела под пинией возле журчащего ручейка. Кирила плела венок из цветов.
– Светлейшая госпожа, ты нежна, как молодая лилия, но твоя душа предназначена для скорби. Не пугайся!
– Говори, мой благодетель! Страдания разрывают мне душу. Я готова.
– Офицер принес весть о том, что Исток скрылся.
– Слава Иисусу, он спасен!
– Дитя, ты одна в этом мире способна так любить. Он бежал без тебя, неблагодарный! Он покинул тебя, позабыл! О, ты добрый ангел!
– Погибло мое счастье, но он спасен. Я предчувствовала беду. Но ангелы хранили его и спасли. Да сопутствует ему Христос в пути!
Окаменев, стоял Эпафродит перед Ириной. Такой любви он не понимал. Он видел, как она побледнела, как бурно вздымалась ее грудь, он слышал стук ее сердца. Но ни одного недоброго слова не сорвалось с ее губ, для Истока она пожертвовала своим счастьем.
– А если сейчас придет Асбад, чтоб увести тебя, светлый ангел?
– Он не найдет меня, потому что я ухожу. Мне было страшно до сих пор оттого, что Исток пропал, и я обмирала при мысли о том, что ты придешь и скажешь: он убит, он погиб. Теперь я радуюсь его спасению…
Ирина встала, дрожа как осиновый лист на ветру. Верная Кирила поддержала ее.
– Идем, Кирила, моя единственная, прочь от могил, где зарыто мое счастье. Он спасен, он покинул меня, потому что был вынужден, но он никогда не забудет меня. Моя вера в него безгранична. Идем, господь не оставит нас.
Она сделала шаг, колени ее подгибались.
– Ты не в силах идти, дочь моя! Боль огромна, и тело твое слабо. Куда ты пойдешь?
– Домой, в Топер, к дяде. Побираясь, дойдем мы с Кирилой до дома, убогие сироты, и господь, пославший ангела проводить Товия, будет сопутствовать и нам, покинутым и несчастным. Моя надежда крепка.
– Ты не можешь так идти! Я дам тебе экипаж, самый лучший свой экипаж и надежную охрану.
– Велика твоя доброта!
– Мала для тебя, мой ангел! Идите пешком к Адрианопольским воротам! За ними вас будет ожидать экипаж. Я пошлю самого скорого возницу и охрану. В Фессалонике у меня есть дела. Вы доберетесь до Топера безопасно и удобно.
– Сделай так, господин, господь вознаградит тебя сторицей! А то госпожа обессилит и умрет в дороге! – Кирила упала на колени перед Эпафродитом.
Ирина шла среди распустившихся цветов, сама увядший цветок.
Эпафродит смотрел ей вслед, горечь наполняла его душу, и он простер руки, шепча:
– Будь благословенна, святая!
Вскоре одетая в тунику рабыни Ирина вместе с Кирилой направилась в город к Адрианопольским воротам.
Так велел Эпафродит.
Воины не обратили внимания на двух рабынь, вышедших из ворот.
Час спустя после их ухода со двора выехала повозка, нагруженная тканями и кожей для фессалоникского купца. Солдаты осмотрели ее; не вызвав подозрений, она беспрепятственно покатила по Месе. Позади скакали шесть всадников.
Миновал полдень. Из дворца никто не приходил: ни Асбад, ни квестор. Эпафродит сидел на диване в небольшой комнате и раздумывал о своей суровой судьбе. Поразмыслив, он простил Истока. «Может быть, на него напали, и ему пришлось мечом прокладывать себе путь! Славины, которые якобы убежали, помогли ему спастись. Ирина верит в него, верит в его верность, бедняжка! Как безжалостна судьба, разлучая сердца, так любящие друг друга. Проклятье господне на тех, кто это устроил!»
Тьма сгущалась, из дворца по‑прежнему никого не было. Эпафродит успокаивался. «Шелк спасен, Исток спасен, Ирина спасена, мой долг выплачен». Он вспомнил о Радоване и послал за ним.
Певец ничего не знал. Он бездельничал целый день, валялся на ковре, усердно беседовал с кувшином, настраивал и проверял струны на лютне; услыхав о случившемся, он обрадовался.
«Течет все‑таки в нем кровь певца, – весело подумал он. – Певец увидит, полюбит, запоет… и потом идет себе дальше, позабыв обо всем».
Грек укорял его в бессердечии. В его жилах струилась иная кровь. Его племя десять лет сражалось из‑за женщины – прекрасной Елены.
Пока они беседовали, распивая греческие вина, закутанная фигура скользнула в комнату.
– Спиридион! – моментально узнал его грек. Евнух испуганно смотрел на Радована, не осмеливаясь раскрыть рот.
– Не бойся, говори свободно!
– Господин! Исток, магистр педитум, твой опекаемый, находится в каземате под императорским дворцом, оттуда никто пока не выходил живым на божий свет.
У Радована выпал бокал из рук и разбился вдребезги о мозаичный пол. Закричав, старик повалился навзничь. Эпафродит вздрогнул, ледяной ужас сковал его душу. Закусив губу, он выругался:
– Ты победила, ехидна проклятая…
КНИГА ВТОРАЯ
ВОЖДЬ СЛАВИНОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ночь стоит над Константинополем. Низкое небо густо усеяно звездами. С площадей ушли последние гуляки. Кругом холодная тишина. Лишь из кабаков на берегу Золотого рога доносятся крики и песни, звучат струны и бубны. Но это далеко. Вопли пьяных солдат и голытьбы не тревожат патрикиев в золотых дворцах. Все окна спят.
Лишь в императорском дворце светится окошко. Железный Управда не ведает покоя.
Он сидит один, без силенциария, весь уйдя в груды актов и протоколов. Со всех концов империи стекаются свитки, ливень миллионов наполняет опустевшую казну с тех пор, как божья мудрость озарила августу: шелк – державная монополия!
Прежде всего Управда принялся за константинопольских купцов. Самых именитых и крупных из них он знал лично или хотя бы по имени. И теперь, разбираясь в бумагах, поражался их богатству. Ему и во сне не снилось, что в одном только Константинополе столько денег таится в шелке. Купцы, которых он считал нищими, бедняки, которые ходили пешком, а во время войны жаловались, что не в силах выплатить налога, эти жулики вынуждены были теперь передать квесторам в государственную казну огромные богатства. Лицо Юстиниана было ясно, в глазах светилась радость. Словно зачарованный, он не сводил взгляда с многозначных цифр, изредка посматривая в окно на строящиеся купола храма святой Софии и бормоча слова благодарности господу, который через жену внушил ему мысль об этой священной постройке.
Вдруг лицо самодержца омрачилось. Перед ним лежал небольшой пергамен с именем Эпафродита. Ни слова о шелке, ни слова о деньгах. Односложный доклад квестора; «Эпафродит оставил торговлю шелком. Мы осмотрели все, повсюду пусто. Станки разобраны, ни коконов, ни тканей не обнаружено».
Как? Эпафродит, самый богатый, известный на всю империю торговец шелком, не дал ничего, у него не нашлось для казны ни единого лоскутка? Невозможно, здесь кроется обман! Грек дурачит меня.
Юстиниан еще раз посмотрел на пергамен. Может быть, он ошибся и речь идет о другом купце, тезке Эпафродита? Нет, ошибки быть не может, здесь четко написано: домовладелец, собственник пристани на улице, пересекающей Среднюю. Это он, знаменитый Эпафродит! В конце пергамена мелкими буковками – приписка. Чтоб разобрать ее, Юстиниану пришлось нагнуться к самому светильнику. «Слова Эпафродита» – озаглавил ее квестор.
– «…владей я и горами шелка, я не продал бы ни одного лоскута всемогущему государю… – Юстиниан грозно нахмурился. – Эпафродит ничего не продавал ему и впредь продавать не будет».
Деспот судорожно смял пергамен и произнес вслух:
– Ты прав, ты хорошо сказал: продавать не будешь, ибо деспот сам возьмет у тебя. Управда сам возьмет у тебя, наглец! – И продолжал читать дальше. – «Верный слуга автократора, а это подтверждает перстень императрицы, пергамен самодержца и еще кое‑что из моей собственности, Эпафродит до сих пор лишь подносил дары императору, и он счастлив, если своим скромным даром ему хоть на мгновенье удавалось вызвать проблеск радости на лице могущественнейшего деспота всех веков».
Юстиниан не выпускал пергамен из рук. Лицо его прояснилось. «Что это? Греческое лукавство или истинная верность? Да, что правда, то правда, на деньги Эпафродит не скупился – играл на ипподроме, давал на войну, но ведь шелка у него было много, бесконечно много. А если он меня обманул? Graeca fides[109]. Расскажу‑ка Феодоре, она проницательнее меня».
Рука его потянулась за следующим свитком.
Далеко за полночь работал Управда, а императрице тоже не спалось. Феодора сидела на мягкой перине, набросив на себя плащ палатинца. Капюшон она откинула так, что видны были буйные волосы, стянутые тонким золотым обручем, словно миниатюрной диадемой, сверкавшей драгоценными камнями. На гнутой тонкой колонке из хризопаза бронзовая вакханка вместо виноградной грозди держала песочные часы. Феодора не сводила взгляда с тоненькой струйки песка, стекавшей в узкое горлышко. На ее прекрасных губах застыла злобная гримаса. Да и черты лица выдавали дикий нрав.
У двери, скрытой тяжелыми занавесями с драгоценными золотыми кистями, скрючился на полу евнух Спиридион. Уткнувшись острым подбородком в тощие колени, он устремил глаза во тьму. Не однажды, борясь со сном, он щипал себя за ногу, мысленно проклиная капризы Феодоры.
А она не спешила. Она предвкушала наслаждение. Дочь сторожа медведей, она радовалась всякой возможности отмщения. Сколько унижений познала она, валяясь по закоулкам цирка! Случалось, гладиатор, полюбивший другую, отшвыривал ее от себя, обливая презрением. С трудом дожидалась она тогда начала игр. Спрятавшись, смотрела на арену, а увидев кровь, брызнувшую из раны, красную лужу на песке, увидев, как замертво падал тот, кто пренебрег ею, трепетала в безмерном экстазе, прижав к груди маленькие руки. С какой радостью соскользнула бы она вниз, на арену, и вонзила бы свои ногти в побледневшее лицо умирающего. Венец не смирил ее дикий нрав, воспитанный в трущобах, среди солдат и конюхов, нрав этот проявлялся неизменно, как только она чувствовала себя оскорбленной и униженной. Тогда она алкала мести, жаждала насладиться муками и страданиями несчастных. А с тех пор как ее увенчала корона, никто не оскорбил ее столь жестоко, как этот дикарь, которого она полюбила, к которому она, императрица, ходила в дом, словно гулящая девка. Нет, лучше смерть, чем жизнь без отмщения.
Феодора накинула на голову капюшон и поднялась. Лицо ее пылало, как у человека, которому предстоит великое свершение.
Спиридион вскочил, едва открылась дверь, и тенью последовал за августой. На нем был такой же плащ, и он так же накрыл голову капюшоном.
Бесшумно двигались они среди бесконечных аркад, сворачивали вправо, влево, спустились по сырой грязной лестнице, которая книзу суживалась. То здесь, то там они наталкивались на бронзовые двери, которые собственноручно отпирал евнух. На ступеньках виднелись большие бурые пятна, напоминавшие кровь. Наконец лестница кончилась. Спиридион ударил кулаком еще в одну дверь. Хриплый голос стражника ответил ему.
– Открой!
– Нет, никому!
– Святая августа у порога!
Заскрипели створки, выпученными глазами тюремщик уставился на пришельцев. Спиридион указал ему на Феодору, которая сбросила капюшон – в свете факела засверкал обруч на ее голове. Тюремщик повалился на колени.
– Проведи к Ориону!
– Ориону, Истоку… – хрипел тюремщик.
Он снял с гвоздя тяжелые ключи и пошел впереди. Отпер первую, вторую дверь, остановился перед третьей, не осмеливаясь вложить ключ в скважину.
– Смрад там страшный, светлая августа!
– Открывай! – нетерпеливо крикнула она.
Засов скрипнул, дверь отворилась, изнутри потянуло затхлостью.
– Дай факел, и уходите оба.
Трясущейся рукой евнух передал ей факел и покорно вышел вместе с тюремщиком.
Глаза Феодоры сверкали, как два уголька. Твердо ступая, она спустилась по шести истлевшим деревянным ступенькам. Встала на земляном полу. Свод был такой низкий, что она коснулась его головой, – волосы сразу стали влажными.
Факел осветил смрадную яму. Взгляд женщины искал жертву.
В углу сидел Исток в короткой тунике, словно животное, – на цепи, привязанной к шее и прикованной к кормушке. Руки его были зажаты за спиной толстыми скобами, соединенными цепью с тяжелым камнем. Из кормушки торчали тощие хвостики зелени и огрызки репы.
– Ну как поживаешь, магистр педитум? Поздравляю! – демонически засмеялась Феодора.
Цепь загремела и натянулась. Исток повернул голову, узнал Феодору и заскрипел зубами. Волосы его слиплись от крови – глубокую рану нанесли ему те, кто по приказу императрицы ночью арестовали и связали его.
– Помнишь, как ты оттолкнул августу, как пренебрег ее любовью и назвал ее прелюбодейкой?
Исток молчал.
– Или у тебя дух захватило, варвар? Теперь‑то ты понял, что значит императрица и что значишь ты, презренный червь, варварская собака?
Мускулы напряглись на руках у Истока, тяжелая цепь звякнула, но он по‑прежнему молчал.
– Напрасно стараешься, все равно не порвешь! Скованное мною держится веками! Что, скучаешь без монашка Ирины? Ха, ха, ха, странно, – варвар, язычник, и полюбил христианского монашка. Руки у тебя так и чешутся обнять ее, а августу задушить? Ну ничего, потерпи немного, Асбад ее утешит.
При этих словах воспламенилась душа Истока. Ирина в руках Асбада! Жутко загремели цепи, и Феодора вздрогнула от страха: как бы не лопнули! Но сила уступила железу. Тогда юноша повернул голову, с бесконечным презрением посмотрел на Феодору и плюнул ей в лицо.
– Блудница! Бесстыдница! Христос, твой бог, о котором рассказывала мне Ирина, низвергнет тебя в самое пекло, клятвопреступница! Последняя собака у варваров заслуживает большего уважения, чем ты, сидящая на троне!
Кровь закипела в сердце Феодоры. Позабыв о своем сане, о том, что она женщина, императрица бросилась к Истоку и, побледнев от гнева, ударила его кулаком по голове. Черная струйка брызнула из чуть затянувшейся раны. При виде крови на лице пленника и на своих руках Феодора вдруг почувствовала, что задыхается, и, не в силах вымолвить ни слова, бросилась вон из темницы. Швырнув в лицо евнуху факел, она бежала так, что он с трудом поспевал за ней. Из всех углов, из всех закоулков, чудилось ей, вставали тени, и это множило их крик: «Блудница, бесстыдница! Христос, твой бог, низвергнет тебя в пекло!» Тысячами эриний казались ей тени, отбрасываемые трепетавшим пламенем.
Задыхаясь, она вбежала в комнату – плащ в дверях соскользнул с ее плеч – и бросилась на мягкое сиденье возле светильника. Огоньки его выглядывали из золотых чаш и снова прятались, как будто им становилось страшно при виде крови невинной жертвы на руках августы.
На другой день Юстиниан беседовал с Феодорой.
– Мудрейшая, что ты думаешь о торговце Эпафродите? Квестор не обнаружил у него ни куска шелка.
– У кого? У Эпафродита?
– Да, мой светлый ангел!
– Ложь! Ложь! Эпафродит обманывает всемогущего самодержца!
– Обыскали его склады и дом.
– Грек все закопал в землю!
– Но ведь до сих пор он был честен. И щедр к государству и двору. Обильны были его дары.
– Он отводил тебе глаза, светлейший! Швырял нам крохи!
– Стало быть, ты полагаешь, он обманывает императора?
– Обманывает, поверь мне, обманывает. Начни дознание против него. Конфискуй у него все, если не найдешь шелка. Арестуй его!
– Спешить нельзя. Это противоречит моему Кодексу справедливости. Народ воспротивится этому. Начнется смута, если я ни с того ни с сего арестую его.
– Не бойся смуты! Вспомни восстание «Ника». Кто испугался тогда? Ты, деспот, и полководец Велисарий! Феодора не испугалась. Я требовала крови, я не желала покидать трон, и кто победил этот сброд, скажи?
– Ты, могущественная, только ты. Если б не ты, Юстиниан скитался бы сейчас на чужбине, как испуганный заяц.
– Так не опасайся сброда, арестуй Эпафродита!
– Сброд не страшен мне, раз ты рядом, но я опасаюсь несправедливости. Поэтому я велю учинить строжайшее дознание против Эпафродита, а сам он пусть ходит на свободе, пока мы не разберемся во всем подробно, как полагается по закону.
– Ты совестлив, как невинная девица. Ты апостол и божий святитель… Впрочем, поступай по совести, но не теряй времени, ведь грек однажды уже улизнул от тебя!
Перед глазами Феодоры вдруг возникла черная струйка, стекавшая по лицу Истока – невинного арестанта. Вся ее дьявольская природа не смогла подавить ужаса при мысли о том, что вот теперь она преследует и невинного Эпафродита, никогда не жалевшего золота на нужды двора. И, перестав настаивать на аресте грека, она крепко обняла Юстиниана.
– Поступай по совести, апостол, святитель божий!
И Юстиниан поступил по закону.
В тот же день Радован плакал, как ребенок, и стенал в перистиле перед Эпафродитом:
– Спаси его, всеми богами умоляю тебя, Христом богом, спаси! Освободи Истока, выкупи его золотом. Я навеки стану твоим рабом!
С того момента, как Эпафродит и Радован узнали от Спиридиона о том, что произошло с Истоком, они тенями блуждали по саду. Радован от горя катался по траве и не переставая рыдал. Кубок вина оставался нетронутым в его жилище. Эпафродит бросил все дела, молчал, не отдавал никаких распоряжений рабам. Лоб его покрылся такими грозными морщинами, что челядь в страхе сторонилась его. Но напрасны были страх и опасения. Он никого не наказывал, не бранил. Все, казалось, стало ему безразлично. Раньше, бывало, дух его был настолько непоколебим, что он, наверное, сел бы играть в кости с тюремщиком накануне своей казни. Но победа императрицы так потрясла его, что смерть стала казаться избавлением в сравнении с переживаемой болью. Со стоическим спокойствием, в оцепенении ожидал он, что вот‑вот появятся палатинцы, займут дом и отведут его в темницу.
Миновала неделя – никто не появлялся. Угнетенное состояние стало проходить. И вдруг Эпафродит ожил, словно лед его души нечаянно растаял на солнце.
– Радован!
Он позвал певца, лежавшего у подножия пиний и в совершенном отчаянии призывавшего на помощь богов.
– Радован, идем в перистиль. Думается мне, что на востоке занимается заря.
Радован последовал за ним, с трудом сдерживая слезы.
Когда они подошли к журчащему фонтану, грек заговорил:
– Радован, я ожидал палатинцев. Их нет. Это хороший признак. Месть Феодоры утолена. И потому засиял свет на востоке моей надежды. Может быть, я спасу Истока.
– Спаси его, богами прошу, Христом богом, спаси! – бросился перед ним на колени старик.
– Печаль моя и любовь к твоему сыну столь велики, что я все сделаю для него. Успокойся, не плачь! И ни шагу отсюда. Луч света вспыхнул в моей голове. До сих пор в ней царил мрак. А теперь я попытаюсь.
– Спаси его, спаси его! – бормотал старик, и по бороде его струились слезы.
В этот момент Нумида доложил, что пришли судебные асессоры императора. Следом за ним явился претор фискалис[110]и возвестил, что высочайшим двором Эпафродиту предъявлен иск. Поскольку совет судей уповает на то, что будет доказана его невиновность, сам Управда желает ускорить течение дела. Он же, Эпафродит, остается на свободе – in custodia libera[111].
С послушностью наилояльнейшего верноподданого принял Эпафродит сообщение претора и ответил, что немедля наденет траурную одежду обвиняемых, которую он надеется, опираясь на неопровержимые свидетельства своей невиновности, сменить вскоре на торжественную столу оправдания. Претор повторил его слова, с достоинством поклонился и сказал:
– Excellens eminentia tua[112], да свершится справедливость!
– Уповаю на Христа и на тебя, sublimus magnificentia![113]
И они простились, как того требовал утонченный этикет чиновного Константинополя.
Эпафродита удивил этот визит, но не лишил самообладания.
Снова воспрянул он духом. Как отдохнувший орел, расправил крылья.
«Ты, Феодора, видно, испытываешь усталость от победы, как я от поражения. Теперь ты купаешься в сладостном мщении. Твоя рука потянулась ко мне, но Эпафродит постарается отсечь эту руку».
Он громко хлопнул в ладоши. Раб склонился у его ног.
– Седлай коня, Нумида. Быстро!
Взлохматив волосы в знак скорби, он переоделся, набросил простой дорожный плащ и поехал через весь город к казармам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Смеркалось, когда Эпафродит вернулся. Лицо его было ясно, глаза горели, на щеках играл лихорадочный румянец. Он разыскал Радована.
Тот, сгорбившись, упершись локтями в колени, сидел в комнате Истока. Глаза его были печально устремлены в мраморный пол.
На столе нетронутой стояла еда и кувшин с вином.
Увидев Эпафродита, старик вскочил, заломил руки и воскликнул:
– О господин!
– Почему ты не ешь, почему не пьешь?
Грек взял кувшин и отпил из него немного.
– О господин, господин, как мне есть и пить, когда печаль перехватила мне горло! Целый день тебя не было; сто раз я спрашивал о тебе Нумиду, богами клянусь, сто раз, может быть, даже больше. Но тебя все не было. И когда пал мрак, я совсем отчаялся, и страх проник в мою душу. «Неужели и ты, господин, попался, – подумал я. – Неужели и тебя схватили?» Погас последний луч надежды; сердце мое, казалось, утонет в слезах.
– Надейся, Радован!
– Надеюсь. Ибо вижу надежду на твоем лице.
– Я не терял времени со славинами.
– С солдатами?
– Двадцать отборных воинов будут готовы завтра в полночь…