Он повернул коня, нырнул в густую траву у дороги и беззвучно растворился в ночи.
Исток рассказал, как он намерен обмануть гарнизон. Затем все подхлестнули коней, копыта загремели по дороге, и они галопом поскакали к укреплению.
– Огня! – грозно крикнул часовым Исток. Крепость ожила. Вспыхнули факелы, перед глазами славинов засверкали позолоченные шлемы и серебристые доспехи. Золотой орел на груди Истока оказывал магическое действие. Невооруженные солдаты во дворе приветствовали магистра педитум. Офицер кланялся ему и, как покорный слуга, придерживал коня за поводья.
– Разбойники! Слуги и сыны Византии! Конец вам пришел! Здесь будут править славины! – закричал Исток и выхватил меч.
Мгновенно сообразил офицер, что перед ним не друзья, а враги; он был достаточно опытным воином, чтобы не мешкать и не колебаться.
– Копья! – закричал он и первым, схватив пилум[118], направил его в Истока. Однако ударить не успел – над его головой просвистел меч старого воина, и офицер упал, обливаясь кровью. Гибель начальника не смутила остальных, а лишь ожесточила их. Десять коней повалились под славинами. Разгорелась борьба, грудь в грудь, меч против копья. Тяжело вооруженные воины Истока прижали солдат гарнизона к стене. Трещали брони, мечи молниями сверкали над простоволосыми ромеями; всех славинов уже вышибли из седел, лишь Исток оставался на коне. Меч преграждал дорогу беглецам. Истока охватил бешеный гнев, и он рубил безжалостно. Погибло уже много византийцев, но добрая треть гарнизона под прикрытием стены выставила вперед копья, так что лобовая атака означала бы неминуемую гибель для нападавших. Исток успел заметить, как командир обороняющихся отдал приказ начать атаку кольями. Наступил решающий миг битвы. Не мешкая ни секунды, Исток погнал своего жеребца прямо на поднятое копье. Дикий прыжок, и пятнадцать копий вонзились в коня – пятнадцать воинов были разоружены. Славины навалились, еще несколько мгновений слышны были безумные вопли, страшные взмахи мечей, и гарнизон перестал существовать.
Истока вытащили из‑под коня. Он встал, подвигал руками, присел. На правом колене выступила кровь. Однако рана была пустяковой.
– Вы храбро сражались! – Это были первые слова, которые он произнес.
Затем славины разложили костер, который никак не хотел разгораться, и подсчитали потери. Погибли два человека, трое были ранены, пало тринадцать лошадей.
– Трупы оттащить в ров и закопать! Таких героев не должны клевать орлы!
Выполнив приказ Истока, славины заперли крепостные ворота, разошлись по амбарам и клетям и пировали до самой зари.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На стене взятой Черны молодой славин часовой насвистывал веселую песню. Взгляд его был устремлен к югу, где в пустынную равнину уходила серая дорога. Все крепко спали, упоенные победой и вином. Клети оказались полны припасов.
Вдруг он смолк. Внимание его привлекла высокая трава к западу от крепости. Первые солнечные лучи поблескивали в мириадах жемчужных росинок на густой траве, в которой двигалось что‑то живое. Выглянет, скроется, а через несколько мгновений опять покажется, уже ближе к крепости. Солдат напряженно, до слез в глазах, вглядывался в траву, шагая по западной стене крепости. Серая точка исчезла. Парень протер глаза и принялся глядеть снова.
«Должно быть, ошибся», – подумал он и повернулся, чтоб пойти к башне у ворот. Но едва он сделал несколько шагов, как серая фигура опять поднялась в траве уже совсем близко, и человек стал смотреть на крепость. Воин, сощурив глаза, вглядывался в освещенного солнцем человека.
– Радован! – воскликнул он чуть ли не во весь голос.
Он снова подошел к западной части стены, приставил руки к губам и протяжно закричал:
– Р‑а‑а‑адова‑а‑ан!
Серая фигура ожила и поспешила к крепости. Вскоре воин уже мог отчетливо различить длинную бороду старика.
«Чего это он пешком? Ведь у него был конь! Но он правильно поступил, уйдя от боя. Нос у него, как у лиса», – раздумывал про себя воин.
Он взглянул на дорогу. Не заметив на ней ничего подозрительного, часовой спустился по лестнице, чтоб отворить ворота.
При виде Радована парень испугался. Рубаха у старика была разорвана, колени в крови, лицо и руки в ссадинах.
– Клянусь Шетеком, не иначе, как за тобой вурдалак гнался! Ведь у тебя был конь, чего ж ты ползал на брюхе, как жаба!
– Пусть смилуются над тобой боги. Я прощаю тебе непотребные слова! Вы победили? Где Исток?
– Победили! Смотри, мы завалили ров трупами.
Радован посмотрел на груду трупов и вздохнул:
– О Морана! Где же Исток?
– Отдыхает.
– Он отдыхает, а я страдаю.
Ворча и досадуя, старик пошел искать Истока.
У костра он увидел пустые мехи, вывернутые мешки, землю, облитую вином.
– Обжоры! – завопил он и ударил ногой спящего солдата. Тот мгновенно проснулся, вскочил на ноги и в радостном похмелье закричал:
– Ха, Радован! Что с тобой?
Все проснулись. Из шатра офицера вышел Исток. Спал он плохо, рана на ноге горела огнем.
– Обжоры, все выпили! Жадюги!
– Но мы заслужили, отец! – подшучивал Исток.
– Заслужили? Словно я не заслужил в десять раз больше!
– Ты убежал, а мы дрались, и крепко дрались.
– Тебе, может быть, и кажется, что я убежал с позором, а на самом деле мой побег принес пользу.
– Пользу? У тебя, наверное, волки коня сожрали?
– Верно. Только эти волки особые.
– Особые? Какие же? Уж не по шесть ли у них ног?
Молодой воин подмигнул своему соседу, удачно поддевшему сердитого Радована.
– Брехун! Ты проблеял такую глупость, что тебе в пору надеть торбу на морду. Однако ты угадал. У этих волков было по шесть ног.
– Ха, ха, ха, – закатились все вокруг веселым смехом, требуя, чтоб Радован рассказал о волчьем ужине.
Старик помолчал. Сердитые брови его встали торчком, левой рукой он сжал бороду, потом свирепо посмотрел на солдат и выкрикнул, вложив в крик всю свою ярость и страх:
– Тунюш!
Солдаты онемели, Исток подошел к нему поближе и, весь дрожа от нетерпения, переспросил:
– Тунюш?
– Он самый! Нигде не скроешься от козлобородого! Стоит мне уснуть, я вижу его во сне, стоит мне уехать, он вьется у моих ног, как голодный пес перед хозяином. Словно за семь морей вынюхивает меня своим кабаньим рылом! И всегда он мне попадается, когда я безоружен!
– Не трать слов попусту, Радован! Говори, где ты его видел, где он! Мы немедля отправимся за ним!
– Поздно! Если б вы послушались меня вчера вечером, сидеть бы сегодня Тунюшу на колу. А это многим было бы на руку.
– Отец, сейчас тоже не поздно. Скорей на коней и за ним!
Солдаты, пылая жаждой боя, затягивали ремни.
– Поздно, говорю я вам. У вола только одна шкура, запомните это. Если б вы послушались меня, может быть, вчера вы содрали бы две: и Тунюша бы взяли, и крепость.
Лицо Истока стало серьезным. Тоном начальника, не терпящим возражений, он потребовал от старика:
– Не теряй времени! Отвечай, о чем я тебя спрашиваю!
Радован раскрыл было рот, чтоб засмеяться, но выражение лица Истока испугало его, и он поперхнулся.
– Ехал я вчера перед заходом солнца вон туда, – показал он рукой. – Конь щипал траву по пути, а я кивал головой в седле и сочинял хорошую песню. И в конце концов я, видимо, заснул. Не могу похвастаться, что я люблю ездить верхом; но уж если я оказался в седле, то мы с конем – словно одно тело. Вдруг мой вороной заржал; открываю глаза, смотрю, и желчь разлилась у меня по жилам – враз все вокруг зеленым стало. Потому что посмотрел я прямо в лицо… Тунюшу. Он сидел у костра, и с ним было пять‑шесть гуннов. Кони их паслись рядом, потому мой‑то и заржал. Меня злоба охватила, так бы и прыгнул с седла на Тунюша. Но опять же ни ножа, ни меча, ни кинжала за поясом. Только злоба да мужество спасли меня. Гунны вскочили, взлетели на коней и в погоню за моей лошадкой, которая понесла, – должно быть, морды Тунюша испугалась. Было так темно, что они, видно, не различили, на коне был кто или нет. И загремело‑загудело по степи, а я на пузе через папоротник, да в кусты. До зари просидел в кустах – ни жив ни мертв, а гунны все не возвращались. Может быть, до сих пор меня ловят. Но я‑то перехитрил их, и конь мой их перехитрил; потому что мудрость его осенила с тех пор, как я стал на нем ездить.
– В путь! – коротко приказал Исток.
Никто уже не слушал старика, который сердито жаловался на голод и жажду. Ему самому пришлось заботиться о еде и питье.
Прошло два часа.
Из крепости на низкорослых фракийских лошадках выехали славины. За ними следовала длинная вереница нагруженных лошадей. Исток велел опустошить весь лагерь. На коней навьючили оружие, а его оказалось в избытке: доспехи, шлемы, копья, дротики, мечи, стрелы и луки, пращи и свинцовые желуди. Около пятидесяти лошадей нагрузили так, что они изнемогали под тяжестью вьюков. Захватили с собой и нескольких волов, их нагрузили зерном, чтоб не отягощать лошадей. Когда последний вьюк прошел ворота, Исток швырнул головню в охапку сена и умчался. Вскоре повалил густой дым – взметнулись к небу языки пламени, крепость полыхала.
Двух старых воинов и трех раненых Исток отрядил охранять обоз, считая, что погоня им уже не угрожает. А сам с остальными солдатами решил идти на поиски Тунюша.
– Радован, оставайся с добычей! Смотри, на волах полные мехи висят.
– Не скажу, что вино сейчас повредило бы мне. Но раз ты идешь на Тунюша, я пойду с тобой. Не оставаться же без доли при гибели коровьего хвоста!
– Слава, слава! – воплями приветствовали воины решение Радована.
– Но ты без оружия, отец!
– Хитрость стоит десяти мечей!
– Тогда вперед!
Исток дал шпоры коню, пыль взвилась над дорогой, обоз остался позади.
Мягкая трава горела в свете заходящего солнца. Славины прочесали обширные пространства справа и слева от дороги, следуя за копытами гуннских коней. Но следы смешивались, уходя то на север, то на юг.
– Ушел, пес! – бормотал Радован, усталый и потный. Исток послал пятерых воинов навстречу обозу, а сам стал выбирать место для ночлега. Привлекла его густая дубовая роща. Он направился к опушке. Всадники уже опустили поводья на шеи усталых коней. Все молчали; усталость и сон сморили людей. Лишь один Радован что‑то напевал, покачивая головой. Четыре баклажки подвесил он к седлу, когда они выступали из крепости. Теперь они болтались пустыми – потому‑то старик и позабыл об усталости.
– Здесь, – произнес Исток. – Солнце тут не сожгло траву, коням найдется что пощипать. Дрова есть, можно зажарить вола.
Воины уже вынимали ноги из стремян, кое‑кто даже соскочил на землю. И в этот момент раздался такой страшный крик Радована, что у людей кровь застыла в жилах:
– Бей, Исток, бей Тунюша!
За стволами деревьев мелькнул багряный плащ.
Словно мех с вином, Радован плюхнулся с седла в траву, в руке Истока сверкнул меч, зазвенели ножны.
Конь Тунюша застыл как вкопанный. Конь Истока встал на дыбы и захрапел.
Два взгляда скрестились.
– Умри! – крикнул Исток, направляя своего коня на гунна. Но конь гунна отскочил, как кошка, меч полоснул воздух; прежде чем Исток повернул коня, Тунюш уже сидел в седле лицом к хвосту и уходил с воплем:
– Луки, луки, луки!
Из зарослей выглянули четыре лошадиных морды, и кони помчались за Тунюшем. Всадники, на полном скаку повернувшись в седлах, натянули луки и пустили в лицо преследующих их славинов отравленные стрелы. Исток сразу же убедился, что погоня напрасна. Невысоким и усталым лошадям не догнать гуннов. Отравленные стрелы могли нанести смертельную рану, малейшая царапина означала смерть. Он придержал коня и небольшим щитом отбивал стрелы.
– Ночевать здесь не будем, – сказал он, возвращаясь.
– И от тебя он ушел, – отозвался перепуганный Радован.
– Зачем ты назвал меня по имени? Он подумал бы, что мы византийцы, и спокойно пошел бы под мой меч. Вперед, навстречу обозу!
Всю ночь скакал Исток. Он разрешил лишь небольшую передышку, чтоб накормить и напоить коней. Он прекрасно понимал, что, если гуннский лагерь близко, Тунюш вернется со всей своей конницей и разобьет его. Поэтому, хотя кони и падали от усталости, надо было во что бы то ни стало этой же ночью добраться до Дуная. Если бы гунны их догнали, они бы услышали конский топот, увидели во тьме длинную вереницу лошадей, услышали бы звон нагруженного на них оружия и не осмелились бы напасть, полагая, что воинов столько же, сколько коней.
На рассвете впереди что‑то забелело.
– Дунай, – пробормотал Радован.
– Мост еще стоит?
– Нет! Но есть большие плоты и несколько лодок, на которых обычно переправляются гунны.
– Тогда на плоты!
– Кони валятся с ног!
– Вперед! Кто отстанет – погибнет!
Прежде чем они добрались до берега, пали десять лошадей. Люди погрузились на плоты, сели в лодки и неуклюжими веслами оттолкнулись от берега.
Не успели они достичь левого берега, как в степи появились стремительно бегущие черные точки.
– Гунны, гунны! – переходило из уст в уста.
Изо всех сил налегли славины. Длинные весла сгибались в мускулистых руках.
Лодки и плоты вошли в высокий тростник как раз в ту минуту, когда гунны высыпали на правый берег.
Хмуро наблюдал Исток за ордой гуннов. Он знал, что они дерзкие воины, а их кони выносливы, они могут переплыть реку. И предчувствие не обмануло его. Человек пятнадцать всадников крикнули что‑то в уши лошадям, и в одно мгновение белая пена покрыла крупы и спины коней.
– Стрелы! – крикнул Исток и бросился к лошадям, навьюченным луками и стрелами. Схватив самый большой лук, он забросил себе на спину тяжелый колчан.
– Коней на берег! – коротко приказал он.
Лошадей согнали в воду, и, оступаясь, ломая тростник, они стали выбираться на берег. Раненые с перевязанными руками гнали усталых животных от реки, громко крича и подхлестывая бичами.
В это время самый храбрый из гуннов подошел настолько близко, что Исток смог прицелиться.
Просвистела стрела, всадник взмахнул руками и исчез в волнах.
В лучах восходящего солнца полыхнул багряный плащ. Стоящие на берегу гунны закричали, повернули коней и скрылись в высокой траве. Пловцы тоже повернули к своему берегу.
– Ха, ха, ха! – смеялся Радован, вылезая из‑за кочки, куда он забрался в испуге. – Куда вы бежите, собачьи морды? Приходите, ведь пришло время сразиться!
На третий день после переправы через Дунай в крепости славинов собрались все старейшины, которые не ушли на братоубийственную войну, и одобрительными возгласами приветствовали планы Истока.
Радован тоже был в совете, но не в мужском, а в девичьем. Он рассказывал девушкам такие ужасы о Константинополе и о своих скитаниях, так убедительно врал о своих неслыханных подвигах, что они умирали от страха и восхищения. Он расписывал чудесную красоту невесты Истока Ирины и утверждал, что в тот день, когда храбрый Сварунич привезет в град эту богиню красоты, солнце померкнет от удивления, а все девушки от срама забьются в самые укромные уголки и семь ночей, не переставая, будут плакать от зависти.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В шатре, сверху покрытом косматыми шкурами, а внутри обтянутом азиатскими тканями, на тонкой циновке лежал Тунюш. У входа на коленях стоял Баламбак.
Когда вождь гуннов раскрыл глаза, старый советник поклонился ему до земли. Но Тунюш снова сомкнул веки, и Баламбак стал покорно ожидать, пока повелитель скажет, зачем он его призвал. Открыв и закрыв глаза раз девять подряд, Тунюш наконец поднял голову, посмотрел на склонившегося Баламбака и произнес:
– Ты убежден, что старик, который упал со страху с коня, когда увидел меня в дубовой роще, и есть тот самый певец‑славин?
– Пусть я ослепну, пусть я никогда не увижу твоего царственного лика, если я ошибся.
– Значит, это Исток, сын Сваруна, и певец украли у нас лошадей, когда мы ночевали у Тонзуса?
– Да, Исток Сварунич и певец Радован.
– И это они помешали нам напасть на Эпафродита?
– Именно так, клянусь славой Аттилы.
Тунюш снова опустил веки и долго молчал.
– Вернулись лазутчики?
– Нет.
– Сегодня они должны быть!
– Будут. Лодки ждут их на берегу.
– Приведи их сразу ко мне, пусть расскажут, что слышно в граде Сваруна.
Баламбак склонил голову до самой земли в знак того, что все будет исполнено по слову повелителя. Однако он не спешил поднимать голову – так и стоял, склонившись до полу в униженной мольбе.
– Баламбак, ты хочешь что‑то сказать? Говори!
– Твоя покорная раба, королева племени нашего, солнце красоты, цветущая Аланка тоскует по тебе. В слезах утопает ее сердце оттого, что печально лицо ее повелителя.
Тунюш опустил голову на мех белого горностая и маленькими глазками рассматривал золотой лист аканта на верху шатра.
– Пусть поплачет возле меня!
– Доброта твоя подобна морю!
И старый гунн отправился за младшей женой Тунюша, прекрасной Аланкой.
Вскоре шатер наполнился волшебным благоуханием, исходившим от одежды королевы гуннов. Тунюш даже не повернулся в ее сторону, небрежно протянув ей плоскую руку. Аланка прильнула к этой руке, осыпав ее поцелуями. Потом подсела к нему, положила мягкую маленькую ладонь на его горячий лоб и прошептала:
– Кто отравил жизнь моему орлу? Кто капнул в сладкий кубок каплю горечи?
Тунюш не поднял век. Сладострастная улыбка играла на его широких губах, он наслаждался страданиями Аланки. И она чувствовала, что он издевается над ней, хочет сбросить ее с трона на циновку грязной служанки, отдать из объятий короля в руки дикому воину. Кровь ее закипела, смуглые, мягкие, как бархат, щеки полыхали, грудь вздымалась от волнения. Безумная ревность овладела ею. Она прижалась пылающим лицом к его лицу, и сквозь слезы у нее вырвалось проклятие:
– Пусть ослепнут те глаза, что своими взглядами отравили сердце моего орла! Пусть они вытекут как гнойные нарывы, оводы пусть искусают лицо, из‑за которого окаменело сердце моего господина!
Гунна одурманил ее аромат; согнув руку, он обнял ее. Приподнял веки, горящие глаза погрузились в глубокий, как ночь, взгляд Аланки.
Но лишь на одно мгновение. В этом взгляде он не увидел ясного неба, как в глазах Любиницы. Дьяволы таились за длинными ресницами. Рука Тунюша больно сжала шею Аланки. Громкий крик раздался в шатре. Тунюш оттолкнул от себя женщину.
– Вон, вон! Пошла прочь, я ненавижу тебя! – ревел он.
За спиной Аланки сомкнулись полы шатра. Гунн перевернулся на живот и уткнулся лицом в мех. Длинные пальцы его вонзились в шкуру, выдирая из нее клочья. Его сжигало безумное желание, на лбу выступили капли пота, он почувствовал боль под ногтями, грудь его исторгала полустоны, полурыдания:
– Она, только она… Любиница… или… смерть…
– Лазутчики! – возвестил Баламбак.
Тунюш вскочил. Налитыми кровью глазами посмотрел на старика.
– Ну?
– Град пуст. Все ушли на войну. Девушки убирают лен.
Глаза Тунюша полезли на лоб, из ноздрей с шумом вырывалось дыхание, грудь судорожно вздымалась, наконец он с трудом смог выдавить:
– Седлать пятнадцать самых резвых коней! Переправить их через Дунай!
С выражением печали на лице поклонился Баламбак. За шатром зарыдала Аланка.
Тунюш протянул руку к мечу. Черные пальцы его схватились за рукоять, словно когти хищной птицы. Услыхав рыдания Аланки, он закричал так, что слышно было повсюду:
– Любиница будет моей!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Когда возвратился Исток, война между славинами и антами была в самом разгаре. Не стало покоя жителям Сварунова града. Если до сих пор схватки носили характер диких драк между разгулявшимися пастухами и отдельными семьями, то теперь анты объединялись в большие орды, выбирали старейшин и грабили славинов; они насмехались над славинами, дразнили их и, обещая освобождение рабам‑христианам, уговаривали их бежать от своих хозяев и присоединиться к сражающимся антам. Быстрые гонцы, которых Исток разослал по стране, возвращались с одинаково безрадостными вестями. Никто не хотел слушать, когда они говорили о мире. Анты упрекали славинов, что те, дескать, забирают себе первенство и власть; славины считали, что антов подкупили, что они трусы, рабы Византии, которые предпочитают, подобно скорпионам, жалить самих себя, свое племя, вместо того чтобы заодно со славинами разом ударить через Дунай и отомстить за поражения, отвоевать назад отнятые земли.
Исток убедился, что подстрекательство Тунюша приносит обильные плоды. Одной фразы «Сварун хочет править», сказанной антам, или «Волк станет вашим князем», сказанной славинам, было достаточно, чтоб разжечь пламя дикой ненависти между этими племенами. Свободолюбивые народы приходили в ужас при одной только мысли о том, что тот или иной старейшина стремится к самовластью. Они скорее согласились бы голодать, драться между собой и терпеть поражения в битвах с истинным врагом, чем предположить хоть на минуту, что свобода и независимость могут оказаться под угрозой.
Исток знал свое племя, свою кровь. Однако он не отчаивался. Печальные вести не подавляли его. Славинам, которых он привел с собой из Константинополя, Исток велел учить лучших юношей владеть оружием. Молодые воины натягивали на себя доспехи, мчались на конях в тяжелом вооружении, обнажали мечи, учились выполнять приказы командиров.
Но анты не дали славинам передышки. Через несколько дней после прибытия Истока подоспела весть о том, что Волк и Виленец собрали огромное войско и ведут его от Черного моря, чтоб напасть на земли славинов.
Все взялись за оружие. Старейшины и вожди выдали рабам боевые топоры; стада и мелкий скот поручили заботам женщин, в домах оставили лишь дочерей, старух и маленьких ребятишек – остальные поднялись и ушли на восток, навстречу антам. Исток присоединился к войску с отрядом могучих всадников, вооруженных щитами, мечами и дротиками. Опытных воинов, пришедших с ним, он поставил командовать маленькими группами. Пешее войско двигалось беспорядочной толпой. Исток со своими воинами шел последним. Четыре дня тянулись отряды по равнине, пробирались сквозь дубовые леса, переправлялись через реки, пока не вышли на рубежи антских земель. Уже по пути им встречались первые орды озверевших антов, с которыми завязывались короткие стычки; Исток со своей конницей в этих боях не участвовал. То и дело раздавался вопль славинов при виде новых отрядов антов. Юноши отделялись от войска и с диким криком кидались навстречу врагу. Мелькали стрелы, сверкали на солнце топоры, разгоралась рукопашная ножевая схватка, люди с безумным ревом душили, резали, волочили по земле друг друга. А остальное войско криками подбадривало сражавшихся, высмеивало антов и грозило им оружием. После недолгого боя анты неизменно убегали, на поле оставались раненые, их славины забирали в плен.
По пути к войску присоединялись отряды из всех славинских общин. С юга подходили обитатели Мурсианских болот, с севера их догоняли могучие отряды жителей Карпат. Глаз Истока радовали крепкие воины. И в то же время ему было грустно, когда он видел страшный хаос, слышал вопли и ссоры в собственном войске.
«Какая сила! – думал он. – Как они любят свободу и как своей междоусобицей они сами себе надевают цепи на руки!»
Наконец Исток решил сам отправиться к Волку и Виленцу и попытаться склонить их к миру и согласию. Он думал рассказать им о коварстве Византии, пробудить в них желание овладеть плодородными землями по ту сторону Дуная. Лицо его пылало при мысли о том, как обнимутся брат с братом и как они принесут клятву своим богам отныне не ссориться между собой, но сообща мстить византийцам за своих пращуров. Он ехал на коне, опустив голову, на губах его играла улыбка, в глазах полыхало пламя, правая рука лежала на рукоятке меча.
Громогласный боевой клич вывел его из задумчивости. Передовой отряд вышел из лесу на поляну. Впереди, на опушке большого леса, они увидели костры антов. Войско славинов остановилось. Безумный вопль пронесся из конца в конец, от воина к воину, и взмыл к небу подобно вихрю. Он долетел и до антов; они отозвались еще более могучим криком, подобным реву разозленных зверей в пустыне. Самые горячие из славинов бросились по равнине к антам, осыпая их лагерь стрелами. Навстречу им также спешили воины, размахивая над головой копьями и топорами, подобно молниям, сверкавшим на солнце. Однако основные силы славинов оставались в лесу. Главные отряды антов также не тронулись с места.
Старейшины славинов собрались на совет. Боян и Велегост пригласили Истока. Он, хотя и не был старейшиной, был отличным воином, и поэтому мог сидеть рядом с мудрыми на воинском совете. Велегост начал первым:
– Благородные мужи, племени славинского славные корни! Плуги лежат покинутыми посреди полей, овцы бродят без пастырей, печальны по вечерам ваши жены, ибо им некому подать ужин. Повсюду свирепствует война. Война? С кем? Разве не пал Хильбудий? Исток, неужели ты так плохо целился? Или твоя тетива слаба, словно нить лука трехлетнего ребенка, от стрелы которого не упадет воробей с крыши? Или пробудился надменный Управда и снова насылает на нас хильбудиев? Мужи, почему вы молчите? Почему мне отвечают лишь гневные морщины на ваших лицах? Война, печальная война, но не с Византией, а с братьями!
– О Морана, Морана! – бормотали старейшины и качали головами.
– Вон там дымятся костры, возле них торчат копья, чтоб нанести раны братьям антам и оросить родную землю родной кровью. Позор! К кому склонится Перун? Наш бог – их бог. Мы приносим жертвы общим богам. К кому склонится Перун? Боги должны разгневаться и оплакать такое племя…
– Перун с нами! Анты первыми начали!
– Позор!
– Ударим по ним! Накажем!
Собрание шумело, старейшины трясли окрашенными в рыжеватый цвет волосами и лохматыми бородами, в раскрытых ртах сверкали белые зубы. Боя и крови жаждали старейшины.
Велегост умоляюще поднял руку:
– Мир, честные мужи! Я сказал, говорите вы!
– Знаете ли вы, мужи, нашего старейшину Сваруна? – начал Боян. – Кто может упрекнуть, что он сказал кому‑нибудь худое слово?
– Никто! Слава Сваруну!
– А разве не покатились из высохших старческих глаз слезы, когда он узнал о войне? Разве не он послал нас с Велегостом к Волку и Виленцу, чтоб принести в жертву богам дары примирения? Мы пошли. Унизил нас старейшина Виленец, так что стыдно мне стало. Собственный язык укусил я до крови, чтобы не вскипеть и не плюнуть на Волка. Он ослеплен. Мы возвратились назад, и Сварун проливал еще более горькие слезы.
– Смерть Волку! Кожу с него живьем содрать!
– Он больше не брат нам и заслужил, чтобы к нему пришла Морана!
– Он обманут! – воскликнул Исток.
– Мужи, вы слышали голос Сварунича. Вспомните, что не так давно он, будучи юношей, ценным советом и стрелою победил Хильбудия, ибо с ним были боги.
– Боги с Истоком! – понеслось из уст в уста.
– Боги были с ним и в Константинополе! Он ушел туда, выкрал у врага воинское искусство, выкрал у него мудрость и вернулся к нам. Он был в темнице. Его заковали в цепи. Боги вдохновили христианина, и он спас Истока. Мужи, не для того ли боги спасли его и послали к нам, чтобы он спас честь своего племени и наказал упрямцев?
– Для того, для того! Слава Святовиту! Жертву Перуну!
– Пусть говорит Исток!
– Пусть говорит, пусть говорит!
Старейшины и вожди смотрели на могучего воина, который в сверкающих доспехах византийского военачальника выступил на середину. Воины, издали прислушивавшиеся к речам на совете старейшин, подошли поближе.
Возгласы радости и восхищения разнеслись над лагерем, потом наступила напряженная тишина.
Исток снял золотой шлем, тряхнул прядями волнистых волос и положил ладонь на рукоять меча.
– Благородные старейшины, почитаемые вожди!
Звонкий голос, голос начальника, и непривычное обращение изумили собравшихся. Они широко раскрыли глаза, и рты их открылись.
– Пусть говорит он, повелели вы! И я говорю. Я не старейшина и не вождь, я воин, не напрасно побывавший в Константинополе. Я вернулся оттуда не с пустыми руками и не с пустой головой. И все я жертвую своему племени на очаг отцов, на жертвенник богов, для того только, чтобы солнце свободы сияло повсюду, куда ступает нога наша. Но подумайте: не лишил ли Святовит ваши головы мудрости; подумайте: разве засияет солнце свободы, если схватит за глотку брат брата, а враг будет бить нас поодиночке? Разве родится у нас свобода, если ты сожнешь свое зерно, сосед станет тягаться с тобой из‑за одного колоска, а враг, смеясь, увезет с поля весь урожай? Разве это свобода, если ты подставляешь ухо подстрекателю, а потом омываешь острие своего копья в собственной крови? Разве это свобода, когда ты точишь топор и приставляешь его к шее соседа, вместо того чтобы рубить им доспехи византийцев? Разве это свобода, когда наши стада бродят без пастырей, волки режут их, а мы страдаем? Мудрые мужи, у которых в сердце любовь к своему племени, ответьте, разве это свобода?
– Позор! Гибель племени! Рабство!
Гремели взволнованные крики воинов, подобно шумящим валам в бушующем море, разносились повсюду их вопли.