Секретарь укома уже давно не спал так сладко. Когда он услышал щебет птиц, кукареканье и открыл глаза, то сначала даже не мог понять, где он находится. Потом потянулся, сел на кане, и тут до него из-за окна донесся чей-то разговор.
— Ну как, будут ли с Ли Пятого колпак снимать? — спросил незнакомый женский голос.
— Будут. Я с секретарем Фэном обо всем договорилась, — ответила тетушка Лю.
— Ну и ладно. А то знаешь, этот старик уже который день работать как следует не может. Все бормочет про свой колпак, я даже слушать устала: будто червяки в ушах завелись. Я ведь сейчас с ним на пару в саду работаю, так смотреть на него ужасно жалко!
А, раз эта женщина работает вместе с помещиком, надо расспросить ее, это поможет делу! Фэн Чжэньминь торопливо оделся и вышел на крыльцо с чашкой воды в руках, делая вид, будто хочет прополоскать рот.
— Ой, извините, разбудили вас! — хихикнув, поклонилась тетушка Лу.
— Это тетушка Лу, соседка наша, — церемонно представила ее тетушка Лю.
С этого момента в голове Фэн Чжэньминя запечатлелись рассказы нескольких людей.
Тетушка Лу сказала так:
— Видать, натерпелись вы в дороге, товарищ секретарь! Я еще вчера вечером услыхала, что вы приехали, хотела зайти, да мой старик не пустил. Говорит: «У секретаря укома время драгоценное, по минутам расписано. Чего ты к нему полезешь без дела?» Мы с ним даже поцапались. Я ему говорю: «Сейчас ведь „банду четырех“ сбросили, все толкуют, что надо опираться на народ. А я кто как не народ? Значит, должна помочь секретарю, сказать ему кое-что, может, пригодится». Правильно я говорю, товарищ секретарь?
Вы спрашиваете про Ли Пятого? Верно, мы с ним в саду вместе работаем. Хорошо ли работает? Ха, да он же тощий старикашка, чего он может! Так, записывают ему трудодни, чтоб с голоду не помер. Говорил ли он всякие вредные слова? Говорил. В то время многие говорили, не он один. Эка невидаль!
|
|
Чего он говорил про сыроварню? Это вы точно спросили, тут я все до тонкостей знаю. Помню, отбирали мы семена редьки, тоже вместе работали, языки-то свободные, вот и заговорили про сыроварню. Я говорю: «Это Ли Ваньцзюй зря затеял. Сейчас даже кур и уток не позволяют разводить, а он сыроварню надумал строить, прыток больно!» А старик говорит: «Да, известно, что бывает, когда жаба мечтает полакомиться лебедятиной! Но Ли Ваньцзюй — хороший человек. Он меня иногда даже Пятым дядюшкой называет!» Я отвечаю: «Редька хоть и невелика, а на спине не вырастет, так и нам во всю жизнь не видать сыроварни!»
Через несколько дней во время обеда сижу я на земле, подшиваю подошву, вдруг подходит Ли Ваньцзюй, отзывает в сторону старика, побормотал с ним и ушел. Гляжу, старик уселся, курит трубку за трубкой и молчит. Я спрашиваю: «Чего тебе сказал Ваньцзюй?» И тут старик меня обрадовал. «Завтра, — говорит, — тетушка, мы полдня работать не будем, устраивается собрание по критике». Я спрашиваю: «А кого критиковать?» Он отвечает: «Кого же еще, как не меня!» Я спрашиваю: «А за что?» Он отвечает: «За слова о жабе и лебедятине». «Ах вот за что, — говорю. — Ну это ничего, да и не ты один говорил!» Он опустил голову, вздохнул, а потом выпятил грудь и говорит: «Это я нарочно сказал! Меня покритикуют, и ладно, а сыроварню поставят, и все заработают. Вот и получится, что я для деревни доброе дело сделал!» Видите, как он меня обрадовал, товарищ секретарь? Ведь действительно доброе дело…
|
|
Сам Ли Цянфу рассказал об этом по-другому:
— Товарищ секретарь, вы сидите, а я лучше постою! Скажу вам честно: дожил я до шестидесяти семи лет, а в первый раз вижу уездного чиновника. И до революции не видел, и после революции тоже. Ой-ой, это ведь совсем разные времена, оговорился я, не принимайте всерьез! Не умею я держать язык за зубами, за это меня деревенские часто и критикуют. Но сегодня вы сами послали за мной — это для меня уважение и честь. Чтобы отплатить вам за милость, а не ради чего другого, я тоже не совру ни словечка. Пусть небо будет свидетелем, что я сегодня скажу вам только правду, все как было. Если поймаете на вранье, можете меня хоть на несколько лет посадить — я согласен.
С детства я был эксплуататором. Вы ведь тоже понимаете, что я преступник. Но за что я благодарен коммунистической партии? За то, что она переделала меня, научила работать и самому кормить семью. Сейчас мне уже немало лет, я могу только в саду копошиться, но бригада по-прежнему дает мне свою долю — это тоже забота партии. Я понимаю это и чувствую себя очень обязанным. Да-да, сейчас я скажу про сыроварню. Тогда все решили ее строить, но говорили разное. А я уж такой глупый уродился, что вечно не в свои дела лезу. Другие скажут — им ничего, а я скажу — тут же на теле дырка. Вот меня и били, критиковали чуть не каждый день. Как разоблачат, я строго говорю себе: «Больше не болтай, не бойся, что тебя за немого примут!» Но у меня памяти совсем нет: едва заживут рубцы — и забуду про боль. Не пройдет и трех дней, как снова одолевает болтливость.
|
|
На этот раз я услышал, что все говорят: «Сыроварню не построить, начальство не разрешит, подсобные промыслы — это капитализм!» Ну я тоже сказал свое. Что именно сказал, сейчас уж и не упомню. Действительно, что-то про жабу, которой не видать лебедятины. Вообще-то эти слова не один я говорил. Вы не думайте, товарищ секретарь, что я на других напраслину возвожу. Я свою вину знаю, чистую правду говорю.
Потом Ваньцзюй, ой, секретарь нашего партбюро, подходит ко мне и спрашивает: «Ты говорил такие слова?» Я отвечаю: «Говорил». А он: «Это слова реакционные! Завтра будем прорабатывать тебя на собрании». Я спрашиваю: «Чего в них реакционного?» Он отвечает: «Они направлены против строительства сыроварни». «Э, — думаю я, — снова попался. Ну ладно, прорабатывать так прорабатывать! И чего я такой неудачливый!» А потом подумал: «Ничего, постою перед людьми, потерплю, зато все смогут сырку поесть, это важнее. Ради людей можно и пострадать!» Когда Лу спросила меня, я ей то же самое сказал. Эх, рот мой — ворота без запора!
А когда сыроварню открывали, в деревне устроили общее собрание, и Ваньцзюй говорил, что это — крупная победа в классовой борьбе. Сам я на этом собрании не был, но от людей слыхал. Вот я и подумал: а ведь тут и моя доля есть. И еще подумал, что это похоже на Чжоу Юя, который избил Хуан Гая; один бил, а другой хотел, чтоб его били. Я ведь тоже хотел, чтоб Ваньцзюй меня покритиковал. Только ни за что нельзя было говорить об этом!
Вчера вечером я ходил к нему, вот тогда он и объяснил, что это можно толковать как преступный сговор. Я сегодня вам все начистоту выкладываю, товарищ секретарь. Ваньцзюй вообще-то запретил мне снова поминать про это дело, но раз вы спросили — я и говорю. Сказал — и на душе полегчало. Вы уж поверьте: я никакого зла не таил, когда брехал.
Ли Ваньцзюй дал такое объяснение:
— Не ждите, что я скажу что-нибудь толковое, говорить мне, в сущности, нечего. Просто я хотел создать подсобный промысел и хоть немного повысить доход бригады. А в то время это можно было сделать только через развертывание классовой борьбы и большой критики. Ну а кого в нашей деревне лучше было выбрать объектом классовой борьбы? Ясное дело, Ли Пятого! Он ведь любит потрепаться. В общем, классовая борьба была фальшивой, а сыроварня подлинной, это я признаю. Но никакого сговора между Ли Пятым и мною не было, так что Чжоу Юй и Хуан Гай тут ни при чем.
А Сяо Мэйфэн объяснила дело так:
— По-моему, Ваньцзюй не совершил никакой ошибки, его вынудила тогдашняя обстановка. Разве мог он не выступать под флагом классовой борьбы? Если бы попробовал, его мигом объявили бы правым, а теперь обвиняют в том, что он врал. Когда мышь попадает в кузнечные меха, она ни туда ни сюда не может вылезти — так и с кадровыми работниками было!..
В тот же вечер Фэн Чжэньминь вернулся в уезд. А через три дня уездный ревком прислал в Наследниково список реабилитированных помещиков, кулаков и их детей. Правление объединенной бригады решило сразу обнародовать его. Ли Цянфу с женой тоже были в списке, но имени жены помещика никто не знал. Спросили у нее самой — и она не помнит. Хорошо еще счетовод отыскал список раскулаченных во время земельной реформы и обнаружил там такую запись: «Ли, урожденная Пань».
В день, когда должны были вывесить новый список, Ли-Пань умылась, причесала свои жидкие волосы, нарядилась во все лучшее, надела черную шерстяную шапочку и пошла смотреть на доску. Она была неграмотна и не знала даже, где искать свое имя, но стояла среди толпы очень торжественно и долго. Увидев ее, тетушка Лю сказала соседке:
— Погляди-ка! Верно говорят: «Будда красен позолотой, а человек нарядом». Эта жена Ли Пятого надела новую кофту, туфли и тоже на человека стала похожа!
Все вокруг рассмеялись. Кто-то заметил, что «Ли, урожденная Пань» — это все-таки не имя, надо настоящее придумать. Один предложил Синхуа (Цветок абрикоса), другой — Юэгуй (Цветок корицы), но некоторые продолжали подсмеиваться, говоря, что старой женщине негоже носить такие легкомысленные имена. Какой-то молодой парень сказал, что ее лучше назвать Синьшэн (Новая жизнь), но его тоже не поддержали. На морщинистом, напоминающем скорлупу грецкого ореха лице Ли-Пань сияла улыбка. Она впервые в жизни пользовалась таким вниманием и неожиданно произнесла перед всеми:
— Ни одно имя не сравнится со званием коммунарки. Счетовод, ты уж потрудись, пожалуйста, и напиши: «Коммунарка Пань». Ладно?
Не обманывать троих
Вскоре реабилитация помещиков, кулаков и их детей во всем уезде была закончена, и уком начал подводить итоги этой кампании. Тон на заседаниях задавал Фэн Чжэньминь. Он говорил и о важности классовой борьбы, и о недопустимости ее расширительного толкования, и о принципиальных проблемах, и о конкретных, даже о сыроварне в Наследникове. Тут он сказал:
— Этот Ли Ваньцзюй — очень интересный товарищ. Недавно я заехал в Наследниково только для того, чтобы решить — можно ли реабилитировать одного помещика, но впечатлений у меня осталось множество. По-моему, в прошлом мы слишком злоупотребляли высокими словами, фактически вынуждая подчиненных лгать нам. Так и сформировались кадровые работники, подобные Ли Ваньцзюю. У них как бы два языка, предназначенных для общения с нами, — правдивый и лживый, а мы часто принимали ложь за правду. Это нам суровый урок!
После заседания Цю Бинчжан приплелся в кабинет Ци Юэчжая, грустно сел и начал чесать в затылке. Второй секретарь сделал вид, что не замечает его. Цю Бинчжан долго ждал, потом все-таки не выдержал и заговорил:
— Товарищ Ци, мне нужно сказать вам несколько слов. Только боюсь, что вы снова усмотрите в этом групповщину…
— Если боишься, тогда зачем говорить? — холодно произнес Ци Юэчжай.
— Нельзя не сказать! Вы слишком честны и доверчивы. А секретарь Фэн недаром лично ездил в Наследниково, этот ход очень опасен, разве не видите? Он козыри из ваших рук выбивает!
— Какие еще козыри?
— Наследниково! — Цю Бинчжан склонил свою большую голову к уху начальника и тихо продолжал: — Я даже думаю, не связаны ли эти три анонимки с секретарем Фэном?
— Это невозможно! — чуть не крикнул Ци Юэчжай.
— Почему невозможно? — прищелкнул языком завканцелярией. — Это ведь вы объявили Наследниково образцовой деревней, а Фэн как пришел — сразу назвал Ли Ваньцзюя фальшивым образцом. О том же писалось и в первой анонимке. Сегодня Фэн сделал следующий шаг в ниспровержении Ли Ваньцзюя: все его ошибки свалил на нас. «В прошлом мы слишком злоупотребляли высокими словами, фактически вынуждая подчиненных лгать нам», — сказал он. Кто же это «мы»? Его в то время здесь не было!
Второй секретарь задумался над словами Цю Бинчжана, почувствовал, что в них есть резон, и расстроился. Выходит, мы по собственному желанию «злоупотребляли высокими словами»? Эти слова спускались нам сверху, попробовали бы мы не поддержать их! Если бы Фэн Чжэньминь был на нашем месте, он пел бы точно так же! Ци Юэчжай тихонько вздохнул и поднял голову:
— Бинчжан, ты больше не говори таких вещей. Если они дойдут до других, будут неприятности, да и единство укома это разрушает.
— Не буду, не буду говорить! — закивал Цю Бинчжан. — Но вновь должен сказать, что вы слишком честны и мягки. Проверка укомовского аппарата уже закончена, факты показали, что с «бандой четырех» мы не связаны, вас недавно приглашали на совещание в провинцию — это означает, что провинциальный комитет по-прежнему доверяет вам. А теперь, я считаю, пора бороться и отстаивать свое мнение, не давать Наследниково в обиду Фэну. Ли Ваньцзюй все-таки хороший человек, за него надо держаться.
— Ладно, ладно, я не собираюсь бороться с Фэном, — горько усмехнулся Ци Юэчжай.
Не успел он сказать этого, как дверь открылась и в комнату торопливо вошел Фэн Чжэньминь:
— Ли Ваньцзюй здесь!
— Как? Почему? — остолбенел Цю Бинчжан.
— Он зашел в отдел сельхозтехники, я разговорился с ним и пригласил поужинать. Так что прошу через некоторое время ко мне!
Фэн Чжэньминь купил бутылку вина, велел укомовскому повару приготовить закусок, и вскоре все четверо уже сидели за столом.
— Ваньцзюй, сегодня я пригласил тебя специально, чтобы поговорить по душам, — с улыбкой сказал первый секретарь, разливая вино. — Сейчас в деревне трудно работать, особенно местным руководителям. Я вижу, у тебя есть некоторый опыт, поделись им с нами!
— Что вы, о каком опыте вы говорите? — поежился Ли Ваньцзюй.
Тогда в дело вступил Цю Бинчжан:
— Не упрямься, поделись, раз секретарь просит! Ты ведь уж больше десяти лет на своем посту, ваша деревня считается образцовой, так что наверняка есть что рассказать!
Сначала Ли Ваньцзюй чувствовал себя несколько скованно, но после третьей рюмки оживился и заговорил:
— А чего у меня есть? Вранье одно! В те годы в деревне без вранья было не прожить. Вот только желудку врать нельзя — ни человека, ни скота. Коли корову или лошадь не накормишь, от них мало проку. Если сам не поешь — я уж не говорю досыта, — не больно много наработаешь. Желудок хоть и не говорит, а стонать умеет. Чем меньше в него вложишь, тем меньше и получишь. Будешь видеть перед собой яму, а сил перешагнуть ее не хватит.
— В общем, еда для народа важнее Неба! — засмеялся Фэн Чжэньминь.
Ли Ваньцзюй отхлебнул вина и продолжал:
— Во время трехлетних бедствий[12]еще был жив наш старый секретарь партбюро, так он часто говорил мне: «Желудок очень любит справедливость, его никогда нельзя обманывать». Тогда с продовольствием было туго, поэтому начальство ратовало за «двойную варку», утверждая, что если рис варить дважды, то он лучше разбухает. А старый секретарь говорил: «Не слушай эти глупости, фунт риса хоть восемь раз вари, он все равно фунтом останется, люди ведь не фокусники!» Потом власти еще почище фокусы придумывали. Одно время стали требовать варить пожиже: дескать, лучше усваивается и потерь меньше. В другой раз стали пропагандировать жевание всухую: мол, когда грызешь сырой початок кукурузы, не теряешь на помоле, а если еще мочишься пореже, то совсем хорошо.
Фэн Чжэньминь знал, что Ли Ваньцзюй — мастер рассказывать анекдоты, но слушал его с горечью. Во время голода он и сам был секретарем укома и тоже выдумывал всякие нелепости. До чего тогда докатились!
— Наша бригада в те годы выращивала больше, чем другие, и сейчас перед вами, дорогие руководители уезда, я скажу откровенно: мы тогда выдавали коммунарам не столько, сколько нам приказывали из укома. Можете назвать это утаиванием зерновых или незаконным распределением, можете бить, наказывать — все стерплю. Ведь мы сами, собственными силами больше хлеба растили. И поставки сдавали, и продавали все, что положено, а остальное, уж извините, отдавали коммунарам.
— Неудивительно, что, когда я спрашивал в вашей деревне: сколько выдают по трудодням, все называли мне разные цифры! — засмеялся Ци Юэчжай.
— Я знаю, что вы об этом спрашивали. — Ли Ваньцзюй потеребил свои усики. — Мы тогда догадались, что вы хотите поймать нас на утаивании зерновых или незаконном распределении, и немало поволновались!
— Сейчас можете не волноваться, — промолвил Фэн Чжэньминь, разливая вино. — Из провинциального комитета пришла бумага, запрещающая стричь все коммуны под одну гребенку: кто больше наработал, тот и больше будет получать.
— Вот это хорошо, хорошо! — искренне обрадовался Ли Ваньцзюй. Он закатал рукава, обнажив свои худые загорелые руки, и выпил чарку до дна.
Фэн Чжэньминь тоже весело поглядел на него, снова наполнил ему чарку и спросил:
— А кого еще нельзя обманывать?
— Еще землю нельзя. Стоит ее обмануть, как она не родит, вот ты и остался ни с чем! За эти годы нас вдоволь настригли под одну гребенку. Иногда по нескольку раз на дню присылали всякие приказы. То изволь всюду сажать батат, ни кусочка земли для других культур не отведи. То уничтожай гаолян, чтобы духу его нигде не было. Сегодня тебя по радио призывали перебирать бобы, завтра — брать в руки серп и приниматься за уборку. Ну скажите, разве на одном и том же поле можно сразу и сеять, и урожай собирать? Такую кутерьму развели, что крестьяне на земле работать чуть не разучились. Недаром коммунары говорили, что чем дальше от начальства, тем земля лучше родит!
— Ну и что же ты делал при таком глупом руководстве? — усмехнулся Фэн Чжэньминь.
— Я предпочитал обманывать верхи, но ни в коем случае не обманывать землю, — ответил раскрасневшийся Ли Ваньцзюй, отхлебнув из чарки. — Я сегодня выпил, возможно, говорю лишнее, но вы не принимайте это близко к сердцу. Под верхами я имею в виду главным образом правление коммуны. Впрочем, коммуна тоже ведь откуда-то получала указания!
— Да, за это несет ответственность и уком, — признал Фэн Чжэньминь.
Цю Бинчжан украдкой взглянул на Ци Юэчжая, но тот сделал вид, будто не заметил, и поднял свою чарку:
— Верно, подобные дела большей частью вершились по указанию свыше, так что уком тоже хорош. Ты не церемонься, говори все, что думаешь!
— А я это и делаю. Столкнувшись с таким глупым руководством, я внешне его расхваливал, а в действительности делал все наоборот. На землю вдоль дороги пришлось плюнуть, повесить на нее табличку «опытное поле», и пусть гибнет! Про себя я ее называл «придорожным цветником». Ведь когда начальство приезжало с проверками, оно ходило только вдоль дороги и радовалось. А на дальних полях я сажал все, что хотел, и убирал, когда считал нужным. У нас был только один лозунг: потуже набить зерном мешки.
— Вот и правильно, — кивнул Фэн Чжэньминь. — В решениях третьего пленума недаром говорится о защите прав производственных бригад.
Цю Бинчжан подлил Ли Ваньцзюю вина и подзадорил:
— Я вижу, у тебя много всяких приемов! Расскажи, какие еще?
— Еще? Не обманывать коммунаров, — подумав, ответил Ли Ваньцзюй. — У нас в деревне несколько сот крестьян, все живые люди, неодинаковые. Разве их обманешь? Невозможно. Если будешь действовать не по совести, они тебе не подчинятся, а если внешне и подчинятся, так за спиной станут крыть. И тогда ты пропал, потому что без поддержки людей ты ничто. Наш старый секретарь парткома говорил: «Деревенский руководитель должен прежде всего стараться сделать хоть что-нибудь для коммунаров. Народ не обманешь. А если обманешь, так он обманет тебя. Работать станет, а сил прикладывать не будет, вот ты и не сделаешь с ним ничего — сколько ни таращи глаза».
— Правильно, хорошо сказано! — Фэн Чжэньминь выпил всего одну чарку, но его смуглое лицо раскраснелось, точно у князя Гуаня[13]. Он похлопал Ли Ваньцзюя по худому плечу. — Итак, нельзя обманывать желудок, землю и коммунаров — в общем, «не обманывать троих». Прекрасное, очень глубокое обобщение! Я считаю, что в работе нужно исповедовать именно этот принцип.
Ли Ваньцзюй слегка покачнулся от выпитого вина. Фэн Чжэньминь тоже вроде бы опьянел и снова похлопал его по плечу:
— Опыт прекрасный! Но почему в прошлом году, на нашем партийном активе, ты не рассказал о нем, а тянул старую песню о всяких сплочениях и противопоставлениях? Ты что, меня решил надуть?
Деревенский секретарь искоса поглядел на него и рассмеялся:
— Вы чего это, товарищ Фэн? Такие слова можно только в закрытой комнате говорить, а не кричать в рупор!
— Вот ты и сказал правду, и сразу после актива на тебя донесли, — тоже засмеялся Ци Юэчжай.
— Я знаю.
— Целых три доноса написали. Это ты тоже знаешь?
Ли Ваньцзюй покачал головой, как будто немного протрезвев. Первый секретарь велел Цю Бинчжану принести эти письма и тут же прочесть вслух. Ваньцзюй слушал и только языком цокал:
— Ну бандит, как здорово нашу деревню знает!
Дочитав, Цю Бинчжан спросил:
— Как ты думаешь, кто написал эти письма?
Ли Ваньцзюй закатил глаза, подумал и вдруг уверенно сказал:
— Кто-то из соседней деревни! Да, скорее всего, он.
— Кто?
— А вот этого я не скажу. Если ошибусь, зря врага себе наживу, а попасть в точку тоже не имеет смысла — ведь этот человек недаром не подписался!