9 сентября
Сегодня после обеда приехал в Наследниково. Со мной — молодой Ван из канцелярии. Сначала я хотел включить в комиссию еще заместителя секретаря парткома коммуны, но Фэн отсоветовал. Он считает, что, когда комиссия большая, от нее шума слишком много, люди начинают ее бояться и это мешает выяснять истину. Цю Бинчжан тоже обошел коммуну, но из других соображений: как он говорил, у Ли Ваньцзюя плохие отношения с правлением коммуны; если бы представитель коммуны участвовал в заседании, это могло бы осложнить дело. В этом, конечно, есть логика, но ведь в каждом вопросе бывают две стороны: достоинства совсем не исключают недостатков, а недостатки — достоинств. Если бы кто-нибудь из коммуны присутствовал, он помог бы вскрыть слабые места и тем самым представить дело всесторонне. Но раз Фэн решил обойтись без коммуны, мне неудобно было возражать.
Я уже много лет не жил в деревне, и эта поездка оказалась приятной. По обоим берегам реки Наследниковки созрел гаолян, налилась соками кукуруза — видать, нынешний год снова будет урожайным. Честно говоря, мы, уездные кадровые работники, тут почти ни при чем: главное — в хорошей погоде, в том, что само небо следует людским желаниям. Не понимать этого — значит прийти к полной путанице.
Правление объединенной бригады разместило нас в доме тетушки Лю. Народу у них мало, она да старик, а сын работает в городе. Здесь очень тихо и довольно чисто. Тетушка Лю отнеслась к нам чрезвычайно сердечно, чуть не насильно постелила мне новый тюфяк, заявив, что уже начинается осень и легко простыть. А когда пожилые люди спят на кане и простуживаются, их может замучить ревматизм. Все-таки симпатичный народ крестьяне!
Вечером было собрание. Мы увиделись с кадровыми работниками объединенной бригады, но ни о чем существенном не говорили. Я не сказал, зачем приехал, Ли Ваньцзюй тоже нами не интересовался — как будто наш приезд ему не угроза. Но я думаю, что на душе у него нелегко, за неполный месяц уже дважды приезжают из укома. Как тут не волноваться?
10 сентября
Утром со мной произошел казус. Вернее, я допустил ошибку.
Еще до рассвета я вышел со двора, чтобы прогуляться в поле и подышать свежим деревенским воздухом. Дойдя до околицы, я увидел старуху, которая несла на коромысле воду. Старуха была маленькая, сгорбленная, коромысло тащила с трудом. Я решил, что она совсем одинока, и подошел, чтоб помочь. Сначала она ни за что не соглашалась, но потом все-таки сняла с плеч коромысло.
Я уже много лет ничего не носил на коромысле, однако с грехом пополам справился. Единственное, что меня угнетало, — странное поведение старухи: ни слова не говоря, она шла не сразу за мной, а на почтительном расстоянии и окликнула меня только тогда, когда надо было поворачивать. Поравнявшись со своим домом, она вдруг побежала вперед, загородила собой калитку и тихо сказала: «Не входите, я бывшая помещица!»
Признаюсь, я испугался. Торопливо поглядел по сторонам — нет ли зевак. На счастье, вокруг никого не оказалось, кроме двоих голозадых ребятишек, которые сидели на корточках и играли. Если кто-нибудь увидит, как секретарь укома носит воду вредителям, клеветы не оберешься!
У калитки я немного помедлил. Не войти — значит проявить чрезмерную осторожность и позволить обвинить себя в трусости; войти — значит навлечь на себя еще большие неприятности. В конце концов я все-таки решился войти и поглядеть. За несколько десятков лет работы, связанной с селом, я, откровенно говоря, ни разу не был в доме помещика или кулака и даже не знал, что у них там внутри. В общем, когда старуха открыла калитку, я с коромыслом вошел вслед за ней.
Двор дома оказался почти таким же, как обычные крестьянские дворы, и был очень чисто выметен. В середине росли подсолнухи, а по бокам стояли свиной загон и курятник. В загоне лениво дремала большая свинья. Несколько кур, уже выпущенных во двор, искали на земле, чего поклевать. Глупо сказать, но, увидев эту мирную деревенскую картину, я на мгновение подумал, что быть помещиком совсем неплохо даже в нашем обществе — по крайней мере меньше забот, чем у секретаря укома. Впрочем, это опасная мысль.
Я внес ведра в дом и еще не успел вылить их в чан, как заметил старика, вышедшего из комнаты. Он был среднего роста, очень худой, с крючковатым носом и красными, вечно моргающими глазами — словом, типичный помещик. В отличие от своей жены он оказался необыкновенно словоохотливым и сразу стал звать меня в комнату.
Но тут я уже решил не входить. Если войдешь, тебя обязательно усадят на кан, начнут угощать чаем и сигаретами, и тогда всякие классовые границы перепутаются. А если он к тому же станет жаловаться на свою несчастную жизнь, замараешься еще больше. Однако, очутился я на переднем крае классовой борьбы, мне было неудобно убегать, поэтому я остановился в сенях. Спросил, как зовут старика, он ответил, что Ли Цянфу, но все называют его Пятым дядюшкой, потому что он пятый сын в семье и живет здесь очень давно. Деревня в этом отношении невыносима, уже несколько десятилетий в ней проводят классовое воспитание, а крестьяне по-прежнему не могут избавиться от пережитков родовых отношений, что сказывается даже на их обращениях друг к другу. Не знаешь, смеяться или плакать! Это такая консервативная сила, что и буря «культурной революции» не смогла с ней ничего поделать.
Старик, похихикивая, сообщил, что он находится в каких-то дальних родственных отношениях с Ли Ваньцзюем, так что тот тоже называет его Пятым дядюшкой. Неудивительно, что аноним обвинял Ваньцзюя в искривлении классовой линии! Я напрямик спросил хозяина, не имеет ли он претензий к Ли Ваньцзюю. Старик снова хихикнул и сказал, что не имеет. Тогда я поинтересовался, хорош ли Ли Ваньцзюй как кадровый работник. Но старый помещик оказался очень хитрым и ответил: «В нашем положении о таких вещах лучше не говорить».
Мой утренний просчет заставил меня задуматься о том, что без классовых понятий все же обойтись нельзя. Когда я в следующий раз поеду в деревню, то обязательно, как это делалось прежде, расспрошу местных кадровых работников, где у них живут помещики и кулаки, чтобы случайно не попасть к ним и не стать посмешищем.
В первой половине дня я участвовал в сельскохозяйственных работах, собирал бобы. Я уже несколько лет не занимался физическим трудом, поэтому изрядно устал — особенно болели поясница, спина и ноги. Но я все-таки договорился со своим спутником Ваном, что во время этой командировки мы будем ежедневно по полдня работать в поле. Ли Ваньцзюй тоже трудился вместе с нами. Как и вчера, он разговаривал, смеялся и ни о чем не расспрашивал. Это противоречило всякой логике, нормальным человеческим чувствам и все больше заставляло меня думать, что за ним что-то есть. Если в деревню приехала высокая комиссия, ты должен по крайней мере спросить, зачем она явилась, почему молчит о целях своего приезда.
Но что за ним может быть? Я хоть и не очень хорошо его знаю, а знаком с ним уже давно. Каждый год во время партийного актива я слушал его выступления. Потом, когда между работниками укома распределяли подшефные деревни, я выбрал себе Наследниково. Мое шефство было во многом дутым, я никогда подолгу не жил в ней, но все же бывал там по нескольку раз в году, встречался с Ли Ваньцзюем на разных собраниях. В общем, я более или менее знаю обстановку в Наследникове и не могу представить, что за ним числится.
Конечно, любые заключения лучше делать в конце проверки, я не имею оснований заранее думать, что Ли Ваньцзюй ни в чем не виноват. «Культурная революция» действительно испоганила все в стране, от этого времени можно ждать чего угодно, и никто не вправе за него адвокатствовать.
С расследованием, которое проводил в прошлом месяце Цю Бинчжан, теперь все довольно ясно. Как и говорилось в письме, Цю устроил одно заседание и уехал, да к тому же на второй части заседания действительно клевал носом. Этот толстяк неисправим, любит поспать.
Но, как утверждает народ, выступали на заседании очень активно. Прояснилось и насчет критики Дэн Сяопина, и изображения кошек: факты эти были, хотя и в обычных пределах. Ли Ваньцзюя все оценивают довольно единодушно: это хороший или сравнительно хороший руководитель. Как видим, доклад Цю Бинчжана все-таки правдив.
Насколько можно понять, меньше всех выступала на заседании и обнаружила несколько подавленное настроение Чжан Гуйлянь из бригады подсобных промыслов. Не означает ли это, что она имеет претензии к Ли Ваньцзюю, но не посмела их высказать? Я поручил Вану завтра поговорить с ней отдельно.
Кроме того, непонятно, кто все-таки написал эти анонимки? Он наверняка не посторонний, а житель деревни — слишком уж хорошо осведомлен о прошедшем заседании.
11 сентября
Утром участвовали в физическом труде — копали батат. Чтобы развеять возможные сомнения коммунаров, я собрал их за полчаса до начала работы и сказал, что во всей стране и в нашем уезде обстановка сейчас хорошая, а в Наследниково мы приехали для того, чтобы заплатить старый долг; что раньше я шефствовал над деревней в основном формально и ни разу не жил в ней, теперь решил побыть здесь подольше и послушать мнение народа. Судя по оживленной реакции людей, мои слова произвели на них должное впечатление. Это еще раз заставило меня понять преимущества коротких собраний и речей. В дальнейшем, отправляясь в деревню, кадровые работники должны прибегать именно к таким формам. Иначе они и точки зрения масс не узнают, и людей будут надолго отрывать от дела.
Во второй половине дня я ходил по домам. Поскольку до этого я немного работал с коммунарами, они меня уже знали. Впрочем, едва я приехал в деревню, как все взрослые и дети сразу пронюхали, кто я такой. Принимали меня очень радушно. Я старался познакомиться с жизнью крестьян и выяснил, что по трудодням здесь платят довольно много — и зерном, и деньгами. Такого благосостояния нелегко добиться! Но когда я пробовал уточнить, сколько зерна приходится на душу в год, ответы звучали разные. Одни говорили, что четыреста десять фунтов, другие — четыреста двадцать, третьи вообще уклонялись. Тетушка Лю сказала, что обычная норма — триста восемьдесят шесть фунтов.
Когда я спрашивал мнения о кадровых работниках, особенно о Ли Ваньцзюе, все отвечали, что он хороший человек, «болеет душой за коллектив». Называть его недостатки решительно не желали. Это наводило на некоторые сомнения: разве бывают на свете люди без недостатков? Врагов у него в деревне якобы тоже нет. Странно. Если у Ли Ваньцзюя нет врагов, то кто же тогда писал анонимки?
Покончив с осмотром домов, я отправился в деревенскую сыроварню, которая перерабатывает соевые бобы. Сыроварня оказалась не маленькой, а ее продукция — нежной и белой как снег. По утрам здесь еще продают соевое молоко, неудивительно, что тетушка Лю каждое утро дает нам по чашке молока. Кроме сыра и молока, тут делают соевую лапшу — весь двор увешан этой лапшой, как сохнущими на солнце простынями. Когда я уходил с сыроварни, я видел немало крестьян, которые приезжали сюда за продуктами даже из других деревень. Торговля, похоже, идет очень бойко.
Заведует сыроварней человек лет тридцати с небольшим по имени Ли Чэндэ. Вид у него сугубо деловой, ходит в фартуке, покрикивает, а в глазах какой-то разбойничий блеск. Чувствуя, как он занят, я не стал останавливать его и разговаривать.
По-видимому, зажиточность Наследникова во многом связана с подсобными промыслами. Некоторые деревни не умеют развить их, выращивают только зерно, но чем больше сеют, тем больше беднеют. Так доходы крестьян никогда не поднять! Ведь нужно платить и за минеральные удобрения, и за ядохимикаты, и за электроэнергию, и за машины. В результате крестьяне стонут, государство вынуждено давать им дотации… Я всегда сомневался, что в землю нужно вкладывать столько минеральных удобрений — по-моему, органические куда лучше, а применение ядохимикатов тем более надо ограничивать. В одной овощеводческой бригаде злоупотребляли ядохимикатами и вырастили отравленные овощи, которые никто не решался есть. Сейчас этот вопрос еще недостаточно ясен, но будущее все покажет.
Тетушка Лю — очень сердечная женщина, о нас с Ваном печется неустанно, каждый день готовит разные блюда. Сегодня вечером подала нам оладьи, яичницу да еще соевый сыр, жаренный с луком. Все было таким вкусным, что я слегка объелся.
Интересно, что эта старуха беспокоится и о делах государства, много слышала о них. Особенно заботит ее слава коллектива: о своей деревне она не позволяет сказать ни одного дурного слова. Видно, что она предана Ли Ваньцзюю и другим кадровым работникам бригады, знает о доносе на Ваньцзюя и догадывается, что мы прибыли для расследования. В процессе разговора она явно волновалась. Мне очень хотелось ответить, что Ли Ваньцзюй — хороший человек, что мы не собираемся преследовать его, но пока еще я не могу ей этого сказать.
Сегодня Ван беседовал с Чжан Гуйлянь. Как я и ожидал, она хотела кое-что добавить на прошлом заседании, но не решилась. Оказывается, Ян Дэцюань, который вел протокол, — ее муж. Он тогда признался, что рисовал кошек на стенде критики, заявил, что к Ли Ваньцзюю это не имеет отношения, но последнее — неправда. Чжан Гуйлянь была недовольна недостаточной искренностью своего мужа и сказала, что насчет кошек он предварительно советовался с Ли Ваньцзюем, так что нельзя все спихивать на одного Яна.
По-видимому, эпизод с кошками еще требует уточнения, но, даже если мы уточним его, что это даст?
Самое противное, что помещик Ли Цянфу, как сообщил мне Ван со слов крестьян, повсюду рассказывает, что секретарь укома Ци к нему прекрасно относится: едва, мол, приехал в деревню, как заглянул к ним в дом и даже помогал носить воду. Да, недаром этот старый негодяй эксплуатировал народ, чтоб ему провалиться!..
«Классовую борьбу необходимо продолжать»
— Ваньцзюй, ты должен срочно что-нибудь придумать! Этот Ци…
Тетушка Лю ворвалась в дом Ли Ваньцзюя, но, увидев, что на кане сидят старый бригадир, секретарь комсомольского бюро Сяо Мэйфэн и другие кадровые работники, тут же замолчала.
— Ну, что случилось, тетушка? Говорите! — подбодрил ее Ваньцзюй, тоже сидевший на кане.
— Да ничего особенного. Вы заседайте себе! — Тетушка Лю попыталась сменить беспокойство на улыбку.
— Мы уже все обсудили, так что, если у вас есть дело, говорите скорей! — Ли Ваньцзюй подвинулся, освобождая ей место.
Каждый раз, когда в деревню приезжало начальство, его определяли к тетушке Лю. Она сама считала себя агентом местных кадровых работников и ежедневно докладывала им о своих постояльцах. При «банде четырех» из коммуны однажды прибыл представитель для выявления «незаконных доходов». Его тоже поселили к тетушке Лю, так она выведала цель его визита, мигом сообщила секретарю партбюро, вся деревня сговорилась и ушла от большой беды — обвинения в разбазаривании государственного провианта. С тех пор авторитет тетушки Лю среди масс заметно возрос, а она, как верный подданный, стала стремиться к новым заслугам. Ее активность была просто неудержима.
Увидев, что все руководители деревни, сидевшие в комнате, ждут ее доклада, тетушка Лю с торжественной миной уселась на кан, поджала под себя ноги и, вытаращив глаза, начала:
— Ох, этот секретарь Ци просто невозможен! Не смотрите, что он похож на белолицего интеллигента, говорит приветливо и все смеется, в душе у него темно! Рот держит на запоре, ни одного правдивого словечка не вымолвит! Я его три раза в день кормлю, так каждый раз за столом его пытаю. Ну и что ж вы думаете? Он мне всякую ерунду мелет, все хи-хи да ха-ха, а ни гор, ни воды не видать! Но вчера вечером я собственными глазами видела…
В речах тетушки Лю, как в газетных сообщениях, всегда было много воды. Руководители деревни знали это и почти не принимали ее всерьез, но слова «я собственными глазами видела», да еще произнесенные с таинственным видом, заставили навострить уши даже Сяо Мэйфэн, которая больше других недолюбливала тетушку Лю.
— Возвращаюсь я вчера из свинарника, слышу, мои болтуны уже умолкли, и вдруг вижу: в комнате у секретаря Ци свет. Я подкралась к двери, поглядела в щелочку: молодой Ван уже храпит под одеялом, а Ци что-то пишет в книге!
У Югуй не удержался и захохотал:
— Только и всего? А где вы видели кадрового работника, который бы не вел записей? Вы уж лучше не лезли бы в такие вещи!
— Хороший человек не может заниматься дурными делами! — сердито добавила Сяо Мэйфэн. — Как вам не стыдно подглядывать за людьми?
— А я о чем говорю? — ничуть не смутилась тетушка Лю. — Я тоже подумала, зачем подглядывать, когда можно просто поглядеть. Крикнула: «Товарищ Ци, вы еще не спите?» — и вошла. А он сразу эту книгу спрятал под подушку.
— Вы уж слишком подозрительны, тетушка! — засмеялся Ли Ваньцзюй. — Чего ему было прятать, когда вы все равно неграмотны?
— Да, я тоже так подумала. Если б он эту книгу прямо к лампе поднес, я и то в ней ничего бы не разобрала! Но я недаром столько вожжалась со всякими начальниками, не сробела. Пусть он большой человек, уездный секретарь, а я тоже не дура. Подсела к нему на кан и давай болтать о том о сем. Он ведь приветливый, налил мне воды и еще похвалил, как я хорошо готовлю. В общем, мы здорово поговорили. Он ничего не подозревает, а у меня свое на уме, вот я и вызнала у него все.
— Ну и чего же вы вызнали? — нетерпеливо спросила Сяо Мэйфэн.
Старуха огляделась и, убедившись, что вокруг нет посторонних, понизила голос:
— Утаивание зерновых.
Все молчали. Тогда она добавила:
— Секретарь Ци приехал, чтобы поймать нас на утаивании зерновых.
Это сообщение повергло всех в ужас. Только тогда тетушка Лю облегченно вздохнула и погладила себя по груди, как будто у нее с души свалился камень.
Подумав, Ли Ваньцзюй промолвил:
— Тетушка, а как вы это вызнали? Что он говорил?
— Чего об этом спрашивать? — Старуха явно считала вопрос ненужным, но все-таки ответила: — Мы с ним почти час болтали. Он спрашивал меня, я спрашивала его. Туда-сюда, вот я и выведала все.
— Понимаю, но какие слова-то вы говорили? — настаивал Ли Ваньцзюй.
— А чего тут трудного? Я говорю: «Товарищ Ци, вы человек в летах, почему не сидели спокойно в городе, приехали в такую даль, в деревню, да еще в поле работаете, утомляетесь?» — Старуха поморгала глазами, что-то вспоминая. — А он говорит: «Я плачу старый долг».
— Ну и чего тут нового? Он это еще сегодня утром, на собрании коммунаров, говорил! — буркнула Сяо Мэйфэн.
— Я спрашиваю: «Какой долг?» Он отвечает: «Старый». Я снова спрашиваю: «Что это за долг?» Он отвечает: «Я все время в уезде торчал, оторвался от жизни, не знал реальной обстановки, вот и приехал сюда, чтобы вернуть свой долг». Ну а раз заговорил, то о многом стал спрашивать: критиковали ли Дэна, рисовали ли кошек, как ведут себя наши помещики и прочее. Я смотрю, у него на все эти дела свой взгляд, не просто так разведывает. А в конце он сделал круг, навострил рога и спрашивает про зерно: сколько у вас в деревне земли, сколько зерна растите, по скольку на душу получаете, много ли муки выходит — все до тонкостей!
— Что же вы ему отвечали? — торопливо спросил У Югуй.
— Успокойся, бригадир. Меня хоть убей, я ничего не выдам! — снова вытаращила глаза тетушка Лю, демонстрируя, что она скорее умрет, чем согнется.
— А чего тут выдавать? — вскричала Мэйфэн. — Получаем на душу столько, сколько зарабатываем! Больше наработаем — больше и получим. Государству сдаем все, что полагается, остальное продаем или себе оставляем. Что за преступление, если коммунары съедят немного лишнего? Не крадем, не грабим, сами зарабатываем!
— Мэйфэн! Ты чего взбесилась? Сейчас не время для твоих детских выходок! — укоризненно и вместе с тем предостерегающе заявил старый бригадир. — Еще в древних книгах говорилось: «Для народа еда важнее, чем Небо», коммунары тоже зерном живут. Если ты схлестнешься с начальством и выложишь ему всю правду, оно возьмет и издаст приказ реквизировать излишки. Да еще будет считать это великим благодеянием, потому что в прежние времена и не так наказывали. И тогда вся деревня — и старые и малые — тебя просто придушит!
— Вот и я то же говорю! — кивнула тетушка Лю, очень довольная тем, что бригадир фактически поддержал ее.
Ли Ваньцзюй потеребил свои усики, поморгал глазами и сказал:
— Вообще-то утаивание зерновых — не такой уж большой грех. Старый председатель Мао, когда был еще жив, говорил, что это сохраняет народное добро. Если зерно находится в чанах коммунаров, оно, во-первых, делает жизнь крестьян более надежной, а во-вторых, позволяет меньше строить зернохранилищ, мешает их руководителям вечно кричать о том, что им некуда ссыпать зерно!
— Тут я с вами не согласна! — не сдержалась Мэйфэн. — Разве дело в нехватке зернохранилищ?! Сейчас главная проблема в том, что всех стригут под одну гребенку, хорошо работаешь или нет — получай триста восемьдесят шесть фунтов в год. Твоя бригада плохо работала и живет впроголодь; моя бригада изо всех сил вкалывала — тоже впроголодь. Разве это справедливо? Меня больше всего возмущает именно эта несправедливость!
— Ладно, не шуми! — осадил девушку бригадир. — Послушаем, что скажет Ваньцзюй.
— Я скажу, что у Мэйфэн одна справедливость, а у меня — другая, но обе они вроде бы разумны. Неразумными делами мы не занимаемся. Однако в наше время то, что соответствует разуму, не всегда соответствует закону, не так ли? Что же важнее: разум или закон? Я, признаться, запутался. В последние годы нас в основном подхлестывали, как ослов. Вырастишь побольше хлеба — тебе тут же повышают норму поставок. Конечно, страшного в этом ничего нет, государству надо послужить, но если и оставшийся хлеб делить поровну, не дать коммунарам поесть досыта, то как же поддерживать трудовую активность? Я лично не берусь за это. Утаивание зерновых — вынужденный прием, без него не обойтись. Сейчас уком прислал к нам комиссию, в деревне сам второй секретарь, так что давайте вместе решим, что делать!
Никто ничего не мог придумать, поэтому Ли Ваньцзюй заговорил снова:
— Я только что сказал, что не вижу особого греха в утаивании, но, даже если он и есть, меня самое большее снимут с секретарей. Ну что ж, моя семья уже давно об этом мечтает.
— Нет, тебе нельзя уходить! — возразил бригадир. Все остальные подтвердили, что это абсолютно исключено. Как же быть? С предложением неожиданно выступила тетушка Лю:
— Я думаю, надо помочь Ваньцзюю. Давайте расскажем все начистоту секретарю Ци! Он человек добрый. Попросим его прикрыть нас и не докладывать ничего наверх!
— Нечего сказать, прекрасно придумали! — съязвила Мэйфэн. — Он же еду в магазине покупает, откуда ему знать беды крестьян? Станет он ради нас на обман идти!
Но старый бригадир в этой напряженной обстановке вдруг собрался с духом и сказал рассудительно:
— Послушайте, нечего горячку пороть! Наша бригада много всякого повидала. В прошлый раз мы ведь укрылись от комиссии… А как укрылись? Если люди действуют дружно, они могут даже гору передвинуть. Надо попридержать чуток язык, и не случится ничего. К тому же секретарь Ци нас ведь еще за руку не схватил! Вот когда схватят — тогда и будем волноваться.
Все решили так и поступить, поглядеть, что дальше будет. Тетушка Лю собралась уходить. Ли Ваньцзюй сказал ей на прощание:
— Ведите себя осторожней, тетушка! Пусть уездные получше едят, спят, а об остальном не беспокойтесь и не расспрашивайте их зря…
— Я не из тех, кто зря расспрашивает, — ответила старуха, слезая с кана, — так что напрасно волнуешься. У меня свой резон есть, и спрашиваю, и говорю только то, что надо!
Уже дойдя до порога, она вдруг обернулась:
— Эх, память моя дырявая, одну вещь все-таки забыла!
— Какую еще вещь? — невольно испугался Ли Ваньцзюй.
— Вчера вечером я встретила Лу, так она сказала, что этот помещик Ли Цянфу, который все никак помереть не может, снова распространяет слухи.
— Какие слухи?
— Этот чертов старикашка говорит, что секретарь Ци — очень хороший человек: едва приехал в деревню, как сразу зашел к нему и еще воду помогал носить! Ну что за подлая болтовня?
— Да, этот тип никак не исправится! — вздохнул Ли Ваньцзюй.
— Раз так, — полувопросительно сказал бригадир, — может быть, завтра устроим собрание всех вредителей и обсудим это дело?
Ли Ваньцзюй нахмурился:
— Да, созывай собрание! Классовую борьбу необходимо продолжать!