— Вот и славно, — потирает руки Чандреш. — Итак, девушка-змея у нас уже есть. Начало положено.
— Разве нам достаточно ее одной? — сомневается Лейни. — Я думала, их будет целый шатер, так же много, как воздушных гимнастов.
— Ерунда, — возражает Чандреш. — Один безупречный бриллиант стоит куда дороже целой горсти сомнительных камушков. Она может выступать на отдельном постаменте, поставим его на главной площади или еще где-нибудь.
Дальнейшее обсуждение деталей решено отложить до лучших времен, так что за десертом и напитками они не обсуждают ничего, кроме общих вопросов, связанных с цирком.
Перед уходом Тсукико оставляет Марко визитку со своим адресом и в скором времени становится обязательной участницей всех Цирковых трапез, выступая, как правило, либо до, либо после ужина, чтобы гости не отвлекались от поглощения изысканных блюд.
Она становится любимицей Чандреша, и он часто приводит ее в пример, объясняя, каким должен быть их цирк.
Хорология
Мюнхен, 1885 г.
На пороге мастерской господина Фридриха Тиссена в Мюнхене появляется неожиданный гость, некий англичанин по имени Итан Баррис. Мистер Баррис признается, что он ищет встречи с ним с тех самых пор, как увидел несколько часов с боем, вышедших из-под руки Тиссена, и был безмерно восхищен его искусством. Владелец местного магазина подсказал, как его найти.
Мистера Барриса интересует, не согласится ли герр Тиссен изготовить по его заказу часы. У герра Тиссена очень много текущей работы, о чем он незамедлительно сообщает Баррису, показывая рукой на полку, уставленную разнообразными часами, как самыми простыми, так и весьма затейливо устроенными.
— Боюсь, вы не вполне понимаете, о чем идет речь, герр Тиссен, — заявляет мистер Баррис. — Мне нужны особенные часы, объект восхищения. Ваши работы впечатляют, но часы, которые я рассчитываю получить, должны быть поистине выдающимися, das Meisterwerk. [2] Финансовая сторона пусть вас не заботит.
Заинтригованный, герр Тиссен просит посвятить его в детали. Их немного. Есть ограничения по размеру (впрочем, довольно внушительному) и требование, чтобы часы были непременно черно-белыми. Допускается использование оттенков серого. В остальном же внутреннее устройство и внешний облик отдаются на откуп мастеру. На усмотрение художника, говорит мистер Баррис. Это должны быть фантастические часы, несколько раз подчеркивает он.
Герр Тиссен дает свое согласие, и мужчины обмениваются рукопожатием. Мистер Баррис обещает в скором времени связаться с часовщиком, и через несколько дней от него приходит конверт с внушительной суммой денег, указанием срока, когда часы должны быть готовы (через несколько месяцев), и лондонским адресом, по которому следует отправить заказ.
Эти месяцы герр Тиссен почти целиком посвящает работе над часами. Он лишь изредка отвлекается на другие дела, тем более что полученная им сумма вполне это позволяет. Неделя за неделей проходят в разработке механизма и внешнего вида будущих часов. Он нанимает помощника для изготовления деревянной основы, но всю тонкую работу делает сам. Герр Тиссен любит углубляться в детали, и ему нравятся сложные задачи. Весь внешний облик часов он строит на том единственном определении, услышанном от Барриса: «фантастические».
Готовые часы потрясают своим видом. На первый взгляд они обычные. Внушительного размера черные часы с белым циферблатом и серебряным маятником. Несомненно, весьма искусно сделанные, с тонкой резьбой по краям и идеальным покрытием на циферблате, но все же часы как часы.
Однако это лишь до тех пор, пока их не завели. Пока они не начали отсчитывать время, размеренно покачивая маятником. Тут-то и случается превращение.
Изменения происходят медленно. Сначала белый циферблат постепенно становится серым, потом появляются облака, они плывут по нему и тают, достигнув противоположного края.
Между тем части часов начинают отделяться, словно детали головоломки. Словно часы плавно и грациозно распадаются на кусочки.
На это уходит несколько часов.
Циферблат продолжает темнеть, пока не становится черным. Там, где только что были цифры, мерцают звезды. Корпус часов, который все это время будто выворачивался наизнанку и значительно увеличился в размерах, теперь пестрит оттенками серого. И это не просто отдельные части, это фигуры и предметы, искусно вырезанные деревянные цветы, планеты и крошечные книги с трепещущими бумажными страницами. Серебряный дракон обвивает обнажившийся часовой механизм, в резной башне крошечная принцесса бродит из угла в угол в ожидании невидимого принца. Из чайников в чашки льется чай, и миниатюрные клубы пара поднимаются вверх с каждой секундой. Подарочные коробки, обернутые фольгой, начинают разворачиваться. Маленькие собачки гоняются за маленькими кошечками. Разыгрывается целая шахматная партия.
Из сердцевины, оттуда, где в обычных часах прячется кукушка, показывается жонглер. В костюме Арлекина, с закрытым серой маской лицом, он жонглирует блестящими серебряными шариками, число которых зависит от времени на циферблате. Ежечасно вместе с боем добавляется очередной шарик, и в полночь жонглер подбрасывает вверх все двенадцать шаров.
После полуночи часы начинают складываться обратно. Циферблат светлеет, снова появляются облака. Подбрасываемых шариков становится все меньше, а под конец жонглер и вовсе исчезает из виду.
К полудню это снова обычные часы, никакой фантастики.
Часы отправлены в Лондон, и спустя несколько недель Тиссен получает от мистера Барриса письмо с благодарностью за выполненную работу и словами искреннего восхищения его искусством. «Это само совершенство», — пишет он. К письму прилагается солидное вознаграждение. Получив такие деньги, Тиссен с легким сердцем может уйти на покой, если у него возникнет такое желание. Желания не возникает, и он продолжает трудиться в своей мастерской в Мюнхене.
Он больше не думает обо всей этой истории. Изредка у него пробегает мысль, как поживают его часы и где они могут быть. Он ошибочно полагает, что они по-прежнему в Лондоне. Как правило, эти мысли приходят в голову, когда он работает над созданием часов, напоминающих его Wunschtraum [3] — именно так он называл свое творение в период работы над самыми сложными частями механизма, сам не зная, суждено ли его фантастическим идеям воплотиться в жизнь.
Кроме того единственного письма, других вестей от Барриса он не получает.
Зрители
Лондон, апрель 1886 г.
В фойе театра собралась невиданная доселе толпа фокусников. Целый муравейник блестящих фраков и спрятанных в потайных карманах шелковых платков. Плащи и саквояжи, птичьи клетки и трости с серебряными набалдашниками. Они не ведут друг с другом бесед, в молчании ожидая своей очереди. Их вызывают одного за другим — не по имени или сценическому псевдониму, а по номеру, напечатанному на небольшом листке бумаги, который каждый получил по прибытии. Вместо того чтобы болтать о пустяках, сплетничать или обмениваться профессиональными хитростями, они ерзают на стульях, бросая подозрительные взгляды на девушку.
Едва прибыв, большинство приняли ее за чью-то ассистентку, но она ждет своей очереди, так же как остальные, зажав в руке листок с собственным номером.
При ней нет ни саквояжа, ни плаща, ни клетки, ни трости. Поверх темно-зеленого платья на ней надет доверху застегнутый черный пиджак с пышными рукавами. Копна темно-русых кудряшек заколота вверх под маленькой черной шляпкой, украшенной перьями, но в остальном более ничем не примечательной. Несмотря на то что она уже достаточно взрослая, в ее чертах есть что-то детское: не то длинные ресницы, не то легкая припухлость губ. Ее возраст трудно угадать, а спросить никто не решается. В общем, все называют ее девушкой — и сейчас, мысленно, и впоследствии, когда станут обсуждать случившееся друг с другом. На нее бросают косые взгляды, а кто-то и вовсе позволяет себе откровенно пялиться, но она не обращает на это внимания.
Молодой человек со списком в руках вызывает их одного за другим и сопровождает за позолоченную дверь. Один за другим они заходят, выходят и покидают театр. Некоторые остаются за дверью всего пару минут, другие задерживаются надолго. Те, до кого очередь еще не дошла, с тревогой ждут, когда же, наконец, человек со списком выйдет, чтобы назвать их номер.
Последний из фокусников, скрывшийся за золоченой дверью, огромный детина в цилиндре и развевающемся плаще, возвращается в фойе довольно быстро. Находясь в крайнем раздражении, он покидает театр, громко хлопнув дверью. Эхо все еще разносится под потолком, когда в фойе вновь появляется человек со списком и, рассеянно кивнув, откашливается.
— Номер двадцать три, — объявляет Марко, сверяясь со своими записями.
Когда девушка поднимается с места и делает шаг вперед, все взгляды обращаются к ней.
Марко следит за ее приближением: сперва он просто немного удивлен, затем удивление сменяется абсолютным смятением.
Еще издалека он отметил, что она весьма привлекательна. Однако, когда она подходит ближе и поднимает на него глаза, он понимает, что за привлекательными чертами — овалом лица, темными волосами, оттеняющими белизну кожи, — скрывается нечто большее.
Она светится изнутри. На мгновение их взгляды встречаются, и он не сразу вспоминает, зачем он здесь и почему она протягивает ему листок бумаги, на котором его собственной рукой проставлен двадцать третий номер.
— Прошу следовать за мной, — находит он в себе силы произнести, забирая у нее листок и распахивая перед ней дверь. В знак благодарности она делает едва заметный реверанс. Еще до того, как дверь за ними успевает закрыться, фойе наполняется шепотом.
Театр поистине величественный, богато украшенный, с бесконечными рядами обитых красным бархатом кресел. Перед пустой сценой алеют оркестровая яма, бельэтаж и ложи. Если не считать двух человек примерно в десяти рядах от сцены, театр пуст. Чандреш Кристоф Лефевр сидит, задрав ноги на спинку впередистоящего кресла. Справа от него восседает мадам Ана Падва; пытаясь подавить зевоту, она тянется к ридикюлю за часами.
Девушка в зеленом платье вслед за Марко выходит из-за кулис на сцену. Он жестом предлагает ей пройти дальше, на середину, и, не находя в себе сил отвести от нее взгляд, объявляет ее выход почти пустому залу.
— Номер двадцать три, — говорит он и, спустившись по узкой лестнице у авансцены, усаживается на одно из крайних кресел первого ряда с пером, зажатым в руке над раскрытым блокнотом.
Мадам Падва с улыбкой поднимает глаза, убирая часы обратно в ридикюль.
— Что тут у нас? — интересуется Чандреш, не адресуя вопрос никому конкретно.
Девушка безмолвствует.
— Это номер двадцать три, — повторяет Марко, заглянув в свои записи, чтобы удостовериться, что номер верный.
— Мы выбираем иллюзиониста, дитя мое, — довольно громко говорит Чандреш, и гулкое эхо вибрирует в пустом зале. — Мага, волшебника, чародея. В настоящее время хорошенькие ассистентки нас не интересуют.
— Я и есть иллюзионист, сэр, — заявляет девушка. Судя по голосу, она совершенно не волнуется. — Я пришла на просмотр.
— Вот как, — Чандреш скептически оглядывает ее с головы до ног.
Она неподвижно стоит в самом центре сцены и спокойно ждет, словно ожидала подобной реакции.
— Что тебя смущает? — спрашивает мадам Падва.
— Я не уверен, что нам подойдет женщина, — пожимает плечами Чандреш, продолжая разглядывать девушку.
— И это после всех твоих разглагольствований по поводу Тсукико?
Чандреш какое-то время раздумывает, по-прежнему глядя на девушку. В ее облике, довольно элегантном, нет ничего особенного.
— Это совсем другое, — приводит он единственный аргумент, который пришел ему в голову.
— Да брось, Чандреш, — не уступает мадам Падва. — Позволь ей по крайней мере показать, на что она способна, а уж потом будешь рассуждать, годится нам женщина в иллюзионисты или нет.
— Но у нее такие рукава, что в них слона можно спрятать, — возражает он.
В ответ на его слова девушка расстегивает жакет с пышными рукавами и небрежно бросает его под ноги. Платье без рукавов и бретелек оставляет руки и плечи обнаженными, и лишь тонкая полоска кожи скрывается под длинной цепочкой с медальоном. Затем она снимает перчатки и одну за другой кидает на пол, поверх брошенного жакета. Мадам Падва многозначительно смотрит на Чандреша, и ему остается только вздохнуть в ответ.
— Ладно, — соглашается Чандреш. — Тогда приступим.
Он делает знак Марко.
— Конечно, сэр, — отзывается Марко и обращается к девушке. — Перед началом показательного выступления мы хотели бы задать вам несколько общих вопросов. Как вас зовут, мисс?
— Селия Боуэн.
Марко делает пометку в блокноте.
— Сценический псевдоним? — спрашивает он.
— У меня его нет, — отвечает Селия.
Марко отмечает и это.
— Где вы до этого выступали?
— Я никогда не выступала на сцене.
Услышав это, Чандреш собирается что-то сказать, но мадам Падва останавливает его.
— Тогда у кого же вы учились? — продолжает опрос Марко.
— У своего отца, Гектор Боуэна, — отвечает Селия. Выдержав небольшую паузу, она продолжает: — Хотя он больше известен под именем чародея Просперо.
Перо выпадает из руки Марко.
— Чародея Просперо? — Чандреш снимает ноги со спинки кресла и всем телом подается вперед, глядя на Селию совершенно другими глазами. — Чародей Просперо — ваш отец?
— Был им, — уточняет Селия. — Его… не стало год назад.
— Примите мои соболезнования, дорогая, — говорит мадам Падва. — Но кто такой, ради всего святого, этот Просперо?
— Всего-навсего величайший иллюзионист современности, — поясняет Чандреш. — В свое время я старался не упускать возможности устроить его выступление. Он был настоящим гением, мог очаровать любую публику. Ему не было равных.
— Он был бы рад услышать ваши слова, сэр, — говорит Селия, метнув короткий взгляд в сторону неосвещенной кулисы.
— О, я говорил ему об этом неоднократно, хотя мы не виделись уже очень давно. Как-то раз мы с ним здорово напились в пабе, и он начал объяснять, что необходимо раздвигать привычные рамки театрального искусства, изобретать что-то новое, поистине сверхъестественное. Ему бы наверняка понравилось то, что мы задумали. Чертовски обидно, что его больше нет, — тяжело вздохнув, он сокрушенно качает головой. — Впрочем, давайте продолжим, — говорит он, откидываясь в кресле и с интересом глядя на Селию.
Марко, вновь вооруженный пером, заглядывает в анкету.
— В-вы можете выступать не только на сцене?
— Да, — отвечает Селия.
— Ваши фокусы можно наблюдать под разными углами?
Селия позволяет себе улыбнуться.
— Вам нужен фокусник, который может выступать, окруженный толпой зрителей? — обращается она к Чандрешу.
Он кивает.
— Понятно, — говорит Селия.
Стремительным, едва заметным движением она подхватывает с пола жакет и бросает его в зал. Жакет, вместо того чтобы упасть на кресла, взмывает вверх, расправляясь в воздухе. В секунду складки шелка превращаются в блестящие черные перья, рукава становятся крыльями, и вот уже над залом парит черный ворон. Он пролетает над рядами бархатных кресел и начинает описывать хаотические круги над балконом.
— Впечатляет, — улыбается мадам Падва.
— Если только он не был спрятан в ее необъятных рукавах, — бормочет Чандреш.
Селия проходит по сцене и останавливается напротив Марко.
— Могу я позаимствовать у вас это ненадолго? — просит она, указывая на его блокнот.
Поколебавшись, он протягивает его ей.
— Благодарю, — говорит она, возвращаясь на середину сцены.
Едва скользнув взглядом по своей анкете, наполовину заполненной аккуратным почерком, она подбрасывает блокнот в воздух, где он, мелькнув трепещущими страницами, превращается в белого голубя. Голубь расправляет крылья и парит над залом. При виде его сидящий на балконе ворон хрипло каркает.
— Ха! — в восклицании Чандреша сквозит и восхищение внезапным появлением голубя, и насмешка над растерянностью Марко.
Селия протягивает руку, и голубь опускается прямо на ее раскрытую ладонь. Погладив крылья, она вновь отпускает его в воздух. Он поднимается всего на пару метров над ее головой, и вот уже крылья снова стали страницами блокнота, стремительно падающего вниз. Селия подхватывает его одной рукой и возвращает заметно побледневшему Марко.
— Спасибо, — вновь благодарит она его с улыбкой.
Марко задумчиво кивает в ответ и, стараясь не встречаться с ней глазами, возвращается на свое место.
— Восхитительно, просто восхитительно, — признает Чандреш. — Это должно сработать. Это просто не может не сработать.
Он поднимается с кресла и, просочившись между рядов, начинает в задумчивости мерить шагами пространство между рампой и оркестровой ямой.
— Перед нами встает вопрос ее нарядов, — обращается к нему оставшаяся сидеть мадам Падва. — Я предполагала, что наш иллюзионист будет одет во фрак. Но она может выступать в платье — скажем, вроде того, что на ней сейчас.
— Какое именно платье вам хотелось бы? — уточняет Селия.
— Все артисты должны выступать в одной цветовой гамме, — объясняет мадам Падва. — Или, точнее сказать, бесцветной. Только белое или черное. Хотя боюсь, в абсолютно черном платье вы будете выглядеть как на похоронах.
— Понятно, — кивает головой Селия.
Мадам Падва встает и, лавируя между рядами, направляется к Чандрешу. Она что-то шепчет ему на ухо, и он, на секунду отвлекшись от Селии, что-то говорит ей в ответ.
Селия, на которую сейчас смотрит один Марко, неподвижно стоит на сцене, словно чего-то ждет. А затем ее платье медленно преображается.
Начиная от выреза, словно чернила, устремляются вниз по зеленому шелку черные потеки. Они льются, пока ее наряд не приобретает глубокий черный цвет южного неба.
У Марко вырывается судорожный вздох. Это заставляет Чандреша и мадам Падва обернуться — как раз вовремя, чтобы увидеть, как иссиня черный низ платья начинает светлеть, становясь белее снега, и во всем наряде не остается ни намека на то, что он когда-то был сочного зеленого цвета.
— Что ж, вы значительно облегчили мою задачу, — сдержанно заявляет мадам Падва, но в ее глазах светится восхищение. — Впрочем, мне кажется, что волосы стоит сделать чуть потемнее.
Селия легко взмахивает волосами, и ее русые локоны темнеют, становясь черными и блестящими, как вороново крыло.
— Восхитительно, — выдыхает Чандреш.
Селия улыбается.
В два прыжка взлетев по ступеням, Чандреш подбегает к ней. Он рассматривает ее платье со всех сторон.
— Можно? — спрашивает он, протягивая руку.
Селия кивком выражает согласие. Он осторожно дотрагивается до ткани. Это шелк, черный и белый шелк, с мягким переходом серого цвета. Ему видно каждое переплетение волокон.
— Возможно, это дерзость с моей стороны, но могу я поинтересоваться, что произошло с вашим отцом? — спрашивает Чандреш, продолжая разглядывать ее наряд.
— Не стоит извиняться, — отвечает Селия. — Один из его трюков прошел не совсем так, как он рассчитывал.
— Какая утрата, какая утрата, — он со вздохом отходит от нее на подобающее расстояние. — Мисс Боуэн, позвольте спросить, заинтересует ли вас предложение принять участие в поистине уникальном проекте?
Щелкнув пальцами, он подзывает Марко, и тот незамедлительно появляется возле него с блокнотом в руках, останавливаясь в нескольких шагах от Селии. Его взгляд скользит от ее платья к прическе и обратно, надолго задерживаясь на лице.
Прежде чем она успевает ответить, в зале раздается карканье ворона, по-прежнему сидящего на балконе и с любопытством взирающего на происходящее.
— Одну секунду, — говорит Селия.
Подняв руку, она делает знак ворону. В ответ он снова хрипло каркает и, расправив огромные крылья, срывается с места. Он летит к сцене, с каждым взмахом набирая скорость. Ворон быстро приближается, резко ныряет вниз и летит прямо на Селию. Когда он с размаху врезается в нее, обдав фейерверком разлетающихся перьев, Чандреш отскакивает в сторону, чуть ли не сбивая Марко с ног.
Ворон исчез. Не осталось ни перышка, а поверх черного платья с белым подолом на Селии вновь надет черный жакет с пышными рукавами, застегнутый до последней пуговицы.
Стоящая перед сценой мадам Падва бурно аплодирует.
Селия приседает в реверансе, попутно поднимая с пола перчатки.
— Она само совершенство, — говорит Чандреш, доставая из кармана сигару. — Само совершенство.
— Да, сэр, — откликается Марко позади него. Блокнот в его руках слегка дрожит.
Военная хитрость
Лондон, апрель 1886 г.
— Она слишком хороша, чтобы выступать в толпе, — заявляет Чандреш. — Ей просто необходим собственный шатер. Например, мы можем поставить ряды кресел по кругу, чтобы зрители находились в центре событий.
— Да, сэр, — говорит Марко, ощупывая страницы блокнота, всего минуту назад голубем летавшего в воздухе.
— Да что с тобой такое? — удивляется Чандреш, замечая, что он бледен как полотно.
Они остались на сцене вдвоем, и голос гулко разносится в пустом зале. Мадам Падва успела умыкнуть Селию и теперь засыпает ее вопросами по поводу костюмов и причесок.
— Со мной все в порядке, сэр, — успокаивает его Марко.
— У тебя больной вид, — говорит Чандреш, дымя сигарой. — Отправляйся-ка домой.
Марко бросает на него недоуменный взгляд и пытается возразить:
— Но, сэр, мне еще нужно подготовить бумаги.
— Сделаешь это завтра, время есть. Тетушка Падва и я собираемся пригласить мисс Боуэн к нам на чашку чая, так что условиями нашего договора и подписанием мы займемся позже. А ты пока отдохни, пропусти стаканчик или придумай, как еще взбодриться.
Чандреш делает взмах рукой, отпуская его. В воздухе повисает легкое облако сигарного дыма.
— Если вы настаиваете, сэр.
— Конечно, настаиваю! И избавься от этой толпы за дверью. Нет нужды тратить время на их фраки и цилиндры, раз у нас уже есть кое-что поинтереснее. К тому же она прехорошенькая, насколько я могу судить. Для некоторых это имеет значение.
— Несомненно, сэр, — соглашается Марко, и его бледность уступает место внезапно вспыхнувшему румянцу. — В таком случае до завтра.
Кивнув на прощание, он разворачивается и уходит в сторону двери, ведущей в фойе.
— Не знал, что тебя так легко смутить, — кричит Чандреш ему вслед, но Марко не оборачивается.
Марко распускает фокусников, вежливо поблагодарив за потраченное время и объяснив, что вакансия, на которую они претендовали, уже занята. Никто из них не замечает ни его дрожащих рук, ни пальцев, стиснувших перо так, что костяшки побелели. Не замечают они и струйки чернил, стекающей по его ладони, когда перо ломается надвое.
После их ухода Марко собирает вещи и вытирает испачканную чернилами руку о черное пальто. Надвинув на глаза котелок, он покидает театр.
С каждым шагом выражение озабоченности на его лице усиливается. Многочисленные прохожие расступаются перед ним, когда он идет по тротуару.
Войдя в квартиру, Марко роняет портфель на пол и с тяжелым вздохом прислоняется спиной к двери.
— Что случилось? — спрашивает Изобель, сидящая в кресле возле потухшего камина.
Она поспешно прячет в карман плетение, над которым трудилась до его прихода, с раздражением осознавая, что все придется переплетать заново, поскольку ее отвлекли. Для нее по-прежнему самое сложное — сосредоточиться.
Отложив плетение до лучших времен, она следит, как Марко проходит через комнату и останавливается возле книжного шкафа.
— Я знаю, кто мой соперник, — говорит Марко, снимая с полок кипы книг.
Часть он сваливает грудой на столах, другие ставит небрежными стопками на полу. Оставшиеся на полках книги заваливаются набок, а несколько томов даже падают, но Марко не обращает на это никакого внимания.
— Это та японка, которая так тебя заинтересовала? — спрашивает Изобель, наблюдая, как безупречный порядок Марко сменяется полнейшим хаосом.
В его квартире у каждой вещи свое место, и устроенный им переполох вызывает у нее беспокойство.
— Нет, — отвечает Марко, перелистывая страницы. — Это дочь Просперо.
Изобель поднимает фиалку в горшке, сбитую книгами при падении, и ставит обратно на полку.
— Просперо? — переспрашивает она. — Волшебник, которого ты видел в Париже?
Марко кивает.
— Не знала, что у него есть дочь, — замечает она.
— Для меня это тоже оказалось новостью, — бормочет Марко, откладывая одну книгу и раскрывая другую. — Чандреш только что нанял ее для цирка. Иллюзионисткой.
— Вот как?
Марко оставляет ее восклицание без ответа, и Изобель продолжает:
— Стало быть, она будет делать то же, что и ее отец: выдавать истинное волшебство за фокусы и трюки. Она делала что-то подобное на просмотре?
— Делала, — отвечает Марко, не поднимая головы от книги.
— Видимо, у нее хорошо получилось.
— Слишком хорошо, — говорит Марко, вытаскивая книги с очередной полки и раскладывая их по столу.
Фиалка вновь становится невинной жертвой его торопливых движений.
— Возможно, это будет куда сложнее, чем я думал, — бубнит он себе под нос.
Стопка блокнотов валится со стола на пол, и шорох страниц напоминает шелест крыльев.
Изобель вновь поднимает цветок и ставит его возле другой стены:
— Она знает, кто ты?
— Не думаю, — отвечает Марко.
— Значит ли это, что цирк — часть испытания? — не унимается Изобель.
Марко на мгновение перестает листать страницы и поднимает на нее глаза.
— Наверняка, — говорит он и снова утыкается в книгу. — Видимо, для этого меня отправили работать на Чандреша. Чтобы я изначально был в деле. Цирк — арена для нашего состязания.
— Это хорошо? — спрашивает Изобель, но Марко, сосредоточенный на своих записях, не отвечает.
Левой рукой он теребит правую манжету. По ней растеклось чернильное пятно.
— Она изменила ткань, — бормочет он себе под нос. — Как она смогла изменить ткань?
Изобель перекладывает просмотренную им стопку книг на стол, где лежит ее марсельская колода. Она бросает взгляд на Марко, но он с головой ушел в чтение. Изобель молча начинает раскладывать карты на столе.
Глядя на Марко, она вытягивает одну из них и, перевернув лицом вверх, опускает глаза, чтобы посмотреть, что скажут карты.
На карте изображены две женщины и мужчина между ними, над их головами целится из лука херувим. L’Amoureux. Любовники.
— Она красивая? — спрашивает Изобель.
Марко молчит.
Она вытягивает другую карту и кладет поверх первой. La Maison Dieu.
При виде человека, падающего с рушащейся башни, по ее лицу пробегает тень. Она возвращает обе карты к остальным и собирает колоду со стола.
— Она могущественнее тебя? — вновь спрашивает она.
И вновь Марко не удостаивает ее ответом, перелистывая страницы блокнота.
На протяжении долгих лет он считал себя в достаточной степени готовым к состязанию. Испытывая свое мастерство на Изобель, он уверовал в собственное превосходство, шлифуя детали иллюзий до такой степени, что даже она, при всей своей осведомленности, не могла подчас определить, где начинается реальность.
Но встреча с соперником повергла его в растерянность и смятение, заставив по-иному взглянуть на предстоящий поединок.
Ему всегда казалось, что, когда придет время, он будет знать, что делать.
Он даже тешил себя надеждой, что это время не придет вовсе, что обещанное состязание было всего лишь уловкой, чтобы заставить его учиться, и ничем более.
— То есть состязание начнется с открытием цирка? — продолжает допытываться Изобель.
Марко успел почти забыть о ее присутствии.
— Похоже, что так, — отвечает он. — Хотя я не очень понимаю, как мы сможем состязаться. Ведь цирк будет постоянно переезжать с места на место, а я должен оставаться в Лондоне. Мне придется действовать на расстоянии.
— Я могу поехать, — предлагает Изобель.
— Что? — Марко вновь поднимает на нее взгляд.
— Ты говорил, что прорицательницу для цирка так и не нашли, верно? Я могу гадать на картах. Конечно, я никогда не гадала никому, кроме себя, но у меня получается все лучше и лучше. Пока цирк будет гастролировать, я смогу тебе писать. Ведь мне все равно нельзя оставаться здесь, когда начнется состязание, а так мне хоть будет куда податься.
— Что-то в этом плане мне не нравится, — нерешительно говорит Марко, хотя сам толком не понимает, что именно.
Он никогда не думал, что Изобель может как-то участвовать в его жизни и вне стен этой квартиры. Он старался не говорить ни о Чандреше, ни о цирке, отчасти потому, что хотел иметь что-то свое, и отчасти потому, что это казалось правильным. Особенно учитывая смутный намек наставника по этому поводу.
— Прошу тебя, — настаивает Изобель. — Так я смогла бы тебе помочь.
Марко медлит с ответом, рассеянно блуждая взглядом по книгам. Перед его мысленным взором стоит девушка в театре.
— Тебе это поможет быть ближе к цирку, — не отступает Изобель, — а мне будет чем заняться, пока длится твое состязание. Когда оно завершится, я смогу вернуться в Лондон.
— Я ведь даже не знаю, в чем оно заключается, — возражает Марко.
— Однако ты точно знаешь, что мне нельзя остаться с тобой на это время? — спрашивает она.