— И когда же ты решишь, кто кого затмил?
— Я ничего не решаю, — говорит Гектор. — Довольно вопросов. Меньше слов — больше дела. И, пожалуйста, без коллективного творчества.
Прежде чем она успевает ответить, он растворяется в воздухе, оставляя ее одну в свете мелькающих огней карусели.
Поначалу письма от Изобель приходят часто, но когда цирк подолгу гастролирует в более отдаленных городах и странах, случаются перерывы, и Марко не получает ни строчки по несколько недель, а то и месяцев.
Дождавшись наконец очередного письма, он разрывает конверт, даже не сняв пальто.
Первые страницы, на которых Изобель спрашивает о его жизни в Лондоне и жалуется на тоску по городу и по нему, он просматривает лишь мельком.
Все, что происходит в цирке, она исправно и даже скрупулезно описывает, но в таком прозаическом ключе, что Марко, как он ни старается, никак не удается представить всю картину целиком. Она муссирует бытовые аспекты, описывает их путешествие на поезде, хотя Марко уверен, что это не может быть единственным способом их передвижения.
Несмотря на эту хрупкую связь посредством бумаги и чернил, его разлука с цирком ощущается болезненно остро.
К тому же Изобель почти не пишет о ней. В письмах даже не звучит ее имени, поскольку Изобель, следуя им же высказанному предостережению, о котором он теперь сожалеет, называет ее исключительно иллюзионисткой.
А он жаждет знать о ней все.
Как она проводит свободные минуты между выступлениями.
Как ее принимает публика.
Какой чай она пьет.
Он не решается задать эти вопросы Изобель.
Отвечая, он просит ее писать как можно чаще. Подчеркивает, как сильно он дорожит каждой весточкой.
Из тонких страниц с описаниями полосатых шатров и усыпанного звездами неба, исписанных ее почерком, он складывает бумажных птиц и заставляет их кружить по пустой квартире.
|
|
Появление нового шатра такая редкость, что, когда это случается, Селии ужасно хочется отменить все выступления и освободиться на целый вечер, чтобы иметь возможность как следует его рассмотреть.
Однако она терпеливо ждет и проводит все запланированные спектакли, последний из которых заканчивается за несколько часов до рассвета. Только тогда она направляется на поиски новой цирковой диковинки по почти опустевшим дорожкам.
«Ледяной сад», — гласит вывеска, и лицо Селии озаряет улыбка при виде небольшой приписки, выражающей извинения за неудобства, связанные с прохладной атмосферой внутри.
Несмотря на название, оказавшись в шатре, она испытывает удивление.
Это то самое, что заявлено вывеской. То самое — и нечто большее.
На стенах не видно полос, все вокруг сверкает белизной. Ей трудно сказать, как далеко простирается сад, поскольку его размеры теряются в переплетении ниспадающих лиан и плакучих ив.
Даже воздух здесь напоен волшебством. Вдыхая его морозную свежесть, она ощущает дрожь, пробирающую до самых кончиков пальцев, и не только обещанный холод внутри тому виной.
В шатре нет посетителей, и она обследует его в одиночестве: бродит по извилистым тропинкам среди шпалер, увитых белыми розами, прислушивается к нежному журчанию фонтана, украшенного причудливой лепниной.
Все вокруг, за исключением нескольких гирлянд, сплетенных из белоснежных шелковых лент, сделано изо льда.
|
|
Поддавшись любопытству, Селия легко отламывает веточку, увенчанную покрытым изморозью цветком пиона.
Пышные лепестки мгновенно осыпаются, падают на землю из ее ладони и исчезают под ногами в стеблях травы цвета слоновой кости.
Взглянув на куст, она обнаруживает новый бутон, выросший на том же месте.
Селия не представляет, какое могущество, какое мастерство требуется, чтобы не просто создать, но и поддерживать такое чудо.
Она жаждет узнать, как подобная идея пришла в голову ее сопернику. Особенно учитывая, что он продумал форму каждого искусно подстриженного куста, каждую мелкую деталь, вплоть до выстилающих дорожки крупных жемчужин.
Для создания чего-то подобного ей потребуется колоссальное напряжение, и при одной мысли об этом на нее накатывает усталость. Ей почти жаль, что рядом нет отца, и она начинает понимать, почему он так настойчиво воспитывал в ней силу и умение владеть собой.
Хотя она не уверена, что испытывает какую-то благодарность по этому поводу.
Кроме того, ей нравится ощущение, что сейчас это место принадлежит только ей, и она может в одиночестве наслаждаться его тишиной и покоем, пропитанными почти неуловимым ароматом заиндевевших цветов.
Селия еще долго бродит по Ледяному саду даже после того, как солнце встает из-за горизонта, а ворота цирка запираются до вечера.
После затяжных гастролей цирк приезжает в Лондон. За день до премьеры в квартире Марко раздается стук в дверь.
Приоткрыв дверь лишь наполовину, он выглядывает на площадку и видит Изобель.
— Ты поменял замки, — замечает она.
|
|
— Почему ты не сказала, что собираешься зайти? — спрашивает Марко.
— Хотела сделать приятный сюрприз.
Не приглашая Изобель внутрь, Марко оставляет ее буквально на несколько секунд на площадке, чтобы взять шляпу.
На улице солнечно, но довольно прохладно, и он приглашает ее выпить где-нибудь чаю.
— Что это? — интересуется Марко по дороге, бросив взгляд на запястье Изобель.
— Ничего особенного, — говорит она и прикрывает манжетой браслет: жгут, сплетенный из прядей его волос и ее собственных.
Он воздерживается от дальнейших расспросов.
Изобель не снимает браслета, но вечером, когда она возвращается в цирк, на ее запястье ничего нет, словно никогда и не было.
Знакомство
Лион, сентябрь 1889 г.
Герр Фридрих Тиссен проводит отпуск во Франции. Будучи большим поклонником хорошего вина, он предпочитает бывать там осенью. Герр Тиссен выбирает, в какую часть Франции поехать, и неделю-другую колесит по округе, разъезжает по винодельням и скупает бутылки понравившихся сортов, чтобы отправить в Мюнхен.
Он дружен с некоторыми французскими виноделами, для многих он делал часы. В этот раз он наносит визит одному из них, желая засвидетельствовать свое почтение и попробовать новые вина. За бокалом бургундского винодел спрашивает, не любопытно ли Фридриху побывать в цирке, гастролирующем в их городке. Он раскинул шатры всего в нескольких милях от его винодельни. Довольно необычный цирк, открыт только ночью.
В частности, по мнению винодела, господина Тиссена должны заинтересовать искусно сделанные черно-белые часы, установленные прямо за воротами цирка.
— Они напоминают мне ваши работы, — говорит винодел, качнув бокалом в сторону часов, висящих над баром на противоположной стене.
Часы выполнены в форме растущей из бутылки виноградной лозы. Пока стрелки описывают круги по циферблату с изображением, в точности повторяющим торговый знак винодельни, бутылка постепенно наполняется вином.
Герр Тиссен заинтригован этим предложением. Наскоро поужинав, он надевает шляпу и перчатки и отправляется туда, куда указал ему приятель-винодел. Дорогу он находит легко, вливаясь в череду горожан, следующих тем же курсом, а стоит им выйти на раскинувшиеся за чертой города поля, как не заметить цирк становится просто невозможно.
Он сияет. Это первое, что поражает Фридриха Тиссена в Цирке Сновидений, еще до того как он может прочесть название. Он спешит к нему в вечерней прохладе французского пригорода, словно летящий на свет мотылек.
Когда он появляется у входа в цирк, там уже полно народу. Но пестрая толпа не может помешать ему; даже не зная заранее их точного расположения, он моментально заметил бы часы собственной работы. Они маячат позади кассы, прямо за высокими коваными воротами. Часы вот-вот пробьют семь вечера, и он решает пропустить свою очередь и послушать. Посетители тянутся мимо него вереницей, пока он наблюдает, как Арлекин жонглирует семью шариками над головой, как дракон изгибает хвост, и с трудом различает среди шумной суматохи доносящиеся издалека семь гулких ударов.
Герр Тиссен доволен. Даже находясь под открытым небом, часы работают идеально, о них явно хорошо заботятся. Возможно, стоило наложить слой лака потолще, думает он, сожалея, что не был предупрежден заранее, что часы будут стоять на улице. Впрочем, по их виду не скажешь, что им уже несколько лет. Не сводя глаз с часов, он ждет, пока подойдет его очередь за билетом, и раздумывает, не стоит ли связаться с мистером Баррисом, если его адрес еще сохранился у него среди прочих бумаг в мюнхенском бюро.
Оказавшись перед окошком, он протягивает несколько франков. Кассирша — молодая женщина в черном платье и длинных белых перчатках — выглядит так, словно собиралась провести вечер в опере, а не в кассе, продавая билеты в цирк. Он сначала на французском, а потом, когда она явно не понимает его, на английском интересуется, не подскажет ли она, с кем можно побеседовать по поводу часов. Она ничего не отвечает, но ее глаза вспыхивают, когда он представляется человеком, ответственным за их создание. Она протягивает ему билет и, невзирая на его протесты, возвращает деньги, а потом, покопавшись в небольшой шкатулке, извлекает оттуда визитную карточку, чтобы тоже вручить ему.
Герр Тиссен благодарит ее и, отойдя в сторону, подносит визитку к глазам. Она отпечатана на дорогой плотной бумаге. На черном фоне поблескивают серебряные буквы: «Цирк Сновидений. Чандреш Кристоф Лефевр, собственник». На обратной стороне указан лондонский адрес. Герр Тиссен кладет карточку и карман к билету и сэкономленным франкам и впервые заходит в цирк.
Поначалу он просто гуляет, разглядывая место, в котором нашли приют его часы-фантазия. Вероятно, из-за тех долгих месяцев, что он провел, поглощенный работой над часами, цирк кажется ему знакомым и родным. Черно-белая гамма, бесконечные круги дорожек, напоминающие схему шестеренок часового механизма. Герр Тиссен поражен тем, насколько его часы подходят цирку — или как цирк подходит его часам.
В первую ночь он заходит лишь в несколько шатров, останавливаясь, чтобы понаблюдать за глотателями огня и танцем с саблями, попробовать нежнейшее «ледяное вино» в шатре под вывеской «Бар, только для взрослых». Когда он спрашивает, что это за вино, бармен (единственный встреченный Фридрихом в цирке человек, который хотя бы ненадолго вступает в разговор, когда к нему обращаются) рассказывает, что вино канадское, и делится впечатлениями об урожае.
К тому времени, как герр Тиссен, совершенно обессиленный, покидает цирк, он бесповоротно очарован. До возвращения в Мюнхен он успевает прийти сюда еще дважды, оба раза покупая билет за полную стоимость.
По возвращении он пишет месье Лефевру письмо, в котором выражает благодарность как за поистине чудесное пристанище для его часов, так и за удовольствие, полученное им от самого цирка. Он довольно долго восхищается предусмотрительностью и мастерством, с которым там все устроено, и сокрушается, что у цирка, насколько он может судить, нет четкого расписания гастролей. Однако он выражает надежду, что цирк когда-нибудь окажется и в Германии.
Спустя несколько недель он получает ответ от секретаря Лефевра. В нем сообщается, что тот крайне польщен комплиментами господина Тиссена, особенно принимая во внимание, что они исходят от такого талантливого художника. Письмо также содержит восхищение его часами и заверение, что в случае каких бы то ни было проблем с ними герр Тиссен незамедлительно будет поставлен в известность.
О том, где в данный момент находится цирк и планируются ли гастроли в Германии, письмо умалчивает, чем герр Тиссен остается крайне разочарован.
Мысли о цирке не выходят у него из головы, особенно во время работы, и это не проходит бесследно. Многие из его последних часов выполнены в черно-белой гамме, некоторые украшены полосами, другие изображают разные цирковые сцены: крошечные акробаты, миниатюрные снежные барсы, прорицательница, раскладывающая карты под определенной цифрой на циферблате.
Впрочем, его гложет мысль, что ни один его шедевр не может в полной мере воздать должное цирку.
Компаньонка
Каир, ноябрь 1890 г.
В нерабочее время близнецов Мюррей уже довольно часто отпускают гулять одних по тайным закоулкам так называемого циркового закулисья — огромного пространства, испещренного дорожками и проулками, на котором проходит жизнь обитателей цирка между выступлениями. Однако бродить по цирку в то время, когда он открыт для посетителей, разрешается только в сопровождении старшего. Близнецы рьяно пытаются оспорить это правило, но отец настаивает на его неукоснительном исполнении — по крайней мере до тех пор пока им не исполнится восемь.
Виджет вечно ноет, что их возраст должен считаться суммарно, и тогда на двоих восемь лет у них уже есть.
Им неизменно напоминают, что, будучи единственными детьми в мире, живущем по собственным законам, в ночные часы они должны придерживаться определенного распорядка.
Пока же в роли их компаньонов по очереди выступает то один, то другой сотрудник цирка. Сегодня обязанность следить за близнецами выпала иллюзионистке. Хотя дети ей явно симпатизируют, эта роль достается ей нечасто. Но в этот вечер у нее есть свободное время между представлениями, чтобы немножко с ними погулять.
Без цилиндра и черно-белого платья никто из зрителей не узнает Селию — даже те, кому довелось побывать на ее шоу всего пару часов назад. Если прохожие и обращают на нее какое-то внимание, оно вызвано недоумением, как у такой темноволосой матери могли появиться такие огненно-рыжие дети. В остальном она кажется всем обыкновенной молодой женщиной в синем плаще, гуляющей по цирку среди прочих посетителей.
Прогулка начинается с Ледяного сада, хотя детям быстро надоедает неторопливость, с которой Селия предпочитает бродить между замерзшими деревьями. Они не успевают пройти и половины сада, как близнецы просятся прокатиться на карусели.
Они яростно спорят, кому ехать на грифоне, но после рассказа про соседствующую с ним лисицу с девятью хвостами Виджет уступает: лисица внезапно кажется куда более соблазнительной. Прокатившись один раз, они тут же просятся сделать еще круг. Для второй поездки сквозь лабиринт серебряных тоннелей они, не пререкаясь ни секунды, усаживаются на змея и кролика.
Накатавшись на карусели, Виджет заявляет, что проголодался, и они направляются на площадь. Селия покупает ему попкорн в черно-белом полосатом пакетике, но он говорит, что не будет есть его просто так, и требует добавить карамели. Услышав это, продавец, обмакивающий яблоки на палочках в тягучий коричневый карамельный сироп, щедро поливает его попкорн. Несколько посетителей просят сделать им так же.
Поппет говорит, что не голодна. В ней чувствуется какая-то отстраненность, и, свернув с шумной площади на аллею потише, Селия осторожно интересуется, что ее беспокоит.
— Я не хочу, чтобы добрая тетя умирала, — признается Поппет, хватаясь ручонкой за юбку Селии.
Остановившись, Селия протягивает руку, чтобы ухватить за воротник семенящего впереди Виджета, который не замечает ничего вокруг, кроме своего попкорна.
— О чем это ты, малышка? — спрашивает она Поппет.
— Они хотят закопать ее, — объясняет Поппет. — Мне от этого очень грустно.
— Что за добрая тетя? — допытывается Селия.
Поппет задумывается, нахмурив лоб.
— Я точно не знаю, — отвечает она. — Они все так похожи.
Взглядом отыскав поблизости укромный уголок, Селия берет детей за руки и уводит с аллеи.
— Поппет, милая, — говорит она, глядя девочке в глаза. — Где они хотят ее закопать? Точнее, где ты это видела?
— В звездах, — заявляет Поппет. Она привстает на цыпочки и показывает пальчиком вверх.
Подняв голову, Селия оглядывает звездное небо и бледный диск луны, скрывающийся за облаком, а затем вновь поворачивается к Поппет.
— И часто тебе бывают видения в звездах? — спрашивает она.
— Нет, иногда, — отвечает Поппет. — У Виджа тоже бывают видения. Только ему они приходят в людях.
Селия оборачивается к перепачканному карамелью Виджету, который увлеченно горстями пихает в рот попкорн.
— У тебя тоже бывают видения? — спрашивает она.
— Шлущается, — отвечает он с набитым ртом.
— Что же это за видения? — продолжает расспрашивать Селия.
Виджет пожимает плечами:
— Посмотрю на человека — и знаю, где он бывал. Что делал.
Он отправляет в рот очередную порцию сладкого попкорна.
— Забавно, — прищуривается Селия.
Близнецам и раньше случалось рассказывать странные истории, но то, чем они только что поделились, кажется посерьезнее обычных детских фантазий.
— А что ты видишь, глядя на меня? — спрашивает она Виджета.
Не прекращая жевать, он некоторое время молча смотрит на нее.
— Комнаты, в которых пахнет пылью и старым тряпьем, — говорит он наконец. — Тетю, которая все время плачет. Призрака в рубашке с пышными оборками, который всюду ходит за тобой и…
Он внезапно замолкает с выражением обиды на лице.
— Ты заставила все исчезнуть, — говорит он. — Я больше ничего не вижу. Как ты это сделала?
— Есть вещи, которые тебе видеть не положено, — заявляет Селия.
Виджет выпячивает было нижнюю губу, но обида проходит, стоит ему запихнуть в рот полную пригоршню попкорна.
Селия отворачивается от детей и бросает взгляд в сторону площади. Там пылает факел, озаряя яркими всполохами стены шатров и рождая на их полосатых боках пляшущие тени.
Факел горит всегда. Его пламя никогда не затухает.
Оно не гаснет даже тогда, когда цирк переезжает с места на место. Всякий раз, когда они трясутся в поезде, оно на протяжении всего путешествия спокойно и бездымно пылает в черной железной чаше.
Это продолжается с тех самых пор, как его впервые торжественно зажгли в ночь премьеры.
И в тот же миг — Селия уверена в этом — начала действовать какая-то сила, наложившая отпечаток на все, происходящее в цирке.
Включая рождение близнецов.
Виджет родился за несколько минут до полуночи, в самом конце уходящего дня. Поппет появилась на свет чуть позже, с началом дня следующего.
— Поппет, — окликает Селия девочку, которая развлекается тем, что теребит свою кружевную манжету, — когда звезды скажут что-то, что покажется тебе важным, расскажи об этом мне, хорошо?
Поппет торжественно кивает, тряхнув облаком рыжих волос. Когда она тянет Селию за руку, чтобы о чем-то спросить, в ее взгляде сквозит исключительная серьезность.
— Можно мне яблоко в карамели? — просит она.
— У меня кончился попкорн, — жалобно вторит Виджет, протягивая пустой пакет.
Селия забирает пакет и на глазах у близнецов складывает его в несколько раз, пока он не исчезает бесследно в ее руках. Когда дети восторженно аплодируют, ладошки Виджета больше не перепачканы карамелью, но он не обращает на это внимания.
Пока Виджет пытается угадать, куда делся пакет, а Поппет в задумчивости разглядывает небо, Селия внимательно смотрит на детей.
Это плохая идея. Она знает, что плохая, но, учитывая обстоятельства, всяко лучше приглядывать за ними и их несомненным даром.
— Хотите научиться тому, что умею я? — спрашивает Селия.
Виджет тут же начинает кивать с таким энтузиазмом, что шляпа сползает ему на глаза. Поппет на мгновение замирает в нерешительности, но потом тоже кивает.
— Тогда я буду учить вас, но сначала вы должны немного подрасти. И это будет нашей маленькой тайной, договорились? — предлагает Селия. — Вы умеете хранить тайны?
Дети дружно кивают. Виджету приходится снова поправлять шляпу.
Они радостно бегут вслед за Селией, возвращаясь обратно к площади.
Мечты и желания
Париж, май 1891 г.
С тихим шуршанием, напоминающим шум дождя, штора из хрустальных бусин, раздвигается, и в каморку прорицательницы входит Марко. Изобель поспешно откидывает с лица вуаль из тончайшего черного шелка, которая невесомым туманным облаком ложится на ее волосы.
— Что ты здесь делаешь? — удивленно восклицает она.
— Почему ты ничего не говорила об этом? — Не удостоив ее ответом, он протягивает раскрытую тетрадь, и в мерцающем свете Изобель удается разглядеть изображение черного дерева.
Оно не похоже на деревья, которые он рисует в своих многочисленных тетрадях. Дерево увешано множеством белых свечей, с которых капает воск. Помимо этого рисунка в тетради есть подробные изображения сплетающихся ветвей, нарисованные с различных ракурсов.
— Это Дерево желаний, — сообщает Изобель. — Оно недавно появилось.
— Я знаю, что недавно, — говорит Марко. — Почему ты не рассказала мне о нем?
— Не было времени писать, — оправдывается Изобель. — И я вообще не была уверена: может, это твое творение. Ты вполне мог бы создать нечто подобное. Оно очень красивое, и желания на него нужно добавлять, зажигая новые свечи от тех, что уже горят. Прежние желания зажигают новые.
— Это она, — бесстрастно говорит Марко, забирая тетрадь.
— Почему ты так уверен? — спрашивает Изобель.
Марко молча разглядывает рисунок. Он недоволен, что в спешке ему не удалось достоверно передать красоту дерева.
— Я ее чувствую, — признается он. — Это похоже на предчувствие бури — словно что-то витает в воздухе. Я ощутил это, стоило мне войти в шатер, и с каждым шагом, приближавшим меня к дереву, ощущение росло. Тому, кто с ним незнаком, я вряд ли смогу это объяснить.
— Как ты думаешь, возле твоих творений она тоже испытывает нечто подобное? — внезапно спрашивает Изобель.
Марко никогда об этом не задумывался, но предположение похоже на правду. Эта мысль приносит ему странное удовлетворение.
Но в ответ он лишь бросает:
— Я не знаю.
Изобель резким движением снова откидывает назад сползшую на лицо вуаль.
— Ну что ж, — замечает она. — Теперь ты знаешь о дереве и можешь делать с ним все, что захочешь.
— Этого нельзя делать, — говорит Марко. — Я не могу использовать в своих целях то, что делает она. Противники должны соблюдать дистанцию. Если бы мы играли в шахматы, я не был бы вправе просто смести ее фигуры с доски. Я только могу ответить на ее ход своим.
— Получается, эта игра может продолжаться бесконечно, — заключает Изобель. — Разве можно объявить мат в цирке? Какая-то бессмыслица.
— Но это и не шахматы, — возражает Марко, пытаясь объяснить ей то, что сам только начал понимать и потому не может правильно сформулировать.
Его взгляд падает на стол, по которому разложены карты. Одна из тех, что повернуты лицом вверх, привлекает его внимание.
— Вот на что это похоже, — говорит он, указывая на картинку.
На ней изображена женская фигура с весами и мечом, надпись под рисунком гласит: La Justice. Правосудие.
— Это как весы: одна чаша моя, другая — ее.
На столе среди карт появляются миниатюрные серебряные весы. Их чаши уравновешены горстками алмазов, поблескивающих в свете свечей.
— То есть нужно склонить чашу весов в твою сторону? — уточняет Изобель.
Марко кивает, перелистывая тетрадь. Он постоянно возвращается к странице, на которой изображено дерево.
— Но если каждый по очереди увеличивает вес своей чаши, добавляя все новые элементы… — продолжает допытываться Изобель, разглядывая мягко покачивающиеся весы, — они не сломаются?
— Боюсь, это тоже не вполне верное сравнение, — произносит Марко, и весы исчезают.
Во взгляде, которым Изобель смотрит на опустевший стол, сквозит печаль.
— Как долго это будет продолжаться? — спрашивает она.
— Понятия не имею, — признается Марко, поднимая на нее глаза. — Ты думаешь все бросить? — продолжает он, сам не зная, что хочет услышать в ответ.
— Нет, — качает головой Изобель. — Я… я не собираюсь ничего бросать. Мне здесь нравится, правда. Но мне все же хочется понять. Может, если бы я смогла понять, от меня было бы больше толку.
— От тебя есть толк, — уверяет ее Марко. — Не исключено, что это мое единственное преимущество: она не знает, кто я. Она может только реагировать на изменения, происходящие в цирке, а у меня есть наблюдатель.
— Но я не вижу, чтобы она как-то реагировала, — возражает Изобель. — Она все держит в себе. Читает больше, чем кто-либо другой, насколько я могу судить. Близнецы Мюррей от нее без ума. Ко мне она исключительно добра. Я ни разу не видела, чтобы она делала что-то необычное, если не считать того, что она делает во время представлений. Ты утверждаешь, что она совершает какие-то ходы, но я этого не вижу. Почему ты уверен, что это не одно из творений мистера Барриса?
— Мистер Баррис способен творить настоящие чудеса инженерной мысли, но это не его рук дело. Впрочем, она усовершенствовала его карусель, в этом я убежден. Сомнительно, чтобы даже такой талантливый инженер, как мистер Баррис, мог создать раскрашенного деревянного грифона, который бы мог дышать. И пусть даже на этом дереве нет листьев, я знаю, что оно пустило корни глубоко в землю — оно живое.
Марко вновь сосредоточивается на рисунке, водя пальцем по изгибам ветвей.
— Ты загадал желание? — тихо спрашивает Изобель.
Не желая отвечать, Марко закрывает тетрадь.
— Она по-прежнему выступает в первой четверти часа? — уточняет он, доставая из кармана часы.
— Да, но… ты хочешь пойти туда и посмотреть ее представление? — в голосе Изобель слышится сомнение. — В ее шатре еле-еле помещается двадцать человек. Она тебя заметит и наверняка удивится, что ты здесь.
— Она меня не узнает, — говорит Марко. Часы в его руке исчезают. — Я настоятельно прошу тебя сообщать мне, когда в цирке появляется новый шатер.
Он поднимается и выходит прочь так стремительно, что растревоженный воздух колышет пламя свечей.
— Я тоскую по тебе, — шепчет Изобель ему вслед, но слова теряются в стуке хрустальных бусин, сомкнувшихся у него за спиной.
Она вновь набрасывает на лицо черную вуаль.
Ближе к утру, когда ее каморку покидает последний клиент, Изобель вынимает из кармана свою марсельскую колоду. Она не расстается с ней, хотя для гадания в цирке должна использовать другие карты, специальную колоду в черных, белых и серых тонах.
Из марсельской колоды она вытягивает одну единственную карту. Еще не перевернув ее, она уже знает, что там. Изображенный на картинке ангел только подтверждает давно зародившиеся подозрения.
Она не возвращает карту в колоду.
Атмосфера
Лондон, сентябрь 1891 г.
Цирк приезжает в Лондон. Поезд, подползающий к месту стоянки уже после наступления сумерек, не привлекает особого внимания местных жителей. Вагоны начинают распадаться, двери и коридоры беззвучно разъезжаются в разные стороны, превращаясь в череду отдельных комнат без окон. Вокруг них разворачиваются полосатые полотнища, разматываются и натягиваются канаты, под поднятыми пологами сами собой собираются помосты для выступлений.
(Труппа считает, что, хотя часть изменений происходит автоматически, где-то есть специальная бригада, которая отвечает за это превращение, пока артисты распаковывают вещи. Раньше так и было, но сейчас никакой бригады нет, невидимые грузчики не устанавливают декорации. В этом больше нет нужды.)
В неосвещенных шатрах все тихо. Цирк откроется для посетителей только вечером следующего дня.
Пока большинство циркачей отправляется в город навестить старых друзей и пропустить кружечку-другую в любимом пабе, Селия Боуэн заперлась одна у себя в вагончике за сценой.
По сравнению с другими жилищами, скрывающимися за вереницей шатров, ее комната кажется довольно скромной. Большую ее часть занимают книги и видавшая виды мебель. Повсюду, где это возможно, весело горят свечи самых разнообразных форм и размеров, освещая спящих голубей в клетках, висящих среди ярких ниспадающих портьер. Уютное гнездышко, тихое и удобное.
Стук в дверь раздается как гром среди ясного неба.
— И так ты собираешься провести весь вечер? — спрашивает Тсукико, бросая многозначительный взгляд на книгу в руках Селии.
— Полагаю, у тебя есть идеи получше? — улыбается Селия. Девушка-змея редко заходит просто так.
— Меня пригласили в гости, и я подумала, что будет неплохо, если ты отправишься со мной, — заявляет Тсукико. — Ты слишком много времени проводишь в одиночестве.
Селия начинает было отказываться, но Тсукико решительно достает из шкафа одно из самых красивых платьев Селии. Почти все ее наряды черно-белые, но это, сшитое из темно-синего бархата и отделанное золотистой тесьмой, является редким исключением.
— Куда мы идем? — спрашивает Селия, но Тсукико не спешит удовлетворять ее любопытство. Однако для похода в театр или на балет час уже слишком поздний.
Оказавшись перед особняком Лефевров, Селия заливается смехом.
— Могла бы и рассказать, — шутливо упрекает она Тсукико.
— Тогда это не было бы сюрпризом, — парирует та.
На приеме в особняке Лефевров Селии довелось побывать лишь однажды. К тому же это был скорее ужин в честь грядущей премьеры, нежели обычная Полночная трапеза. Однако, хотя со дня просмотра в театре и до открытия цирка она бывала здесь считаные разы, выясняется, что со всеми гостями она знакома.
Ее появление вместе с Тсукико вызывает всеобщее удивление, но Чандреш тепло приветствует ее и усаживает в гостиной с бокалом вина так быстро, что она даже не успевает толком принести извинения за приход без приглашения.