– Печёнка‑то свежая? – Прасковья Леонидовна мало что носом в неё не уткнулась.
– Какой же ей ещё быть!? – Всплеснула немолодая торговка руками, выпростав их из‑под засаленного, отродясь нестиранного фартука.
– А не ты ли мне с тухлинкой по осени продала?
– Окстись! Типун тебе на язык! – Охотно возмутилась торговка, – Бабы, ну вы слыхали? С тухлинкой!
О шума хотелось зажать уши, но пялюся по сторонам. Опасливо! Народу много, и все незнакомые, злые. Иль это они на хозяйку злы? Могёт быть и так, больно уж язык у ей поганый, стервь как есть!
Пока набрали снеди, Прасковья Леонидовна успела перебрехать мало не с половиной рынка. Назад она шла довольная и така спокойная, будто церкву посетила. Ну точно эта… вомпер, во!
Набрали вроде бы немного – знаю уже, что хозяйки в городе кажный день на рынок ходят. Своего‑то хозяйства нет, куды деваться‑то?
Набрали немного, а вот шли назад долгонько, ажно руки отваливаться начали. Она, хозяйка‑то, сразу шипеть начинала, когда я корзину на снег ставил. Держи, и всё! А она неудобная, страсть!
Завтрака меня лишили – за леность и тупость.
– Неча! – Сказал похмельный мастер Дмитрий Павлович, наливая подонки в стаканчик и выпив, морщася, – Не заслужил! Пшёл!
– Ничо, – Бормочу негромко, – у меня снедь в узелке, недаром Ираида Акакиевна… Лёшка, стервь такой! Ну погоди у меня! Даром, что старше, а кровавой юшкой умоешься!
Меня аж затрясло – это ж надо?! По чужим вещам лазать! Ты мне кто есть? Кум‑сват‑брат? А коли нет, то и не замай!
Вместо завтрака пришлось колоть дрова, а опосля позвали чистить самовар да выбивать половики.
В обед покормили, и то слава богу! А то ажно руки дрожать начали, так есть хотелось! Щи с головизной, да опосля каша пшённая с маслом. Мне, вестимо, ни мяса щах, ли масла в каше не досталося, но и то! У тётки, чай, не сытнее ел. Даже когда было что.
|
|
– Мусор выкини, да полы опосля помоешь, – Сказала Прасковья Леонидовна, – и смотри! Проверю потом!
Сказала и ушла, переваливаясь как утица. Вот же… зверь‑курица! Ленивая, страсть! Кака ж ты хозяйка, коли по дому и не делаешь ничего? Ну рази только готовит сама, и то – чтой‑то мне подсказывает, что и буряк с морквой мне чистить придётся, да как бы и не резать, да в щи потом кидать!
А эта знай орёт на нас да с хозяином лаиться, чисто собачонка из‑под забора. Тяф да тяф, и так цельный день. И не устаёт же!
Глаза бояться, а руки делают! Хучь и бабская эта работа, по дому убираться‑то, ан приучен. После болести‑то, по первой мало чем не занимался, и вспомнить‑то стыдно. Даже крупу перебирать приходилось да исподнее стирать, ну чисто девке!
Потом, правда, бабы деревенские тётку застыдили, и я уже по мужицки работать начал.
Лёшка, стервь, по помытому так и норовил пройтись. А соплюшки две, дочки хозяйские, за ним повторяли, пока мать не окликнула. Да не меня жалеючи, а чтобы дочки в воде не возилися.
Дмитрий Палыч, выпив чутка за обедом, слегка повеселел и даже напевать начал что‑то. Прости Господи, лучше бы он немым был! Голос противный, ну будто кошку душат, а он духовное петь! В грех ведь вводит!
– Иди‑ка дрова наколотые в поленницу собери! – Велела мне хозяйка.
– Агась!
На улице хучь и студёно, да всё легче. А то знай‑гадай, когда и от кого тебе прилетит – то ли хозяйка в сердцах запустит чем, то ли хозяин сапожной колодкой. Они такие, легко волю рукам дают! Всего ничего живу здесь, ночь только переночевал, а уже к тётке хочется! Знамо дело, не примет назад, ан всё едино.
|
|
Дверь скрипнула, и во двор вышел Лёха. Завидев меня за работой, паскудник осклабился и хотел было проглумиться, да я первым успел.
Н‑на! От удара с левой ему откинуло голову, а губы окрасились кровью. Отступив шаг назад, он неверяще уставился на меня.
– Будешь знать, паскуда, как по чужым вещам лазать!
– Ах ты… – Замахнувшись широко, Лёха шагнул вперёд, но я успел первым. Джеб! Ещё! А теперь двоечка!
" – Теперь в печень", – Добавил Тот‑кто‑внутри, и я послушно ударил в бок вражине. И ещё раз…
Силёнок не хватило пробить тулупчик, опоясанный толстым широким ремнём, и Кабанов опомнился – даром что глист сутулый, так зато на три годка старше, да и выше почти на голову. Удары посыпались на мою голову, а уворачиваться получалось не всегда. Руки‑то длинные у него, да и по снегу не больно попляшешь!
Ничё! Даром, что ли, ещё в деревне начал руками махать, как во снах снилось!? Знаю ужо, как лоб да локти под кулаки подставить, да уворачиваться. Пущай получается через раз, но у вражины ещё хуже!
– Ах ты ирод! – На меня налетела Прасковья Леонидовна, лупя поленом, – Приехал всего ничего, а уже драчку затеял?! Вот тебе, вот!
Удары сыпались градом, и я начал уворачиваться – чай, не пруток! Раз ударит покрепче, да и всё! Отпевать.
Лёшка, паскуда, и здесь себя показал. Схватил за одёжку, и держит! Крепко мне поленом пару раз прилетело.
|
|
– Значит, кулаками размахивать вздумал? – Наливался гневом хозяин, схватив меня за виски, – Не по ндраву тебе Лёшка?
Рванув за виски, он с силой впечатал меня в стол, разбивая губу и нос. Тут же подскочила хозяйка и начала возить за вихры по столу.
– Помилуй мя, боже, помилуй мя, – Зашептала она надрывно, отпустив меня, – Господи… Великомученица Варвара… сохрани нечаянные смерти…
Хозяин руки больше не распускал, только сверкал свирепо глазами от окна, устроившись с работой. А хозяйка то молилась, то принималась накидываться на меня, трепя за волосья.
Ужина меня в тот день лишили.
Шестая глава
После трёпки, заданной мне хозяевами, Лёха было расправил костлявые плечи и начал вякать в мою сторону всяко‑разное, но быстро стух. Я пусть и помалкиваю, но пока хозяева не видят, глазами сверкаю так, что просто ух! Показываю, значица, что не смирился и не сдался. Воюю, значица.
А он сцыкливый, это сразу видно было. Трусло! Да и как кулачник ниочёмный. Пущай я среди годков моих и первеющий боец на деревне был, но сколько таких на маленьку деревню‑то? Три раза по сто человек не наберётся, так‑то.
Лёха же с десятилеткой справится не смог, даром что выше ажно на голову. И дыхалка никакая, почитай сразу и хрипеть начал. Если бы не эта зверь‑курица, я бы ух! Задал бы трёпку, никакой снег не помешал бы!
Что не умеет кулаками махать, так‑то ладно – бывает. Некоторые и вовсе чисто мельница руками махают. Если силушка есть, да стоять готов до последнего, то оно и ничего. Бывалоча, такие и опытных кулачников бьют. Ну а даже не бьют, так лишний раз к духовитому бойцу и не сунешься‑то.
А этот жмурится и бошку свою отворачивает. Боится, значица, хоть един удар пропустить. А как же драка, коль ты без единого синца остался?!
Поглядываю, значица, нехорошо. Пока не видят. Скалюся злобно.
– Дмитрий Палыч! Да что же такое‑то!? – Вскочил Кабанов, отбрасывая работу, – Скалится этот мелкий, ну чисто как шкилет какой!
Взгляд мастера встречаю удивлёнными глазами, ажно тряпку роняю, коей самовар отчищаю. Тот‑кто‑внутри называет это «Глазки котика из Шрека». Не разумею, что это за Шрек, но суть, как говорит дядька Алехан, уловил.
Мастер фыркает и кидает в меня куском кожи, но сразу видно – для порядку!
– Не скалься, ирод!
– Да я как бы и не… – Затыкаюсь на полуслове, принося кожу обратно. Идя назад, нагло подмигиваю Лёхе, скаляся. Мастер‑то не видит! Только шеей Кабанов дёргает, но смолчал. Понимает, что себя только дураком да сцыклом выставляет.
А морщится, стервь! Мне‑то его колотушки по локтям да по лобешнику прилетали, больше свои кулаки и расшиб же. Да и мастер пусть влупил меня в стол мордой лица, ан только юшка и потекла, в голове не помутилося. Ништо!
Лёшке же я не раз и не два в морду‑то зарядил! Морщится, сцыкло, да воду пьёт. Мутит, наверное, вот тошнотики и запивает. Ночью обосцыться небось.
«– Как в пионерлагере» – Просыпается Тот‑кто‑внутри, подсовывая картинку. Сцыкло и обосцыться? Здоровски!
Делов на меня навалили – не продохнуть. Хозяева с дочками уж третий сон видят, а я всё кружуся. За печкой проследи, чтоб не угореть, на завтра всяко‑разное приготовь, чтоб с утра меньше колготиться.
Лёшка‑стервь развалился на лавке, не спится ему, в мою сторону поглядывает. Тревожится! Я, значица, нарочито так делаю, чтоб тревожить. То поближе подходить начну, да нарочито на цыпках, то ещё какую пакость учиню. Не придраться, ан тревожно‑то! А спать хотца.
Всё, заснул стервь. Несколько раз прошёл мимо, не ворохнулся даже, храпит только да слюни на губёшках пузырятся.
Доделал остатние дела и раскидал у печки тряпки, на которых и сплю, значица. И уже опосля взял две плошки – одну с водой, одну пусту. Подкрался к Лёхе… спит.
Журчит вода ручейком, переливается. Во, губами плямкает тревожно, но нет, не просыпается. Есть! Обосцался, как маленький!
Сдерживая хихиканье, иду тихонько спать. Сразу‑то он не проснётся – тёплая она, сцанина‑то, поначалу.
Тока‑тока устроился, и вот, ворохнулся. Ногами двигат – зябко ему, значица.
– Да что ж это, – Шипит он, вставая.
– А? – Делаю вид, что тока‑тока проснулся, поднимаю голову.
– Ничо! Спи давай!
Лёшка‑стервь застирал штаны, да и разложил на печи. Ишь, богатый какой! Ещё одни штаны есть! Ничо…
Поутру проснулся сам – печь‑то выстыла, зябко на полу, особливо когда понизу тянет. Без напоминаний вынес нужное ведро – знаю уже, куда. Обратно когда шёл, мальчишки остановили – чутка может постарше, чем я.
– Ты у Палыча новенький?
– Ну!
– Не нукай! – Передразнил второй, – Да будя, будя! Рукава‑то не закатывай! Я не со зла, просто учу, как по‑московски разговаривать‑то. Говорят, ты вчера с Кабановым подрался?
– Подрался? Колотушками одарил, пока хозяйка не полезла. А там, знамо дело, самому и досталося.
– Поколотил, значит? А не врёшь? – Удивился второй, глядючи с прищуром.
– С чего бы? Он же полудохлый, как есть глиста ходячая. И сцыкло!
– Трусоват, это да.
– Что трусло, то разговор отдельный, – Меня аж распирает, так хотца поделиться, – Сцыкун и есть! Обосцался сегодня ночью. Я у печи сплю – глянул, а он штаны застирывает. Смех давил так, что мало сам не обосцался!
– Га‑га‑га!
– Мишка Пономарёнок! – Протягивает мне руку рыжеватый, – Мы портняжками будем, значит.
– Сашка Дрын, – Протягивает второй, тёмно‑русый, с носом‑картошкой, – тоже портняжка.
– Егор Панкратов, из Сенцова, что в Костромской губернии, значица.
Назад шёл, ажно на душе лехше стало. Не так всё и плохо‑то, значица! Глядишь, и дружками обзаведусь, всё получше будет.
– Собирайся, лодырь! – Прасковья Леонидовна ткнула мне давешнюю большущую корзину в руки. Ишь, тетёха![26]Я‑то лодырь? С утра успел нужное ведро вынести, печку подтопить, да воды с Неглинки принесть, а она туда же – ругаться!
– Чтой‑то это вчерась шебуршал заполночь? – Осведомилась она, поджав губы.
– Я? То Лёшке не спалося. Обосцался, да и вставал штаны застирывать.
«– Сделал гадость, сердцу радость», – Ворохнулся Тот‑кто‑внутри и снова утих.
– С чего бы?
Пожимаю плечами, что с бабой говорить‑то? Вчерась за волосья трепала, а сегодня стелиться перед ней? Нет, так‑то можно, ежели знать наперёд, что поможет лишнюю краюху хлеба получить. А зряшно‑то зачем?
Не повезло мне с хозяйкой – вздорная баба, зверь‑курица! Дурная да злопамятная, от такой лучше подальше держаться.
– Драться‑то вчерась зачем полез?
– Так, хозяйка… мне тётушка с собой еды дала, ан сунулся вчера, и нету!
Пусть не родная, но Ираида Акакиевна тоже ведь тётушка! Чья‑то. Эх, хорошо б моей была… Хорошая ведь баба – сразу видно, добрая и понимающая. И мужик ейный тоже ведь не из простых. Ишь, официянт при буфете! Всегда сыт, пьян и нос в табаке. И мне б крохи перепадали, уж всяко сыт да не бит живал бы. Худо ли?!
– Ишь какой! – Покосилась она на меня, не сбавляя шагу, – Из‑за хлеба куска на человека кинулся!
– Да больше потому, что в вещи полез, – Шмыгаю носом.
– Ишь, – До рынка идём молча и внутри поднимается тёплая волна радости – неужто смог хоть чутка эту зверь‑курицу на свою сторону подтянуть?!
Тот‑кто‑внутри ворохнулся и охолонул меня. Это, дескать, ерунда – удачный ход в большой шахматной партии.
Лёшка теперь под сомнением – как человек, способный в чужих вещах рыться. Нет‑нет, а будет поглядывать, когда что затеряется в доме. Да и так, без дела. А ну как полезет?!
Ну и я, стал быть, не совсем пропащий. Не ангел Господень, но ясно теперь хоть, из‑за чего в драчку кинулся. Любить меня не станут, но и зверёнышем диким считать перестанут. Драчлив и дерзок, но хоть понятен.
А самое здоровское – шахматы! Я теперь не токмо само слово понимаю, но и как играть в них, значица! Шах, мат, эндшпиль, сицилианская защита – всё ясно, вот как божий день! Не… я точно из господ был, пока попаданцем не стал. Откуда крестьянину‑то такие слова мудрёные знать‑то? Умственная игра, господская!
Завтракали сытно и вкусно, да и мне каши дали не жалеючи. Скусная, гороховая! Не сказать, чтоб совсем от пуза, но отяжелел приятственно. А потом ещё и киселю налили в большущую кружку.
– Спаси тя Христос, хозяюшка, – Вежественно благодарю после трапезы, – Вкусно[27]и сытно.
Кивнула! Поджав губы, но всё ж.
– Сарайчик дровяной разбери, – Наказала Прасковья Леонидовна после завтрака, – Какие трухлявые есть, вытащи поближе, чтоб пожечь, пока совсем в труху не превратились.
Одевшись, выскочил на улицу, пока чего ещё не напридумывала. Знакомцы утрешние уже здеся, двор‑то общий. Сараюшки во дворе у кажного свои – для дров, капусту на зиму держать, а кто и козу.
– Помочь‑то? – Подошёл Пономарёнок с Дрыном.
– Да ну… выйдет сейчас небось хозяйка, а не сама, так Лёшка выглянет. Потом придумывать почнёт такие задачки, чтоб на всех троих хватило.
– Это да, – Засмеялся негромко Дрын, – дурная баба! Бабы, оно почитай все дурные, даже если и справные. Складственность умственная у них такая, во! Но эта Леонидовна почитай по всем улочкам и переулочкам окрестным дурным ндравом славится. Склочница первеющая, даром что болезная вся, мало что не гнилая внутрях.
– Да уж, – Вздыхаю, не переставая разбирать поленницу. С ленцой, токмо чтобы не зазябнуть, – повезло! А вы сами‑то что?
– Да у нас хорошо, – Расправил Пономарёнок плечи, – Мастер если и дерётся, то по делу токмо. Не кажный день даже по заднице и прилетает! А ухи или там подзатыльник, это ж понятно, куда ж без них.
– Эко!
– Да, брат, – Важничая, кивнул Дрын, снимая шапку и приглаживая волосы, – Гулять даже отпускает, так‑то! Ежели ни по работе, ни по хозяйству нет ничего, так дурных дел и не выдумывает. Ступайте себе, говорит, на улице головенки свои проветрите.
– Учит хоть?
– Шалишь! Мы плачёные, – Задрал нос Пономарёнок, – Родня платит мастеру, чтоб учил, да не лупил почём зря. А ты, стал быть, запроданный, за тебя денюжку платили. Не повезло.
– Не повезло, – Эхом повторяю я.
– Агась, – Вздыхает Дрын, присаживаясь на поленья, – Что ты, что мы – все учениками записаны. Ан нас учить будут, а тебя только по хозяйству гонять. Леонидовна, стал быть, мастеру всю плешь проела, так ей хотелось прислужкой обзавестись. Она же не только склочная и больная, но ишшо и ленивая.
– Работы у сапожников помене стало, – Подсаживается Мишка, – Дмитрий Палыч и без Лёхи свинёнка справлятся.
– Как? Свинёнок? – Смеюсь я.
– Агась! – Скалит зубы Мишка, – Он же Кабанов, а на него как глянешь – на подсвинка даже не тянет!
– Не‑не‑не! – Зачастил Сашка, восторженно округляя глаза, – Он теперича Сцаный Свинёнок будет! А как вырастет, так Сцаный Свин!
Разговоры с дружками моими новыми говорили недолго. Выглянула баба кака‑то из оконца на втором етаже, да и зазвала их в дом. Работа, стал быть, нашлась.
Повезло ребятам‑то. Шутка ли, учат и почти даже не лупят! Ну, зазря. Так‑то куда без розог и вожжей, ну и подзатыльников, знамо дело. Но учат!
И живут на втором етаже, а не мало что в погребе. Хороший мастер, стал быть. И комнаты посуше, потеплей. Не то что в энтом… полуподвале! Чахоточное место, как есть.
– Запроданный я, стал быть, – Бормочу негромко, присев на почти разобранную поленницу, – антиресно бы ещё узнать – почём меня запродали.
«– И насколько это законно», – Просыпается Тот‑кто‑внутри, – «‑документы надо смотреть, да законы выяснять».
– Закончил?! – Высунулся из дверей Сцаный Свинёнок, – Прасковья Леонидовна зовёт!
– Сейчас!
Наябедничает, что я сидел? А непременно! Натуру у него такая паскудская. Зато эвона как завернул – Прасковья Леонидовна зовёт! Не «подь сюды», а хозяйка. Он вроде как и не при чём. Сцыт. Как есть сцыт!
«– Это ещё не победа», – Ворохнулся Тот‑кто‑внутри, – «а начало долгой позиционной войны».
Седьмая глава
Столик мастера под самым оконцем, чтобы керосинку зазря не жечь, ить дорогой он, керосин‑то. Сидит Дмитрий Палыч на свету, да башмак ладит. А ловко‑то как! Хороший‑то ён мастер, ничего не скажешь противу.
Ладит куски кожи, тыкает иглой с дратвой, да мурлычет под нос песенку. Спасибо Боженьке, что не в голос! Пущай вот так и будет, тихохонько, а то ажно ухи вянут от его песнопений.
Я тоже хлопочу – по хозяйству, значица. Прасковья Леонидовна дала с утра саморанешнего медяшки всяки‑разны, что в хозяйстве есть – оттирать да полировать, значица. Накопилося.
Лёшка‑то Свинёнок, он плачёный. Где сядешь на него, там и слезешь. По ряду нельзя хозяйство на него сваливать, так‑то! Ведро нужное вынесть, воды натаскать иль самовар начистить, и всё, ряд! И дедушка у него, значица, есть. Проверяет.
А хозяйка сама ленива – страсть! Одно слово‑то, что хозяйка. Где ж это видано, что медяшки блестючие в доме имелися, да не начищенные? Ну, окромя самовара. Их же, богачество такое, на видное место люди выставляют, чуть не в красном углу. А у хозяев медяшки аж патиной покрылись. Вот, полирую.
Хлоп! Низенькая дверца влепилась в косяк, с потолка на голову просыпался мелкий сор, и Прасковья Леонидовна тяжело ввалилась в комнату, разматывая платок. Полное, болезненно отекшее лицо её мрачнее тучи.
Вздохнув напоказ несколько раз, чисто корова рожающая, уселася на лавку. Сейчас! Учён уже – знаю, что делать надо‑то! Месяц почитай в их доме проживаю, ужо не деревенщина лапотная. Москвич!
Тряпицу войлочную отложить и бегом в сени с корцом[28], да зачерпнуть ледяной водицы, разбивая ледок поверху, – Испейте с устатку, Прасковья Леонидовна! – С поклоном, как положено.
Тяжёлая оплеуха едва не сбивает с ног, а корец летит в угол, разбрызгивая воду.
– Пащенок! Застудить меня вздумал! – Хозяйка визжит, ну чисто свинья под ножом неумехи‑забойщика, – С холоду зашла, а меня водой ледяной студить!? Изжить со свету хотишь!?
С неожиданным проворством она вскочила с лавки, подхватывая корец и принявшись охаживать им меня, норовя попасть по голове да по хребту.
– Тварёныш, байстрючёнок! Руками закрываться вздумал?! Смирно стой, кому сказала!
– Не ори ты, мать! – Хозяин аж привстал, стукнув кулаком.
– А, зараза! – Дмитрий Палыч затряс рукой, порезанной невзначай о сапожный нож, – Да чтоб тебя подняло и прихлопнуло! День так хорошо зачинался, и на тебе! Пришла! Варежку раззявило‑то и завопила вороной простуженной!
– Я? Зараза!? Прасковья Леонидовна бросила корец и упёрла руки рыхлые бока, настраиваясь на долгий скандал, – Это я‑то виновата, что мальчишку негодящего купил? Дёшево, дёшево… Десять рублёв заплатили, а ён вот дерзит!
– Ить сама прислужника захотела! – Мастер ажно задохнулся он гнева. Свалявшаяся его бородёнка распушилась, – А я те деньги не печатаю, а зарабатываю! Вот этими вот руками!
Для пущей наглядности он выставил вперёд руки, тёмные от постоянной возни с пропитанной дёгтем дратвой и в мелких белесых шрамиках от постоянных порезов.
– Овца ленивая, ни к чему не пригодная! – Начал яриться он, – Купи, купи! А пошто он нам? Мне? Так как фабрики эти сатанинские понаставили, так нормальному человеку и не прожить, как раньше‑то! Я б и Алексея в ученики брать не стал, коли не платили за него! А этот вообще… ненужный! Из‑за тебя брал, ты всё жалилась на здоровьице, да болести свои выставляла, яко щит! И корцом пошто лупишь? Сама приучила воду подносить! Сама, дура, оплошала, а на мальце отыграться хотишь!
– Да рази можно так при ём говорить, дурак бородатый! – Затопала хозяйка ногами, задыхаясь пуще прежнего и покрываясь красными некрасивыми пятнами, – После твоих‑то слов что я для него?!
– Маменька, тятенька! – Из спальни выметнулась старшая Евлалия, – Не ругайтеся!
Переглядываемся со Свином и сбегаем на улицу, я даже в опорках одних выскочил, уже там обмотки крутил, да ботинки натягивал. Переглянувшись ещё раз, расходимся.
Дружками мы с им, значица, не стали. Но заключили это… как его?
«– Вооружённый нейтралитет. Перемирие», – Ворохнулся Тот‑кто‑внутри.
Точно! Нитралитет и перемирие! Свинёнок, значица, мне сильно здорово могёт в доме подгадить, но понял уже, что и я не прост. Я ого‑го! После сцанки ещё сюпризы были, да много! Тот‑кто‑внутри много всяко‑разных пакостей знает. Да и поколотить могу, коль с первого раза не понял.
Так и воевали, значица. Он мне нагадит перед хозяевами, я колотушек получу. Опосля он колотушек получает уже от меня, на улице. Да пакость какую в ночь почитай завсегда. А коли не получалась пакость‑то, то всё едино Свинёнок ночку не спал, пакости ожидаючи. Всё едино пакость и выходила!
А спать хочется спокойно, значица, без опаски. Да и на улицу выйти хотца, да чтоб в любое время, а не только когда я в дому.
Ну вот и прижух Свинёнок, перестал гадить. А я, значица, в ответ. Бумаги не подписывали и на ладони не плювали, соединяючи их, а просто вот. Умишко‑то есть.
Свинёнок, он конечно тот ещё стервь, но не дурак. Соображалка есть. Пакостная кака‑то, но есть. Тот‑кто‑внутри говорит, что такому в чиновники идти надоть. Самое место, мол.
Но я о том молчу, а то вдруг? Возьмёт, да и устроиться куда‑нито в полицейскую управу писарем, а тама и развернётся!
– Мишка! Пономарёнок! – Ору под окнами портняжной мастерской. Долго ору, ажно горло надсадил. Он ить другие дети во дворе есть, но иль делами своими заняты, иль по возрасту не сходимся.
Ну или девки. О чём с ними говорить‑то? Когда малые совсем были, ладно ишшо. Когда подрасту, тоже наверно интерес свой найду в ентом. Ну, если на старших глядючи, подумать.
Интересно же им зажимать девок у сараюшек, да титьки с жопами мять? Ндравится тебе жопы мять, так свою и наминай. Всегда под рукой‑то! Кака разница‑то? Не, не понимаю…
Девкам, похоже, тоже ндравится. Ить визжат, но не шибко‑то вырываются! Хотя енто смотря кто зажмёт! Симпатии, значица.
– Мииишкаа!
– Чегой тебе! – Высунулась из окна недовольная усатая рожа подмастерья, – Зайди по‑человечески, да и спроси, хватеру из‑за тебя студим!
– Ага, зайди! Зашёл намедни, а хозяйка пелёнками погнала!
– И в другой раз погонит дурня! – Рявкнул подмастерье, сдерживая улыбку, – А то ишь! Глотку с порога драть почал! Умишка не хватает, что малой в доме?
– А? – Он повернулся к кому‑то в комнате, – Заходь давай, только тиха! И расскажешь заодно, что там у мастера твово случилося, что у нас аж стёкла от ора бабы евойной дрожали.
– Агась!
Шмыгнув в дом, взбегаю по скрипучей деревянной лестнице да жду, пока отворят. Пригласили сами, да рассказать коль просят – так стало быть, чаем угощать будут. Самонастоящим, а не просто кипятком, как мастериха жмотится. Сами‑то пьют, да иногда и сахаром даже, а мне хренушки – кипяток! Говорят, чтоб не разбаловался. Ну да не нами такое заведено, не нам и кончится.
Кланяюсь на входе, крещусь привычно на иконы. Хватера у портняжек богатая, большая! Четыре комнаты, шутка ли!? Больше даже пятистенка, что у старосты нашего и богатея первеющего, поставлен.
Живёт здесь сам мастер Фёдул Иваныч, Жжёный по прозвищу. Горел по малолетству, значица, ожоги на морде лица. Оно и неприметные, если не присматриваться, бородой скрыты.
Марья ишшо. Жжёнова супружница значит. Баба не вредная, но как и все бабы – неразумная. Ишь, пелёнками засратыми мужика гонять вздумала! Но баба, она и есть баба.
Подмастерье Антип. Он по возрасту дядинька почти, усы уж под носом расти начали. Пора уж по имени‑отчеству называть, ан мастер ругается: говорит, пока экзамен на мастера не сдаст, быть ему Антипом, а не Антипом Меркурьевичем! А до того и вовсе Антипкой был, покуда в учениках ходил.
В первой комнате, значица, людёв принимают. Этих… клиентов! Стол ещё стоит большой, и на ём вечно размалёванная мелом ткань. Болванов несколько деревянных, на их одёжку вешают, примеряючи. Сейчас никого, потому‑то и запустили. А то шалишь!
В другой комнате шьют, значит. Две швейные машинки стоят, богачество! Я когда впервые их увидал, ажно залип. Мастер потом смеялси, что слюни капали, но то ён смеётся просто! А я просто механизмы люблю и интересуюся. Ндравится!
А, спальня ещё хозяйская и кухня. Жить можно! Да и Марья хучь и дура‑баба, а хозяйка справная. Мишка с Сашкой по хозяйству ей помогают, значица, но токмо помогают, а не тянут на своём хребту!
– Мундир шьём, – Гордо сообщил Сашка, стоящий у стола с мелом в руках, – я вот помогаю. Поручицкий!
– Здоровски! – Зависть, оно конечно грех, но вот ей‑ей, я повыше вскарабкаюся! Пусть я и прислужник всего‑то, хоть в учениках и числюся, но Тот‑который‑внутри ажно девять классов оканчивал! В гимназии восемь лет учатся всего, и это ещё не все, многие и раньше учиться перестают.
А тут девять! Потом ишшо училище, профессионально‑техническое. Шутка ли! Анжинером наверное был, покудова попаданцем не стал и память не повредили супостаты. То‑то меня к машинерии всякой тянет!
– Ставь чайник, – Приказал мастер Сашке, глянув на висящие над печкой ходики, – да баранки доставай!
Рассказываю, значица, да чаёк из блюдца попиваю. С сахаром, по‑господски! Ну и вежество соблюдая, конечно. Не хрущу сахарок‑то, как белка орехи, а скромно. А то ить в другой раз и не пришласят!
– Сходу? – Переспросила Марья, призадумавшись, – С порога орачть почала?
– Агась!
– А я те говорила! – Оживилась Жжёнова, обращаясь супругу, – что на рынке ея облаяли! Хучь у неё и хайло здоровое да вонючее, ан нашлась и на неё управа.
Как и все бабы, Марья любила почесать языком, но муж ейные опытный, даром что старше почитай на десять годков! Знай, кивает себе да помалкивает. Но от дружков знаю уже, что и по столу кулаком стукнуть могёт, а то и вожжами приложиться. Момент понимает.
– Убили! Как есть убили! – Раздалось со двора и мы прильнули к окнам. Прасковья Леонидовна, простоволосая, визжала во дворе.
– Тиатра! – Восторженно сказал Мишка, – А это что у ей под глазом? Никак ссадина?
– Да ну, – Возразил Пашка, – с такого‑то расстояния рази увидишь?
Дмитрий Палыч за супружницей не выскочил, и визг её скоро стал таким… победительным.
– А чтоб тебя, ирода, разорвало!
Она крестится с силой, вбивая пальцы в плоть до синцов.
– Господи! Накажи его! Все обиды мои зачти ему! И глаза открой…
– Тьфу ты, Господи, – Сплюнул Федул Иванович, – никак она верх берёт!
Глянув на меня, пробормотал что‑то, переглянулся с супружницей и сказал:
– У нас сегодня переночуешь, на кухне. А то она ить в таком состоянии забьёт тебя до полусмерти, прости Господи! Завтра с утра явишься как ни в чём ни бывало, ясно?
– Ясно, дядинька Федул Иваныч!
– А сейчас с глаз моих, все трое! И чтоб до самого вечору не появлялись! Всё едино работа у вас не пойдёт. Моя‑то дурища уж побежала любопытствовать, и почнёт сейчас носиться туды‑сюды безголовой курицей. Нам‑то с Антипом и то нервенно будет, а вас и вовсе издёргает. Ишшо напортачите чего. Ступайте!
– Хороший у вас мастер! – Хвалю его, ссыпаясь по лестнице, пока Прасковья Леонидовна окружена любопытствующими бабами.
– А как же! – Дрын надувает грудь колесом и выглядывает из дверей, – Побежали!
– Он умный, страсть! – Чуть погодя говорит Мишка, когда перестали бежать, – Ну, чем займёмся?
– Айдайте с Авдеевскими подерёмся! – Предлагаю я.
– Мы ж с ними не враждуем, – Хмурит лоб Сашка Дрын.
– А мы и без вражды! – Мне на днях снилося новая ухватка, и аж распирает, как опробовать хочу, – Чисто из антиресу!
– А и пошли!
Ничо! Хозяйка за севодня и за ночь подостынет малость, с утра и бить почти не станет! Так, за волосья рази только потаскает. Хуже токмо, что завтрева без еды сидеть. Вот это да, тяжко.