Долго итти‑то пришлось, ажно нога разболелася с отвычки. Были бы деньги, так на конке проехался бы, а в кармане пятачок всего. Проходя мимо разносщика с пряниками, остановился и долго смотрел, мало что не пуская слюни.
– Закапаешь! – Насмешливо сказал мальчишка года так на два постарше.
– Эх! Однова живём! Вон тот вот дай! – Тыкаю пальцем. Получив заветный пряник, заворачиваю его в пинджак и засовываю в сидор. Что ни крошечки единой не пропало. Едал я такой один разочек у дяденек разбойников, ух и вкуснотища!
Уехать сразу не получилося, гоняли обходчики и машинисты. За штабелем брёвен, сложенных за железнодорожной будкой, нашёл щель, да и придремал там, проснувшись ближе к утру. Паровозы гудели, вагоны звенели, сцепляяся, а железнодорожники важно выхаживали средь этой суеты такие деловитые, что ажно завидка брала. В мундирах!
На карачках подобрался к насыпи, да и пошёл, пригибаясь, вдоль едущих вагонов, пытаяся на ходу открыть собачьи ящики. Один поддался и я побежал рядом, цепляяся.
Страшно! Так и под колёса можно, когда на ходу лезешь‑то! Собравшися с духом, изловчился, да и влез.
– Ф‑фу!
Дверцу за собой прикрыть, да и молиться Боженьке, чтоб не нашли! Так и придремал под стук колёс и потряхивание, когда колёса на стыки попадали.
Семнадцатая глава
Проснулся от того, что поезд стал притормаживать, и меня мотнуло вперёд, проелозив пузом по холодному гладкому железу и уткнув головой в стенку. Тут же приоткрыв дверцу собачьего ящика, выглянул в неё. Залипшие ото сна глаза плохо видели, но ясно – приехали, пора слазить. Станция там или полустанция, а как пойдут обходчики, так и попадуся!
Откинув дверцу, собрался с духом, повернулся поудобней, и с силой пихнулся ногами, вылетев из движущегося поезда на низенький, но как оказалося, оченно каменистый и болюче‑колючий откос, собрав ребрами и спиной все каменюки и колючки. Хромая и пригибаяся, подобрал сидор и поспешил оттедова, а то оченно близко от станции.
А нет! «Полустанция Бутово», так написано. Ну так мне кака разница, станция там или полу?! Главное для меня, так это не лезть в угодья местной крестьянской общины да не мозолить глаза дачникам.
Господа, они такие – опасливы и брезгливы порой без меры. По Москве сколько раз бывалоча – забреду куда‑то не туда, так сразу дворника кличут – прогнать. А то и полицию сразу. Как же, оборванец из своих трущоб посмел вылезть туда, где чистая публика променад делает!
Барышни мало что не омморок падают, к носам платки навоненные прислоняя, офицерики все как один усы по тараканьи таращить начинают и ногами топать. Прочая же чистая публика кто как, иные даже этак отворачиваются, вроде как не замечают – кто брезгует, а кто и енто, лебральничают так. Протестуют, значица.
– А ну стоять! – Увидел‑таки, чёрт глазастый! И свисток. Агась, стою уже, как же! Руки в ноги и бегом, только сидор по спине больно лупасит, прям по хребтине чайником.
* * *
– Не извольте беспокоиться, господа, – Прогнавший «зайца» железнодорожник стелился перед немногочисленными дачниками, вышедшими на перрон, – местный это, уж будьте уверены!
– Не варнак какой малолетний? – Осведомился, позёвывая, скучающий одутловатый господин, явно не выспавшийся в дороге.
– Что вы, Пётр Феоктистович! – Служитель аж руками всплеснул для убедительности, ну какой варнак!? Намётан у меня глаз за столько‑то лет! Местный, из Бутова. Повадились, собаки свинские, «зайцами» в Москву ездить. Видите? Полусотни саженей не пробежал, и всё, неспешно пошёл, как так и надо. И, наглец какой, в сторону деревеньки, даже следы запутать не пытается!
– Просим прощения‑с, – Склонился в поклоне железнодорожник, оставляя Петра Феоктистовича, поспешая к недовольной даме помогать с багажом и спускаться с перрона.
* * *
– Тьфу ты! – При виде показавшихся вдали домишек, ажно расстроился. Теперя кругаля придётся делать, а нога она тово, чуйствуется! Прыжки эти да пробегушки даром‑то не прошли!
Неспешно, так оно и ничего, отошла нога‑то. Так и шкандыбал, пока на речку не наткнулся. Ничё так – не шибко большая да ишшо и поросшая всяким‑разным у берегов, зато сразу видно – есть здеся рыба, вон как густо плещет! Правда, и комарья немало, ажно гул стоит. Ну да комары не вошки, пущай кусают понемножку!
Нашёл местечко, да и остановился на днёвку. Оно ведь как? Если я хочу до конца лета пожить здеся, то место, значица, выбирать нужно с умом.
Чтоб подальше от Бутово перво‑наперво, а то знаю я! Чуть что пропадёт, да хучь и крынка разбитая с тына свалится, сразу на меня думать будут. А народ крестьянский, ён такой – от думалки до делалки мало времени проходит, особливо если колотушек кому дать. Просто для порядку поколотить могут – чтобы, значица, опасался их и стороной обходил. Так что неча! Целее буду.
С дачами, оно сложнее. Вроде как и зарабатывать тама можно – ягоды собирать да продавать, да травы, да грибы. Но и не близко штоб, а то опять – дворник! Полиция! А то и хужей – охрана собак натравит, а уже опосля, порванному, и полицию позовут.
Верстах в пяти от дач, думаю. Так, чтобы самому ноги не шибко бить, если понадобиться туда дойти. А дачники, оне ж из господ! Не приучены ногами ходить, всё больше на извощиках ездют. Так, в леске вокруг да около побродят, да воздуха за‑ради моциона нанюхаются. Чудные!
Нашёл местечко не слишком близко от берега – штоб комарья поменьше и не слишком сыро. Но и не далёко, штоб вода рядышком, значица – оно хучь и чайник у меня, а чегой зря ноги ломать‑то?
Место под костёр очистил да сушняка натаскал и запалил. Рогульки установил, ветку срезал – чайник вешать, значица, да и к реке.
Подошёл с чайником, вроде как воды набрать‑то, а меня ажно колотит, так окунуться хотца. Чайник на траву поставил, одёжку скинул на ветки – штоб не отсырела, да и зашёл по грудь. Тёплищая! Молоко парное, ей‑ей! Ряску руками раздвинул, да и напился сперва, ажно в пузе тесно стало.
Тиной чуть отдаёт, но терпёжу нет – так в глотке‑то персохло. Ведь как с рынка убёг тогда, так и не пил, так получилося.
Глянул – чайник на берегу, рубаха и портки рядышком на ветках висят, и ну плескаться! До одури, пока в глазах темнеть не начало. Туды‑сюды, туды‑сюды… несколько разиков речку енту переплывал. Утомился так, что ажно плечи заболели, но ништо!
Потом у берега понырял, раков и ракушек потаскал. Накидал когда мало не целую гору, опомнился, да и потащил добычу свою – запекать, значица.
Подошёл да вывалил из рубахи к костру прогоревшему, и понял – корзину какую‑никакую плести надо. А рубаху тово… стирать. Раки‑то ишшо ничё, а вот ракушки, оне пачкучие дак вонючие.
Присыпал добычу углями, и за травами для чая. Оно конечно, на скорую‑то руку не шибко толковый чай сделать можно, но коли знаешь мал‑мала, то оно и недурственно выйдет.
Потом постирал рубаху с мыльным корнем, да и повесил сушиться. Не так чтобы вовсе хорошо вышло, ну так я и не баба!
Наелся ракушек и раков так, что от пуза, ничуть не хужей, чем на Хитровке. А то и лучше! На травке всё ж, а не стоя в толпе и не сидя на нарах, в дыму махорочном. Никто не пихает‑толкает, всяко‑разным в лицо не воняет. Сижу та травке, ну чисто господин! Только енто, тряпицу каку бы под задницу, так чистый падишах. А потом ишшо чаю напился! От пуза! Хорошо…
Сам не заметил, как придремал, только и успел, что в пинджак завернуться, да картузом лицо прикрыть. Проснулся от того, что ходит кто рядом, ну и напужался. Лиса! Воровка рыжая мало что всех раков остатних подъела, так ишшо и напужала!
Посмеялся нервенно, потянулся, да и за дело. Как ни крути, а ночевать мне здеся, так что какой‑никакой, а шалаш нужон. Подстилка, опять же. Корзину каку‑никаку сплесть.
Оно конешно, прутья загодя готовить надо, но мне хучь б так, штоб раков от реки таскать. Прослужит хучь пару недель, и ладно. Я пока подпаском работал, ентих самых корзин и особливо верш, сплёл мало не цельный воз. Криво‑косо, конешно, но крепкие вполне.
Работалося в охотку, ажно удивительно. Я и так‑то не лентяй какой, но приметил давно – на тётку когда батрачил, то чуть не из рук всё валилося. Не шибко работается, когда знаешь, что всё одно не похвалят, хучь ты сто раз извернись для ея.
По Москве когда ходил, руками своими торговал, то оно получше – пусть на других работаешь, зато копейку в свой карман кладёшь. Совсем другое дело!
А сейчас и вовсе – на себя. Никто над душой не стоит, не смотрит, прищуряся. Как потопаешь, так и полопаешь – вот прям про такое и сказано, ей‑ей!
До вечора ишшо далеко, а всё, закончил дела свои. Шалаш готов какой‑никакой, даже кажись тово – перестарался малость. В таком не ночь переспать, а и до конца лета жить можно, да не одному.
Ветки и трава для постели готовы, сушаться теперя на солнышке, значица. Корзин ажно две – руки сами сплели, пока думки думал. Верш тоже две – поставлю на ночь, и хоть сколько, а вся моя рыбка с утра будет.
Можа, грибов ишшо насобирать? И ягод! А то до тёмнышка далеко ишшо, а делать уже нечего, ажно странно. И руки ажно зудят, работы требуют! Для себя стараюсь‑то.
* * *
– Смерть Коровья[55] пришла! – Пробежала по деревне чёрная весть. Завыли по дворам бабы, заголосили, забегали. Ну да известное дело – бабы, што с них взять!? Им бы повыть да попричитать, сырость навести.
Мужики, те обстоятельней, собралися на сход и ну судить‑рядить. А что долго рассуждать‑то? Известное дело – коль Смерть Коровья пришла, так перво‑наперво деревню опахать нужно. Она тово, боится вспаханной земли‑то, живой.
Дружно собралися мужики, все дела бросили. Покос не покос… всё потом! Вытащили плуги, запрягли лошадок, да и пошли вокруг Сенцова опахивать. С песнями, как и положенно, призывая Смерть Коровью выйти из деревни и пугая ея святым Власием.
У баб же да детворы свои дела. С мужиками рядышком идут да выискивают – не пробежит ли мимо животина какая? Кошка, собака, петух, а то и свинья – убить на месте!
Сперва Опалёниха петуха заметила, да дура косорукая, упустила. Хорошо ишшо, Митяй Ждановский палку бросил по‑городошному. Подбили оборотня, а потом и забили, затоптали. Почитай все бабы отметилися.
Потом кошку заметили, Матрёнихина вроде – рыжая така, с беленьким. Но известно дело, колдуны да оборотни, они в животин хучь перекидываться, хучь вселяться могут, погань этакая! Отловили, да и сожгли живьём, особливо Серёжка Парахин старался, потому как тварюка ента всего его исцарапала. Ну так сам дурак! Поймал, так и держи крепко, а хвост отрывать‑то пошто?!
Потом ишшо животные попалися навстречь, и всех ли заметили? Тяжко на душе у народа – много слишком нечисти попалося, так и не прогнать Коровью Смерть‑то! Да хорошо – вспомнили про вовсе уж давешний обряд.
Вырыли мужики‑то ход подземный – споро, всем миром старалися, это до захода солнца делать надобно. Не время чиниться ни работой, ни чем иным.
Прокопали, да и пропустили через ход тот скотину всю, до овечки последней, до курочки. Коль прошла через Подземный Мир живность, то значица – спряталася от Смерти Коровьей. Так оно должно быть.
– Ой, не справилися, – Брякнула глазливая Опалёниха, – не успели!
И мужик ейный как врезал! И прямо по губам поганым, да с размаху!
Вот ведь дура баба, нешто не понимает? Приманивать‑то зачем? Момента не чуйствует!
Всю ноченьку молилися по избам да обряды колдовские творили, християнские. Никто почитай и не спал, окромя детей совсем малых. Успели иль нет? И ясно с утра стало – не успели. Завыли по деревне бабы, уже в голос. Заголосили по кормилицам.
– Не уберегли, – Только и сказал ссутулившийся Иван Карпыч, стоя у входа в хлев, – погибла Беляна‑то наша.
Супружница ево, простоволосая, выла над коровой в голос, рядом валялся втоптанный в навоз плат. Кормилица умерла! Аксинья раскачивалася рядышком, стоя на коленях и не отрывая глаз от раздувшейся Беляны.
– Вон! – Озлобился Иван Карпыч, – Вон отседова, дурищи! И без вас тошно!
Накинув на ноги павшей скотины верёвочную петлю, мужик прицепил её к Гнедку, да и поволок, молясь святому Власию и Ящеру одновременно, штоб хоть эту животину не трогали. Иначе хучь в петлю!
– Н‑но! – Гнедок, которого рачительный хозяин держал на всякий случай отдельно, на задах дома, напрягся и сдвинул тяжёлую тушу, – Пошёл, родимай!
Бабы опять завыли, и мужик озлился.
– Ишь, зайчиха! – Сказал он гневливо, глядя на выпирающий живот супружницы, – Повадилася рожать мало не каждый год! Всё одно, до весны не доживёт. Скидывай плод!
Восемнадцатая глава
Место под балаганчик я выбрал хорошее. Родник в десятке сажен, да речка в полусотне, притом и подойти к ей можно нормально, а не в грязи увязая и не через ивняк пробиваясь. С комарами, опять же, не шибко так штобы. Терпимо.
Недаром за три дня все ноги истоптал, кругаля вокруг да около даваючи. Бутово с его угодьями, да дачи эти господские, будь они неладны! Самые хорошие угодья лесные под себя забрали. Ну да ничего, нашёл. Не близко, не далёко, а в самую плепорцию.
Дубок раскидистый, низенький. Его, по всему видать, молонья когда‑то жахнула, да и расщепила. Ну и вырос он больше в ширину, чем в высоту.
Под ним балаганчик свой и устроил. Крепко! Не то что до конца лета, а и до заморозков жить‑поживать можно, да горя не знать. Высоко поднял, чуть не на полторы сажени вверх. Как жерди к поверху привязывал, да как переплетал и лапами еловыми прокладывал, про то и вспоминать не хотца. Раскорячивался так, что чистый цирк, животики надорвать! Одному‑то неудобственно, да ишшо и с одним только ножичком, без топора.
Эх! Крепко я пожалел, что денежки мои не при себе хранил, а в комнатке у земляков. Небось у полиции денюжки мои, а у кого ж ишшо? Ну или тех, кто опосля въехал. Нашли небось, если вдруг полицейские чудом каким пропустили. Почти пять рублёв к тому времени накопил, копеечку к копеечке! И на топор бы хватило, и на всё пре‑всё!
Куда ни ткнись вот сейчас, всего не хватает. Топор вот, иголка с нитками, котелок какой‑никакой, ножик нормальный. Тоже ведь брал, не подумавши как следоват. Косарь нужон был, косарь! Таким не только рыбёху какую выпотрошишь, а жердину с одного маха перерубишь.
А я, вишь ты, оглупел в городе‑то. Привык на Хитровке, что местные ножики таскают, какими не работы работать, а только что сало порезать, ну или человека. Несурьёзные, в общем.
Ништо! Всё равно балаганчик на славу вышел – высокий да широкий! И лежанку сделал почти господскую, а не просто кучу веток на сыру‑землю накидал. Рогулек в землю понавтыкивал, да две жердины на них поверху, а после и переплёл, как корзину навроде. Крепко! Ну а поверху травы всяко‑разные духмяные, штоб спалося хорошо, да комарьё не тревожило.
Сверху тоже травы свисают – и от комарья, и так, чаю попить. Ну и лечиться, куда ж без этого? Штоб было! Грибы ишшо сушёные: их хоть и рано пока заготавливать‑то, но пусть! Можа, лень когда будет выйти да прогуляться чутка за ими, а может, не приведи Боженька, и приболею. А тут кака‑никака, но всё еда.
Корзинок ишшо несколько, верши. Смеху ради даже шапку из травы сплёл, ну чистый ентот… абориген! На неё только глянешь, а уже смешно деется! А! Лапти ишшо, не всё ж ботинки трепать? Поберегу! Пока всё босиком хожу, но пусть висит лыковая обувка‑то.
Перед балаганчиком навес, штоб костёр дожжём не заливало. Чин‑чином! Навес высокий, да широкий, да кострище камнем речным выложено – так, што можно и чайник притулить удобственно, и прутики с грибами иль рыбой пристроить. Плоские каменья рядышком лежат, чтоб заместо сковороды использовать, коли захочется жарёхи‑то.
Загородочку сделал, навроде куска плетня – штоб вход отгораживать, когда ветер холодный. Её так – раз! И поставил. Удобно.
Вот так вот посмотришь на всё, и на душе лепо становится. Даже к людям выходить не хочется, ей‑ей! Только вот топора не хватает, да иголки с нитками, ну и так – по мелочи всего. Даже без хлебушка и каши обойтись могу. Рогоза там корневища запечь, ишшо чего такого. Хватает!
Другое дело, что неудобственно без топора. Сушняка, его только кажется много. А когда собираешь потихохоньку на одном месте, так и всё – нетути. Сушнины толстые руками да ногами ломать, радости мало, а мелочь всякую уже издали таскать нужно. Да и много такого сушняка нужно, соломенного‑то. Только кинул в костёр, там пых! И всё, ишшо подбрасывай. Сварить что в чайнике, так сидеть надо, да подбрасывать хворост. Не отойти!
И опять же, без нитки с иголкой к концу лета таким оборванцем стану, что на Хитровке, и то обсмеют!
Копеечку, опять‑таки, хотца. Каку‑никаку, а денюжку заработать нужно, да не только на топор. Вернуся вот по осени на Хитровку, и што? Место на нарах да хлеба кус, оно вроде и не трудно, но запасец в карманах лишним не станет, а ну как што приключиться неладное? Хучь болесть какая, хучь ишшо што.
А одёжку? На зиму‑то? Не с прохожих же снимать!?
Вот сижу потому, туески берестяные плету под ягоды. Попервой коряво получалося, но уже приноровился, лепо выходит. Подбираю бересту разного цвета, чтобы вроде как узорочьем по туеску вьётся.
А то ведь што по Хитровке помню, что по ентой… прошлой жизни. Господам, им обёртка нужна яркая. А што там внутри… да тьфу! Черники какой на пять копеек, да туеску берестяному красная цена столько же – это по отдельности. А вместе, так два гривенника отдай, да не греши! Ну а коли туесок узорчатый, так и вовсе. Особливо если барышням такое перед мордой лица сувать.
Вроде и не тяжкая работа, а умаялся весь. Оно ведь только кажется, что самое трудное, так это бересту с берёзы содрать чистёхонько, а потом сиди себе, да и плети. Обычный туесок, то да, а узорчатый? Голову всё поломал, особливо поначалу. Бересту по цветам разложи, да узоры придумай в голове загодя… Головоломка настоящая, ей‑ей!
Насобирал с утра земляники, што по второму разу пошла, да черники с княженикой, и ну к дачам! Вот прям штоб туда не суюся, сторожа с собаками тама гуляют. Злые! Перекрыли все дороги, да так, што даже кому на станцию надо – обходите, и всё тут. Стороной, ноги бить через переезд, да путя железнодорожные, в кругаля. Известное дело, господа. Што хотят, то и делают – хучь поперёк закона, хучь поперёк правды.
Кручуся вокруг да около станции с туесами своими, да народ высматриваю. Ага! Парочка из господ, молодые совсем ишшо. Тока‑тока повенчалися, похоже. Идут – фу ты ну ты! Он ея за талию держит, она вся так жмётся, что мало голову на плечо не кладёт. Тьфу! Срамота!
Сразу не лечу, штоб настроение романтическое, значица, не сбивать. Закружил вокруг да около, на глазах мелькаю. Шляпу свою травяную заместо картуза – раз! Оно ить смешно, да и пусть, зато глаз за несуразность такую цепляется.
– Как хорошо, Котя, как хорошо! – Воркует молодуха, ну чисто голубка, ничего по сторонам не замечает, – Право, думается порой, что всё это чудо мне только снится. Как ласково смотрит на нас солнце с небес, каким уютом и негой тянет от нашего бутовского леса. А телеграфные столбы? Они, Котя, оживляют пейзаж, придают ему неизъяснимое очарование. Будто говорят, что где‑то там, вдали, есть всё же цивилизация, что мы не одни с тобой в целом свете.
– Да, солнце моё, – Ответствовал супружник, перехватывая ея ручку, и как принято у господ – целуя. И какой интерес только? – Какие, однако, у тебя руки горячие! Это, верно, от того, что ты волнуешься, солнце моё… Что у нас к обеду сегодня затеяли?
– Ботвинья да цыплёнок. На двоих нам этого будет довольно, а к вечеру Салтыковы обещали подвезти из города балык.
– Ягодок не желаете, господа хорошие? – Почуйствовал момент я, влезая со своими туесами.
– Ой! – Молодуха прикрыла рот ладонью и засмеялася – нарочито так, вот ей‑ей! Будто колокольчики хрустальные позвякивают. Небось училася такому не один год – вона как супружник молодой сомлел! На такие вот ухватки девки нас, мущщин, и ловят!
– Какой мальчик смешной! – И снова хихикает, – Котя, посмотри у него ягоды.
– Вот, господа хорошие, – Подосовываю им под носы туески, у меня как раз для такого што‑то вроде корзины низенькой сплетено. Низ прутяной, боковины берестяные. Голову ломал, пока придумал. Зато и смотрится лепо, а делов на час работы, – Земляника – отборная вся, один к одному! Черника – спелищая, да не давленая. Княженика. Побалуйте супружницу свою распрекрасную!
– И почём?
– Полтинник за туес! – Вижу, што глаза его округляются, – А хотите, трёшку за всё? Все туеса, да с подносом вместе!
– И шляпу! – Смеётся молодка, заливаясь колокольчиками.
– И‑эх! Умеете вы торговаться, госпожа хорошая!
– Н‑да, – Господин только качнул головой, – ну тогда давай‑ка, дружок, донеси это всё до дачи.
А мне тово и надо! Я хитрость енту, маркетингом называемую, долгохонько придумывал. Сперва полтинник, вроде как для торговли, а потом трояк за всё. Оно ить многие купят, а надо иль нет, уж потом думать будут. Цена‑то ведь в самую плепорцию, ну может чуточку самую повыше. Зато вот с ентим… в голове всплыло новое слово… подносом! И шляпой.
Сразу всё и продал, да цены не сбиваючи. Во как!
Сторожа пропустили, только собак на поводках подобрали, да косилися в мою спину недобро. Оно это… профессиональный перекос, во!
За господами я шёл, только глазами туды‑сюды… антиресно же! Дорожки повсюду, лавочки стоят, фонари самонастоящие на столбах. А дома, вот ей‑ей, неважнецкие!
Вот посмотришь издали – богато. В два етажа все, да с верандами и балконами, да резьбы всяко‑разной много, окрашено ярко. А щели в стенах отсюдова вижу, к домам не подходя.
Летние клетушки как есть, холоднички. Сразу видно, што внаём дачи, а не хозяйские.
Держать меня не стали, чай не в гости зашёл! Получил трёшницу, да и пошёл вовсвояси. В лавку было зашёл, но цены здеся! Дешевше в Москву за топором и иголками съездить.
Неподалече от перрона меня уже ждали.
– Расторговался? – Вежественно поинтересовался один из троицы, цвикнув слюну через зубы на пыльную дорогу. Все мои годки примерно, ну да известно – кто постарше, вовсю уж в поле с родителями.
– А то! – И цвикаю в ответ, на Хитровке такому чуть не поперёд всего обучаешься.
– На чужое место влез, – Выступил второй, широкомордый, сжав кулаки.
– И што? – Снова цвиркую, прям вот под ноги.
– Оштрафуем тебя, – Заухмылялся старшой, – на всё что есть!
Н‑на! Чего ждать‑то?! «Нежданчик» в подбородок, хучь даже и слабый, он лучшей всего работает. Сидит вот, глазами луп‑лупает.
А я тут же второму с ноги пыром, да в пузень! Уклонился от неуклюжего замаха третьего, прыщеватого, да и добавил пырнотому уже по уху. Сверху чуть, да всем почитай весом. Лежит!
Прыщеватый отскочил и ну за каменюку!
– Положь! Я тоже в эти игры могу играть!
Послушался, только глазками злобно пялится, да угрожать пытается.
– Да мы тебе встретим ишшо!
– Встретили уж! Троих на одну руку намотал, тоже мне – вояки грозные, бояки смелые! Ну, подь сюды!
– Нет уж! – Прыщеватый отскочил и засмеялся, как залаял, – Ты думал, только нам дорожку перешёл? Мы, бутовские, с дач кормимся! Наша‑то земля была, и даж в договоре прописали, что только мы теперича могём с дачниками торговать. Так‑то! Ты всей деревне дорогу перешёл!
Мне ажно тоскливо стало – как представил себе взрослых парней, да с дубьём… и ведь забьют! Я бы, вот ей‑ей, забил! Штоб не повадно. А то одного пропустишь так с ягодами, так через неделю уже пятеро чужинцев будет, а ты сам и родные твои к весне все деревья окрестные от луба зубами зачистите. Так вот!
Прав он, вот ей‑ей! Но и отступать нельзя, значица. Иначе всё, бросать балаганчик‑то придётся.
– А неча! Чем словами сказать, штраф какой придумали! Ты кто? – Сажуся на корточки перед приходящим в себя страшим из троицы, – Урядник? Ишь придумали чего, людёв грабить! Не на тово нарвалися!
– А на ково? – Уже мирно спросил старший, не отодвигаяся.
– На тово! Я в Москве за лоскутников, што на Трубном, в стенке застрелищиком выступал! А там годков моих побольше будет, чем народу во всём дачном посёлке, да с окрестными деревнями. И не проиграл ни разу, так‑то!
– Иди ты!? – Взгляд опасливый, но видно – поверили. И так это… чуть не лестно им теперя. Одно дело – проиграть втроём одному, вот где стыдобища‑то! Другое – пусть и втроём, но одному из первых московских кулачников. Среди годков, канешно. Оно не то што бы почётно, но уже и не зазорно.
– Сам иди! Коньком прозвали, потому как кулаком лупасю, как копытом.
– Ну, можь и так, – Старший подтрушивает, но виду не показывает, – но от своих слов не отказываимся! Дачи, то наши угодья, исконные.
– Токмо ягоды?
– А што?
– Приду коли поговорить, так дубьём не встретите?
Переглядываются. Морды задумчивые, но видно – енти врать не станут, не приучены. Отлупить, хучь и до смерти – легко. А врать не умеют, да и учиться не хотят.
– Нет, – Наконец говорит старшой, прочие кивают вразнобой, – Приходи. Спросишь Гришку Кузнецова, проводят.
– Ну, ждите.
Девятнадцатая глава
Вскинулся с лежанки так, что чутка не слетел. Сижу, дышу тяжко да сердце колотится как после бега.
– Пошто не упредил? – Лицо Сашки Дрына перед глазами, как вживую. Каждую ночь почитай снится такое, всяко‑разное. А как упредишь‑то! Знал бы, сам… и‑эх!
Встав босыми ногами на рогожу, жадно пью из чайника, подвешенного к поверху – штобы мыши не забралися. Сплюнув несколько попавших в воду жучков да мошек, напился до того, что чуть живот не лопнул.
Спать наново? Нет уж, учёный. Всё едино ни сна ни отдыха не будет, только проворочаюся зря. Ну да ладно, днём своё доберу, а сейчас вот и солнышко начало подыматься на колеснице Ильи Пророка.
Скинув пинджак и портки, с разбегу окунулся в теплищую воду, смывая ночные страхи и невольные грехи. Шумно плескался и купался, пока солнце не встало. А после, вылезая уж, проверил верши.
Есть! Три рака, один совсем здоровущий, да большой налим, невесть как забравшийся в маленькую для него вершу. Никак за рыбёшкой полез, да и встрял, разбойник! Ну и мелочи всякой десятка с два – так, ладони в две, не больше.
Раздул погасшие было угли, да подбросил загодя приготовленного сушняка, штоб горел себе потихохоньку, но не разгорался. Ну и пристроил рядышком налима и раков, оставив мелочь пока што в вершах. Небось не спортится!
Приладил, да и давай прыгать! Разминка енто да зарядка утренняя. Таких вот картинок атлетичных в голове мно‑ого засело! Знаю как руками‑ногами махать правильно – суставная гимнастика прозывается. Круговая тренировка и ента… функциональная.
В прошлой жизни, до того как попаданцем стать, я кулачником был преворазрядным. Даже знак такой был, навроде медали – дескать, первый разряд имеется. Я так думаю, что куда ж выше‑то!?
Здорово придумано, я так мыслю. Придёшь в кабак‑то, а тебе с медалью такой сразу почёт и уважение, да задиры местные уже со всем вежеством, шапки издали ломают. Да и ишшо куда‑никуда можно небось с такой медалью. Кучеру такому небось любой купчина первогильдейский втридорога приплачивал бы. Перворазрядному‑то!
Я‑то, знамо дело, в дворники не пойду. Оно не то штобы стыдно, што уж там стыдного в уважаемой специяльности? Просто помнишь когда, что ранее из господ, ну иль не меньше, чем из разночинцев, а ныне прислуживаешь, оно как‑то не тово! Не зря ж девять классов оканчивал когда‑то, да не абы как, а со справкой! Справку‑то, её не кажному дадут ишшо.
Прыгаю так, руками‑ногами махаю – да правильно всё, по науке кулачной! То руками махи, то ногами – растяжка, значица. И пыр в пузень, ён тоже не лишний! Потом руками от земли толкаться, на кулачках. Енто штоб если в морду кому, то штоб ух!
Попрыгал, да и к костру – раки‑то уже готовы, отодвинуть надобно. Потом на ветке повисел да поподтягивался, и наново в речку, пот да грязь с себя смыть.
Наелся не так штобы от пуза, когда ажно изо рта назад еда вывалиться норовит, но тоже душевно. Здоровый налим‑то! Да и раки тоже, не оставлять же их?
Вот пока ел, мысли всё вокруг да около встречи с бутовскими вертелися. Волнуюся, значица. Штоб не перегореть, отвлечь себя пытаюся – смотрю вокруг да думаю, что ишшо можно сделать таково, чтоб жить было лучше, жить было веселее?
Перво‑наперво нужник, а то засру ведь всё вокруг балаганчика! А для того топор нужон, лопату вытесать‑то. Не рогулькой же ковыряться? Всё вокруг топора вертиться, ей‑ей! Куда ни сунься, так без топора всё либо долго, либо никак.
Приспособы для спорту, тожить без них никак. В голове‑то всяко‑разное всплывает – в основном из металла поделки, но думаю, враки! Рельсы ещё туды‑сюды, но штоб для баловства в кажном дворе трубы железные вкапывали для всяко‑разного?! Щаз, ищите дураков в другом месте! Железо, его по‑всякому в хозяйстве приспособить можно, да хучь нож сделать! Я так думаю, скаски енто, фентэзями называемые.