– Пойдём, што ли, – Грубовато сказал один из ровесников, – В столовую тебя спустим. Выписал раз из больницы Карл Вильгельмович тебя, то и всё, а в спальни еду таскать не велено.
До столовой не близко – ажно употел, пока шёл, пусть и с помощью. Путь не близкий и такой, што вот ей‑ей – как в тюрьме нахожуся. Колидоры краской шаровой покрашены, доски тож. Свет через оконца есть, да и тот какой‑то шаровой, металлом и тюрьмой отдаёт. И пахнет нехорошо так – гнилью, сцаниной, плохой едой и почему‑то пылью, хотя и чисто вполне.
И народу, ну никаво! Только дядька за нами идёт, унтерский, да пору раз раз таких же дядек встретили. Страшно малость даже, без людей‑то. Колидоры‑то ого! Громадный дом, а народу никого, так што всяко‑разное в голову лезть начало.
А в столовой ничево, много народу, и почитай все – лет етак от семи и до двенадцати. Много, страсть! Большая столовая‑то, одни столы в полутьме виднеются, да народ за ними.
Поставили меня провожатые у скамьи, сжали по бокам – тесно стоим‑то, бок в бок упирается. Выставили на столы кастрюли здоровенные, и кто‑то из взрослых скомандовал:
– На молитву!
Ткнули меня в бока, штоб не стоял молча, и ну начитывать!
– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения.
Хором так, дружно, заучено. Отомолилися, лбы перекрестили, и сели по команде. Хлёбово разлили… ну хлёбово как есть! На Хитровке ишшо постараться нужно, штоб помои такие найти. Тухлинка, особенно мясная, никово не удивит – привышно. Но здеся?!
Крупы горстка да капуста гнилая – это сейчас‑то, в осень! Для навару мясново жучки в количествах немалых[63]. Смотрю – едят мои соседи, да ишшо и жадно так, жучков за радость щитают.
Потом картошку толчёную дали на воде, мало очень. Што на воде, то ладно – чай, молоком только господа белят! Но гнилая? Они што, с прошлого году все овощи держат? Или ето… принципиально гниль закупают?
Поели, и снова молитва.
– На работы становись! – Скомандовал плохо виденный дядька в казённого вида мундире и фуражке с большой кокардой. Все построилися и начали выходить.
Мои же поводыри снова вздёрнули меня и повели наверх, в спальни.
– Чижолый, – Бормотнул один, переводя дух.
– Небось отъелся на вольных‑то харчах! Отозвался второй, пхнув меня в бок, – Ноги‑то передвигай!
Дошли с остановкам и усадили на кровать, показав пальцем на нужное ведро у входа.
– Дойдёшь небось! Обделаешься, так сам стирать и будешь!
Щёлкнул замок, и меня оставили одного, в тяжких раздумьях. Воспитанники показалися мне худыми и забитыми так, што просто ой. Вот ей‑ей – сравнивал самых разнесчастных беглецов от мастеров, што руки распускать любят, с ентими. Хуже здеся, много хуже.
Бывало, што и истощённей на Хитровку приходили, но редко. А уж глаза‑то какие потухлые, глядеть страшно!
Думал‑думал… много всево разного. Решил пока што умственность не показывать. Дескать, так влупился башкой в дерево, што последний мозг сотрясся. Дохтур вроде как схоже говорит.
Оно так бы и не знаю, решился бы? Раскроют коли враки, то всё! Не знаю што, но ети придумают гадость каку‑никаку, к гадалке не ходи.
А так и ничево. Недавно ишшо в деревне за дурачка почитали, года не прошло. Тыкал пальцем во всё – ето што? Да ето как? Ничевошеньки ведь не помнил и не понимал! Правда, и учился быстро, будто вспоминал.
Пока под дурачка буду, потому как помню хорошо, как ето. Не совсем штоб очень дурачка, не слюни штоб пускать. А так, в плепорцию.
Встав с трудом, дошёл до ведра и сделал што надо, а потом и к окошку. Решёткой забрано, н‑да… и высоко‑то как!
Прошёл по спальне, посмотрел бельё и матрасы – может, мне как новенькому негожее дали? Ан нет, везде так – бельё сырое и вонючее, со вшами. Только и радости, што солома свежая, етого года.
Пока ходил, устал, да и лёг отдохнуть, думы подумать. Всяко‑разное думалося, но силком заставлял себя о нужном мыслить. Што делать, если ко мне ребята местные так, или етак. Да вошь‑питатели, да другой кто.
Придумал да расписал в голове, што и как – как в пьесе, што на дачах господа мелкие репетовали. Похужей и поглупей, канешно, но как смог.
Лежал так, и снова дверь – щёлк! Пришли за мной, значица, проводники давешние.
– Пошли на ужин, – Сообщил второй, который тощее, подлаживаясь под мою руку.
– Ужин? Ужин ето хорошо! – Вроде как обрадовался, вставая и выходя в колидор, – А где ужин?
Верчу головой.
– Спускалися уже, чорт етакий! – Сердито отозвался тощий.
– Да? А…
Ужин оказался ишшо хужей, чем обед. Не гаже, а просто меньше. Помолилися, поели – с чаем на етот раз, пущай и гадким совсем, вроде как веник, кошками обосцаный, заварили. Снова помолилися.
– На поверку становись! – Скомандовал какой‑то важный дядька. Поверкой оказалося то, што нас перещитали по головам, и вроде как всё сошлося.
– Воспитанники могут быть свободны.
– Ну вот! Опять тебя наверх тащить, чорта такого! – Озлился один из сопровождающих.
– Наверх? А зачем наверх?
– Тьфу ты! – Досадливо сплюнул тот, – Достался нам дурачок, на голову ушибленный!
Двадцать шестая глава
– Пошли, Стукнутый! – Сосед, встав со своей койки, ловко пнул меня босой ногой в бок, – Да кровать‑то заправь, чорт етакий! А, да штоб тебя…
Больно пхнув меня в бок ишшо раз, уже кулаком, он помог заправить кровать, и мы вышли в колидор на поверку. Воспитатели перещитали нас и тут же раздалася команда:
– Шапки долой!
Шапок по утру, после сна, на нас не было и быть не могёт, но такие здесь порядки.
– Отче наш, – Забубнили мы дружно под взглядом воспитателя. Почему‑то среди их щитается правильным, што мы всё должны делать «в ногу», даже молиться. Так же строем дошли до нужника, где делали свои грязные и мокрые дела под пристальным и каким‑то липким взглядом Льва Иосифовича.
Вроде как следит, штоб мы не занималися рукоблудием и непотребством, но вот ей‑ей, што‑то мне кажется, што дело в другом! Како‑тако рукоблудие в нашем‑то возрасте? Но раз охота нюхать, то пусть его. Хотя некоторые и тово, вздрагивают под его взглядом.
Всяко о нём поговаривают, но негромко и не при мне – опасаются, а ну как дурачок Стукнутый брякнет чево‑ничево не то? Я в сомнениях мал‑мала – да может ли нормальный человек такими гадостями заниматься? Но опаска всё равно есть, потому как нормальных людей среди служителей будто и нет.
Спустилися чинно на завтрак в огромную, пропахшую порченой едой и гнилыми овощами, столовую, и снова:
– Шапки долой! На молитву становись!
Забубнили, крестим лбы. Здеся я не дуркую, за ошибки лупят сразу и больно. Ну иль не сразу, но ишшо больней. Ето кому попадёшься – бывает так, што и сразу, и опосля тумаков дадут.
– Садитесь!
Переступаем через лавки и садимся, невольно пхаясь локтями и коленками. Тесно! Всё то же хлёбово из жучков и гнилых овощей, будто нельзя хоть по осени закупиться свежим.
Хлеб глинистый, непропечённый, из самой што ни на есть плохой муки. Оно после лебеды‑то грех жаловаться на муку, но хоть испечь‑то могли бы? Тётка и из соснового луба пекла такое, што вроде как даже и вкусно, а ети вовсе безрукие да безголовые. Даже нарошно испечь так гадко так не каждая хозяйка сумеет.
Ем без особой охотки, не деваться некуда – в голодный год и жук – мясо. И так уж ослаб на таких харчах, да и понос два раза прохватывал.
Как поели – без чая, штоб не разбаловалися, снова молитва.
– Отче наш…
Смотрю, некоторые молятся истово, ажно глаза закатывают от етого… религиозного фанатизма. Противно почему‑то, и одновременно грустно. В голову лезут слова «Религия есть опиум для народа…», так ето про них и есть.
Виноватить их не могу, хоть какое‑то утешение. Иначе только и остаётся, што в петлю.
– На работы строиться!
Картузы надели, снова перещиталися, и вперёд. Некоторые служители с песнями водят, но не севодня. Бывший унтер с похмелья мается, так што даже без разговоров идём, помалкиваем. А то он быстр на расправу!
Долго шли по колидорам, а они здеся длиннющие! Шутка ли, вошь‑питательный приют московский занимает три здоровущих корпуса, выстроенных каре! Отдельно ишшо всяко‑разные строения, и всё загорожено. Не так штобы очень, но когда ты всё время в строю да под наблюдением, не шибко‑то и побегаешь. Добежишь пока до выхода, так три раза поймать успеют. И форма ишшо приметная, одна только радость, что одёжку выдали.
Есть, наверное, какие‑то ходы‑выходы, как не быть. Но мне‑то екскурсии не устраивают. Так только – видны здания ети с окошков, да разговоры подслушанные в голову легли. Во двор меня не пускают, как неблагонадёжного.
– Пришли, храппаидолы? – Неласково поприветствовал нас мастер открыв на стук дверь мастерской и запуская нас внутрь.
Быстро задав всякому урок, распихивая в спины по местам – длинным, стоящим рядком столам в большой комнате с окном чуть не впол стены. При виде меня он сморщился и особенно сильно ткнул в спину, подпихнув к Генке Ершову, – Вот ему помогать будешь!
Генка ожёг меня ни разу не ласковым взглядом, но смолчал. С полчаса мастер Ипполит Андреич прохаживался промеж нас, заложив руки за спину, и поправляя, если што не так было.
Так‑то он руки не распускает, ну если только ухо выкрутит, иль подзатыльник отпустит. Обычно же просто говорит служителю, кто как провинился, и сколько розог отмерить виноватому. Не как другие – палкой сразу по голове. Не злой, в общем.
– Отойду. Смотрите у меня!
Расправив усы под короткой бородкой, мастер погрозил нам пальцем и вышел.
– У, – Кулачок Генки не больно, но обидно врезался в бок, – вот пошто мне такое наказанье? Лошадку игрушечную, и то собрать не могёшь!
– Гена, – Улыбаюся я, и положив игрушку на стол, тесно заставленный деталями, глажу его по коротко стриженой голове, изъеденной язвочками от укусов вшей – не злись, ладно?
– Тьфу ты! – Отступив на шаг, он сплюнул наземь и смерил меня тоскливым взглядом.
Актёрство, оно тово, тяжко даётся. Показывать нужно не то штоб дурачка, а именно што беспамятного, а ето только кажется, што легко! Грань, она тово, тонкая.
Хорошо ишшо, ребята здесь не злые, а то б затуркали совсем. Не то штоб не злые, скорее зашуганные сильно. Севодня ты ково кулками измесишь, а завтра тебе розги за то пропишут. Так только, втихую если в бок ткнуть, да может – по ноге ишшо стукнуть. Оно и ерунда‑то, ей‑ей! А што ноги в синцах сплошь, так после Дмитрия Палыча и не страшно.
Сплюнул Генка, да и снова принялись мы за работу. К туловам деревянным прилаживаем хвосты да ноги. Работа лёгкая щитается, самая што ни на есть.
За работу в игрушечной мастерской, да и за работу вообще, деньги даже платят. Не шибко много, я бы даже сказал – шибко мало. Какие‑то сложные аферы крутят – то вычитать начинают за еду да простыни порченые, крысами погрызенные да сцаками провонянные, то штрафы всякие придумывают. Так как‑то, што и пощитать сложно, вечно всё меняют.
На руки и вовсе неохотно дают. Оно так и получается, што деньги вроде как и есть, но их как бы и нет.
Прислушиваться начал, што по соседству мальчишки говорят. Слышно еле‑еле, не все даже слова. Они и так‑то тихо говорят, так ишшо и губы стараются не разжимать, от чево и вовсе ерундень иногда получается.
– … в больничку попал, – Говорит тощий, вечно кашляющий Гришка Семенихин, стоящий за моей спиной по левую руку.
– Ето с концами, – Криво усмехнулся его сосед Лёвка Надейкин, не переставая работать.
– Да может и нет, – Уныло, с явным сомнением в голосе, – студенты практиковаться будут. Говорят – интересный перелом, експериментальная метода.
– Если экспериментальная, – По господски чётко выговаривая букву «Э», ответил Лев, – то залечат так, што ногу и отрежут, а потом и самово на кладбище.
– Ну может… а может, просто хромым останется.
– Останется? – Лев фыркает, – Што, сильно много кто из больнички возвращается? Если руку там рассёк, то да – зашьют просто, да и отпустят.
– Федул…
– У Федула простой перелом был! Доктор так и сказал – ничево интересного! Даже студенты не напортачили. Других‑то вспомни? Много припомнил? То‑то, што мало!
– Можешь ведь, когда хочешь! – Ободрил меня Гена, кривовато улыбаясь. Надо же… пока прислушивался, руки сами и тово. А оно опасно – рукастость показывать, значица. Для моего плана иначе нужно.
После обеда снова в мастерскую, а потом в классы – учиться, значица. Тоска… Я ж вроде как дурачок почти, так меня к самым маленьким и определили.
В восемь лет как платить кормилицам‑крестьянкам перестают, так дети обычно назад и возвращаются, в вошь‑питательные дома. Ну и меня к ним в класс, дядьку мало што не взрослого.
Учитель Илья Модестович зашёл в класс, и все дружно встали, вытянувшись в струнку. Брезгливо оглядев нас, он подошёл к кафедре и сел, помедлив чуть, махнул рукой, велев садиться.
– Егорьев!
– Я! – Светленький, почти до белизны, мальчишка по соседству подскочил, как подкинутый пружиной.
– Софьин!
– Я!
– … Бутовский!
– Я! – И улыбаюсь – дескать, как же здорово, што обо мне вспомнили!
Закончив перекличку, он встал и написал на доске несколько букв и слогов, которые мы сейчас проходим.
– Вэ! – Принялась мычать мелюзга, и я вместе с ней.
– Ворота!
– Ворон, верёвка!
Илья Модестович тыкает указкой, не вставая с места, и тыкнутый должен сказать слово на «В». Тычок в мою сторону…
– Вата! – Сообщаю радостно и улыбаюся вовсю, гордо оглядываясь по сторонам. Мелюзгу ету за ориентир взял. Штоб по ней умственность равнять, да не самым, значица, шустрым.
Помычали так, да и раздали прописи. На доске образцы, как писать надо. Пишем, стараимся. Плохо выходит то – всё мне мнится, што ручка другая должна быть, и ето мешает.
Один из мальчишек, сидящих на передней парте, подпустил шептуна.
– Кто? – Брезгливо зашевелил носом учитель, – Архипов? Скотина такая, ты ещё в штаны наделай!
Подскочив, он несколько раз ударил тяжёлой дубовой указкой по голове мальчишки и ненароком рассёк бровь. На етом и успокоился, бросив указку к себе на стол и открыв окно. Потянуло стылым осенним воздухом, куда как прохладным для середины сентября.
Зябко… Учителю‑то што? Он в мундире форменном, а мы только в рубашках сидим, ёжимся.
Архипов сидит, прижав рукав к брови, да пишет старательно. Не дай бог, кровью накапает, ишшо пуще достанется!
В дверь постучали, и прокуренный тенор служителя спросил:
– Разрешите, Илья Модестович?
– Входи, Пётр! – Раздраждённо ответил учитель, отойдя наконец от окна.
– Бутовского требуют, – Важно доложил служитель, вытянувшись перед учителем.
– Требуют? – Приподнял бровь Илья Модестович.
– Так точно! Он же от околоточного, вроде как и не совсем…
Служитель замялся, и Илья Модестович махнул рукой:
– Забирай этого болвана, да и ступай с глаз моих!
– Пошли!
Зачем‑то придерживая меня рукой за плечо, служитель потащился длинными колидорами в сторону больнички. Тащился он, шаркая ногами, хотя сам ишшо не так штобы старый, и всё ето время давил пальцами за плечо, зараза такой!
В больничке всё пропахло лекарствами, гноем, мочой и страданиями. Пройдя мимо палат, мы оказалися в куда как более чистом местечке, где были комнаты дохтуров. Здесь пахло уже лучше – лекарствами, табаком и книжной пылью.
Кабинет Карла Вильгельмовича приоткрыт, нас уже ждали. Большой господский стол, которой только для писанины и чтения, книжные полки, какие‑то шкафчики со склянками и чем‑то непонятным. И посреди всево етого двое господ, во мне заинтересованных. Страшно!
– Вот, Ваше Благородие, – Вытянулся служитель перед начальством, – Бутовский доставлен, – Сказав ето, он вышел, развернувшися по‑военному.
Под взглядом околоточного и Карла Вильгельмовича я чуть не взопрел, но ничево, держуся. Вроде как просто перед начальством робею.
– Вот ваш подопечный, Владимир Алексеевич, – Карла вкусно затянулся папиросой, – можете забирать. Но толку от него…
Дохтур пожал плечами и снова затянулся.
– Что‑то не так? – Забеспокоился полицейский.
– Крепко вы его приложили, – Снова затяжка, – слишком крепко.
– Случайность! – Околоточный досадливо поморщился.
– Да мне‑то что? Амнезия у пациэнта, или говоря языком не медицинским – потеря памяти. Дурачком не стал, но в развитии изрядно откатился, и вряд ли сможет стать свидетелем по делу о кражах.
– Ох ты, – Околоточый досадливо сдёрнул фуражку, – и это навсегда?
– Кто знает? – Затяжка и пожатие плечами, – Может навсегда, а может, через несколько месяцев наметится прогресс.
– Не обманывает? – Полицейский шагнул вперёд, и чуть присел, заглядывая мне в глаза.
– Обманывает? – В голосе дохтура прозвучало изумление, – Прозвище Стукнутый и репутация дурачка на ровном месте не возникают. А у нас, как вы знаете, дети под наблюдением круглые сутки. И среди детей тоже… гм, агенты.
– А может…
– Владимир Алексеевич, вы его что, матёрым террористом считаете? Обычный крестьянский мальчишка, если судить по рукам. Не слишком развитой изначально, но это уже сугубо из области догадок. Строение черепа и прочие тонкости.
– Н‑да! – Фуражка снова оказалась на голове, – Хотелось бы удостовериться…
– Неделю, – В голосе Вильгельма Карлыча раздражение, – могу продержать его в госпитале, оставлю в помощь к санитарам. А потом, к чёртовой матери! И так в обход всех и всяких правил держим. Я всё‑таки не директор и не главный врач! Свои лимиты на такого рода дела у меня есть, но вы своей просьбой их практически исчерпали!
– Хорошо, не кипятитесь! – Околоточный примирительно улыбнулся, – Неделю понаблюдайте, ладно?
Взгляд мазнул по мне, будто по какой гнилой коряге.
– Неделю могу, – Чуточку спокойней сказал дохтур, – а потом в любом случае извольте забрать!
– Да на кой он мне! – Досадливо отмахнулся полицейский, – Так, докука. На фабрику какую законтрактуйте, что ли… Ну да не мне вас учить!
Двадцать седьмая глава
– Пи‑ить, – Раздался еле слышный сип с одной из соседних коек, и я вскакиваю заполошенно, стараясь не разбудить никово.
– Сейчас, сейчас, – Приподняв голову, потихонечку наклоняю поильник, стоявший у него на тумбочке полнёхоньким, и по капле вливаю тёплую подслащенную воду в обмётанный белесым налётом сипящий рот. Мальчишка лет восьми смотрит вроде как на меня, но вроде как и сквозь. Напившись, затихает и обессилено откидывается назад, проваливаясь в обморочный беспокойный сон. Не жилец. Антонов огонь уж до середины бедра добрался, скоро отмучается болезный. И для него чем раньше, тем лучше. Штоб не мучаться лишнее.
Зевнув протяжно и перекрестив рот, иду к своей койке по узкому проходу, стараясь не разбудить никово. Ночлег мне определили здесь же, в одной из палат, на свободной койке. Ну и санитары радостно перевалили на меня свои ночные обязанности. Напоить, подставить и вынести утку, утереть пот, накинуть или скинуть одеяло.
Мне не так штобы в тягость и не брезгливо, вот только спать постоянно хочется. Ночью не разоспишься, да и днём не слишком – всё та же работа. Они, санитары, мужики все взрослые и не слишком любезные, мигом подзатыльники отвешивают, ажно до звона в голове и искорок из глаз. Если можно переложить свои труды на другово, то перекладывают, не задумываясь вот ни на минутку.
А как я, например, приподнять ково могу, штоб от пота обтереть иль зад после утки подтереть, их не волнует. Бац! И подзатыльник. Ступай и делай!
С малышами да девками здеся бабы вожжаются – сестрички милосердные. Ну с мальчишками постарше – санитары обычно, сестрички редко заходят.
Служителей здеся много – одних дохтуров только тридцать один по штату[64]. Да сестрички милосердные, да санитары. Ого сколько народу! А коек всево‑ничево в госпитале, сто штук.
Мно‑ога! А ишшо студенты ходят, да и так – со стороны. Учаться, значит, да на воспитуемых опыты проводят. Как, значица, ногу собрать после перелома оскольчатово, да какие мази експериментальные от антонова огня помогают. Операции, опять же.
Обычно не помогают мази, потому‑то здеся, при больничке, морг. И не пустует, значица. Кто из больнички, а кого и напрямки из спален. Оно тово, всякие случаи бывают. Чахотка там доест чилавека, иль просто – шёл себе, а потом за грудь, и всё – не жилец. А бывает, што и после порки полежит себе, да и тово, спина загнила. Разные случаи‑то.
– Утку! – просит негромко мальчишка на соседней койке, страшно стесняяся. Деликатный мальчишка, слишком даже.
– Сейчас, сейчас!
Приподняв ево, подставляю утку и жду, пока свои дела сделает, только в сторонку чутка отошёл, штоб не смущать. А потом и тово – вынести да помыть. К запахам уже притерпелся – больничка и есть, чай не розами пахнет. В палате почти двадцать чилавек, и почитай у кажного второво што‑то гниёт. Сравнивать если, так лучше говно нюхать, чем руки‑ноги гниющие обонять.
– Не хочу, не хочу! – Спешу туда, пока беспокойный не перебудил остальных.
– Тише, – Сажуся рядом и беру за руку, – Всё хорошо, ето только сон!
Начинаю напевать негромко:
По синему морю, к зеленой земле[65]
Плыву я на белом своем корабле.
На белом своем корабле,
На белом своем корабле.
Меня не пугают ни волны, ни ветер, –
Плыву я к единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Скорей до земли я добраться хочу,
"Я здесь, я приехал!", – я ей закричу.
Я маме своей закричу,
Я маме своей закричу…
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Затихает, улыбаясь, только в руку вцепляется крепко‑крепко, до боли. Сижу так, а потом и понимаю, что он тово, отошёл. Прислоняю пальцы к шее, где жилка – ну точно!
Высвободив руку, выхожу потихонечку в колидор и иду к дежурной милосердной сестричке, дремлющей в своём кабинете с приоткрытой дверью.
– Кхе! Зинаида Федосьевна, там отошёл один – Марусин, кажется, фамилие ево.
Смачный зевок в ответ и потягивание.
– Отошёл и отошёл, – Бурчит недовольно, но всё ж встаёт, – мог и утра подождать. Что я его тебе, оживлю?
Грузно ступая по поскрипывающим доскам пола, входит в палату и проверяет.
– Умер, – Снова зевок, – до утра подождёт, а сейчас нечего санитаров тревожить из‑за пустяка.
Ушла, тяжело переваливаясь, а я снова прилёг на свою койку, подремать вполглаза. Неделю уже здеся почти – не завтра, так послезавтра тово, за ворота выставить должны.
С утра один из дохтуров притащил своих студентов.
– Ну‑с, молодые люди, скоро и на поправку, – Шутил он с пациентами. А потом со студентами – быр‑быр‑быр не по‑нашему! Иногда только отдельные слова знакомые проскакивают, но понятней от етого не становится.
Остановившись у койки с тем, у кого антонов огонь на ноге, дохтур снял повязку, отчево в палате завоняло ишшо пуще. Щупал руками, щупал… Мальчишечка только зубами скрипит – больно ему, сердешному. Но улыбается с надеждой, всё ж таки целый дохтур им занимается, не зря ж пришёл!
– Неплохо, неплохо, – Дохтур Аркадий Владимирович потрепал мальчишечку по щеке, – наметился прогресс.
А потом снова быр‑быр‑быр!
– Нужно собрать статистику, – На русском ответил ему один студентов – видать, плохо на етом быр‑быр умеет покамест, – точно удостовериться в неэффективности предложенного метода. Несколько частных случаев ничего не дают.
– Тут вы правы, коллега, – Кивнул дохтур и снова, – Быр‑быр‑быр!
На латыни говорят, значица. Специальный дохтурский язык, нарошно для тово придумывали.
Сразу почти после обхода мне велели собираться. Вот так вот, не жрамши, ну да я не в обиде, пусть даже брюхо урчит. Страшно мне в больничке‑то – страшнее почему‑то, чем когда к мастеру на учение везли, иль когда на Хитровку убёг. Што‑то такое в голове вертиться, а што – не знаю, не вспоминается.
Поставили в кабинете у Карла Вильгельмовича и велели ждать. Стоя, с ноги на ногу переминаюся, и глазами невольно так на старый журнал, што на столе, глазею. Зрение‑то у меня – ого! Ну и тово, читаю – вроде как машинально. Привычка у меня такая с недавних пор, всё подряд честь.
«Мы привыкли брать для предохранительной прививки оспы материю или от телят, или от ребёнка. Собирание прививной лимфы из оспенных пузырьков требует труда и навыков, а потому довольно дорого так, где она продаётся (в воспитательном доме в Петербурге – 50 копеек за трубочку). Поэтому весьма важны результаты изысканий д‑ра Квиста из Гельсингфорса относительного искусственного разведения микрооганизмов, составляющих возбудителей и причину оспы»[66]
– Бутовский? – Незнакомый служитель прервал чтение, – Пошли!
Крепко взяв меня за плечо, повёл по колидорам на улицу. У меня ажно сердце чуть не остановилося! Ну, думаю, сейчас как рвану, и тока вы меня и видели!
А он, зараза такой, не отпускает – крепко так держит, а главное, умело. Я такие вещи понимаю. Ладонь‑то здоровая, и аккурат плечо вокруг всего суставчика охватывает. Чуть сильнее нажать, и всё, рука отымется, да и так не вырваться.
У выхода – там, где воспитательный дом заканчивается, возок. Прямо вот так перекрыл, што никак! И закрытая зараза, не перескочить! Слева кучер стоит, справа другой мущщина. И етот сундук на колёсиках промеж них.
– Все документы на него, – Служитель передал бумаги тому, што справа – мордастому, но худому мущщине, прикащику по виду. Такие щёки отвислые, што сразу видно нездоровье, потому как нестарый ишшо.
– Смирный? – Мордастый оглядел меня.
– Смирный, – Закивал служитель, – и глуповат! Травма головы, мало што не дурачок.
– Ну‑ну, – Прикащик неожиданно ловко перехватил меня и впихнул в возок, где сидели другие дети, тут же усевшись сам, – Трогай!
Возок колыхнуло, щелчок кнута, и екипаж тронулся. Сижу, улыбаюсь… а у самово такая тоска, што хоть волком вой! Наслышан я о фабриках, куда законтрактованных детей завозят в тюремных екипажах. Охо‑хо… да когда же кончится моя чёрная полоса!
Задремал я, после бессонных‑то ночей, проснулся уже за воротами фабричными.
– Вылезай, пассажиры! – Хохотнул прикащик, пока сторож закрывал створы высоких ворот за повозкой, – Приехали!
Тру спросонья глаза и оглядываюся. Высокие, чуть не под полторы сажени, заборы из кирпича, заваленный всякими тюками да ящиками двор, да двухэтажный корпус фабрики.
– Вот на сей ситцевой мануфактуре и предстоит вам работать, – С чувством сказал мордастый, похлопывая рукой по ближайшему тюку, – Отрабатывать, как сказать, хлеб свой насущный.
Сказать хочется много, но с трудом сдерживаю язык, только оглядываюсь, да улыбаюся. Хотя для улыбок причин мало, лица у рабочих землистые, исхудалые, мало што не с зеленцой. У хитровских пропойц как бы не здоровее вид!
– Пошли, пошли! Неча стоять, работать надо!
Постоянно подталкивая, нас завели в здание фабрики, где гудели какие‑то станки и механизмы. Заставлено всё тесно – так, што пробраться меж нитх можно еле‑еле, а то и вовсе – боком. Сумрачно внутри фабрики, да и воздух такой грязный, што мало не как туман стоит. Чахоточный воздух‑то.
– Вещи складывайте, у кого есть, – С нотками озлобленности сказал рабочий из тех, што выглядел постарше, – у стены.
У меня никаково добра и нет, а некоторых из ребятишек с узлами. Деревенские, по всему видать. Лишние рты. Робкие, глазами только луп‑луп! Сложили вещи прямо на тюки мягкие, што у стены стоят, и встали перед мастером. А малые ишшо какие! Я тута как бы не самым старшим получаюся, остальным лет по восемь, одному может только к десяти ближе. В возке‑то разглядеть не успел – тёмнышко было, да и приморило.
– Давай, давай! – Снова заторопил нас мастер, – Лишнее с себя скидывай, чай не замёрзнете, да за работу!
Нас быстро разобрали ково куда. Кто помладше, тех сразу в машины загнали – чистить. Сами машины, знамо дело, останавливать не стали. Знай себе, вычищай пыль льняную да хлопковую, да в шестерни не попадися и на ремни не намотайся!
Мне, как чилавеку постарше и покрепче, таскать дали всяко‑разное.