– Вот те коробка со шпулями, – Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, – дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи – пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!
Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал – потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.
– А как…
– Дуй! – Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался‑таки на ногах.
Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.
Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.
Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка – жидко, но есть можно, не то што в вошь‑питательном доме!
Ели молча, по‑очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша – пшённая, на льняном прогорклом масле – не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:
– Дяденька, – Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, – а што за фабрика, как платят?
– Говорливый какой, – Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.
– Мануфактура Бахрушина, – Чуть наклонился тот ко мне, штоб шум помене перекрикивать, – Платят по‑всякому. Рабочим по уговору, а нам так – сколько перетащишь корзин да тюков за день, столько и получишь копеек.
Одну таку корзину перетащил уже до обеда – тяжкая, да неудобная. Уж на што я не дохлик, но тяжко.
– И сколько получается? – Спрашиваю, пока взрослые о своём переговариваются, да на нас не смотрят.
– Так… копеек десять в день может, если повезёт, – Пожал он плечами, – обычно меньше. Ну и за питание да ночлег вычитают, не без тово[67].
– А ночлег?
– Да на тюках! – Мальчишка, до сих пор безымянный для меня, посмотрел, как на дурачка.
– Ну да, ну да! – Улыбаюся и киваю.
Тока‑тока поели, и на тебе – за работу! Ни полежать чуток по русскому обычаю, ничево. Только и успели, што поесть наспех, да взрослые махрой надымили.
Круговерть продолжалася до самого вечера, а потом ишшо да снова. Глаза уж слипалися, да ноги ходить отказывалися, а туда же – работай да работай!
Послышался крик, я заворочался, да куда! Сразу подзатыльник. Потом только узнал, одного из мальцов, што севодня со мной прибыли, ремнём под вал трансмиссия затянуло. Отмучался…
Перекрестился, а самого ажно потряхивает от ненависти – мастер етот даже машину не остановил! Так, вытащили тело изломанное, и всё. Ремень етот, как был в кровище, так и продолжил вращаться. Мальчишки только, из старожилов которые, протёрли его на ходу чутка, и всё на етом.
– Давай, тащи со двора тюк! – Ткнул меня дядька со шпульками.
– Везучий, – С нотками зависти сказал мальчишка, который безымянный, – новенький, а уже пять копеек за день прилетело!
– Я такой! – Улыбаюсь, – Везучий!
– Тьфу! – Сплюнул тот, – Дурачок!
Во дворе задумчиво курил сторож с берданкой, поглядывая на небо.
– Кто таков? Новенький?
– Агась!
– За чем послали? Кто?
– За тюком! – Рапортую радостно, приставив пятки вместе, вроде как в солдатика играюся, – дяденька, што со шпульками!
– Какими‑такими шпульками?
Описываю его, как могу, и сторож усмехается, выпуская клубы вонючего махорошного дыма.
– Со шпульками, надо же!
– Тюки здесь бери, – Ткнул он в кучу у стены. Пока примеривался, решился задать вопрос:
– Мальчишек здеся много, они потом все в рабочие переходят?
Пожатие плечами и клуб дыма в ночное небо, сторож не обращает уже на меня внимания. А потом еле слышно и вроде как и не совсем вслух:
– В рабочие? Так… – Затяжка, – истаивают. Снег вешний.
У меня ажно волосья дыбом, но смолчал, только тюк подхватил, да и постарался отойти.
Всё! Прогудел гудок и станки остановилися. Чистить их, значица, пора. Тогда только ремень тот от крови отчистили. Час возилися с уборкой на фабрике, никак не меньше. Очень уж пыльно здеся, а механизьмы тово, пыли не любят.
После етого сели есть, а лица такие истощённые, што хуже и не бывает. Молча ели, настолько все устали.
Спать ложилися – кто на тюки, кто на тряпьё. Ничево так, мягко! Не моляся легли – так только, лбы перекрестили, да пошептали всяко‑разное про себя. Я ко двору поближе лёг, вроде как к воздуху свежему. Оно хоть и зябче стало, когда машины выключили, но ничево.
Лёг, и щиплю себя по всякому, штоб не заснуть. Чуйствую, глаза закрываются… губу как укусил! Сразу проснулся!
Глянул вокруг сторожко – спят все, только сторож по двору бродит. Соскользнул с тюков змеёй, и ну к выходу! Медленно, штоб не нашуметь и не попасться никому. К шкворню железному, што для ремонта, и цап ево!
Смелее почуйствовал себя. Ну, думаю, живым не дамся! Лучше сразу на Небо, чем помучаться, да и истаять от чахотки.
По тенёчку так… Сторож, он под лампой ходит, што у ворот. Поглядывает не за работниками больше, а штоб не залезли всякие, да добро не вытащили. Мимо нево не пройдёшь!
Выждал я, пока он снова закурить решил, кресалом чиркая, и ну бежать! В несколько прыжков добежал, и шарах! По голове! В сторонку его, от света чуть подальше, штоб не сразу увидали.
Тяжеленный какой! И мёртвый. Насмотрелся уже в больничке‑то. А всё равно! Не греха боюся, а полиции, я теперь отчаянный! Не тварь дрожащая, а право имею! Потому как пособник рабовладельцев[68] и не человек даже, а хуже собаки бешеной.
Потом ящики да тюки составил один на другой, да и на стену! Спрыгнул, постоял чутка – нет ли собак, нет ли погони? И ходу!
Двадцать восьмая глава
Не знаю, каким уж чудом добрался до Хитровки по ночной Москве. В темноте, под светом звёзд и луны, то и дело заволакивающимися облаками, шёл я, ведомый неким инстиктом, как говорили студенты. Сколько раз спотыкался и падал, не сощитать! Коленки и ладошки сбил все так, што прям ой. Кровят и саднят.
Не раз и не два приходилось обходить купецкие улочки, с бродящими по ним сторожами, а иногда и тикать незнамо куда, только бы подале. Один раз спустили собаку здоровущую, которой я проломил череп так и не выброшенным железным шкворнем. Чудом отбился, не иначе! Псина куда как больше меня весила, а я такой – раз! И в сторону, а потом по башке. Чисто етот, тореадор.
Раз ишшо думал, што придётся отбиваться от стаи бродячих собак, но ничево, обошлося. Порычали друг на дружку, гавкнули на меня, да и пропустили через свои земли.
Думал иногда, што может остановиться? Забиться куда в сарайчик, да и переждать тёмнышко. Фабрика ета клятущая все соки высосала, да и мозгосотрясение, оно тово, здоровья не прибавило. Хоть и отошёл мал‑мала, да ослаб здорово – после болести‑то, да на харчах казённых, скупых чуть не до голода. Дошёл чисто на силе воли, потому как понимание имею.
Одёжка‑то на мне тово, приютская. Не так штобы вовсе в глаза бросается, но человеку понимающему достаточно.
Пришёл, когда уже светать начало. Шкворень протёр зачем‑то, да и оставил на площади. Приберут! Бесхозная железяка, оно тово, быстро станет стакашком вонючево пойла для ково‑нибудь из портяношников. А там ищи улику у старьёвщика! Щаз!
Добрался, и будто гора с плеч! Ввинтился в воняющие нужником проходы меж домами хитровскими, да в вечно сырое подземье, к знакомым огольцам. Поскрёбся в доски, што вход в нору прикрывают, постучался.
– Ково там чорт принёс! – Раздался злой и сонный голос Леща. Вместо ответа стучу как положено – дескать, дело есть. Ну Лещь и вышел, да как увидал моё лицо, освещённое светом из высокого пролома слева, так глаза и запучил.
Я сразу раз! И рот ему зажал, сам глаза круглю. Лещь закивал понятливо, и я руку‑то отнял.
– Всё потом, – Говорю негромко, – Лето бродяжничал, да и встрял вот недавно. Теперя дела нужно порешать, а одёжка – сам вишь какая.
– Сменять?
– Агась! Только ты тово – запрячь её пока куда подальше, а то искать могут.
– Надолго?
– Ну, недельки хоть на две, потом напяливай.
– Вот прям срочно?
– Срочнее не бывает. И ето… персидская ромашка есть?
– Откуда?! – Изумился тот, почёсываяся и переступая с ноги на ногу на грязном земляном полу, устланному от воды обломками кирпича.
– Ладно, найду. Одёжку такую, штоб не совсем драная – мне в приличный район нужно, где господа живут.
– Ишь ты! – В глаза Леща искреннее удивление и уважение. Бог весть, што он там подумал, но одёжку быстро нашёл. Переоделся я тут же из одной вшивоты в другую.
– Да! Водички попить дай!
Отполовинив здоровую крынку с отбитым куском на горловине, киваю благодарно, да и ухожу. Спать хотца так, што вот ей‑ей, упаду сейчас! А как ноги болят после беготни по ночной Москве, словами‑то не передать.
Некогда спать‑то! Бежал пока, так ясно стало – покуда жив околоточный етот, мне не жить. Вот вообще! Интерес у его ко мне козырный. Тут и деньги немалые, и Вольдемар етот чёртов, да и сторож на фабрике.
Околоточный хоть и сволочь, как все полицейские господа, да не дурак. Связать воедино убийство сторожа с бегунком приютским, оно и не сложно. А тут уж дураку распоследнему ясно станет, што дурковал я с потерей памяти. Деньги, значица, помню где. И вообще.
Да и тово… я б на месте околоточного просто на всякий случай придавил бы таково бегунка. Шибко умный потому што.
Быстро надо всё решать, оченно быстро! Сам? Нет, не потяну. Не подберуся к нему, да и тово… Одно дело в горячке шарахнуть по голове железякой, когда тебя всево трясёт ажно, и другое – ножичек в бок пихнуть холоднокровственно.
Нужен убивец самонастоящий, а такие знакомцы у меня есть, через дяденек разбойников. Сами они не тово… то есть тово, но не так, штоб специально. В горячке, значица, ну или когда драка со стрельбой и поножовщиной. Ишшо маруху неверную могут пырнуть, а так ни‑ни!
А так штоб – пыр, и всё, да к чилавеку незнакомому, на ково обид не таят, не умеют. Но знают ково‑никово. Ну и тоже. Знакомили шутком да намёки намёкивали, а теперя и вот, пригодиться.
Думал пока думки, ноги сами привели к ишшо одному знакомцу. Сонно моргая заплывшими от вечного пьянства глазами, странствующий монах никогда не существующих монастырей без ненужных разговоров одарил меня порошком персидской ромашки. Он же по купцам всё больше, хотя скорее – по купчихам. Бывает, што и тово, удостаивается тела белова. Так што одет хоть и в лохмотья, да чистые. И вошек нету почти.
Обсыпался я порошком прям вот щедро – весь‑весь! Даже в бошку втёр, стриженную в приюте. Да и бежать. Одёжка на мне такая, ничево себе. Таку и мальчики при лавках носят, да курьеры всякие. Не так штоб совсем хорошая, а именно што в плепорцию.
От Хитровки до Охотного ряда недалече, ну а оттуда и к знакомицам моим. Они в доходном доме квартиру сымают, аккурат на втором етаже. Так‑то рано ишшо, для господ‑то, но они ж учителки гимназические, должны уже встать.
– Куда! – Шуганул меня было дворник, встав с метлою наперевес в широких воротах, приоткрытых на одну створку.
– В госпоже Никитиной Юлии Алексеевне, учителке гимназической!
А сам во фрунт, потому как вижу, што дворник из солдат отставных. Хмыкнул старый, понравилося ему моя солдатская почти шта выправка, и спокойней уже:
– По какому ето делу?
– По гимназическому! Ну то есть не я сам из гимназии, знамо дело! – Быстро поправляюся, пока в глазах старого солдата не появилися льдинки, – Я так‑то при лавке мальчиком, а один из учеников ейных, што по соседству, он с нашим Калистратом Фёдорычем знакомы. Ну то исть не сам он знаком, а родители ево. Вот велел бечь к учителке и на словах, значица, передать.
– Што передать?
– На словах! – Суплюся я, – Раз велено только ей, то и передам только ей! Да вы не сомневайтесь, дяденька! Юлия Алексеевна знает меня!
– Знает она ево, – Дворник поскрёб окладистую бороду, отставив метлу в сторону, – Ладно! Учительница гимназическая, ето да, ето может… под приглядом, смотри!
Вместе со мной он поднялся по лестнице чёрнова хода на второй етаж и постучался. Дверь открыла учителка Никитина, уже одетая и причепуренная.
– Егор? – Удивилася она, – Доброе утро, Кузьма.
– Доброва вам утречка, Юлия Алексеевна, – Засмущался чему‑то дворник, – Вот, привёл. Говорит, што гонец и вас знает.
– Всё в порядке, Кузьма, благодарю за службу!
Вытянувшись с улыбкой, дворник тяжело затопал вниз по лестнице.
– Степанида! – Позвала Юлия Алксеевна подруга, и из комнат выплыла вторая учителка, – Смотри, кто к нам пришёл!
– Доброго утра, Егор, – Солнечно улыбнулась та, – проходи!
– И вам тоже, утречка. Не! Я тово! Хоть и обсыпался ромашкою персидской, но не стоит. Неловко будет, если в гимназии на вас выползет такое вот кусучее.
– Резонно, – Ответила Юлия Алексеевна с улыбкой.
– Агась… я тово, за деньгами пришёл!
Переглядываются…
– Мы тут подумали, ну куда тебе такие деньги на Хитровке, – Начала Степанида Фёдровна, – Народ там ушлый, мигом если не из рук вырвут, так уговорят спустить на угощение всей Хитровки или вовсе на какие‑то непотребства.
Меня ажно качнуло. Неужели… нет?!
– Дурного‑то о нас не думай! – Присела рядом Юлия Алексеевна. Ето што я… чуть в омморок не упал, раз на полу сижу?
– Выделять тебе будем каждый месяц по пятнадцать рублей, – Подхватила Степанида Фёдоровна, – это более чем достаточно одному молодому человеку, не имеющему семьи.
– … одежда…
– … питание, даже книги!
– … выучиться…
Слышу их даже не через слово, а куда как реже. Ето што… всё?! Такие вот, с благими намерениями, жизнь у меня отнимают!
– … хватит на несколько лет. Хорошая возможность выучиться без надрыва достойному ремеслу…
Объяснять? Нет, бесполезно. Они хорошие, добрые, но настоящей жизни не понимают.
И слёзы из глаз! Текут, не останавливаяся. Зряшно всё, зря…
Очнулся от воды в морду лица. Глаза открыл, Юлия Алксеевна надо мной, встревоженная.
– Егорка, да что ж ты… Твои это деньги, твои! И пойдут только на тебя! На еду, ночлег, одежду, образование!
А мне всё равно, пустота внутри. Не убьёт околоточный, так через сторожа убитого выйти могут, а ето каторга, безо всяких. Бежать? По осени, незнамо куда? Смерть почти верная, только не сразу.
Учителки переговариваются, гундосо так начали почему‑то – в нос. С парижским прононсом.
– Видимо, для мальчика эти деньги важны, – И слово какое‑то непонятное.
– Лучшим выходом будет… – Отошли в сторонку. Приходят потом, и деньги суют, только перещитали сперва при мне. Копеечка к копеечке!
Ну я и рванул оттуда. Штоб ишшо раз с господами так вот!? Да ни в жисть! Деньги вернули, но етаким макаром, што вот ей‑ей – чутка ишшо, там бы остался. Сердце бы остановилося, разорвавшись.
– Больше мы его не увидим, – С нотками непонятно откуда взявшейся грусти сказала Юлия Алексеевна. Подруга вместо ответа нежно поцеловала её в лоб, и пошла в гостиную – пора было собираться в гимназию.
Назад осторожно шёл, а ну как остановят, с деньгами‑то? Мне што полицейский, што мальчишки, которые могут и обтрясти карманы по праву победителя, всё едино. Дошёл, и сразу по делам, не откладывая.
Поздоровкался по дороге с торговками знакомыми, да прочей братией и сестрией, и не ответствуя на вопросы – наверх, на второй етаж Ярошенковскова дома.
– Палываныч, – Сымаю картуз и раскланиваюсь, – моё почтение!
– Жив? – Удивился квартиросъёмщик, – А говорили… Что надо‑то?
Говорю как условлено, и лицо у него сразу строжеет. Пальцем меня так поманил, и в свой закуток. Он, значица, квартиросъёмщик щитается, потому свой угол за занавесками, а не на нарах, как прочие. Не бедствует!
– Да и нет не говорю, а вы и не спрошайте, – Сходу выпаливаю шёпотом, – Есть дело мокрое, скользкое да грязное, но и денежное, золотое.
Палываныч только глаза прикрыл и чую, вот щас скажет, што знать ничево не знает, ведать ничево не ведает! И придётся тогда не чилавека надежного, а шантрапу какую случайную искать.
– Мы ребята‑ёжики – ты сочинил? – И смотрит, как змеюка. Показалося, што и зрачки у него тово, вертикальные, не человечьи. Да ну! Точно показалося!
– Мне в голову пришло, – Ответствую дипломатично – не говорить же о снах? А самого ажно колотит. Да? Нет?!
Снова глаза прикрыл, думает.
– Кто? – Глаза открывает.
– Околоточный, – Говорю што знаю – имя с отчеством, фамилие, где служит и прочее.
– Хм…
– Срочно! – Бумажки денежные так одна за одной перед ним, и так до четырёхсот рубликов. Денжищи! Но полицейский. И срочность, опять же. Мне ж не мстить ему нужно, хотя и ето… не без тово! Но срочность важнее.
Сидит, пальцами постукивает по коленке, а на деньги и не глядит даже. Ну так ето для меня – денжищи, а ему хоть и деньги, но думаю, што и поболе в руках держал.
– Пожалуй, – Вымолвил наконец, – знаю я его, интересный человечек. Жадный он до денег, а делиться не любит. В делах и делишках запутался так, что и не распутать. Следы во все стороны сразу пойдут.
Сгрёб деньги, да и вышел, только перед тем указал на постелю свою – дескать, ложись да спи, утро вечера мудренее. Ну меня и отрубило, будто по голове дали!
«– Однако, – Напряжённо размышлял Гаврюков, идя по Тверской, – каков актёр! Память он потерял, шельмец такой! С фабрики чисто ушёл, хорошо. Что собаки след потеряли, а работники особых примет вспомнить не смогли, пожалуй и к лучшему. Сам разберусь, своими силами. И к чёрту деньги! Не тот случай.
Расшалившиеся мальчишки‑разносчики, затеявшие вокруг хоровод, заставили напрячься, высматривая того самого, излишне резвого хитровского мальчишку. Он? Не он?
Занятый наблюдением, околоточный не обратил внимание на молоденькую цветочницу, отмахнувшись от предложения купить цветы. Через пару шагов в боку кольнуло болезненно, отчего Владимир Алексеевич досадливо выругался. Застуженные на прошлогоднем Великом водосвятии[69]почки дают о себе знать.
Пройдясь немного, Гаврюков зашёл в кафе и присел на стул, да так с него и не встал.
Двадцать девятая глава
– Проснулся? – Чуть усмешливо спросил Палываныч, сидящий чуть сбоку с каким‑то шитьём на коленях, – Сутки ровно провалялся, как убитый.
Засмущавщись, вскакиваю быстро и кланяюся низко.
– Прощеньица прошу за доставленные хлопоты!
– Ничево, – Снова усмешечка, – постель широкая, я рядом и прикорнул.
– А…
– Всё порешил, – Спокойно ответствовал Палываныч, откусывая нитку и отставляя шитьё в сторону, – почечные колики со знакомцем твоим приключилися.
Киваю быстро, дальше и слушать не хочу! Сейчас, когда околоточный… когда его больше нет, накатил жуткий страх. Ето тогда, усталый мало што не до омморока и гонимый, я так решительно всё проделал. А теперя ажно колотит – чилавека убил! Одного убил, второго тово, тоже почти шта. Не я, но кака разница? Грех!
– Пей! – В руках у меня оказался стакашек, который я и жахнул, – Закусывай!
Мягкий солёный огурец притушил огонь в моём обожжённом рте и глотке, а потом Палываныч дал ишшо крынку с квасом на запить, и заесть хлеба с салом.
– Оклемался малость? – Киваю пьяненько, – Ну тогда ступай до нужника, да и назад.
Он похлопал по постели рукой.
Мокрые и грязные дела проделал как в тумане, почти и не понимая ничево. Помню только, как дошёл обратно, улыбнулся Палыванычу и попытался рассказать ему, какой он замечательный человек. Получилося што получилось – мычанье и разведенье рук, а потом и сон, как в колодец провалился.
Проспал мало не до утра, разбудил пересохший рот да желание облегчить мочевой пузырь. Встал сторожко, но Палываныч тут же открыл глаза, как и не спал.
– Всё, – Коротко сказал он, – без нужды не приходи. Проблему твою я решил за деньги, а это…
Он похлопал рукой по постели
– … за песню. И хватит.
Молча кланяюся ему, да и выхожу, стараясь не потревожить ночлежников. Тёмнышко ишшо совсем, но торговки уже начали вытаскивать свой товар на площадь перед домами.
Сев на кирпичи оконного проёма, гляжу бездумно на улицу, да ни о чём не думаю. Запил страхи да грехи, да ночь с ними переспал, так вроде и отпустило. Грех, то да, но кажется уже не таким страшным. Сторож хоть и чилавек, но пособник и вообще.
Околоточный же хуже зверя лютова! Понятное дело, што ворьё должно бежать, а полицейские ловить. Закон природы, так вот! Но я‑то не вор, а вот он как раз наоборот, хоть и полицейский, так што и тово. Возмездие!
Смогу в будущем крови избежать, буду избегать. А так… я не тварь дрожащая, а право имею!
Думы мои прервала куснувшая вошка. Вот же! Набрался сызнова! Почесался досадливо, да и наткнулся на деньги. С минуту, не меньше, разглядывал их, уставившись неверяще. Ето што… я не все отдал!? А ведь так и получается!
Пришёл когда к Палыванычу, думал оставить чутка для торговли, если вдруг заартачиться. А вот и не понадобилося! Он артачиться не стал, а я про деньги‑то и забыл, так всё сложилося нервенно. Рассказать кому, так не поверят! Забыл про деньги! Не так штобы малые, промежду прочим – больше ста рублёв! Не шибко больше, но всё ж.
А когда деньги в кармане, так ого! Сразу себя по‑другому чуйствовать начинаешь. Радость такая, што ажно распёрло всево! Ну, думаю, заживу теперя! А потом как ушат холодной воды.
Об етом учителки и толковали! Не сам протрачу, так помогут, охотников на такое – ого‑го! И не удержусь ведь – вот прям сейчас хочу Лещу угощеньице поставить, да прочим знакомцам и приятелям. А Мишке? Обещал ведь гостинчик!
Перещитал ишшо раз да и задумался. Может, и вправду к учителкам отнести? Брать раз в месяц рублёв по несколько… скока мне так надо? Пятачок за место на нарах, да еды на гривенник, ето если хорошо питаться, почти как баре. Одеться‑обуться, опять же, зима близко. В баню хоть раз в неделю, а лучше и два! Или три?
Да, лучше к учителкам… но вот не хочу! До блевоты не хочу! Боюся, што опять што‑ништо придумают для моево же блага, што меня на каторгу иль в могилу приведёт.
– … ишь, пансионат иму! – Раздался с улицы голос знакомой торговки, распекающей каково‑то пьяницу.
– Точно!
Сорвавшись с места, бегу договариваться со съёмщиком Ярошенковского надворново флигеля. Тама почти што аристократия живёт – судья мировой, спившийся до крайности; литератор, выгнанные со службы чиновники и охфицеры.
– Пансионат? – Почёсывая толстое безбородое лицо, подивился съёмщик, стоя передо мной в рваном распахнутом халате, открывающим жирную безволосую грудь скопца.
– Ну! Летом я тово, подзаработал. Ну и штоб не протренькать, то и решил вот до лета и оплатить!
Чуйствую, што не хватает мне слов и умения красно разговаривать, отчево и злюся сам на себя.
– А! – Оживился скопец, протягивая руку, – Давай!
– Нетушки! – Отскакиваю, – При свидетелях!
Морда недовольная – как же, не доверяют! А я такой думаю – ну сейчас ведь свои же ночлежников в свидетели позовёт, а кто их там знает?
– Сейчас! – И тока пятки мои мелькнули. Самых‑рассамых склочных торговок высмотрел – из тех, што не вовсе тухлятиной торгуют, да носы не провалилися, и к ним.
– Тётеньки, – Говорю им, – за лето вот заработал, но боюсь прогулять по обычаю хитровскому. Решил вот пансионат себе устроить, как у бар.
– Ну‑ка? – Подняв брови, подвинулась Матрёниха, не слезая с корчаги, да и другие залюбопытствовали.
– Вот, – Достаю денежки и показываю, – сейчас вам дам – кажной, ково позвал. Ну и буду тогда до самого лета столоваться. Завтрак, обед и ужин, ровно как у господ. В очередь!
– Хитро! – Восхитился стоящий рядом оборванец, – А мне такой же пансионат не устроишь? Штоб с казёнкой?
Вместо ответа хлопаю левой рукой по правой, аккурат посерёдке. Пропойца не обиделся, только расхохотался.
– Ну как?
– Далеко пойдёшь! – Заухала Матрёниха, протягивая руку за деньгами. Взяли и остальные.
– Штоб без омману – вкусно и не тухло!
– Знамо дело! – Ответила Аксинья, которая Труба, – Не ты первый, не ты и последний! Правда, всё больше в долг норовят кормиться, а отдавать когда‑нибудь опосля, а лучше спасибом, но и так бывает.
Дружной компанией дошли и до съёмщика, где на зрелище подтянулись и обитатели флигеля. Немного народу‑то, всево‑то шестеро. А! Хотя чево ето я? Остальные кто спит‑отсыпается, голову не в силах поднять, кто в «Каторге» гудит, иль от блядей ишшо не вернулся.
– Это что за явление? – Весело удивился бывший охфицер в старом‑престаром мундире без знаков различия, надвигая мне картуз на нос.
– Я ето, а не явление, – Поправляю деловито картуз и оглядываю убранство флигеля. А ничево так! Богато живут! Нары прям из струганных досок, а не горбыля каково. Тряпьё поверх, занавесочки нумера разделяют, картинки повсюду, патреты. Сразу видно, чистая публика!
– С вами теперя буду жить, так вот!
– С нами? – Охфицеру, похмелившемуся с самого утречка, весело, он оглядывается на своих. Судья, пожевав мятыми морщинистыми губами, кивает головой, отчево с лысины спадает длинная прядь.
– Пусть. Забавный парнишка, плясун да кулачник.
– Погоди‑погоди, – Оживляется неизвестный мне, поднявшись тяжко откуда‑то с угла, – Мы ребята‑ёжики… наш человек!
– Не боишься‑то спиться с нами, да и пойти по кривой преступной дорожке? – Весело подмигивает бывший военный, сызнова оглядываясь на своих.
– Водку пьянствовать мне по возрасту неинтересно, – Ответствую степенно, – а безобразия нарушать я и без вас умею!
И чево хохочут‑то?!
Перво‑наперво закупиться надо всяко‑разным. Не то што мне оченно много надо, но показать нужно, што деньги – всё! До копеечки! Иначе так и будут ходить следом, народ тут такой!
Войлока кусок – на нары постелить, да одеяло, штоб укрываться. Ажно серце кольнуло, когда покупал – в балаганчике стока добра осталося! Топор почти новый, шинелишка, одеял два. Небось околоточный притащил, не побрезговал! А мне теперь покупать!
Ткани кусок, штоб как у всех – занавесочка, отгородиться. Портки запасные, да рубаха – заплатанные, само‑собой! Подешевше.
– Да купи ты нормальную одежку! – Попытался всучить мне старьевщик новёхонькую ситцевую рубашку. Красную! – Ты же фартовый парень, мало што не деловой, а ходишь, как босяк!
Фотий норовил всучить што подороже, а не то, што нужно, размахивая перед лицом всяко‑разным завлекательным добром. Отбрыкиваюся и понимаю, что чут‑чуть ишшо, и поддамся. Загуляю!
– Ну тебя! – Выскочив, отдыхиваюсь чутка и к нормальному старьёвщику, а не такому кручёному. А там всё то же самое! Знают, сволота, што деньги есть!
Сплюнув, пробежался по хитровскому рынку.
– Почём? – Тыкаю пальцев в прожженное одеяло, продаваемое явно служанкой.
– Рупь! – Ответ уверенный, прожженная тётка.
– Ну тебя! Краденое небось!
– Сам ты краденый! – Не сбивается та, – А я служанка в семье купца Тряпишникова! Одеяло, вишь, внучок его прожёг слегка, а так чистая шерсть. Английская!
Щупаю и махаю рукой.
– Давай!
Можно и подешевше найти, но ето прям хорошее за такие‑то деньги. Не тряпошный вошесборник, а ух! Качество!
– Штанцы‑то не нужны? – Робко поинтересовалася тётка, стоящая по соседству, растягивая их передо мной, – хорошие!
Сторговался. Ну и што, што велики? Так не малы же!
Всё што нужно, закупил здесь же, на площади. Оно обычно перекупщикам достаётся, но и обычные хитровцы тоже тово. Пользуются, значица. Да и прочая публика, што победней.
Одеяло, войлока кусок, тряпки холщовые на занавеску, портки и рубаху. Потом не удержался и купил‑таки изрядно ношеные сапоги, которые тут же и обул, приспособив в качестве портянок кусок потёртого бархата, што продавал мущщина неподалёку.
Так, в сапогах, и оттащил своё добро в Ярошенковский флигель. Видели бы меня деревенские‑то! В сапогах, да с портянками бархатными… а?! Не жисть, а скаска!
Сейчас тока узел с чистым бельём взять, да и в бани. А што ишшо чилавеку нужно? Сытый, чистый, в тепле, да в хорошей компании. Не рай, но ничево так, раёк почти шта!
* * *
– Расплатились, Сашенька! – Захлопотала бабка, засуетившись вокруг внука, пришедшего с тяжкой поклажей, – Куль ржи принесли за твою работу подпаском, расплатилися честь по чести! Да репки и буряка с картохой, уж как‑нибудь перебедуем!
– Уф, – Сняв с плеч плетёный короб, распрямился мальчишка, – Честь по чести! Мало чести сироту обирать, его землёй пользуясь! Ничево, старая, перезимуем. Желудей вот набрал, потом ишшо. Не по весне, когда голодно будет, а сразу! Оно если не одни только жёлуди, а с рожью варить, да с грибами, так оно и ничево.
– Ох, грехи наши тяжкие! – Старушка быстро закрестилась, – Отцы наши и матери грибов етих не ели, а здоровы были! Выдумщик ты, Сашенька! Боровики там, лисички, оно и понятно – от века едим. А ети?