– В том годе ишшо с Егоркой ели, – Повёл плечами Чиж, – и ничево, здоровы. И скусно!
– Охо‑хо, – Старушка промолчала, только ещё пуще закрестилася. Она радовалась своему подросшему и повзрослевшему внуку, становящемуся потихоньку настоящим мужиком. Пусть не по возрасту и стати! Но кто, как не мужик, берётся отвечать за семью? Вырос Санечка, как есть вырос!
А с другой стороны, грибы ети, будь они неладны. Да и другие ево выдумки сумление порой вызывают – к добру ли? Егорка етот настропалил, научил всякому, да и утёк в город, где и сгинул. А теперь вот Сашенька… но ведь мужик? Взрослый почти!
– Пойду я, бабка, – Чиж выгрузил наконец жёлуди и снова водрузил короб на плечи. Наклонившись, он поцеловал старушку в седой висок, прикрытый вытертым платком, – До вечера ишшо пару раз обернусь, оно лишним не будет! А ты к ночи печь истопи, помоюся. Банька, оно ведь первое дело!
Тридцатая глава
Проснувшись, сел было на постели, но тут же щасливо рухнул назад, раскинув руки. Харашо‑то как! Вот прям чуйствую, как по лицу расплывается улыбка, ровно как у деревенского дурачка. Вот оно, щастье!
В тепле да в неге, в собственном нумере, отгороженном занавесочкой, а?! Потом пойду по торговкам – выбирать, чем севодня изволю позавтракать. Стюдню возьму, щековины, иль может – картошки на сале. Жизнь удалась!
– Митрофан Ильич, дьявол! – Раздался хриплый голос мирового судьи, – Опять вчера всю водку вылакал, что мы на опохмел приберегали?!
– А? А… ну вылакал, и што теперь? – Забубнил проснувшийся Митрофан Ильич, завозившись за своими занавесками, – А то ты меня не знаешь! Вот зачем было оставлять бутылёк на глазах? Когда иначе‑то бывало?
– Чорт лысый! Ступай теперь, да и разыщи водовки на похмелиться!
– Охо‑хо! Грехи наши тяжкие, – Послышался скрип нар и зевок, обитатели флигели постепенно просыпалися, дружески перегавкиваясь.
Повезло мне с соседями! Люди умственные и спокойные, не скандалёзные. Так, погавкаются иногда, да за грудки друг дружку по пьяному делу похватают, не более. Ну может, в морду сунут раз‑другой, но никаких драк!
Третий день уже живу так, и в голову почему‑то лезет странное слово «отпуск». Ето когда ничево не делаешь, а есть‑пить имеется, и переночевать тоже. Необычно, но нравится. Только скушно немного.
Полежав немного, спрыгнул с нар и покрутил руками‑ногами, вроде как размялся. Соседи мои вяло ругаются – выясняют, кому там в очередь идти за опохмелом. Не обращая внимания, умылся над ведром, потом оглядел их, и такая жалость взяла! Болеют же люди! Сидят квёлые и вялые – ровно кутята, когда их от глистов протравили.
– Ладно, – Говорю, – Давайте деньги, господа хорошие, сбегаю вам за водовкой.
– Спаситель! – Оживился Митрофан Ильич и полез куда‑то в свой нумер, – Вот, от меня!
Высыпав трясущимися руками монеты на стол, он окинул взглядом остальных и произнёс важно:
– Раз вина моя, то и угощаю я.
– Дельно, – Одобрительно сказал кто‑то из полумрака в углу, – Ты бы там побыстрей, малец? Больно лютое похмелье‑то! Не иначе, с табаком намешана водка‑то!
– С табаком! – Фыркнул судья, трясущимися руками прилаживая прядь волос на лысину, – У Потапа брали, а у него без табака и не бывает!
Начались умственные рассуждения о достоинствах казёнки и водки от частных поставщиков, да с подробностями. Какое похмелье от чево бывает, как пьётся и горится. Тьфу! И так‑то не люблю гадость ету, а после тово, как сам налакался, и вовсе.
Обувшись и накинув на плечи пиджак, я выскочил во двор. Сперва тово, облегчиться, а потом и за ней, проклятой. Добежав до нужного подвальчика, постучал в окошко. Чуть погодя оно приоткрылося, и я молча сунул деньги. Так же молча мне сунули бутылки.
– Сынок! – Кинулся было ко мне какой‑то портяношник, пахнущий старым тряпьём и сцаками, – Опохмели чилавека! Помираю!
– Сынки у тебя за заборами гавкают! – И ходу, пока новые желающие не набежали. Здеся так – замешкался, так сразу жаждущие подоспеют. У ково послабее, из рук вырвать могут. А кто просто мешкотный, тово окружают, да и начинается – дай да дай! Сами же руки к бытылке тянут да на жалость давят. Могут и тово, в ножки кинуться, опорки целовать. Если из крестьян кто, то и бывает, значица – слабину дают, делятся.
Принёс да и поставил на стол.
– Какой молодец! – Умилился Максим Сергеевич, который из военных, встав на трясущиеся ноги, – Быстро‑то как!
– На здоровьице!
Не слушаю благодарностей и не желаю видеть, как они сейчас будут похмеляться, так што выскочил за дверь. И на площадь, к обжорным рядам!
Рынок уже полнёхонек, ну так мало не шесть утра! Самый разгар, так сказать. Прошёлся важно, поздоровкался со знакомцами, да и к Матрёнихе – та рукой уже машет.
– Иди‑ка сюды, – Говорит, – Сёдня у меня картошка на сале, да сало хорошее по случаю досталось, а не как обычно!
Принюхался, а там так пахнет! У меня ажно в брюхе зашевелилося всё. Ну чистая ета, амброзия. Не в каждом трактире небось извозчичьем так кормят! Миску из пиджака вытянул, и подставил. Как же! Не босяк какой, штоб с ладошки есть! Ем да и нахваливаю – рекламу делаю, значица. Я так ел пока, ишшо семеро подошли.
– Говоришь, удалась картошка‑то? – Поинтересовался пожилой нищий в гимназической фуражке без кокарды, и длинном лакейском сюртуке по моде полувековой давности.
– Мёд и мёд! – Ответствую степенно, – Только как картоха.
– Ишь! – Крутанул тот бугристым от многолетнего пьянства носом, с торчащими оттудова длинными волосками, – Ловко сказано!
– Да и на вкус не хуже! – Засмеялась визгливо Матрёниха, – Подходи, торопись, пока не разобрали! Картошка на сале така, што чисто мёд и мёд, тока как картошка на сале!
Брюхо набил, протёр миску и ложку чистой тряпицей, да и снова спрятал. И по рынку так вразвалочку – гуляю, значица. Променад. Оно вроде и как и хорошо, но скушно как‑то, маетно.
Я ж как? Привык, што делаю што‑ништо постоянно. В деревне у тётки, у мастера мово проклятущего, потом по дворам в поисках работы шатался. Ну и летом тоже не бездельничал, там и вовсе – ого!
А теперя што получается? Можно, конечно, и по дворам пройти, но оно тово, и не шибко нужно‑то. Есть где спать, што есть и што одеть‑обуть. А лишняя копеечка, да у мальца, да на Хитровке… ей‑ей, лучше не дразнить!
В возраст когда войду, тогда ишшо и ничево. А сейчас куда? По тайникам хранить – выследят, да и тово – прижать могут с ножичком. Учителкам отдавать боюся, а больше и не знаю никово. На Хитровке в моём возрасте нужно так – заработал, так и потрать сразу! Штоб никто не думал, што денежки у тебя водятся.
Пряники кажный день покупать, так разбалуюсь, а делиться со всякими‑разными, так оно и ни к чему. Приучать‑то!
Я когда на пансионат деньги отдавал, да всяко‑разное для хозяйства своево закупал, так деньги и остались. Не так штобы много, но вот ей‑ей, ажно карман жгли!
Купил тогда ножик хороший – вроде как кухонный, но такой, што и под ребро сунуть удобно. А вдруг? Вспомнил собаченцию ту, которую шкворнем приголубил, так руки и сами ножик взяли, теперь без него никуда!
А потом попались складнички. Я над ними тогда замер, мало што слюну не пустил. Три лезвия из хорошей стали, штопор, шило, да и сами такие, ничево себе. Костью слоновьей рукоятки отделаны, да с резьбой охотницкой, небось не у каждого барчука такое есть. Но и цена! Рупь пиисят!
Мялся‑мялся, да и купил. Пять штук! Себе, потому как што, не чилавек? Заработал!
Лещу – в благодарность и вообще – штоб люди знали, што за мной не заржавеет. Услуга пустяшная была, да вовремя. Вся Хитровка будет знать, што не жадина я, и благодарным быть умею. Психология! В другой раз подойду к кому, так небось и не откажет! Монашку тому нищему, што с персидской ромашкой, тоже отдарился – штоф казёнки, да самонастоящей, а не какой обычно.
Мишке Понормарёнку ножичек, потому как обещался сувениром отдариться. Но ему только вечером севодня отдам – как договорилися через мастера ево, да через мальчишек хитровских. Самому же там ни‑ни! Опасно появляться. Штоб не дразнить, значица.
Саньке Чижу – не знаю, пока, как передам, но вот ей‑ей! Скучаю по нему.
Ну и Дрыну с Ванькой и Акимом. Сходил на могилки, посидел там. Они, дружки‑приятели мои, рядышком там. Прикопал ножичек, бабки с битком, да шариков несколько стеклянных. Пущай на Том Свете играются.
Шатался так по рынку, пока совсем светло не стало. Скушно! Дай, думаю, до дому дойду – как там мои соседи поживают?
Отворил дверь, глянул, а там и нет никово почти. Митрофан Ильич опохмелился, да и перестарался, сердешный – храпит на нарах, только занавесь колышется. Максим Сергеевич сидит в одних нечистых кальсонах, карты новёхонькие в руках перебирает, а более и ни души.
Ну да известное дело! На промыслах народ. Слезницы написал, да по адресам. Где молча на дверь покажут, а где и конверт сунут, а там бумажка от рубля!
Судья в трактире, прошения пишет да законы толкует. Очень уважаемый чилавек! К обеду придёт в раззюзю, а потом ничево, отоспится, и вечером снова в трактире с прошениями и угощеньями. Цикл!
Ну и другие все делами занимаются, если только не пьянствуют. Делов‑то у здешних много – слезницы, прошения, в карты играют. Бывает, што и проституток натаскивают, как им себя вести правильно, штоб казалося, будто она не просто блядь, а из почти што благородных. Падшая. Словечки всякие там иностранные, етикет. Кто из мещан иль купчиков мелких, те таких любят.
Иные из соседей милостыню просят, да не слезницы пишут, а на улицах прям, но тоже по‑благородному. Высмотрят там каково гимназиста иль студента, штоб при деньгах и совестливый вроде как, да и подлетают. О судьбе нелёгкой рассказывают, да на жалость давят со всеми манерами положенными, благородными. Им, барчукам, неловко такое слушать бывает, ну и сыплют из кармана не глядя. По всякому бывает, иногда и много.
Постоял так, постоял, да и начал по флигелю расхаживать. Скушно!
– О! Книги! – У Максима Сергеевича на нарах стопка прям лежит.
– Грамотный? – Вяло полюбопытствовал тот.
– Агась!
– Церковная школа?
– Не, сам. По вывескам!
Засмеявшись чему‑то, бывший военный махнул рукой.
– Хочешь если, возьми почитать.
– Ага… спасибо!
Перебираю одну за другой. Книги как на подбор – потрёпанные так, што прям ой! Ну да были б они другими, были бы пропиты!
– Толстой, «Война и Мир» – Прокомментировал Максим Сергеевич, не выпуская карты, – Безусловно сильное произведение, но вряд ли ты его поймёшь. Возьми лучше «Казаки». Да‑да, тот же автор, но тебе будет несколько понятней.
Откладываю в сторону и продолжаю перебирать. Руки бережно трогают старую, но богато оформленную обложку.
– Шекспир, это на английском, не поймёшь. Хотя бери, картинки хоть посмотришь, прекрасные иллюстрации.
– А… ага… – И стою в ступоре. Я, оказывается, по английски читать могу! И читал ведь уже, Диккенса тово же. Читал, и не знал, што знаю! Во завернул! Откладываю, вроде как из‑за картинок.
– Золя, – Снова подал голос Максим Сергеевич, – здесь картинок нет, на французском.
– Ага, – Ето в другую стопку – раз без картинок, и ведь тоже понимаю!
Отложил себе в нумер три книжки, а самого ажно подгрузило. Голова стала умная‑умная, што прям вот дурная! Запутался весь в том, што я там знаю иль не знаю. Как начало всплывать всяко‑разное!
Присел на нары, да понял вскоре, што ерундень в голову лезет. Ну ладно языки, всё ж учёным был, пока попаданцем не стал. Девять классов и училище, шутка ли! За столько лет зайца можно грамоте выучить, не то што языки.
А я вроде как потом ишшо учился, но уже за границами. Сперва, значица, кем‑то там работал, потом снова работал, потом ишшо, а потом в университет поступил. Не помню на ково, но сам факт!
Учёный шибко, то ладно, а вот фантазии всякие, они не нужны. Бабы с кольцами в носах и пупках, прыжки с небушка на землю и другое всякое. Бред! Или нет?
Ёбушки‑воробушки! Скинув пиджак и переобувшись в опорки, начал решительно махать руками и ногами. Физкультура, значица! Вся ета дурь потому, што без дела сижу!
Как начал прыгать, да приседать, да подтягиваться на притолоке, так глупости всякие живо из головы повыветривалися! Час почти што так уматывал себя, зато и голова пустая‑пустая стала. В смысле – пустая, но ясная. По‑хорошему пустая. Думать могу, но как раньше – привычно, а не слишком умственно.
Буду теперя по два раза на день физкультуриться, так‑то! Вся дурь, она от безделья. И ето, учиться ишшо. Раз живу с людьми умственными, так и надо, значица, пользоваться!
Тридцать первая глава
Натянув одеяло на голову, пытаюсь ухватить ещё несколько минуток сна, но очень уж холодно, выстыла печка‑то в комнате. Дрянная она здесь, давно пора переложить.
Встал с одеялом на плечах, сунул босые ноги в опорки, да и к печке. Угли там еле тлели, так што пришлось чуть не по‑новому разжигать. Ничё! Немного щепы, старая читаная газета, да и поленья к ним. Несколько минут, и от печки потянуло теплом.
Соседи мои спят крепко, похрапывая и выводя настоящие рулады – кто носом, а кто и тово… задницей! Как дети малые, право слово! Жрут всякую гадость, а запивают гадостью ещё большей. Хорошо ещё, што под себя… хотя и ето бывает. Редко, но бывает.
Пока поленья прогорают, за печкой следить надо, штоб не угореть. Потихонечку, стараясь не разбудить соседей, начинаю разминку на поскрипывающем полу. Не так штобы всерьёз, но суставчики и жилочки разогреваю как следует.
Размявшись, сбегал в туалет по свежевыпавшему январскому снегу, прикрывшему всяко‑разное непотребство, да и умылся наконец. Запалив керосинку, сел читать сонеты Шекспира. Наизусть скоро знать буду, но вот нравится!
Словарь на столе, и время от времени заглядываю, вроде как слова непонятные смотрю. Так вот читаю‑читаю, а как мечтания всякие накатывают, так словарик открываю, и вроде как листаю. Неча! И так соседи мои дивятся, што учусь быстро! Судья говорит, што программу церковной школы я уже выучил на отлично, а вместе с английским и вовсе – ого!
Мне вроде как и лестно прослыть человеком умственным да образованным, но и опаска есть. Одно дело – программа церковной школы. Она ж как расщитана? С ноября по март учатся дети крестьянские, потому как сперва хозяйство, ну а учёба потом.
Одни, самые маленькие, буквы выговаривают и слова на ети буквы вспоминают. Рядышком сидят те, кто постарше, да и читать пытаются, што учитель задал. Все в одном помещении обычно, и учитель меж ними разрывается.
А я один‑одинешенек, а учителей – вон, на нарах валяются! В любого ткни, не ошибёшься, человек умственный. Судья вон даже прогимназию окончил, самый среди них образованный. Ну и законы потом изучал, уже на службе.
То есть у меня всё наоборот – учителей много, а ученик один. Вроде как и умный я, но не слишком. Скорее усердный. С английским уже сложней, но тоже – Максим Сергеевич щитает, што у него педагогические таланты необыкновенные. Английский только он знает, вот и приписал себе мои познания. Пусть!
А вот показать если знание ещё и французского, да то, што математику я знаю как бы не получше, чем в прогимназиях спрашивают, ето уже тово, слишком. Шибко умственный.
Оно вроде бы и хорошо – есть господа такие, што могут стипендию дать, да и отправить учиться в прогимназию, а то и повыше. Только я так рассуждаю, што от внимания господского ничево хорошего ждать нельзя!
Буду как обезьянка учёная, и внимание такое же. А ну как всплывёт тогда сторож и прочее?! Ей‑ей, начнут ведь копать любопытные! Даже не будь за спиной нехорошего, и то бы сто раз подумал, потому как распробовал волю‑вольную, и обратно под чью‑то дудку плясать, хотелки чужие выполнять, да пороту быть? Сам выучусь! Книги есть, и хватит, а чего не знаю, то у добрых людей спросить можно – што читать, да где ето што искать.
Поленья наконец прогорели, и я прикрыл печку. Всё, теперь не угорят! Можно и позавтракать.
На площади рядами сидели торговцы, и промеж них бабы со снедью – жареным и вареным мясом, пирогами и пирожками, рыбой и хлебом, бульонкой из объедков и прочей едой на самые непритязательные вкусы и лужёные желудки.
– Пирожки! – Надрывалась голосистая Дашка, – С яичком, с сижком, с мясом!
– С мясом давай‑ка, – Сглотнув слюну, не выдержал‑таки крестьянин, приехавший в Москву с земляками на заработки и снимающий место на нарах здесь же, на Хитровке.
– Подовый пирожок с лучком, перцем, собачьим сердцем! Цена три копейки, наешься на гривенник! – Продолжила кричать Дашка, отдавая сдачу вместе с пирожком, и по привычке заигрывая с мужиком.
Недавно ещё тем пирожком, што промеж ног, торговала. А теперя всё – в тираж вышла. Вроде как и не старая, двадцать четыре всево, а потрёпаная так, што ой! Не одна дивизия промеж её ног промаршировала, всю истоптала. Ну, не мне судить!
– С перцем, собачьим сердцем! – Останавливаюсь около и подмигиваю бывшей проститутке, – Ты скажи ишшо – севодня акция‑промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!
Дашка ржёт кобылою и пересказывает мои слова другим торговкам, а потом и кричать начинает. А што? Кто не знает, што пирожки с мясом из объедков трактирных делают, да всякого‑разного сомнительного мяса, да покупает, те сами себе злобные дураки! А кто знает, да покупает, тот и таракана за мясо щитает, так‑то! Нет на Хитровке шибко брезгливых.
– Акция‑промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!
– Не щеню? – Скалит зубы какой‑то нищий, остановившись рядышком и откладывая на грязной ладони копейки, – Мне с утра шибко котячьего мясу хотца!
– Щеня затра будет, – Отвечаю за не шибко скорую на мысли Дашку, – севодня пирожки с мявом.
– С мявом! – Смеётся тот, показывая сточенные, прокуренные зубы, протягивая мелочь торговке, – Два с мявом!
– Кипит кипяток, погреть животок! – Разорялся сбитенщик, потряхивая связкой чашек и поглядывая на меня.
Взяв еду у Матрёнихи, спешу назад, во флигель. Светает уже, и потому народ расходится потихоньку.
– Остынет‑то! – Кричит баба вслед.
– Погрею! Всё не на морозе есть!
В доме уже проснулись почти все, так што здороваюсь с порога, как и положено.
– Доброго утра, господа.
– И тебе доброго, – Зевает сидящий на нарах судья, – Как там погодка?
– Расчудесная, Аркадий Алексеевич! Снежок свежий выпал, лёгкий морозец, небо ясное.
– Не сбегаете ли вы опохмелиться, Егор Кузьмич? – Светски осведомляется Ермолай Иванович – пожилой, сильно потрёпанный жизнью бывший чиновник из разночинцев.
– Извольте, – Кланяюсь слегка, – Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?
Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.
– Бля, – Раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, – нету! Господа, угостите даму папиросой!
– Извольте! – Кто‑то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.
– А что это за словесные экзерсизы[70]? – Полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.
– А это, извольте видеть… – Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.
– Я, изволите знать, серёдка на половинку, – Откровенничала та, – Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…
– Серёдка на половинку, – Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, – Селёдка ты! На половинку! Протухшая.
Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне‑то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.
«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»
* * *
Во мне то булкает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне, Господи, терпение,
но только очень, очень быстро![71]
Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.
– Интересно у вас, – Фемина подняла бровь, – даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.
– Подобранные?! – Воскликнул судья, – Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!
– Как интересно…
– А как насчёт продолжения, – Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, – бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?
– Да полно, господа! – Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, – какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет – спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.
– Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! – Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.
– О чём речь!? – Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, – Становитесь‑ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!
* * *
Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие‑то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах – всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!
Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое‑то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими‑нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как‑то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли – снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.
– Куда собрался? – Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.
– Да в бани! – Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, – Небось до самого вечера будет резвиться тут.
– Это вряд ли, – Прозвучало с ноткой грусти, – Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…
– Ладно! – Машу рукой, – До вечера, господа хорошие!
– Симпосиум затеяли? – Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник[72]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой‑то глупый интерес к женскому полу.
– Он самый, – Вздыхаю.
– С кем?
– Да новенькая, – Описываю фемину.
– А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам‑то што, не выросла ишшо женилка‑то? Хе‑хе!
– Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, – Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, – Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!
– Тьфу ты! – Семён аж отшатнулся, – Ты так говорил, што мне почудилося – пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!
Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так – разговоры разговариваем иногда о всяком‑разном.
– Слыхал, Махалкина порезали?
– Да ну?
– Вот те и ну! – Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.
Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.
– Вот, поймали, – Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, – Ваш, Хитровский!
– Ваш! – Усмехаюсь ему в лицо, – Тогда уж ваш – московский! Хитровка, она большая и разная – тебе ли, москвичу, не знать!
Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров – поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!
Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.
Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.
Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть‑то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.
По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие‑разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.
– Накаркал! – С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол – солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по‑лошадиному, заполнили небольшую мыльню.
– Поделись‑ка, малец! – Усатый дядька отобрал у меня веник, – Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?
– Нет уж, – Отмахиваюсь решительно, – парился я как‑то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.
– Ха! – Горделиво приосанился тот, – Мы такие! Известное дело – солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется…
– У ребёнка в бане веник скрадёт, – Добавляю в тон.
– Да на! – Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, – Тоже мне… нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!
Тридцать вторая глава
– Поехали! – Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда‑то в мягкое, – Ай! Чорт этакий!
Максим Сергеевич, ругался, сидя на полу и держась за живот.
– Да уймись ты, бес! – Откуда‑то со стороны, кувыркаясь и расплёскивая воду, в мужчину прилетела жестяная кружка, – Моду взял, посреди ночи людей будить!
– Егорка, вставай! – Бывший офицер не отступал от своего, – Я с купцами поспорил, что ты любого цыгана перепляшешь!
– Ты поспорил, ты и пляши! – Отвечаю раздражённо, не желая участвовать в аферах Милюты‑Ямпольского.
– Егорка! – Едва не рыдая, взвыл тот пароходной сиреной, разбудив уже всех обитателей флигеля, и получив на свою голову поток грязнейшей ругани, – Яр! Лихач снаружи ждёт, за тобой приехал!
– Мать же твою… – Вскакиваю с нар и начинаю умываться и одеваться.
– Пошли! – Максим Сергеевич не то чтобы пьян, но так ето… не в адеквате. Никак кокаином опять балуется?
Одет он, к слову, сегодня богато – пусть не вполне по росту и фигуре, но по господски. Сюртук, штаны барские, шубейка енотовая, молью чуть поеденая. Ну да у скупщиков краденого всяково добра в избытке! Можно купить, и можно и тово, в аренду взять.
– Посцать дай хоть, ирод! – Вырываю руку у потянувшего меня к выходу мужчины.
Обувшись и одевшись, бегу на улицу облегчится. Максим Сергеевич не отстаёт, торопя и нудя. Не обращая на него внимания, заскакиваю назад и прихватываю опорки – специально покупал вот прям по ноге, штоб тренироваться, а то нога вихляется, а босиком холодно. Засунув их за пазуху, подбираю кружку и, спугнув тараканов, черпаю из бадьи.
– Егорка! – Максим Сергеевич воет жалостливо, глаза такие, как не каждый нищий сделает. Мученик, никак не меньше.
Сплюнув на пол, выскакиваю и дивлюсь необычному зрелищу – лихачу на Хитровской площади. Бывает, што и заскакивают залётные на рысаках своих тысячных, коли купцы решат «в народ» съездить. Но нечасто, очень нечасто. А штоб за кем‑то из хитрованцев, тово и не припомню!