Вот так не умел, не умел, а потом бах! И читаю, да ишшо заумное всякое понимаю. Иной кто просто подивиться, да и смолчит, ну иль хотя бы пытать не станет, што да как. А Сергей Сергеич дотошный не по‑хорошему, так што ну его! Оно лучше через Хитровку к умственности приду, тама образованных людей полно.
* * *
– Мальчик, где ты был!? – Козьемордая, возящаяся у маленькой летней сцены, ажно ногой притопнула. Знает уже давно, как меня звать‑то, а вот нравится – мальчиком, и всё тут! Вроде как если без имени, то не на равных почти шта, а как прислуга в трактире.
Да я‑то и не против. Платит кажный раз полтину, да иногда на кухню проводит и велит кухарке накормить. Та баба вредная дюже, но готовит ничиво так, вкусно! Позавчера щтей чуть не целый чугунок одолел. Господа, они вишь ты, свежее всё едят – раз‑другой поели, и всё. А если в гости сходят, так и вовсе. Так Анфиса выкидывать собрался, а тута я. Думал, лопну, еле ушёл! Ишшо хлеба с собой старого дала, и кусок пирога, што разломался.
– Тама, – Махаю рукой неопределённо и вытаскиваю часы, которые ношу на цепочке, прикреплённой к вороту рабахи, даже кармашек пришил на груди, – Вишь, сломалися.
Господа, которые молодые, зафыркали‑засмеялися чему‑то, вроде как о своём. Взявшись за штанины, оттягиваю их в стороны и делаю вроде как книксен – поздоровкался, значица. Снова смешки, ну да и пусть их.
Спектаклю они ставят, на даче‑то. Парень што постарше, из гимназистов, которому последний год тама учиться, ён вроде как режиссёр и главный актёр из мущщин, а остальные так, не пойми што. Одни барышни вокруг него вьются – невестятся, значица. Другие всё больше покрасоваться хотят перед зрителями. Есть и те, кто просто от скуки иль за компанию.
Ну и двое парнишек лет по четырнадцати, прыщеватые и дрищеватые, перхотные какие‑то. Енти на барышень заглядываются, с декорациями помогают, да и роли какие‑никакие играют. Но так, везде ниочёмно.
Ну и я, значица – на все руки. Пилить, строгать да таскать. Они ж тута белоручки, ничиво не имеют и пачкаться бояться. Краска попала на рубаху – ах‑ах, маменька заругает! Так старую надень, што проще? Агась! А покрасоваться?!
Вокруг краски, доски, бумаги, картонки! Добра не на один десяток рублёв, а раскидано так, что сердце кровью обливается.
– Кто здесь? Отелло, ты? – Кривляется, выворачивая зачем‑то себе руки, тёмненькая барышня на сцене, в дурном парике из консково волоса.
– Я, Дездемона, – Ломающимся дискантом ответствует прыщеватый, намазанный зачем‑то гуталином. И так рожа без кожи, а теперича и вовсе – ужас будет на морде лица.
– Что ж не идёшь ложиться ты, мой друг?
Лиза кривится, но сдерживается. Она систент режиссёра и главная актриса. Обычно чуть не все женские роли ей, а недавно прочие барышни чуть ли не бунт подняли – дескать, тожить хочут! Теперича козьемордая барышня напополам разрывается – как систент хочит, штоб спектакля вот прям совсем хорошей была. А как актриса, котора ведущая, ревнует.
– Держи ровней, – Срывающимся голосом командует второй прыщевытый, Вольдемар который, косясь то и дело на сцену и орудуя кистью. Это вроде как я держу неправильно, а не у тебя руки кривые.
– Что? – Угрожающе, как иму кажется, говорит Вольдемар. Я што, вслух? Да уж…
– Дай‑ка кисть, – Кладу декорацию на землю и несколькими широкими мазками дорисовываю кирпичную кладку. Помирать, так с музыкой!
– Лиза, он… – Вольдемар возмущён, токмо што не пар из ушей.
– Мальчик позволил себе лишнее, – Барышня выразительно так косится на меня, – но отчасти он прав. Руки у тебя может и не кривые, но ты так следишь за Душкиной на сцене, что испортил уже несколько листов картона, заодно раскрасив рубаху Егора.
– Я! – Вольдемар вспыхивает и замолкает. Отобрав у меня кисть, начинает работать, уже не отвлекаясь, – Пшёл отсюда!
Лиза с видом мученицы, взяв меня за рукав, отводит в сторону и поручает оттаскивать мусор.
– Завтра приходи пораньше, – Приказывает она, вручая полтинник, – у нас скоро премьера, а ничего ещё не готово.
– Агась! – Вытаскиваю часы, важно открыв крышку и поглядывая на циферки, отчего Лиза снова фыркает. Ну так для того и вытаскивал! Она, барышня‑то козьемордая, проста. Мнит себя умственной, а так баба и есть, только што из господ.
Покажи себя дурнем простодырым, да штоб она себя выше почуйствовала, и всё. Я так мыслю, што и не особо я в ентом тиятре нужен – так только, што вроде как прислуга личная. Психолухия!
Прошёлся по дачам – штоб напомнить о себе, значица. Стрелы там индейские, туески под ягоды, ишшо што.
– Мальчик, – Позвала меня немолодая дама с очками на палке, поманив пальцем. Подошёл, а так как давай выспрашивать – кто я, да откуда, да зачем.
– Барыня‑мадам, – Говорю, – извольте откланяться! Потому как дела неотложные зовут меня. Зов природы чуйствую!
И за живот! Та скривилася едва, но отпустила. Ну и я бегом оттудова! Ишь, любопытная!
А на выходе с дач Вольдемара увидал. Стоит такой, улыбается нехорошо, и как назло – сторожа куда‑то отошли. А может, и к лучшему‑то?
Ну и встал, в гляделки‑то играть. Драться‑то мне с ним не с руки, потому как из господ, а так не страшно. Глядели‑глядели, а потом я и пошёл к выходу.
Вольдемар, он задираться не стал, смолчал. Токмо такой ненавистью от него полыхнуло, что мне ажно спину потом жгло. Враг. Настоящий враг, ети его. И всего‑то из‑за длинного языка мово
Двадцать четвёртая глава
Приснившаяся игрушка получилася наяву не с первого, и даже не со второго раза. Всего‑то колобашечка пустотелая, из расколотой пополам баклуши, выдолбленной внутри, да склеенной или связанной затем наново. Внутрь палочка вставляется, с намотанной верёвочкой или леской из конского волоса. Да на палочку енту надеваются лопасти из луба, чуть изогнутые и приклеенные изнутри на лубяной же обруч. Просто вроде, а пока сделал, весь изругался!
Во сне игрушка сильно здорово летала – дёрнешь так за верёвочку, и лопасти тоненькие – фырр! И вверх. А наяву на ескперименты ушло три дня, штоб нормально всё. Оно как понял всё превсё и каждую детальку отладил, так и пошло. Всё просто так, што вот чуть не кажный мальчишка деревенский, коли не совсем рукожопый, сладить сумеет.
Оно конечно и здорово, но как бы и не совсем. Думал‑думал, ажно голова разболелася от непривычного. Хучь и просто всё, да одному много не наделаешь – быстро если. А мне быстро надо, потому как господам из мелких в гимназии свои скоро, лето кончается.
Одному если, то штук может тридцать наделаю, ну пиисят, не более. А на дачах бутовских детворы одной под полторы сотни, и кажному ведь захочется. Ну, пусть не кажному – те, кто постарше, важничать могут, вроде как взрослые. С другой стороны, взрослые тоже могут захотеть побаловаться.
Они, господа, чудят иной раз сильно – сам видел, как бабочек сачками ловят! Да не на рыбу штоб, а просто мертвят насекомых вонючим чем‑то, и любуются потом. Коллекция вроде как. Тьфу! Кладбище етакое хранить, ну кто в здравом уме будет?!
А у каждого из господ не дружки‑ровесники, так племянники всякие имеются. И всем захочется, потому как новинка. Простая притом новинка, повторить легко. Так‑то!
По всему выходит, што продавать нужно много и сразу, штоб на всех хватило, да с избытком превеликим. Я так мыслю, што некоторые от жадности могут и по десятку расхватать. Себе, да про запас, да дружкам гимназическим. Не, не от жадности, а от етого… ажиотажа!
День на продажу, ну может два – вот ей‑ей, не более! Потом найдётся кому повторить, да взять хоть тово нехорошего господина, што щиты наплёл и других научил. А бутовские? Што, не перехватят?!
– Вот же срань! – Заволновался так, што усидеть не смогу. Вскочил, забегал перед балаганчиком – мне так думается легше. По всему получается, што нужно бутовских либо в долю брать, либо платить, штоб делали, што скажут.
– В долю если сразу, да объяснять, так вот ей‑ей, перехватят! – Штоб волноваться поменее, начал постукивать слегка ладонями и кулаками дубок, вроде как набиваю кулаки – как копыта будут тогда, и успокаиваюся заодно.
– Бутовские? Енти да, порченные. Перехватят! А если платить за работу, но пообещать ишшо и в долю взять? Не, обманут! Никого за мной нет, так што даже на кресте поклянутся, а всё едино обманут! Замолят потом грех.
Потянул было палец в рот, ноготь обгрызть, и остановился – сроду у меня такой привычки не было! Или это тово, из прошлой жизни? Тьфу ты! Тут делу сурьёзное, а в голову ерундистика всякая лезет!
– А может, сперва заплатить и долю пообещать, но ничево не объяснять? Так они вроде и не дурные! А если – лишнее!? Точно! Ерундень какую‑нибудь, а то и не одну. И пусть гадают, што енто я задумал! Небось не догадаются!
Деньги было жалко до слёз. Свои, кровные! Восемь рублей за работу уговоренную отдай и греши! А куда деваться‑то? Конец лета, самая страда, рабочие руки нужны так, што прям ой! Оно так и так колобашечки долбить да луб над паром гнуть, старики б обезноженные сели, да с детьми совсем малыми. А всё равно довод!
– Копейка с рубля потом? – Протянул староста мозолистую ладонь.
– Копейка!
Делаю вид, што прям вот верю. Нельзя показывать‑то, што не веришь, иначе сразу кочевряжиться начнут, цену себе набивать – за обиду‑то. А сами‑то, тьфу!
– Мой заработок – дачи бутовские. До копеечки мой, от мальчишек ваших только помощь тягловая. Перетаскивать, значица. Потом уже – в городе иль на дачах других, уже ваш доход. Моё только копейка с рубля.
Договор скрепили крепким мущщинским рукопожатием. Слишком даже крепким, Степан Васильевич изрядно так мне ладонь намял, в глаза глядючи, дрогну ли?
Не дрогнул, да и потом боли не показал, потому как мущщина. Я мущщина, а вот староста как бы и не слишком. Дрогнул бы я лицом хотя б, так всё – сопляк малолетний, проще убедить себя, что договор похерить можно. А раз не дрогнул, то и получается, што Степан Васильевич зазря мучительством занимался. Поулыбалися, да и разошлись.
Я так мыслю, што меня послать могли б и сразу после тово, как щиты и шлема показал. Вежество только потому показывают, што опаска есть, а ну как обижуся и в другую деревню поеду, да секреты и раскрою. Так себе люди здеся, порченые.
* * *
– Ваше дело сторона, – Обернувшись, ишшо раз оглядываю носильщиков – никто не запачкался, не употел слишком сильно? Козявки из носа не торчат? – Молчать и улыбаться. Поняли?
– Да поняли, поняли, – Огрызнулся Гвоздь, поводя плечами и переводя дух, – Пошли уж!
Он потянулся к стоящему на земле лыковому коробу, примеряяся, как ловчее накинуть обратно на спину.
– Да пущай стоит! Енто и не нужно! Обманка для дуриков.
– Да ты! – Гвозь с силой сжал было кулаки, глядя на моё ухмыляющееся лицо, и мотнул головой, будто отряхиваяся от воды, как собака, – Пошли.
Недоволен он, иш ты! А мне‑то што? Я, может, тоже многим чем недоволен, но помалкиваю. Нет‑нет, да и мелькает иногда, когда с бутовскими вожуся, што чужинец я средь них. Так‑то не обижаюся, на што обижаться‑то? Но и им тогда обижаться неча, когда на меня доверия нету. Так, удобственность взаимная, да играемся иногда вместе.
– С новинкой никак? – Полюбопытствовал знакомый сторож, придерживая ярящихся собак.
– Ага! – Лыблюсь во все двадцать шесть, как лучшему дружку. Мужик он говнистый и противный, но – психология!
Один из студентов услыхал недавно слово психолухия, да и ну в смех! До слёз смеялся, а с той поры меня психолухом только и кличет. Правда, книжку подарил, про Мёртвые Души – насовсем, а не на почитать, потому как старая очень, не жалко. Я ишшо не начал, но мыслю – што вроде Франкенштейна будет, с духом пока собираюся. И так через раз снится всякое нехорошее.
Я править недавно язык стал, но пока плохо получается, следить за собой надобно. Я нет‑нет, да и собьюсь когда не надо. Оно ведь как по‑хорошему?
С господами на одном языке разговариваю, да не на господском, ни‑ни! Они любят такой язык у простонародья, што вроде как ярмарочный‑лубочный. Нарошно иногда словеса корявить нужно, те тогда умнее себя чуйствуют, ну и умиляются «простонародному говору». Вроде как знаем своё место.
Со студентами умственно можно. Они почти што господа, да и не совсем. Денюжек с их не возьмёшь, так што и не совсем господа. А вот книжки можно. И язык, опять же, поправить.
Бутовские и деревенские вообще – как привык, по ранешнему. Умственные и господские слова они не любят – думают, што задаюся.
Ну и на Хитровку вернуся, там по‑своему надо. Когда матерок, а когда и енти… жаргонизмы. Студент тот смешливый, он филолог, интересно бывает послушать. Правда, особо и некогда. Енто он бездельничает – шатается по деревне, да байки стариковские слушает, а мне работать надо!
Проходя через ворота, крещуся немного напоказ, для сторожа.
– Ну‑с, господа хорошие и нехорошие, – Вертаюсь к бутовским, примеряя на себя роль ярмарочного зазывалы, – на рожи пригожие, так себе и вовсе негожие! Начинаем представление, всем на удивление!
Отпавшая челюсть Гвоздя порадовала, и што важно – давить взглядом перестал. Так‑то!
– Давай, как показывал, – Командую бутовским, и выхожу вперёд с палкой, как мажор из тамбура, и ну вперёд! Я палкой машу – дирижирю, значица. Гвоздь за мной, палками барабанит по куску жести, закреплённому на деревянной колоде. Ну и Лёшка Зимин на жалейке етак – ту‑ду‑ду‑ду! Красиво получается, громко! Остальные пятеро без музыки идут, но в ногу стараются.
Прошлись етак чуть не до центра дач, всех собак окрестных собрали, с детворой вместе. Ну и взрослые подтянулися – кто недоволен, а кто и смеётся.
– Публика почтенная! – Вопю во всё горло в сторону взрослых, вставших чуть в стороне, да кланяюся мало не в землю.
– Почти почтенная! – Поклон в сторону детей, поясной.
– И котора так себе! – Совсем чутка кланяюся вставшим в сторонке служанкам.
В ответ смешки и всякие там реплики, но вот ей‑ей, не слышу! Подойди ко мне сейчас да в лицо заори, так и не пойму ничево. Волнуюся!
– Господа и госпожи хорошие, на морду лица пригожие, умом и деньгами гожие! Только сиводня и только для вас и только сейчас! Представление до полного вашего изумления! Собирайтесь без стеснения, вместо билетов показывайте хорошее от меня настроение!
Ору так и вижу – собралися уже мал‑мала, тянуть нельзя, а то и хмуриться начнут. Ставлю два короба рядом, собираю ветролёт и так – фыр‑р‑р! Лопасти лубочные вверх и кружатся, кружатся… а потом спускаются не быстро, так же кружась.
– Рот закрой, раззява, – Пихаю Гвоздя локтем в бок, – Лови давай!
– А? Ага!
Опомнившись, тот подхватывает лопасти у самой земли.
– Господа князья да бояре! Граждане почётные, дворяне по дням нечётным! Видеть спешите, чудо узрите! Игрушка для мала и велика, ценой невеликой! Полтина цена, небесная игра! Спеши, забирай, всех знакомцев удивляй!
– Уу… – Гудящая толпа нахлынула, разбирая ветролёты. Иные, не считая, кидали много больше полтины и спешили отойти да поиграться.
– Держи, мальчик, – В руки суют трёшницу, наспех отдаю колобашечку и лопасть, и немолодой господин отходит спешно, отмахиваясь от сдачи. А у самого ажно руки трясутся!
– Дай‑ка ещё две… нет, сразу пять! – Барыня копается в рюдикюле, разговаривая с кем‑то в толпе, мне невидимым, – Сусловым надо непременно, двое детей всё‑таки, да и сувенир вполне оригинальный, Модест Петрович оценит. Ничем не хуже бумерангов австралийских!
Лезу в короба…
– А всё, барыня, – Ответствую посаженным голосом, – кончилися.
– Как? – Барыня не гнушается заглянуть в короба, – И правда. Завтра приходи, непременно! Задаток нужен?
– Што вы, барыня! Как только, так и сразу!
Гудя, толпа стала рассасываться. Кажный пятый, наверное, норовил подойти ко мне да приказать, штоб вот прям завтра было. Непременно!
Глянул на бутовских я и понял – всё, договора побоку. Насмотрелися на ажиотаж да на трешницы, будут небось всей деревней сегодня ветролёты делать. Какая там страда! Вот тот день, который весь год прокормит!
– Поняли? – Говорю, – Бегом в деревню, да к работе приступайте!
Только пятки грязные мелькнули – всё, теперя до самого Бутова не остановятся.
А сам бочком, тишком, да и в кусты чуть не ползком. И к дальним дачам – тем, што господа из небогатых снимают, к холодничкам щелястым.
Прокрался к дому, да в окно и постучался, ан нет знакомцев моих, гуляют! Ну, сам же шумиху етакую устроил! Чуть губу не исжевал, пока в сараюшке дровяном дожидался их. И так‑то лишнее не люблю на дачах задерживаться, а тут ишшо и деньжищи такие! Сидел пока, так и перещитал все.
Четыреста двадцать три рубля и два гривенника, копеечка к копеечке! Несколько раз перещитал, верно всё. Как, думаю, так может быть?
Три сотни и ишшо пять игрушек, да по полтине, а набежало ажно за четыреста! Потом вспомнил господина тово, што трёшницу сувал и от сдачи отмахивался. И много ведь таких было! Потому как ажиотаж!
Знакомицы мои пришли мало не через два часа.
– Тс, – Из кустов им, – я енто.
– Егорка? – Барыня гимназическая через пенсне так близоруко.
– Я, Юлия Алексевна! Моё почтение, Степанида Фёдоровна! – И пока не опомнилися, вытащил из‑за пазухи два ветролёта, – Подарок! Не отказывайтесь! Мне, может, приятственно подарок вам сделать!
Быстро отдал деньги – на хранение. Только перещитал ишшо раз уже при них, штоб неловкостей потом не было. И драпу! Только попрощаться успел.
Украдут? Не! Учителки енто гимназические, а них у‑у! Репутация. Я ж по дачам не одну неделю хороводюсь. Как деньги первые пошли, так и думать стал, как бы их не спёрли.
Мне ж их ишшо в Москву везти, а такие денжищи, да у мелкого мальчишки явно не из господ – отымут, да и скажут, што не было! Хоть кто!
А ети нет, слышал разговоры. Одна вдовая, да без детей, другая так замужем и не была. Не старые ишшо, но и не так, штобы молодые. Хотя и ничево так, красивые! Живут вместе, как две голубки, всё под ручку ходят. Да скромно живут, хотя деньги есть.
Не жадные, а просто лишку не тратят на себя. На других ково могут – благотворительность называется. Есть и такие среди господ, оказывается.
Прочие деньги я им уже передал, почти пятьсот рублей вышло вместе! Я не я буду, а пройдусь ишшо по Сенцово в сапогах лаковых, да с Санькой вместе. Скоро!
Вернулся к балаганчику, а самого нетерпёжка какая‑то подпирает. Пора, дескать, валить отседова, да побыстрее. И што, бросать всё нажитое?!
Попытался узлы собрать собрать все и понял, што не донесу просто. Одной только одёжи и обувки тючок получился, увесистый такой. С одеялами‑то вместе.
Утварь хозяйственная, да книги – ишшо один тючок, да куда как побольше!
И ведь как бросить‑то? Всё нужное! Ладно топор, он на Хитровке не очень‑то нужен… хотя енто как сказать! Для маскировки чисто пригодится. Приеду я такой с топором да одеялами, кто ж потом поверит, што у меня денжищь цельная куча? То‑то! Байками пощитают, да и обсмеют тово!
Возился так, да и понял, што всё равно всё не унесу. Книжки тогда собрал в тюк, одёжу какую‑никакую, штоб на осень хотя бы, а сам чуть не плачу. Бросать добро, ну как так можно!?
Взял тогда лопату и оттащил подале. Я давно уж присмотрел место под землянку – так чисто, для порядку. Штоб было. Овражек небольшой, да дерево рухнутое на краю – живое, не подгнившее.
В корнях и откопал ухоронку, да и припрятал. Потом, может, ишшо и вернусь! Чай, рубля на три добра, никак не меньше.
Возился пока, туда‑сюда, уже и к тёмнышку дело. Ну, думаю, што ноги впотьмах ломать? Встану с солнышком, да и на станцию!
Поел лепёшек ржаных из остатней муки, да и спать. Тяжко спалось, плохо. Всё какие‑то погони, перестрелки. Потом и вовсе – с собаками будто меня гонят. Проснулся, а и правда – собаки брешут!
– Охотники небось, – Говорю сонно, поглядывая на всходящее солнце, а потом ажно вскинулся, да какие там охотники!? Голоса знакомые у собак, сторожицкие. Меня затравить небось хотят!
Подхватился как был, налегке, и бегом! Только ботинки обул. Потом не выдержал всё ж, да и вернулся за книгами и одёжкой. Чай, сторожа все не так штобы молодые, бегать давно отвыкли!
Подхватил, да и тикать! К станции прямо, и добежал почти, а потом ка‑ак полетел! И башкой дерево. Подхватился было, а меня в спину так – раз! Сапогом.
– Не так быстро, молодой человек, – Усмешливо так. Поворачиваюсь… ба! Околоточный! Чёрные шаровары и чёрные же мундир с красной отделкой. На боку шашка, а в руке револьвер, в лоб мне смотрит. А здоров до чево!
– Как же вас просто просчитать, хитровский сброд! – Усмешечка, и околоточный неторопливо достаёт серебряный с монограммою портсигар и зажигалку, прикуривая, – Всегда прямые пути выбираете, хитрости самые примитивные.
Обидно стало, жуть! Я не примитивный и не сброд! Откуда мне знать‑то, как сбегать нужно, если воровским промыслом не занимаюся?! И не ривалюционер какой.
Только встать захотел, штоб отряхнуться хотя бы, да кровь с головы утереть, а околоточный – на! Носком сапога под коленку. У меня ажно слёзы из глаз. Сижу, за ногу держуся, да и плачу.
А тут и сторожа подоспели с собаками.
– Благодарю за службу, – Кинул им околоточный, да и распустил. Одного только оставил – тово самого, говнистого, да и назад, к балаганчику.
Еле дошёл, потому как хромаю, да голова кружится и болит, сблевал два раза. Околоточный только ругался, да в спину всё пхал. А дошли, и они начали балаганчик мой рушить да в вещах копаться. Долго копалися, а потом околоточный присел и говорит:
– Где деньги, щенок? – И по лицу, а потом темнота. Очнулся, когда он водой на меня брызгать начал да за веки трогать.
– Перестарался, – Етак с досадой, – слишком сильно этот сопляк головой о дерево ударился, когда убегал.
– Да и убить не жалко, – Заухмылялся сторож.
– Поговори! – Цыкнул околоточный, – что ж…
Меня вздёрнули за шиворот и глянули в лицо тёмно‑карими глазами с заметными красными прожилками.
– Идти нормально не способен, – Сказал полицейский, – Севастьян! Тебе его тащить придётся до станции.
– И‑эх! А может, тово?
– Поговори!
До станции шли долго, хотя как шли… меня несли, но вот ей‑ей! Лучше б своими ногами, но штоб голова не болела! Раскалывается так, што ой, да ишшо и нутро всё выблевал.
И енти ишшо… Севастьян ругается то и дело – неохота тащить, вишь ты. А околоточный стращает всяко‑разным. Преступник я, оказывается, дачи обносил. И слушать меня не хочет, ну вот совсем!
Перед станцией самой околоточный сунул мне в зубы таблетку и велел проглотить.
– Опиум, – Непонятно сказал он, – глотай!
В голове быстро получшело, но думалка отказала вовсе уж совсем. Помню только, што видел на станции Вольдемара тово, да с барыней, которая вопросы задавала разные. Тётушка егойная, так‑то. И с околоточным они знакомы, барыня ему ишшо ручку дала поцеловать, а тот всё под козырёк брал. Вольдемар только улыбался, на меня глядючи, но молча. Кажется.
Потом приехал наконец поезд и какая‑то барыня возмутилася «состоянием ребёнка», то есть меня.
– Не извольте беспокоиться, мадам, – Околоточный взял под козырёк, – хитрованец, на дачах здешних промышлял. Ну а на что он спускал украденное, я могу только догадываться.
Барыня снова глянула на меня, но уже брезгливо, а не почти как на человека. И всё, дальше только долгий стук колёс и обморочная темнота.
Двадцать пятая глава
– Ну‑ка, – послышался голос, и чьи‑то пальцы, резко пахнущие какой‑то химией, весьма бесцеремонно и достаточно болезненно оттянули веки. Показалася фигура в белом, с роскошными усами и бородкой клинышком, как у матёрого козла.
– Следи за пальцами, – Велел козлобородый прокуренным голосом, обдав меня запахом свежего, и очень хорошего табака, начав водить рукой перед глазами.
– Так… ничего страшного, – Сказал он кому‑то в сторону, – банальное сотрясение мозга. Поездка его несколько растрясла, но ничего, по большому счёту, серьёзного. Несколько дней постельного режима, и можно переводить в общие спальни.
– Так может, сразу? – Сказал невидимый мне человек.
– М‑м… пожалуй, нет. Травма головы дело такое, что пару дней наблюдения не помешают, и да и потом нужно будет пару раз глянуть. Мало ли, какие последствия.
– Хорошо, доктор, вам видней, – Послышался голос околоточного, – Что ж, оставляем его на ваше попечение. Н‑да, и не допросишь теперь!
Меня подняли и понесли куда‑то на носилках по длинным коридорам. Из разговоров следовало, што принесли меня в воспитательный дом, но словеса эти хоть и запомнились, да прошли мимо разума. Слышу и запоминаю, но ни хренинушки не понимаю.
Два дня я отсыпался, ел какую‑то жижку через ложечку и иногда ходил по нужде, в чём мне помогали не вечно отсутствующие служители, а дети, которые тоже лежали здеся, но ходячие. Сцать и срать лёжа, в подставленное судно, оказалося неудобно, но не стыдно – чево стыдится‑то? Болести?
К исходу второго дня пришёл дохтур, и всё так же бесцеремонно осмотрел меня, заглядывая в глаза и веля следить за пальцами. Под конец я постоял босой на ватных ногах с вытянутыми руками, и потыкал себя пальцами в кончик носа. На этом осмотр и закончился.
– Оно бы полежать тебе ещё пару дней, – Поддерживая меня слева, деловито рассуждал один из ровесников, пока мы медленно тащилися в общие спальни, – да Карл Вильгельмович не любит бездельников, так што не обессудь.
– Строгий, – Пропыхтел тот, што справа, – Да осторожней ступай, чорт хромоногий!
В общей спальне оказалось чуть не тридцать кроватей, поставленных близко одна к другой. Меня уложили на ветхие сырые тряпки, пропахшие сыростью и мочой так, што и не отстирать, и удалились, переговариваясь о своём.
Повернув голову на бок, заметил выползающую из швов платяную вошь[62], а почти тут же и её товарок.
«– Это вам не Рио‑де‑Жанейро», – Мелькнула мысль, и што странно – понятная. Какие‑то картинки, образы и даже немного знаний, што же ето такое.
Мысли в голове ворочались вяло, медленно, но што удивительно – очень ясно. Ранее‑то как? Начну думать лишку о всяко‑разном из прошлой жизни, так сразу и голова болит. Картинки там из снов сколько угодны мог мысленно рассматривать да обдумывать, а што больше – хренушки. Сразу будто гвозди в голову вбивают!
Теперя же болит и болит – не сильнее, но и не слабее. Крепко болит, чего уж там – растрясли, как дохтур сказал. Што я в дерево башкой влупился с помощью околоточного, оно ишшо полбеды. Дали б мне отлежаться хоть несколько часов, или несли б нормально, то оно бы и ничево, вставать бы уже мог нормально.
А так то с плеча на плечо перекидывали, то идти заставить пыталися. Вот оно и тово, осложнения.
В голову лезет всяко‑разное из прошлой жизни. Обрывочно, как и раньше, но обрывочков больше, да и сами они тово, посерьёзней. В иное время я бы ух! Зацепился бы, да как начал бы все эти обрывочки в единый клубочек! А сейчас хочется, но как бы и тово, есть другие приоритеты.
Околоточный етот никак из головы не идёт – ну не по чину ему бегать за мной, не по чину! Вольдемар с тётушкой, оно конечно и да, но самому‑то зачем? Сошку мелкую послать, а самому с тётушкой етой паскудной разговоры светские вести, меня дожидаючись.
Значица, деньги? А што ж ишшо‑то?! Услыхал небось, сколько я наторговал, да ажиотаж дачников, вот и тово, стойку сделал, как пёс охотничий. Деньги, да мож идею каку‑никаку вытащить из меня, тоже денежную. Ето мне с ветролётов только и тово, што сам за раз наторгую, а потом всё! А господа, они на фабриках всяко‑разное могут, да законы туды‑сюды вертеть, как им надобно. Небось не четыреста рубликов наторговал бы!
А так бы зачем в воспитательный дом‑то? Если я преступник, то извольте к тюремщикам, а там суд и всё такое прочее. Если нет, то пошто хватать?
Што‑то внутри меня ажно вскинулось – дескать, ето твой шанс! Суд, общественность! Вскинулось, да и затухло. Какой суд, кака‑така общественность? Смешно.
Полицейские, они тово, с законом «Вась‑Вась», и «вошь‑питательный дом» тоже тово. Наслушался на Хитровке всяко‑разного об употреблениях во зло, и ни‑че‑во! Ничево ни полицейским, ни… кто там воспитательными домами заведует? Шито‑крыто, короче. Даже если и што всплывёт, то пальчиком так погрозят, и всё на етом.
Бежать бы отсюдова, если по‑хорошему, и чем быстрее, тем лучшее. Ан хренушки, не то у меня состояние, штобы бегать. Я так думаю, не шибко‑то много было бы етих, вошь‑питанников, если бы сбежать легко оказалося. А воспитанников мало, то и финансирования тож, знацица.
Пока думал, комнату отпёрли и вошли мои давешние поводыри под приглядом взрослого дядьки совершенно унтерского вида, с паскудной рожей завзятого мордобойцы. У етого не то што не забалуешь, а и летать будешь! От тумаков.