– Нельзя мне в полицию, никак нельзя, – Бормочу вслух и тут же озираюсь опасливо, а ну как услышали? Я же теперя энтот… преступник! Токмо и остаётся, что на Хитровку податься!
Закручинился, да и пошёл на Хитровку – тут недалече, три версты. Шёл пока, аж ухи зазябли, хотя руками постоянно прикрывал‑то. Негоже ишшо застудиться!
Пока дошёл, совсем разнюнился, только сопли на кулак наматывал, да по щекам размазывал. Жалко мне себя!
– Откуда такой нюня‑то будешь, малой? – Окликнул меня оборванец, – Никак от мастера сбежал после колотушек?
– Как есть сбежал, дяденька, – Отчего‑то хотиться ему довериться. Вроде и одет оборванцем, а глаза как у того волка, что в зверинце на Масленице видел. Злые! Но не на меня и не на людев, а как‑то иначе.
– Бегунок, – Вздохнул дяденька Волк, – много вас таких…
– Я преступник! – Меня пробило на слёзы, – Самонастоящий!
– Ну‑ка, – Взяв меня за плечо, дяденька повёл куда‑то в дом, я всё никак успокоиться не мог. Долго шли по каким‑то колидорам, сырым и тёмным. Чисто подземье!
Зашли в комнату тёмную, только единой керосинкою освещаемой. И дядьки вокруг стола с картами, такие же как дяденька Волк.
– Кого привёл, Седой? – Поинтересовался один из них хрипло, – Пас! Никак очередного потеряшку?
– Говорит, преступник, – Странно‑весёлым голосом сказал дяденька Волк.
– Ну‑ка, – Заинтересовался хриплый, откладывая карты, – Сопли‑то утри да рассказывай.
Слёзы не унималися, но после стакана самонастоящего чая, да ишшо с сахаром и баранками, прекратилися. Это ж к каким хорошим людям я попал, а? Если вот так первого встречного чаем вот так запросто поят?!
Ну и начал, стал быть, рассказывать.
… – укусил, говоришь? За ляжку?! – Дяденьки начали переглядываться и смеяться, ну чисто кони.
– А мастер, мастер‑то што?
– Да лягнул ногой в бороду‑то, а тот и осел на пол, только глаза к переносью.
– Иди ты?! Лихой боец!
– Ага, – И не могу удержаться, хвастаюся:
– Я на Масленицу от лоскутников застрельщиком в стеношном‑то бою дрался!
– Ишь, – Бородатое доброе лицо с неоднократно ломаным носом и несколькими шрамами по щекам и лбу, приблизилось ко мне, – не врёшь! Тот самый малец!
Дяденьки начали говорить на каком‑то странном языке. Некоторые слова вроде и русские, а другие непонятные совсем. Только чаю мне подливали, да баранки с пряниками сували. Я ажно сомлел от тепла и сытости, так вкусно и сытно только на последнюю Масленицу едал, а до этого… а и всё, не было такого. Баранки, пряники, самонастоящий чай с сахаром! Да не по кусочку крохотному – то я и у тётки видал.
Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почтишто.
А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!
– Вот што, малец, – Дяденька Волк подсел поближе, – Оставить у себя мы тя не можем… не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!
Я заулыбался, здорово‑то как! Ясно‑понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти… где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!
– А што преступник ты, – Хриплый дяденька развеселился неожиданно, – так то не боись! Настоящие преступники‑то вот они, перед тобой.
– Разбойники? – Пялюся на них, открыв рот, – Самонастоящие?! Как Чуркин[35]?!
«– Гоблины», – Проснулся Тот‑кто‑внутри, – «что на морды, что по месту обитания».
– А то! – И все засмеялись, – Ну как, не боишься?
– Неа. А должен?
– Какой прэлэстный наив, – Сказал хриплый немного гундосо и все снова засмеялись.
– Будя, – Успокоил смешки дяденька Волк, – сами слышали, мальчонка мене года назад память потерял, почитай заново живёт. В таком разе мал‑мала с придурью быть позволительно. Оклемается ишшо.
– Да и не нужен кулачному бойцу развитый интеллект, – Последнее слово хриплый дядька снова произнёс гундосо, – а нужны развитые инстинкты крепкие кулаки. Ну и каменная башка.
Все снова засмеялися и я понял – надо мной! Пущай. Пока пряниками кормят и чаем поят, хоть обсмеются все. Да и ясно‑понятно, что не со зла они, а просто весело людям.
Снова говорили непонятно, смеялися, куда‑то выходили и заходили. Потом надарили кучу вещей – шапку почти новую, на вате, тулупчик всего‑то с двумя заплатами – как раз на вырост, да рубаху новую. Правда, большую, но то ничего! Большая, она не маленькая! А што ниже колен, так оно и ничего.
– С нами опасно, – Ещё раз сказал дяденька Волк, – так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.
– А заходить к вам можно? – Вздыхаю.
– К нам? – Дяденька Волк оглянулся, – Мы тебя сами навещать будем. Иногда.
– Уговор?
– Уговор, – Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.
Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей‑ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая – забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.
Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.
– Вот, Егорий, – Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, – земляки твои, костромские.
– Давай, – Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! – Заходи. Меня Иван Ильич зовут.
– Егорка Панкратов, из Сенцова.
Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.
– Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!
Он закашлялся, и Тот‑кто‑во мне уверенно сказал:
«– Бронхит! Если даже не пневмония», а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.
– Из Сенцова, говоришь? – Иван Ильич собрал складки на лбу, – А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели‑то!
Он снова закашлялся, и перханье го отозвалось почему‑то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.
– Так… сидите‑ка здеся, а пойду, травок поищу, – Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот… брохит у его? Нет уж!
– Никак разбираешься? – Изумился земляк.
– А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!
– Иш ты! – Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, – Шустрый‑то какой!
Одиннадцатая глава
– А вот кому работники нужны! Дров наколоть, в поленницы сложить иль в кухню натаскать! Мусор на помойку отволочь, ишшо чегой помочь!
Повторяю ишшо раз, а потом ишшо, пока не открылась дверь и старая баба, кухарка по виду и духу, не сказала сварливо:
– Иди ужо, оглашенный, здеся ты не нужон. В соседний двор зайди, там иногда привечают. Вон тем проулочком, видишь? – Толстый нечистый палец ткнул в нужную сторону, – А там свернёшь, где на сарае дровяном стенка мохом сильно поросла.
– Спасибо, тётенька!
– Тётенька… иди ужо!
Обтерев руки о фартук, кухарка стояла на крыльце и приглядывала за мной, покудова не ушёл, шлёпая по грязным лужам.
Пронырнув переулками, вышел к нескольким двухэтажным домам с единым двором, на котором торчали сараи, сколоченные из потемневших от времени, отсыревших за зиму горбылей, да росло несколько больших берёз, на которых виднелись скворешники.
– Здеся могут и приветить, – Подумалося мне, – Не то чтобы прям совсем богатеи живут, но чистая публика! Своими ручками делать что они уже брезгуют, а на прислужников постоянных – денег нетути.
– А вот кому по дому помочь, дров натаскать, мусор выкинуть!
Несколько раз проорал истошно и выглянула тётка в салопе[36], глянув на меня в через стёклышки на палке.
– Откуда такой, отрок? – Поинтересовалася она, – Никак с Хитровки?
– С Хитровки, тётенька, – Говорю честно, без врак, – токмо я не этот… не наводчик! Бегунок обычный, от дурного хозяина.
– Все так говорят! – Сказала она, поджав морщинистые губы, но не уходила, – Ладно! Дров на кухню натаскаешь, да в сарае поленницу сложишь.
Дров натаскал да сложил у печки, чтоб сохли. Это быстро! А вот в сарае дровяном долго возился, всё пытался перекласть их получше. Тётка видно недаром в салопе вышла, сама мало что не нищая. Встречал уж таких – сами один супчик на водичке сёрбать будут, где крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а честь блюдут.
Дрова гнилые да негодящие, чуть не из старых досок и брёвен трухлявых, что при разборе старых домов растаскивают. Жучков и гнили там больше, чем дерева. Долго возился. Оно вроде и не тяжко, но муторно, и в трухе весь.
Тётенька в сарай заглянула раз, носом покрутила, но смолчала. Ребятишки ещё здешние крутилися поодаль, но не лезли – мелкие они ишшо, робели. Да и о чём бы говорить с ними? Об игруньках в куколки?
– Сделал, тётенька! – Доложился звонко под ейным окошком. Та вышла и это…
«– Проинспектировала», – Проснулся Тот‑кто‑внутри.
Ага!
– Пелагея Аполлинариевна, – Сказала она, – Пошли, рассчитаюсь.
Денюжку не дала, ну так оно сразу видно было. У ей комнатушка единственная и вещи там хучь и господские почти што, но старые все и облезшие. У Ильи Федосеевича и Ираиды Акакиевны куда как приглядней было, хучь оне и из простых.
Зато покормила меня тётенька! Не шибко вкусно‑то, но сытно – картоха печёная, капуста квашеная, чуть залежалая, да здоровая краюха ржаного хлеба, чуть не с фунт. И что, что заветрившаяся? Много зато! И плесень с хлебушка Пелагея Аполлинариевна ножичком счистила.
– Ступай!
Поклонился, да и пошёл со двора.
– А вот кому работник нужон! Воды натаскать, дрова в поленницу сложить!
– Ну как, малой? – Поинтересовался дремавший на нарах Иван Ильич, когда я вернулси, – Заработал што?
– А как же, дяденька! Восемь копеек, и накормили ишшо два разочка, один даже скусно. И вот!
Вытаскиваю из‑за пазухи узелок с печевом и разворачиваю его.
– Ишь ты? – Подивился Иван Ильич, привстав. После того, как ён надышался над чугунком и попил малины, отживел. Теперя только отсыпаться после болести, – Чуть ли не из ситной муки, да фунта на два! Кто так расщедрился‑то?
– Да барынька одна! Поорал во дворе, что работу ищу, значица, так она сперва дворника кликать начала, чтоб меня со двора погнал, а ён отлучился. Тогда через служанку сунула печево – что ушёл и не орал, значица. Мигрень у ея!
– Ишь ты! – Иван Ильич заухал смешливо филином, – Повезло тебе, Егорка! Был бы дворник на месте, получил бы не печево, а метлой поперек хребта!
– Агась! – Улыбаюся ответно, – Я теперя не скоро туда пойду, а то дворника небось настращает барыня‑то!
Оставил печево на нарах, да и пошёл бродить по Хитровке. Земляки‑то не скоро придут ишшо с работ, а помогать Ивану Ильичу кашеварить нет нужды. Кулеш[37]любой годящий мужик приготовить может, чего под руку соваться‑то? Байками развлекать? Так мужики придут, всем сразу и расскажу, как день прошёл, если спросят‑то.
А я, значица, на разведку покуда. Хитровка, оно дело такое – только кажется, что несколько домов всего. На самом же деле там уу! Под землёй чуть не больше народу живёт, чем в самих домах. Ходы подземельные, пещеры всякие.
Где подвалы домов, где подземелья времён ишшо Грозного, а где сами хитровцы накопали, токмо сам чёрт и разберёт! Заплутать – делать нечего!
Колидоры, комнаты и комнатушки, где народишку по дневному времени и нетути почти. Где артелью живут крестьяне, на заработки пришедшие, там кашевары. Но больше, значица, не кашу творить, а добро сторожить.
Хитровка, она всякая. Всё больше крестьяне ночлега ищут, но и ворья хватает, нищих, разбойников. Разбойники, которы настоящие, как дяденька Волк, оне крестьян не трогают, оне за справедливость – господ всё больше. Ну и купцов иногда, но купцы – оне всякие бывают. Которые честно торгуют да работников не омманывают, тех и не трогают почти шта. Так только, денюжек иногда попросят на вольную жизню.
А есть портяночники, те вообще ничем не брезгуют. Порты драные да сцаные с мёртвого сымут и на пропой утянут. И знают ведь, что лупить за дела такие будут смертным боем, ан всё едино. Им бы сейчас винище в себя залить, а что завтра будет, думать уже не могут.
Шатаюсь по колидорам, да забредаю иногда в самый‑рассамый ад почти што. Рожи такие, что аж оторопь берёт – опухшие, белёсые, а вшей! Божечки, ажно кишат, мало что лохмотья не шевелятся! У самого вошки есть, куда ж без них? Но столько?!
И костёр прям на полу, пущай и сто раз земляном. Что, камнями и кирпичами хоть какой‑то очаг выложить не могут? Дым по земле стелется, глаза ест, да в щели куда‑то и выходит потихоньку. Рази можно так жить? Как есть, подонки!
Выбрался наружу и ну дышать! После Трубных‑то переулков воздух здесь духлый и затхлый, на Хитровке‑то. А коли полазишь по подземельям и наружу вылезешь, так слаще сахару кажется. Мёд и мёд, надышаться невозможно!
– Бушь? – Подошёл знакомец, Ванька, протягивая семачки. Ну и не чиняся взял, цельную горсть, да с напупинкой.
– Айда, – Махнул ему рукой, – здеся где видно хорошо, так затолкают. Сверху поглазеем‑то!
Сидим на козырном месте, на куче кирпичей от обвалившейся стены у Румянцевского дома. Всё видно, а взрослые сюда не полезут. Вес не тот у их, кирпичи хучь и смёрзшиеся, а под ногами разъезжаются.
А нам ништо! Сидим, как два воробья, о своём чирикаем да на людёв глядим. Отдыхом наслаждаемся, значица. Досуг проводим.
Торговки расходятся, растаскивают корчажки свои со съестным. С мужьями своими, значица, да сожителями. Меж ними вовсе уж опойцы шныряют – ждут, им иногда вовсе уж пропащее скидывают, а они и тому рады.
– Гля, – Ткнул Ванька грязной рукой, – Вишь там? Где Безносиха? Атаман наш маруху свою выгуливает. Кокаину нанюхалися и на тебе! Таки важные!
В голосе Ваньки зависть к щастю взрослого почти што мущщины. Шутка ли? Четырнадцать лет чилавеку! У огольцов[38] атаманит, у поездошников[39] успеват. Девка у его, денежки на кокаин.
Я думал было, что ён к тому же мущщинскому относится, что и табак с винищем, но нет! Тот‑кто‑внутри как разбушевался, ажно дурно стало, голова‑то закружилася мало не до омморока. Такие картинки гадские в голову насовал, что я теперя к кокаину‑то и на выстрел не подойду! И к ентим… марухам. Нос хочу чтоб цельный был, а не провал на его месте, сифилитический.
Ванька хучь и знакомец мне, и судбинушки похожи, ан нет! Я пущай и убёг от хозяина, так на Хитровке всю жизню провесть не хочу, нетушки! Не знаю пока, что да как, но вылезу из ямы энтой. Стану чилавеком, может быть даже энтим… телеграфистом! Или писарем где, тоже недурственно.
А Ванька, ён убежал всего‑то по осени, а уже свыкся с бродяжничеством. Только и думает думушку, как вырастет, и начнёт марух выгуливать перед людями.
Общаимся вежественно, ан дружком мне никогда не станет. Тому‑кто‑внутри Ванька сильно не пондравился. Гнилой, говорит. И огольцы все эти с форточниками тоже не ндравятся. Вообче, сильно не хочет, чтоб я в разбойники шёл. Как подумаю, так сразу картинки всякие тюремные, и так покудова голова не разболится.
– Опрокинули сёдни лоток, – Важно рассказывает Ванька, – да и расхватали! Мелочёвка всякая нитошная. Она, ежели по отдельности закупать, так гроши стоит. А когда чуть не пол лотка захапали, так и вышел навар! Я выпил чутка да долги картёжные отдал…
Вздыхает.
– … ишшо рупь с полтиной должен остался.
«– Быт примитивных аборигенов», – Просыпается Тот‑кто‑внутри и показывает картинку с голыми коричневыми дикарями. А что? Гляжу на Ваньку внимательно, отчего тот важничает – думает, что завидую и восхищаюсь, значица. А и правда ведь – чисто энтот… обориген! Кости в носу нет и портки носит, а так один в один. Только у оборигенов кожа тёмная, а у энтова – душенька. А кто из них более дикой, я так сразу и не скажу.
Слухаю его, да поглядываю на площадь, где люд гуляет. Нищие выползли, огольцы, поездошники, фортачи[40] и ширмачи[41], проститутки. Кто гулеванит напоказ, кто на милость чью надеется, кто дружков для будущего дела разыскивает.
Ну и мужики‑ночлежники с работ возвращаются. Гляжу‑выглядываю, где там мои земляки? Агась!
– Давай, Ваня, – Хлопаю по плечу, – пора мне!
Сползаю с кучи и бегом до своих. Встречать, значица. Они же как телята малые, теряются в такой толпе. Взрослые вроде мущщины, крепкие и не сцыкливые, а затолкают‑затеребят… теряются! Не знают, когда в ухо дать нужно, а когда за тряпицу за пазухой, где денежка хранится, хвататься.
А у меня само‑собой выходит, будто и вырос не в деревне, а в большущем городе. Недаром – попаданец, не абы кто! Заколдованный, значица.
– Отстань‑ка! – Налетев, толкаю в грудь ширмача, – Не замай земляков!
Тот хоть и постарше, мало что не пятнадцать, а отступает. За мной самонастоящие разбойники стоят. Дружим с ими, значица. И на кулачках, опять же, умею.
Я в первые дни на Хитровке ух как подрался‑то! Чуть не десять раз, да не с годками, а всё с мальчишками постарше. Одного только не побил, а сам колотушек отхватил. Но отхватил‑то вроде как и я, ан рёбра целые и голова не гудит, а ён об лобешник мой да локти руку сломал. Хваталку, значица. Не сразу и вскрылось‑то, не заметил ён в горячке.
Теперя всё, не трогают. От людёв сурьёзных разбойники защищают, значица. А с мальчишками сам, взрослые в таки дела не лезут. Ну вот и справился сам.
– Твои, Конёк? Не признал!
– Не признал, – Ворчу для порядку и тяну земляков до комнаты, – Как же!
Мужики посмеиваются и вроде как шутейно, а слухают меня.
– Конёк, ишь ты! – Посмеивается один, – Пошто так?
– А бью как копытом, – Отвечаю, не забывая оглядываться, – и свинчатки никакой не надобно.
Всё, довёл! В комнате сразу становится шумно и немного душно. Мужики умываются, поливают друг другу над ведром, да байки травят. Потом едим, и я вместе со всеми, как взрослый.
Хотя почему «как»? Взрослый и есть! Пятачок за место на нарах сам зарабатываю, в общий котёл всяко‑разное вношу. Когда денюжку, а когда и вот так, как сёдни – печево. Добытчик!
И пусть Ванька кликушествует, что токмо на Великий Пост так хорошо, как сейчас, я могу зарабатывать. Пусть! Неделю всего на Хитровке, ан не в огольцах, а своими силами кормлюсь. Справлюсь.
После ужина мужики посидели немного, обсуждая день и сёрбая кипяток. Потом подымили махрой и почти все легли спать, ворочаясь на подстеленных на нарах тряпках. Несколько, самых молодых и азартных, с часок поиграли в карты, переговариваясь негромко.
Залез наверх и я. На втором етаже мужики спать не любят, так что просторней. Вольготно раскинуться можно! Только что душно, да дым табашный под потолком собирается.
Поворочавшись немного и раздавив несколько клопов, вздыхаю щасливо. А жизня‑то налаживается!
Двенадцатая глава
– Утро! Подымайся, народ! – Мужики сонно заворочались на нарах, а Иван Ильич затеребонькал слегонца уполовником по чугуниевому котлу, подымая крышку. Зеваю, сонно потягиваясь и принюхиваясь, скинув с себя тряпьё и сев на нарах. Запахи… ух!
– Гусачника[42] с утра саморанешнего перехватил! – Похвалялся Иван Ильич важно, мешая в котле, – ливера понабрал, да штей и сварил!
Ворча и позёвывая, мужики потянулись к котлу с мисками.
– Скусно! – Похвалил один из старших мужиков, попробовав и расправив лохматые сивые усы, нависающие надо ртом, – Не всякая баба такие шти сварит!
– Обабишься скоро! – Загоготали добродушно мужики помоложе.
– Никшните! – Остудил их Иван Ильич грозно, – Никак в обжорках исть захотели, кровные свои переплачивая? То‑то! Сами кашеваром оставили постоянным, хучь и выздоровел уже, теперя не пищите! Нравится хлёбово, хотца скусно и подешевше исть, так и не дразнитеся.
– Так их! – Одобрил сивоусый Пахом Митрич, – А то ишь! Тута мяса мало что не половина, да капуста, да пшено! Сытно так, что до самого вечору брюхо урчать не будет, а ишшо и скусно. А они того! Выкобениваются! В армии кашевар первый опосля унтера, а уж ефрейтор какой так и вовсе – со всем уважением к иму подходит.
– Да мы шутейно! – Засмущалися мужики, – Ты извини, Ильич – не со зла то, а сдуру!
– То‑то! – Иван Ильич расправил плечи, – Ну, подходи, народ! Кому мало будет, так опосля подойдёте ишшо, я лишку наготовил, на пузени ваши бездонные!
Подошёл и я вместе со всеми – как равный, ибо свою денюжки тожить сдаю в общий котёл. Добытчик! А значица, взрослый почти мужик, только что усы не растут. Иван Ильич щедро наложил ажно до самых краёв, чуть не с напупинкой. Отойдя чуть, губами снимаю юшку, чтобы под ноги не расплескалося.
– Скуснотища! – Хвалю дядьку от всей душеньки и отхожу в сторону, присаживаясь на нары. Миску на колени, подстелив тряпицу. Черпаю ложкой то капусту с юшкой и пшеном, то ливер, и ем, отдуваяся. Скусно и сытно – страсть! Я так сытно, как здеся, на Хитровке, и не едал никогда. Шутка ли, кажный день по два раза цельную миску наливают, да таку здоровенную, что ажно заталкивать в себя приходится, чтоб вместилося.
То шти, то кулеш, кашу вон давеча грешневую ели. С маслом! И хлеба ржаного кажный раз – кусище почти с фунт, я и половинку одолеть не в силах, с такой‑то мисищей. За пазуху прячу, да потом и доедаю. Сытно! Не жисть, а скаска!
Потом ишшо иван‑чая кажному – сколько влезет, хоть усцысь потом. Некоторые лакомки сахар достают, но на таких осуждающе смотрят. Балованные!
Посидели мужики, надымили махрой, да и побрели по работам. А мне рано пока. Оно ведь как? У кого прислужники есть или сами всё делают, так оне с утра всё по хозяйству и выполняют. А если кто почти из господ, так те ленивы, позже встают. Ну или прихворал если кто. Вот тута и я руки свои предлагаю, значица. А ведь попервой ух как ноги бил! Все проулки оббегать пыталси.
– Ну что, помощник? – Улыбнулся Иван Ильич, – Помогёшь или сразу побегишь?
– Помогу, дяденька!
Оно ить и не тяжело работу бабскую делать, ан не отлучишься‑то далеко от комнаты. Портяночники, они такие! Хорошо ишшо, что мы по соседству с такими же мужиками живём, а не с ворьём, значица, но всё едино. В любую щель пролазят, сволота такая! Как клопы.
Само важное – воды натаскать. Оно ить дяденька отлучиться далеко не может, а её много надобно. Посуду помыть, умыться с утра да в вечор. Оно вроде и немножечко, а мужиков почитай тридцать душ. Кажному по чуть, вот тебе и вот!
– Такое сегодня снилося, ну смех и грех! – Меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так‑то, при мужиках, стесняюся – ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.
– Ну‑ка! – Не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.
– Вроде как я, но взрослый совсем, – Начинаю взахлёб, – Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи – во!
Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин[43] от своих.
– И танцую с дружками посерёд города незнакомого.
– Не Москва?
– Не! – Мотаю головой, – Чужинцев много, то исть совсем чужинцев – арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ‑то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.
– Ишь ты! – Качнул головой дяденька, – Коленца‑то хоть помнишь?
– А как же!
Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.
– Ишь ты, – Иван Ильич удивлён, – А ишшо?
Коленца непростые, многие и показать‑то не могу – так, словами ишшо объясняю.
– В кои‑то веки что дельное приснилось, – Пушит бороду дяденька, – а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.
– А это не забавка?
Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.
– Забавка, – Дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, – но така… пользительная. Коленца‑то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать‑повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе‑то ишшо интересней должно быть.
Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.
– Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят‑поят, да поговаривают – денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают – не худо. Здеся главное – к винищу‑то не привыкнуть!
Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!
– Егорка! – Никак знакомый голос?
– Мишка! Пономарёнок!
Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.
– Я тебя какой день выглядываю, – Рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значица, – ты здеся как? Совсем плохо?
– А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!
Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дороже раз остановилися, чтоб он посцал‑то, а не в штаны напрудил.
– Дружок‑то мой, значица, – Представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества, – Мишкой звать. Портняжка будущий.
– Ишь ты? – Дяденька протягивает руку, пожимая, – Хороший дружок, раз сюды сунуться не побоялся. А я Иван Ильич, земляк Егорки и егойного отца знакомец.
Расслабился Пономарёнок, ну да оно и понятно. Земляк всё ж, не абы кто. Да ещё и отца знавал, это почти што сродственник, особливо когда в Москве встретилися.
За‑ради такого дела чай достал, чуть не полфунта по случаю досталися. Шуганул портяночников от извощика знакомого, когда тот выпимши был, так тот потом спитым[44] чаем и отдарился. Честь по чести, в коробочке красивой, берестяной.
Балую я себя иногда!
Иван Ильич кипятку поставил да чай заварил. Попили с сахаром, что мне в тот раз разбойники знакомые с собой в карманы насували. Дяденька с нами одну чашку для вежества испил, ну и Понамарёнка расспросил заодно житье‑бытье. Потом отошёл, значица, и мы уже вдвоем сидели, ну чисто взрослые из господ!
– Хорошо устроился‑то, – Без зависти говорит Мишка, – никак враки всё, что на Хитровке пропащие совсем?
– Не врут, – Мотаю головой так, что мало не отрывается, – и ты сюда вдругорядь не ходи! Сейчас, перед летом, калуны[45] новых попрошаек себе набирают. Старые‑то за зиму повымерзли. Могут и того…
– А вот и не боюся! – Хорохорится Пономарёнок.
– Я вот боюся! – Мишка затихает – понимает, что всё сурьёзно, – Хучь и боец кулачный, ан среди годков, взрослых‑то не побью.
– А мастера свово? – Не удерживается дружок.
– Случайно! Пороть меня вздумал, а сам опосля пьянки жутчайшей. Ну а мне што? Уже тогда понимал, что не удержуся я у него, ну и отбивалси. Да и мастер такой злой был, что боялся – забьёт вусмерть! Как давай лягаться, не видя ничегошеньки! Ну и попал так вот, удачно.
– С единого удара свалил, ха!
– Удача, Миша, – Качаю головой.
– А… так он же в Пост Великий руки распускать вздумал, – Оживляется Пономарёнок, – и кругом неправ был. Боженька наказал!
– Не иначе. Да ты пей, пей чай‑то! И сахар бери!
– А что там с энтими… калунами? – Мишка сёрбает чай по господски, с блюдечка, зажав кусочек сахара меж зубов.
– Новых набирают. Они обычно родителям денюжку за них платят, вроде как в энту… аренду берут, на год. Бывают, двух‑трёх возьмут, да ни един года не переживает! Оно на холоду‑то плясать перед господами, чтоб подавали больше, долго ли протянешь? А если без денюжек можно робёнка умыкнуть, то и тово, скрадут.
– А убежать?
– Куды? Ручки‑ножки ломают, чтоб жалостливей выходило, а то и глазоньки выжигают.
– Жуть, – Ёжится дружок зябко, – А полицейские?
– Что полицейские? В доле они. Сбежишь коли, ещё и вернуть могут!
Рассказываю про Хитровку да как строился. Мишке всё любопытно, а то врак среди годков ходит немало.