***
7 ноября 1944 г.
Погода тихая, по небу плывут легкие облака. Я сижу в общей спальне после банкета по случаю нашего отплытия. Я до отвала наелся рыбы, белого риса, сушеных водорослей, каштанов, консервированных фруктов и выпил сакэ, которое нам прислал сам император. Так как погода сегодня прекрасная, церемонию по случаю окончания подготовки подразделения Кукусуи провели на открытом воздухе, на спортивной площадке. Присутствовала вся база – от коменданта Удзины до последнего поваренка. Над базой, кораблями и подводными лодками одновременно подняли флаги с восходящим солнцем. Духовой оркестр играл «Кимигаё»[115]. На нас были мундиры, специально сшитые для нашего подразделения кайтэн: черные, с синей отделкой и вышитыми на левой стороне груди зелеными хризантемами. Вице-адмирал шестого флота Мива оказал нам честь, лично выступив перед нами. Он прекрасный оратор и непревзойденный тактик морского боя, и его слова запали нам в самую душу.
– В этой последней схватке с теми, кто убивал ваших отцов и насиловал ваших матерей, вы – мстители. Да не пребудет с вами мир, если вы дадите врагу победить! Смерть легче перышка, но долг тяжелее горы! «Кай» и «Тэн» означают «Поворот» и «Небеса», поэтому я заклинаю вас, поверните небеса так, чтобы на земле богов снова засиял свет!
Один за другим мы спускались с подиума, и вице-адмирал вручал каждому ленту хатимаки, чтобы обвязать голову, как в древности делали самураи, и меч для сэппуку, чтобы напомнить о том, что наши жизни принадлежат Его Императорскому Величеству, и не допустить унижения плена, если роковая случайность помешает нам поразить цель. Под последние звуки «Кимигаё» мы поклонились портрету императора. Потом священник повел нас в синтоистский храм помолиться о славе.
Абэ, Гото и Кусакабэ пишут письма родным, я тоже напишу вам и вложу в конверт прядь волос и ногти для сожжения. Я изложу в письме свою последнюю волю, но еще раз повторяю здесь: Такара, до возвращения Отца ты – глава семьи Цукияма. Какие бы испытания ни ожидали тебя, храни наш меч. Передай своим сыновьям и сыновьям своих сыновей цельность и чистоту нашего имени. Моя душа поселится в храме Ясукуни, с мириадами моих братьев, которые тоже отдали жизнь за императора. Приди туда помолиться, принеси наш меч, и пусть на его клинке заиграет свет. Я буду ждать.
8 ноября 1944 г.
Погода: ясно, легкая дымка. Кленовые листья горят багрянцем. «1-333» покинула берег Оцусимы. Проводы состоялись в 9:00 у пристани. Чтобы снять хронику нашего отплытия, пригласили бригаду операторов. Я помахал рукой в камеру, когда проходил мимо, Такара, на случай, если вы с друзьями в Нагасаки пойдете в кино и ты увидишь меня. Лейтенант Камибэппу произнес речь от имени подразделения Кукусуи, в которой поблагодарил наших наставников, извинился за наши ошибки и пообещал, что каждый пилот кайтэн сделает все, что в его силах, чтобы наша страна нами гордилась. После этого мы отдельно поблагодарили госпожу Осигэ. Она задыхалась от волнения и не могла говорить, но слова часто портят то, что хочет сказать сердце. Офицеры подняли за нас тост с омики и под крики «Банзай!» взошли на борт подводных лодок. Мы стояли над своими кайтэн и махали оставшимся на берегу товарищам, пока не зашли за западную оконечность острова. Маленькая флотилия рыбачьих лодок и тренировочных каноэ проводила нас в открытое море. Гото смотрел на дочерей рыбаков в бинокль Кусакабэ. Абэ только что объявил, что техническая проверка состоится на час раньше, поэтому рассказ о 1-333» я отложу до завтра.
9 ноября 1944 г.
Погода: утром шел дождь; после обеда небо прояснилось, а по морю пошла рябь. Гото, который любит играть словами, когда речь заходит о нашей жизни на подлодке, говорит, что «нас словно закупорили в жестяной фляжке и пустили по течению». В эту жестяную фляжку втиснуты носовой торпедный отсек, каюты офицеров, носовые батареи, насосный отсек, боевая рубка, аппаратный отсек, кают-компания, каюты матросов на 60 человек, носовой и кормовой машинный отсеки, кормовые торпедные отсеки. Мазута сравнивает «1-333» с железным китом. Я восхищаюсь экипажем подлодки: они стоят на боевом дежурстве с начала войны и за это время провели на берегу всего 10 дней! Я здесь только день, но мне уже больно бегать или кидать бейсбольный мяч. Я скучаю по нашим оцусимским футонам – на «1-333» мы спим на узких полках с бортиками, чтобы не упасть. Воздух спертый, свет тусклый. Я должен подражать выносливости команды. Даже когда просто идешь, приходится изгибаться, особенно в начале похода, когда все коридоры заполнены ящиками с провизией. Здесь есть только два места, где можно побыть в одиночестве. Одно из них – кайтэн, в которую можно забраться изнутри по специально сконструированным трубам между палубой подлодки и нижним люком самой торпеды. Второе – туалет. (Однако туалеты на подводной лодке не приспособлены для того, чтобы находиться в них долго.) Кроме этого, капитан Ёкота разрешил нам выходить на мостик, если обстановка спокойная. Конечно, я обязан докладывать дежурному офицеру, когда выхожу на верхнюю палубу, чтобы он предупредил меня в случае экстренного погружения. После вечерних занятий гимнастикой я присоединился к вахтенному мичману на правом борту боевой рубки. Ночью аппаратный отсек «приспособлен к темноте» – разрешены только красные лампочки, так что капитан и наблюдатели могут переходить с нижней палубы на верхнюю и обратно без потери ночного зрения. Я смотрю на белые брызги, оседающие на носу подлодки, и на пенистый след за кормой. В лунную ночь они могут стать прекрасным ориентиром для бомбардировщиков. Мичман сказал, что берег к западу от нас – это мыс Сата-мисаки, префектура Кагосима. Край Японии теряется в зареве облаков.
***
– Эй-йдз-з-з Миякэ!
Из неоновой ночи в «Падающую звезду» вваливается Масанобу Суга, спотыкается и с размаху падает на пол. Расквасив нос, он улыбается и смотрит на меня – он так пьян, что его мозг не понимает, как больно его телу. Пошатываясь, он встает на одно колено, как будто собирается просить моей руки. Выбежав из-за прилавка, ныряю поднять его очки, пока он их не раздавил. Суга думает, что я пытаюсь ему помочь, и отпихивает меня с возгласом: «Ггг-горе-мне!» Потом встает, устойчивый, как новорожденный жираф, и падает спиной на стеллаж с военными фильмами. Стеллаж опрокидывается, и сотни коробок из-под кассет каскадом сыплются ему на голову. Клиентка – к счастью, только одна – сквозь полукруглые очки поливает нас смертоносными лучами. Суга смотрит на упавший стеллаж.
– Здесь в-в-о-дится полтигейст, Миякэ. Мне н-н-у-ж-ноп-п-е-реться воното… се… секундо…– Он, как канатоходец, добирается да прилавка и упирается взглядом в монитор.– «Кассибланка».
На самом деле это «Бегущий по лезвию». Поправляю стеллаж, собираю коробки. Голова у Сути болтается, как у сломанной куклы.
– Мияки.
– Суга. Рад, э-э…
Суга теряет контроль над слюноотделением. На лету перехватываю сталактит слюны, подставив «Токио пост».
– Ннепьян. яникогда н-н-е пьян-н-ею, т-тольконея. Я счастлив, счастлив, с-с-ча-стлив, да, м-может б-быть, но все п-под контролем. Разворот.
У него подгибаются колени, и он пальцами цепляется за край прилавка, будто сейчас слетит в пропасть. Даже дядюшка Патинко, надравшись виски, никогда не доходил до столь безнадежного состояния.
– Зашелтя н-навестить, госпожа Сасаки сказала, ты уволился. Пока-пока, Уэно, пока-пока, плохие-вибры, плохие, плохие вибры Уэно, где все эти потерянные-позабытые сироты умирали после войны, ты, ты это знал? Мерли, как мухи, бедняжки… бедняжки…
На глазах у Сути слезы, и одна из них стекает по рябой щеке. Дама в очках, испускающих лучи смерти, визжит, будто ее собрались изнасиловать:
– Это уже слишком! От ваших выходок, молодые люди, просто наизнанку выворачивает!
Она уходит прежде, чем я успеваю извиниться. На какую-то секунду мне хочется, чтобы Суга вырубился,– я бы притворился, что не знаю его, и, может, его увезла бы «скорая».
– Суга! Иди домой! Ты слишком пьян!
Суга чихает и смотрит на меня опухшими акульими глазками.
– Я п-проклят.
– Тебе хватит денег на такси?
– П-проклят.
– Суга, ты помнишь свой адрес?
Он зажмуривается и осознанно, изо всех сил бьется головой о прилавок; к счастью, сил у него немного, он с трудом держит шею, но лицо все равно перекашивается от боли. Я держу его голову, но он отталкивает меня.
– Я проклят, Миякэ! Понимаешь ты это? Проклят! Один пончик! За один жалкий хренов пончик! Маленький мальчик, совсем мааленысий, стоял прямзадвее-рью, дверью булочной, он плакал, что хочет выйти…
Слезы снова наворачиваются у него на глаза, и Сугу бьет дрожь. Так дрожат испуганные собаки.
– Суга, моя комната наверху, я сейчас…
– Один…– Удар! – жалкий…– Удар! – пончик. Я открыл дверь, маленький мальчик выбегает, прыг-скок…– Суга страдальчески закатывает глаза.– У него на футболке Бэтмен и Робин, маленький мальчик, прямнасередину… дороги…– Суга всхлипывает и задыхается от рыданий.– Чтотыдумаешь, я сделал, Миякэ? Бросился спасать, а? Нет, Миякэ, нет-нет-нет – застыл, застыл, я застыл. На месте, Миякэ. Видел. Слышал. Видел и слышал. Машина. Тормоза. Маленький мальчик. Бух, бух, бух. Он взлетел, маленький мальчик, взлетел, как волан, бум-бум, боулингшар, кровьнадороге, фломастер…-Суга впивается ногтями себе в лицо, будто хочет содрать с него кожу,– я сжимаю его ладони в своих кулаках. Суга теряет способность сопротивляться.– Мать, она… бросается, бросается мимоменя, и воет… ЛааааааАаааааАааааааааааа… Я бегу. Бегу, бегу, бегу… Бегу, Миякэ, не останавливаясь, никогда, беги, Суга, беги, ты У-БИЙ-ЦА… Суга-убийца.– Суга глотает комок в горле.– Жалеешь, что не отравил ананас, правда? Почему, думаешь, у меня кожа, как терка для сыра? Я проклят. Перехожудорогу, вижу маленького мальчика. Я сновавижу маленького мальчика, вижу маленького мальчика. Проклят. Проклят.– Его глаза закрываются.
Понятно.
Я закрываю кассу на ключ и тащу Сугу вверх по лестнице, как мешок.
– Вот туалет. Если ты обмочишься на мой футон, я сожгу все твои компьютеры паяльной лампой, понял? Суга? Ты меня слышишь?
Суга кивает и бормочет что-то нечленораздельное.
– Я буду внизу.
Внизу у кассы стоит девушка в футболке, разрисованной коровами, и держит в руках все фильмы с Брэдом Питтом, какие есть в салоне. Она смотрит на часы и тяжело вздыхает.
– Извините, что заставил вас ждать,– говорю я.
Она игнорирует мои слова. Слышу, как Суга блюет.
Раз – девушка с коровами озадачена. Два – девушка с коровами нарушает обет не обращать ни на что внимания и вопросительно на меня смотрит. Три – девушка с коровами открывает рот:
– Вы ничего не слышите?
Я смотрю на нее как на буйнопомешанную.
– Ничего. А почему вы спрашиваете?
Она уходит, и я ставлю выпавшие коробки обратно на стеллаж. Из туалета доносится звук сливного бачка, что успокаивает. Дальше все идет своим чередом. Я смотрю «Бегущего по лезвию» и не могу различить, кто из героев человек, а кто – репликант. Интересно, сколько лет Суга носит на себе свое проклятие? Я забыл, что у других тоже может быть боль в душе. Почти одиннадцать, а ночной прохлады как не бывало. Сверху доносится несколько глухих ударов – по крайней мере не придется объясняться с Бунтаро за труп. Слышу плеск; на какую-то секунду мне Кажется, что жара сменилась дождем; потом до меня доходит, что это не так – просто, если вспомнить вопрос трехнедельной давности, у Сути действительно легко получается обмочить свои два пальца. Еще один подарочек к утру. Включаю кондиционер на полную мощность и достаю из-под прилавка дневник своего деда и словарь иероглифов. Теплые отношения между Субару и Такарой, его младшим братом, резко отличаются от холодности между моим отцом и Такарой, моим дедом. Адмирал Райдзо упомянул о «вражде», и это меня беспокоит. Мои тетки на Якусиме благополучно использовали меня в качестве снаряда в своих бесконечных изощренных сражениях, и я не могу избавиться от чувства, что снова вот-вот окажусь в театре военных действий.
***
10 ноября 1944 г.
Дела обстоят слишком скверно, чтобы нам позволялось выходить на мостик. Абэ напоминает, что мы – незаменимые детали своих кайтэн. «1-333» слишком качает, чтобы мы могли проверять их исправность. Мы чувствуем определенную сдержанность в отношении к нам команды «1-333». Некоторая дистанция, наверное, естественна, но иногда их поведение граничит с холодностью. Например, из разговоров я узнал, что радист первого класса Хосокава вырос в Нагасаки, и, когда мы вышли в коридор после ужина, обратился к нему на нашем местном диалекте. Он вздрогнул и ответил мне официальным тоном. Когда Абэ предложил, чтобы пилоты кайтэн помогали с уборкой, капитан Ёкота коротко ответил, что наше предложение великодушно, но об этом не может быть и речи. Абэ считает, что эти люди смотрят на нас как на своего рода богов и просто не умеют выразить благоговение. Гото заметил, что три с половиной года постоянных погружений не могли не сказаться на их душевном здоровье. Кусакабэ предположил, что они считают сумасшедшими нас. Это разозлило Абэ. Кусакабэ спокойно сказал, что жить на подводной лодке – значит постоянно ускользать из лап смерти, в то время как мы сами ищем с ней встречи. Абэ вспомнил о своем звании и приказал Кусакабэ – и Гото – никогда больше не высказывать вслух ничего подобного, потому что такие мысли оскорбляют преданность и патриотизм. Я промолчал, чтобы не нарушать гармонию, но про себя согласился с Гото. Даже у самых младших членов команды глаза стариков.
11 ноября 1944 г.
В основном условия благоприятные. Ртуть в термометре поднимается по мере того, как теплеет море. Если отсоединить кайтэн от корпуса лодки, снова установить их не удастся, поэтому мы не можем совершать проверочные пуски. Но мы все равно должны находиться какое-то время в кайтэн, чтобы проверять состояние двигателя и других систем и поддерживать их в рабочем состоянии. Больше всего мне нравится смотреть в перископ кайтэн на летящее мимо море, особенно когда «1-333» идет под водой. Мы продвигаемся к югу; я замечаю, как меняются обитатели подводного царства. Например, сегодня я видел ламантина. Он проплыл мимо, как корова. Мы прошли сквозь стаю пестрых тропических рыб цвета ноготков, снега и сирени. После обеда появилась пара дельфинов и поплыла рядом с нами. Они, должно быть, смеялись про себя, глядя на такую занятную рыбу. Хоть бы судьба так же улыбнулась нашей миссии. Гото пошутил: «Если китайский бандит, американский империалист и английский генерал вместе спрыгнут с крыши, кто разобьется первым?» Никто этого не знал, поэтому Гото дал подсказку: «Какая разница?»
12 ноября 1944 г.
Собирается гроза, но дождя еще нет. Капитан Ёкота не стесняется в выражениях, критикуя наше правительство, но это еще мягко сказано. Если бы гражданское лицо позволило себе столь неуважительные высказывания, его наверняка арестовала бы секретная служба. Сегодня за ужином капитан открыл бутылку рома. Я слышал об этом напитке только из сказок про пиратов, которые мне читали в детстве. Он определенно развязывает язык. Абэ пил меньше всех, он всегда мало пьет, а капитан Ёкота опрокидывал стакан себе в рот, словно холодный чай в жару. Сначала капитан Ёкота набросился на Адмиралтейство за то, что поражение у острова Мидуэй скрыли и наложили табу на эту тему, вместо того чтобы извлечь из него урок. «Единственная стратегия, которую признает наше флотское командование,– если верить капитану Ёкоте,– это навязать противнику «решительные военные действия», как в сражении при Цусиме с русскими. Но в этой войне такого не будет. Американцы не настолько глупы». Премьер-министра Тодзё он назвал «армейским болваном первой величины», потому что тот приказал оккупировать необитаемые острова Аляски: «Зачем? Чтобы освобождать чаек от англосаксонской тирании?» Принц Хигасикуни «так глуп, что не догадался бы вылить мочу из своего сапога, если бы распоряжения были написаны на каблуке». Гото рассмеялся, Кусакабэ улыбнулся, а Абэ слегка покраснел. Я не знал, как реагировать. Капитан Ёкота убежден, что нефтяные месторождения Вест-Индии до сих пор были бы территорией Японии, если бы военные действовали сообща, а не грызлись друг с другом, и всерьез развивали бы радарные технологии. Сейчас мы должны обращаться за помощью к немцам и просить радарные установки у них. Он обвиняет императорскую армию в том, что она, не сообщая Верховному командованию, использует подводные лодки как «тачки» для переброски войск, оказавшихся в безвыходном положении на Рабауле и других островах, захваченных американцами. Больше всего меня беспокоит твердое убеждение капитана в том, что наши секретные коды давно расшифрованы. Абэ поторопился, возможно слишком, заметить, что эти коды были разработаны криптологом из Токийского императорского университета и что они недоступны пониманию западного разума. Капитан Ёкота возразил, что ни один криптолог из Токийского императорского университета не нарывался в открытом море на засаду эсминцев, которым были точно известны координаты его судна.
***
– Но что, если…– распутываю петли телефонного шнура.– Если ты права и смысл жизни – это просто то, к чему «стремится» сознание, то почему у разных людей разный смысл жизни? Почему у некоторых его нет совсем? Или они забыли о смысле?
– Опыт, влияние окружения, болезни, разводы. Что это за шум?
– Суга храпит.
– Разве кошки могут так громко храпеть?
– Суга – это человек. В каком-то смысле.
– О! И Суга это «он» или «она»?
Я тщетно пытаюсь уловить в ее голосе нотки ревности.
– «Он». Друг перебрал и свалился, не дойдя до дома. Я разрешил ему лечь на полу, но он занял мой футон. Ты что-то сказала?
– Уже не помню… Вспомнила. Хочешь, я скажу тебе что-то личное, о себе?
Я выпрямляюсь.
– Конечно, хочу.
– У меня диабет первого типа. Каждый вечер последние тринадцать лет я колю себе в руку инсулин. Соблюдаю специальную диету. Если этого не делать, резко снизится сахар в крови. От острой гипогликемии я могу умереть. Смысл моей жизни в том, чтобы держать равновесие между смертью и сахаром. У людей, в чьи гены не встроена бомба с часовым механизмом, вряд ли будет такой же смысл жизни. Может быть, самое главное отличие между людьми вот в чем: как они понимают, зачем живут.
Суга стонет во сне. Мерцает огонек моей сигареты.
– Мм-м.
– Что с тобой сегодня, Миякэ?
Гашу сигарету в пепельнице из пивной банки.
– Для меня смыслом жизни всегда была встреча с отцом. А сейчас я почти… что я буду делать после того, как встречусь с ним?
– Зачем сейчас об этом беспокоиться?
– Не знаю. Я беспокоюсь о многих вещах и не могу перестать.
– Эйдзи Миякэ, я хочу переспать с тобой прямо сейчас.
Я давлюсь дымом.
– Что?!
– Я пошутила. Хотела доказать, что ты можешь перестать беспокоиться, если захочешь. Вот Дебюсси никогда не задумывался о смысле жизни.
– Дебюсси? Он из какой группы?
– Клод Дебюсси. Скажи, что ты шутишь.
– Клод Дебюсси… Он играл на ударных у Джими Хендрикса, верно?
– Не богохульствуй, даже в шутку, или орлы выклюют тебе печень. Я играю его пьесу на завтрашнем прослушивании. Хочешь послушать?
– Конечно.
Это впервые.
В трубке раздается стук и шорох.
– Ложись и смотри на звезды.
– Ночью над Кита-Сэндзю горит только неон.
– Тогда я сыграю тебе «Et la lune descend surle temple qui fut»
– Пощады.
– «И луна освещает разрушенный храм».
– Ты говоришь по-французски так же хорошо, как делаешь все остальное?
– Я хочу сбежать во Францию с тех пор, как мне исполнилось шесть лет, вспомни.
– Франция. Какой изысканный смысл жизни.
– Шш-ш-ш, или ты не услышишь звезд.
***
На сковородке шипит масло. Я небрежно разбиваю второе яйцо – обломки скорлупы прилипают к пальцам, и из него вываливается напоминающая сперму масса. Мне нравится рассматривать прозрачную пленку, что прикрывает белок. Я почти успеваю спасти тост, отламываю обуглившиеся края и кидаю их в раковину. Груда на моем футоне шевелится:
– Уууоооеееаааиии.
Суга – эта безобразная двоякодышащая рыба – приподнимает голову и обозревает капсулу. Гашу окурок «Филипп Морриса» о скорлупу, раздвигаю шторы. В комнату врывается поток грязного утреннего света, освещая скопившуюся за три дня грязную посуду и разбросанные носки и газеты. Нельзя сказать, что Суга хорошо выглядит. Шея у него розовая, как у вареного осьминога, а через все лицо тянется вулканическая гряда комариных укусов. Он моргает.
– Миякэ? Что ты здесь делаешь?
– Я здесь живу.
– О! А что я здесь делаю?
– Вчера ты здесь вырубился.
– Я сейчас надую, как динозавр. Где у тебя сортир?
– Я кивком показываю ему дорогу. Суга встает и идет.
И идет, и идет. Наконец он выходит из туалета, зевает и застегивает ширинку.
– У тебя в туалете воняет почти так же, как в Уэно. Вонь такая, будто там кто-то долго блевал.
– Как насчет отличной яичницы на завтрак, она плавает в таком чудесном масле?
– Так это меня вчера рвало?
– Ты любезно спустил большую часть в унитаз. Заходи, всегда тебе рад.
– Я готов выпить целый бассейн.
Я наливаю в пивную кружку воды из-под крана. Суга выпивает ее всю – глотком, длинным, как марафонский забег.
– Спасибо. Ты не угостишь меня кофе?
Я отдаю Суге свой и ставлю на плитку новый ковшик с водой. Суга сворачивает футон в плотный сверток, садится за стол, пьет кофе, издает «аааааах» и опускает рукава рубашки, чтобы спрятать экзему.
– Не знал, что ты играешь на гитаре. Эта малышка на качелях – твоя сестренка?
Он почти угадал.
– Да.– Я кладу яичницу на тост, убираю мусор и сажусь завтракать.
– Тогда этот человек в смешных темных очках – твой отец?
Желток растекается.
– Не совсем. Это Джон Леннон.
Суга трет виски большими пальцами.
– Я о нем слышал. Он из «Бич бойз», верно? Итак, где я нахожусь?
– Над видеопрокатом в Кита-Сэндзю.
– Когда я сюда пришел?
– Вчера вечером, около одиннадцати.
– Ты живешь над своей работой? Наверняка дорога отнимает чертовски много времени.
– Скажи спасибо, что мне было куда оттащить твою тушу, не то сейчас ты бы лежал в канаве, и какая-нибудь собака мочилась бы на тебя. Как ты вчера добрался сюда? Доехал от станции на такси? Ты был не в том состоянии, чтобы идти пешком в такую даль.
Суга беспомощно мотает головой.
– Я действительно не помню.
– Яичница удалась.
– Л почему ты решил меня навестить?
– Суга пожимает плечами.
– Миякэ, вчера, под мухой… надеюсь, я не наболтал каких-нибудь глупостей? Я всегда несу чушь несусветную, когда напьюсь. Если я чего-нибудь наговорил, в этом, ну, знаешь, не было ни слова правды. Один вздор. Все, что я сказал. Или мог сказать.
– Логично.
– Но я ведь не говорил ничего, ну, из ряда вон, правда?
– Нет, Суга. Ничего.
– Суга уверенно кивает.
– Так я и думал. Алкоголь. Фу.
Входит Кошка и тут же признает в Суге ласковую руку.
– Привет, красавица! – Суга ласкает Кошку, а Кошка тем временем пытается определить, как обстоят дела с кормежкой.– И как тебе живется с этой подозрительной личностью?
– Твоя благодарность просто потрясающа.
– Почему ты ушел из Уэно всего через две недели после пожизненного приговора?
– Семейные дела. А у тебя, э-э, сегодня семинары?
– Суга пожимает плечами:
– Какой у нас сегодня день?
– Четверг.
– Я не знаю, чем сегодня займусь.
– А как же поиски «Священного Грааля»?
– Бессмыслица.– Суга снимает очки и трет переносицу. Сейчас ему можно дать лет шестьдесят.– Совершенно бесполезная трата времени. Я забросил хакерство.
– Я не ослышался?
– Я взломал черный ход Пентагона две недели назад. И угадай, что я нашел?
– «Священного Грааля» там не было?
Суга пятерней приглаживает волосы.
– Девять миллиардов «Священных Граалей». Я заглянул в один. Я обнаружил еще девять миллиардов «Священных Граалей». А в каждом из них?
– Девять миллиардов «Священных Граалей»? – Мне пора собираться на работу.
Суга вздыхает:
– Все это оказалось просто шуткой какого-то типа в правительстве, у которого пунктик насчет компьютеров. Каждый час, что я провел, пытаясь взломать эту пустышку,– а если сложить их все, получатся месяцы,– я мог бы прожить с большей пользой для себя. Меня тошнит от одного вида компьютера.
– Так чем же ты занимаешься в университете?
– Я не занимаюсь. Я гуляю. Сплю.
– А может, поискать другой сайт для взлома?
– Достаю чистую рубашку с карниза для штор. Она сухая, но мятая – приходится включить утюг.
– Для хакеров,– вздыхает Суга,– ну, для лучших из них, поиски «Священного Грааля» – это высший смысл хакерства, вот. Нехакерам, этого не понять. Представь, что ты вдруг выяснил, скажем, что твой отец не такой, как ты его представлял. Мне даже не с кем разделить эту новость. Мне все равно не поверят. Подумают, что я перешел на другую сторону.
Добавляю свою тарелку к коллекции в раковине и пытаюсь найти пару одинаковых носков. Ну, хоть примерно.
– Девять миллиардов «Священных Граалей», наполненных девятью миллиардами «Священных Граалей»,– раскладываю гладильную доску.– Прекрасный способ спрятать «Священный Грааль».
Я сказал это неожиданно для себя, и Суга, уже открыв рот, чтобы ответить, решает промолчать. Он гладит Кошку, которая издает девяносто урчаний в минуту. Утюг пышет паром. Суга открывает рот.
– Нет,– говорит он.– Я проверил выборочно сотни файлов «Грааля» со всего документа. «Священный Грааль» – просто упражнение на бесконечность. На бессмысленность.
***
13 ноября 1944 г.
Какая погода, неизвестно. Идем в режиме радиомолчания. Десять минут назад вахтенный объявил тревогу – эскадрилья «Лайтнингов» направилась прямо в нашу сторону. Последовало тщательно отрепетированное столпотворение – команда принялась готовить «1-333» к погружению. «Вахтенные вниз! Погружаемся! Погружаемся!» Мы с Абэ, Гото и Кусакабэ вернулись на свои койки. «Задраить люки!» Балластный отсек наполнился морской водой. Воздух, вытесняемый через бортовые клапаны, устремился наружу с пронзительным воем. «1-333» накренилась на десять градусов. Начали взрываться электрические лампочки. В ушах звенит тупая боль. Теперь наша жизнь в руках команды. Мы погрузились на максимальную глубину в 80 метров. Корпус «1-333» стонет – я никогда не слышал ничего подобного. Никто не отваживается произнести ни звука. Капитан Ёкота сказал, что, по слухам, противник бросает в море буи, которые служат гидролокаторами и позволяют акустическим торпедам обнаружить и уничтожить подводную лодку. Возможно, капитан Ёкота прав: мужество – прекрасное качество для солдата, но техника прекрасно его заменяет. Я постоянно думаю о толще воды над головой. Но больше всего на «1-333» я ненавижу запах: он насилует мое обоняние каждый раз, когда я спускаюсь с мостика. Пот, экскременты, гниющие продукты и люди. Люди, люди, люди. На берегу сюрпризам радуются. Они нарушают тупое однообразие и возбуждают. На подлодке сюрпризы смертельны. Я пишу эти слова, чтобы отвлечься. Абэ медитирует. Гото молится. Кусакабэ читает. Пилот кайтэн – самое опасное оружие в истории морских сражений, но каким же уязвимым я сейчас себя чувствую.
14 ноября 1944 г.
Погода портится. «1-333» находится на полпути от цели. Отношения между Абэ и Кусакабэ ухудшились. Вчера вечером Абэ вызвал его на партию в шахматы, а когда Кусакабэ отказался, заявил:
– Странно, что пилот кайтэн боится проиграть игру.
Обвинение было замаскировано шуткой, но шутки всегда таят в себе нечто большее. Мне кажется, что Абэ ревнует к территории, которую Кусакабэ отказывается с ним разделить. Кусакабэ молча отложил книгу и разложил шахматную доску. Он разгромил Абэ, как ты разгромил бы шестилетнего мальчугана. Он делал ход за десять секунд. Абэ обдумывал свои ходы дольше, его лицо мрачнело, но он никак не хотел признавать свое поражение. Три пешки Кусакабэ вышли в ферзи, а король Абэ все стоял в углу доски, ожидая своей неизбежной участи. Наконец Абэ положил своего короля на доску и пошутил:
– Мне остается надеяться, что свою миссию ты выполнишь с таким же успехом, с каким играешь в шахматы.
Кусакабэ ответил:
– Американцы – серьезные противники, лейтенант.
Мы с Гото опасались, что от словесных оскорблений они перейдут к действиям, но Абэ спокойно убрал шахматные фигуры.
– Американцы – изнеженная и малодушная нация. Без своего оружия янки ничего не стоят.
Кусакабэ сложил доску.
– Мы проиграли эту войну, потому что наглотались своей пропаганды. Она связывает нам руки.
Абэ вышел из себя, схватил доску и швырнул ее через всю каюту.
– Тогда почему же ты здесь, пилот кайтэн?
– Кусакабэ с вызовом смотрит на нашего старшего офицера:
– Смысл моей жертвы в том, чтобы помочь Токио договориться о менее унизительной капитуляции.
Абэ шипит от злости:
– Капитуляции? Это слово – проклятие для духа Ямато-дамаси! Мы освободили Малайю за десять недель! Мы бомбили Дарвин! Мы вышвырнули англичан из Бенгатьского залива! Своим оружием мы создали на Востоке содружество процветания, которое превзошло некогда созданное Чингисханом! Восемь углов под одной крышей!