Аи аккуратно вкладывает письма обратно в конверты.
– Я сейчас думаю, что же я о них думаю.
«Фудзифильм» показывает десять часов. Нам пора идти – Аи хочет успеть домой до того, как бары закроются и возможные преследователи разбредутся по улицам, а мне нужно быть на работе к полуночи. Внизу Бунтаро жует «Принглз» и смотрит фильм, полный киборгов, мотоциклов и сварщиков.
– Как салат? – спрашивает он так невинно, что я готов его убить.
Киваю на экран:
– Что смотришь?
– Проверяю два закона кинематографа.
– Какие?
– Первый закон гласит: «Любой фильм, название которого заканчивается на «-атор», ничего не стоит».
– А второй?
– «Качество любого фильма находится в обратной зависимости от количества снятых в нем вертолетов».
– В каком-то смысле,– говорит Аи, когда мы приходим на станцию Кита-Сэндзю,– я хотела бы, чтобы ты не показывал мне этих писем.
– Почему?
Аи позвякивает монетами.
– Не думаю, что тебе понравится то, что я действительно думаю.
Последние мотыльки осени вьются в мигающем свете фонарей.
– Я показал их тебе именно затем, чтобы услышать, что ты о них думаешь.
Аи покупает билет – я показываю проездной,– и мы спускаемся на платформу.
– Ты нужен своей матери, и твоя жизнь могла бы стать намного богаче, если бы она была радом. Твоя отстраненность не поможет ни тебе, ни ей. Эти письма – переговоры о мире.
Ее слова отчасти сбивают меня с толку.
– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?
– А тебе не приходило в голову, что она боится дать тебе возможность отвергнуть ее? – Аи ловит мой взгляд.– И потом, она ведь написала тебе, где живет,– «Гора Хакуба».
Я смотрю в сторону.
– «Гора Хакуба» – это не адрес.
Аи останавливается.
– Миякэ, для такого умного парня,– «вззззззззз!» – звенит мой детектор сарказма,– ты просто виртуоз самообмана. У подножия Хакубы не может быть больше десятка отелей. По сравнению с поиском безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Ты мог бы найти ее завтра к вечеру, если бы действительно хотел.
Эта девушка зашла слишком далеко. Я понимаю, что надо остановиться, но не могу.
– А почему ты так уверена, что не хочу?
– Я тебе не психоаналитик.– Аи небрежно пожимает плечами.– Это ты мне скажи. Злишься? Винишь ее?
– Нет.– Аи абсолютно ничего не понимает про все эти вещи.– У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.
Аи хмурится:
– Хорошо, но если тебе не хочется знать, что я на самом деле думаю о твоих делах, говорил бы о погоде, а не показывал личные письма. И какого черта, Миякэ…
– В чем дело?
– Аи почти кричит:
– Тебе что, так нужно курить?
Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.
– Не думал, что это так тебя задевает.
Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.
Аи кричит, совсем выйдя из себя:
– Как это может меня не задевать? С тех пор, как мне исполнилось девять лет, мои руки как подушки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. Я переношу гипогликемию дважды в год, а ты наполняешь свои легкие раком – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны,– просто потому, что хочешь походить на ковбоя. Да, Миякэ, то, что ты куришь, меня действительно задевает.
Мне нечего возразить.
Вечер вдребезги.
Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но точно так же мы могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Радостные обитатели рекламного мира насмехаются надо мной, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Как только что-нибудь налаживается – оно обречено. Мы выходим на станции Уэно, где так тихо, как только может быть тихо на станции Уэно.
– Ты не против, если я провожу тебя до твоей платформы? – спрашиваю я, предлагая помириться.
Аи пожимает плечами. Мы идем по коридору, бесконечному, будто камера для анабиоза в космическом ковчеге. Впереди раздаются настойчивые глухие удары – человек в оранжевом с силой колотит что-то подобием обитого резиной молотка. Это что-то – или кто-то – скрыто за колонной. Мы обходим этого человека – нам нужно пройти мимо него, чтобы добраться до платформы Аи. Я и в самом деле думаю, что он решил забить кого-то до смерти. Но это всего лишь плитка пола, которую он пытается вогнать в слишком маленькое для нее отверстие. Бух! Бух! Бух!
– Вот это,– говорит Аи, скорее всего, сама себе,– и есть жизнь.
Из тоннеля доносится волчий вой приближающегося поезда, и волосы Аи шевелятся в потоке воздуха. Мне грустно.
– Э-э… Аи…– начинаю я, но Аи прерывает меня, раздраженно тряхнув головой.
– Я тебе позвоню.
Означает ли это: «Все хорошо, не волнуйся» или «Не смей звонить мне, пока я тебя не прощу»? Великолепная Двусмысленность, достойная студентки, выигравшей стипендию Парижской консерватории. Приходит поезд, она садится, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Повинуясь порыву, я машу ей одной рукой, а другой вытаскиваю из кармана рубашки пачку «Парламента» и бросаю в зазор между поездом и платформой. Но Аи уже закрыла глаза. Поезд трогается. Она ничего не увидела.
Черт. Вот это, думаю я про себя, вот это и есть жизнь.
***
Моя крысиная нора в «Нероне» каждый вечер точно съеживается. Геенна пылает все жарче. Сатико ничего не говорит мне про Аи. Ночь в среду самая напряженная из всех предыдущих. Час ночи, два часа – время несется вскачь. Душевные волнения выматывают. Наверное, именно поэтому я стараюсь их избегать. Как только что-нибудь налаживается, оно обречено. Дои посасывает кубики льда, чешет пальцем в ноздре и тасует колоду карт.
– Возьми карту,– говорит он.– Любую.
Я качаю головой – нет настроения.
– Давай! Это древнее шумерское колдовство с наворотами третьего тысячелетия, мэн.– Дои подсовывает мне разложенные веером карты и отворачивается. Беру карту.– Запомни ее, но не говори мне.
Девятка бубей.
– Ну? Положи ее обратно и тасуй колоду! Как угодно, сколько хочешь, где хочешь, лишь бы уничтожить все мыслимые намеки на твою карту…
Я так и делаю – Дои определенно не мог ничего видеть. Окошечко заслоняет фигура Томоми.
– Миякэ! Три «Толстые русалки», больше водорослей и кальмаров. Дои! Хиппи – в твоем возрасте не пристало ковырять в носу.
Дои чешет нос снаружи:
– Это все равно что надеть намордник на гризли, мэн… у тебя что, никогда не свербило в носу?
Томоми смотрит на него в упор:
– У меня свербит в носу прямо сейчас. И все из-за тебя. Этот заказ нужно было доставить в приемную хирурга еще неделю назад – если они позвонят и начнут жаловаться, я вставлю телефон тебе в ухо, и ты сам будешь разбираться с их негативной энергией. Мэн.
Дои жестами пытается утихомирить ее.
– Госпожа, вы не даете мне закончить фокус.
Томоми свистит в нашу сторону.
– Ты что, хочешь, чтобы я рассказала господину Нерону, какие ароматные штучки ты держишь в багажнике своего мотороллера?
Дои сует карты в футляр и на ходу шепчет:
– Не бойся, мэн, фокус не окончен…
Минуты бегут вверх по эскалатору, ползущему вниз. Онидзука отдыхает после доставки заказа в дальний район. Он, задумавшись, сидит в загоне и делит грейпфрут на дольки. Я кладу в коробку «Куриную Тикку» и мини-салат для следующей доставки. Подгоняя ночь, я обычно иду на хитрость с часами: перед тем как посмотреть на них, я убеждаю себя, что сейчас на двадцать минут меньше, чем я думаю на самом деле, и у меня есть повод приятно удивиться. Но сегодня даже эти мои очки с кривыми стеклами чересчур оптимистичны. В загон возвращается Дои, он в упоении слушает песню по радио.
– «Riders In the Storm»[132], мэн…
Ему бы певчих птиц разводить где-нибудь в глухом лесу.
– Это про нас с моим пицца-скутером.
Он пьет тошнотворно-маслянистый тибетский чай из фляжки и отрабатывает доставание карт из ушей. Про незаконченный фокус он забыл, а я ему не напоминаю.
– Человеческое существование – как игра в карты, мэн. Мы получаем свою раздачу еще в материнской утробе. В детстве мы что-то сбрасываем, что-то берем из колоды. Зрелость, мэн,– новые карты: работа, жажда развлечений, кутежи, женитьба… карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А иногда победы одним махом оборачиваются полным поражением. Ты делаешь ставки, объявляешь козыри, блефуешь.
В клетку входит Сатико, у нее перерыв.
– И как же выиграть в этой игре?
Дои раскладывает карты павлиньим хвостом и обмахивается ими, как веером.
– Когда выигрываешь, правила меняются, и оказывается, что ты опять проиграл.
Сатико ставит ногу на коробку с фирменными пакетиками кетчупа «Нерон».
– От метафор Дои у меня голова кружится больше, чем от той малопонятной идеи, которую они призваны упростить.
Томоми бросает в окошечко заказ: «Сатаника», хрустящий корж, тройная порция каперсов. Я выкладываю начинку и представляю Аи, как она спит и видит во сне Париж. Суге снится Америка. Кошке снятся коты. Пиццы выплывают, пиццы уезжают. На штыре растет кипа квитков с выполненными заказами. За стеной, в реальном мире, занимается еще одна жаркая заря. До восьми часов я чищу огурцы, а в восемь получаю сменщика, шлепок по спине и девять децибелов в ухо: «Миякэ, домой!» Возвращаясь в Кита-Сэндзю по линии Тиёда, подключаюсь к своему «Дискмену». Музыки нет. Странно, я только вчера сменил батарейки. Нажимаю «Выброс» – диска внутри нет, только игральная карта. Девятка бубей.
В капсуле меня ждет сообщение на автоответчике. Не от Аи.
– Э-э… ну, привет, Эйдзи. Это твой отец.
Смешок. Я холодею – впервые с марта месяца я чувствую, что мне холодно.
– Вот я и сказал это. Я твой отец, Эйдзи.
Глубокий вздох. Он курит.
– Не так уж это и трудно. Что ж. В голове все путается. С чего же начать?
Произносит: «Уф!»
– Во-первых, поверь мне, я не знал, что ты приехал в Токио меня искать. Эта садистка, Акико Като, вела дела с моей женой, а не со мной. Еще в августе я уехал в Канаду – на конференцию и по другим делам – и вернулся только на прошлой неделе.
Глубокий вздох.
– Я всегда верил, что этот день придет, Эйдзи, но так и не осмелился сделать первый шаг. Я думал, что не имею на это права. Если это еще имеет значение. Во-вторых – о моей жене. Это все так неловко говорить, Эйдзи,– мне можно называть тебя Эйдзи? По-другому было бы неправильно. Моя жена и слова не сказала ни о письме, что она написала, чтобы отпугнуть тебя, ни о вашей встрече на прошлой неделе… Я узнал об этом случайно, всего час назад – дочь проговорилась.
Сердитое сопение.
– Ну, я вышел из себя. Сейчас немного успокоился и вот звоню тебе. Какая мелочность! Какая подозрительность! Она не имела права мешать нашей встрече. Причем тогда, когда мой отец был при смерти… Представляю, что ты думаешь о моей семье. В конце концов, может, ты и прав. Мы с женой – наш брак, это не совсем то… Неважно.
Пауза.
– В-третьих. Что же в-третьих? Я потерял мысль. Я говорил о прошлом. Теперь о будущем, Эйдзи. Я очень хочу с тобой встретиться, если хочешь знать. Прямо сейчас, если ты не против. Сегодня. Нам нужно столько обсудить, с чего же начать? И чем закончить?
Смущенный смешок.
– Приезжай сегодня ко мне в клинику – я косметический хирург, это на всякий случай, если мать тебе не говорила. Здесь нас не побеспокоят ни моя жена, ни кто-нибудь другой; или мы пойдем в ресторан, если, когда будешь это слушать, ты еще не поешь… Я отменил прием во второй половине дня. Ты сможешь подъехать к часу? Вот мой рабочий номер.
Я быстро записываю на клочке бумаги.
– Выйди на станции метро «Эдогавабаси», набери его, и госпожа Сарасина – мой ассистент, ей можно полностью доверять – подойдет и встретит тебя. Идти всего минуту. Итак. До часу дня…
Подобие изумленного воркования.
– Я молился, чтобы этот день настал, годы, годы, годы… Каждый раз, когда я шел в храм, я просил… Я едва могу…
Он смеется.
– Довольно, Эйдзи! В час дня! Станция метро Эдогавабаси!
Жизнь сладостна, непредсказуема и справедлива.
Я забываю про Аи Имадзё, я забываю про Кодзуэ Ямая, я ложусь на спину и прокручиваю сообщение снова и снова, пока не заучиваю наизусть каждое слово, каждую интонацию. Я вынимаю фотографию своего отца и представляю его лицо, когда он произносит эти слова. Хорошо поставленный, теплый, суховатый голос. Не гнусавый, как у меня. Я хочу рассказать обо всем Бунтаро и Матико – нет, лучше подожду. А потом невозмутимо войду в «Падающую звезду» вместе с незнакомым джентльменом и брошу небрежно: «Кстати, Бунтаро, позволь представить тебе моего отца». Кошка с опаской посматривает на меня со шкафа.
– Сегодня великий день, Кошка!
Я глажу лучшую свою рубашку, принимаю душ, а потом пытаюсь часок подремать. Не тут-то было. Ставлю «Live In New York City» Джона Леннона[133]и, к счастью, завожу будильник, потому что в следующий миг у меня в ушах стоит его настойчивый звонннннн, а на часах половина двенадцатого. Я одеваюсь, дразню Кошку и выкладываю ей в миску ужин на шесть часов раньше обычного, на случай, если после встречи с отцом пойду прямо на работу. К счастью, Бунтаро говорит по телефону с поставщиком и не может выпытать у меня, отчего я ликую.
Станция «Эдогавабаси». Я так напряженно вглядываюсь в полуденную толпу пассажиров, что пропускаю ее.
– Извините? Наверное, вы Эйдзи Миякэ – я узнала вас по бейсболке.
Я киваю и вижу перед собой элегантно одетую женщину, не молодую, но и не старую. На ее улыбающихся губах – помада цвета черной смородины.
– Я – Мари Сарасина, ассистент вашего отца, мы с вами только что говорили по телефону. Я так взволнована встречей.
Я кланяюсь.
– Спасибо, что встретили меня, госпожа Сарасина.
– Это совсем не трудно. Клиника в двух минутах ходьбы отсюда. Знаете, сегодня для вашего отца особенный День. Отменить прием во второй половине дня…– Она качает головой.– Такого не бывало уже лет шесть! Я подумала про себя: «У него, наверное, встреча с императором». А потом он говорит, что у него встреча с сыном! – это его слова, не мои,– и я думаю: «Ага! Теперь все ясно!» Знаете, он сам хотел встретить вас на «Эдогавабаси», но в последнюю минуту растерялся – между нами говоря, он боится открыто выражать свои чувства и все такое. Но довольно болтать. Идемте со мной.
Госпожа Сарасина идет и говорит не переставая. Нам наперерез выбегает собака размером с кошку. Встречные пешеходы и велосипедисты уступают госпоже Сарасине дорогу. Она изучает боковые улочки, вдоль которых тянутся безымянные бутики и картинные галереи.
– Клиника вашего отца – одно из самых современных предприятий в сфере косметологии. У нас постоянная клиентура, которая обеспечивает нам новых клиентов, рассказывая о нас своим знакомым, поэтому мы избегаем фомкой рекламы, в отличие от дешевых заведений, где все делают кое-как.
Нам наперерез выбегает кошка размером с мышь.
– Вот мы и пришли – видите, вы легко могли бы пройти мимо.
Многоэтажное, ничем не примечательное здание, зажатое между вычурными соседями. Судя по списку, на первом этаже ювелирный магазин. В конце короткого коридора – металлическая дверь. Мари Сарасина указывает на латунную табличку:
– Это мы – «Юнона». Зевс превратил ее в лебедя.
– Ее пальцы танцуют по кнопкам кодового замка.
– Или это был бык?
За нами наблюдает видеокамера.
– Это драконовские методы, я знаю, но среди наших клиентов есть телезвезды, и так далее. Вы не поверите…– Мари Сарасина возводит глаза к небу,– эти ушлые папарацци на все готовы, только бы хоть на минуту пробраться внутрь. Ваш отец стал серьезнее относиться к безопасности после того, как один репортер, выдав себя за инспектора из Министерства здравоохранения, попытался залезть в картотеку клиентов. Это просто шакалы, а не люди. Пиявки. У него было фальшивое удостоверение, визитная карточка, аппаратура. Госпожа Като, адвокат вашего отца, обобрала их до нитки в суде, как и следовало ожидать,– хотя, между нами говоря, я думаю, она сейчас не особенно в чести.
Приходит лифт. Мари Сарасина нажимает кнопку «9».
– Комната с видом.– Она ободряюще улыбается.– Боитесь?
Я киваю, охваченный нервным возбуждением.
– Немного.
Она смахивает с манжета пылинку.
– Вполне естественно,– говорит она громким шепотом.– Ваш отец нервничает в три раза больше. Но – не волнуйтесь.
Двери открываются в сверкающий белизной холл, украшенный букетами лилий. Ароматизированный антисептик. Диваны с обивкой в мелкую полоску, столики со стеклянными столешницами, гобелен с лебедями на безымянной реке. Стены плавно переходят в потолок, покрытый изящными завитушками, как ушная раковина. Шум кондиционера смешивается с кельтской мелодией для арфы. Госпожа Сарасина тычет пальцем в интерком у себя на столе:
– Доктор Цукияма? Поздравляю, ваш мальчик здесь! – Она показывает свои безупречные зубы.– Послать его к вам?
Я слышу его срывающийся голос. Мари Сарасина смеется:
– Хорошо, доктор. Он сейчас подойдет.
Она усаживается за компьютер и указывает на стальную дверь:
– Давай, Эйдзи. Твой отец ждет.
Я двигаюсь, но реальное время замерло на паузе.
– Спасибо,– говорю я ей.
Выражение ее лица говорит: «Не стоит благодарности». Всего лишь одна дверь – пошел! Я поворачиваю ручку – комната по ту сторону двери загерметизирована. Дверь отворяется с чмокающим звуком.
Мне заламывают руки за спину, прижимают к стене, пинком подбивают ноги, и холодный пол впивается мне в ребра. Одна пара рук меня обыскивает, другая заламывает мне руки под углом, на который они никак не рассчитаны,– боль бьет все рекорды. Опять Якудза. Если бы у меня был нож, я бы вонзил его в себя – в наказание за собственную глупость. Опять. Я думаю, стоит ли отдать им диск Кодзуэ Ямаи добровольно, но тут пинок в поясницу выбивает из головы абсолютно все мысли. Меня переворачивают и рывком поднимают на ноги. Сначала мне кажется, что я попал на съемочную площадку медицинского сериала. Тележка с хирургическими инструментами, шкафчик с лекарствами, операционный стол. Края комнаты тонут в полумраке, там стоят десять или одиннадцать человек, лиц которых я не могу различить. Пахнет жареными сосисками. Один из присутствующих снимает меня на видеокамеру, и я вижу себя на большом экране высоко на стене. Двое с телами олимпийских чемпионов по толканию ядра держат меня за руки. Камера наезжает и ловит мое лицо в разных ракурсах.
– Свет! – раздается старческий голос, и в глаза бьет белизна.
Меня протаскивают на несколько шагов вперед и усаживают на стул. Когда зрение возвращается, я вижу, что сижу за карточным столом. Здесь же Мама-сан и еще три человека. На расстоянии вытянутой руки – экран из дымчатого стекла почти во всю стену. Щелчок интеркома, и комнату наполняет глас божий:
– Это жалкое создание и есть тот самый человек?
Мама-сан смотрит в дымчатое стекло:
– Да.
– Я и не думал,– говорит Бог,– что у Морино были такие трудные времена.
Теперь я точно знаю, что влип.
– Человек по телефону? – спрашиваю я у нее.
– Актер. Чтобы избавить нас от труда посылать за тобой.
Растираю руки, пытаясь вернуть их к жизни, и смотрю на трех человек, которые сидят за карточным столом. По их позам и выражениям лиц понимаю, что они здесь тоже не по своей воле. Блестящий от пота, пухлый-как-пончик астматик, человек, который дергает головой в разные стороны, будто пытается избежать удара в лицо, и тип постарше, который, наверное, когда-то был красавцем, но сейчас шрамы, идущие вверх от углов его рта, придают его лицу притворно-насмешливое выражение. Господа Пончик, Дергунок и Насмешник не отрывают глаз от стола.
– Сегодня мы собрались здесь,– говорит Бог,– чтобы вы уплатили мне свои долги.
Я не могу обращаться к бесплотному голосу, поэтому я обращаюсь к Мама-сан:
– Какие долги?
Бог отвечает первым:
– Огромный ущерб патинко «Плутон». Компенсация за потерянное торговое время в день открытия. Два «кадиллака». Средства, потраченные на выплаты по страховкам, счета за уборку и общие расходы. Пятьдесят четыре миллиона иен.
– Но этот ущерб причинил Морино.
– А вы,– говорит Мама-сан,– последние из его приверженцев.
Мне хочется, чтобы это оказалось бредом.
– Вы знаете, что я не был его приверженцем.
Бог грохочет в свои микрофоны:
– У нас есть твой контракт! Подписанный вашей смешанной кровью! Разве есть чернила, которые могут скреплять надежнее?
Смотрю в дымчатое стекло.
– А как насчет нее? – Я показываю на Маму-сан.– Она была у Морино бухгалтером.
Мама-сан почти улыбается:
– Дитя, я была шпионом. А теперь заткнись и слушай, а то эти плохие злые люди возьмут скальпель и вместо одного языка у тебя будет два.
Затыкаюсь и слушаю.
– Господин Цуру выбрал вас, своих самых безнадежных должников, чтобы сыграть в карты. Это простая игра, с тремя победителями и одним проигравшим. Выигравшие свободно выйдут из этой комнаты и больше не будут должны ни иены. Проигравший станет донором и отдаст свои органы нуждающимся. Легкое,– она в упор смотрит на меня,– сетчатку глаза и почку.
Все ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.
– Предполагается, что я скажу…– Мне приходится начать заново, потому что в первый раз я не издаю ни звука.– Предполагается, что я скажу: «Конечно, замечательно, давайте сыграем на мои органы»?
– Ты можешь отказаться.
– Но?
– Но тогда ты будешь проигравшим.
– Откажись, парень,– усмехается Дергунок, сидящий напротив меня.– Не изменяй своим принципам.
Пахнет горчицей и кетчупом. Как с этим бороться, если в этом нет никакой логики?
– Что за игра?
Мама-сан достает колоду карт.
– Каждый из вас снимет по карте, чтобы определить, в каком порядке вы будете тасовать колоду. Тузы старше всех; тот, кто вытянет туза, тасует первым, остальные – по часовой стрелке от начинающего. В том же порядке вы будете снимать по верхней карте, пока не выйдет пиковая дама.
– Тот, кого она выберет,– говорит Бог,– проиграл.
– Я чувствую себя так же, как тогда в кегельбане.
– Это его голос? – спрашиваю я Маму-сан. Связки пересохли, как песок под солнцем.– Это господин Цуру?
Дергунок саркастически хлопает в ладоши.
Итак, Цуру – Бог. Бог – Цуру. Я пытаюсь выиграть время.
– Даже вам,– обращаюсь я к Маме-сан,– это должно казаться безумием.
Мама-сан поджимает губы:
– Я получаю приказы от президента компании. Ты получаешь приказы от меня. Снимай.
Моя рука наливается свинцом. Пиковый валет.
Господину Пончику достается десятка бубей.
Дергунок снимает двойку пик.
Насмешник переворачивает девятку пик.
– Мальчик тасует первым,– говорит господин Цуру из-за дымчатого стекла.
Игроки смотрят на меня.
Я неловко, дрожащими руками тасую колоду. На экране руки, в несколько раз больше моих, делают то же самое. Девять раз, на счастье.
Господин Пончик вытирает руки о рубашку. Карты перелетают из одной его руки в другую с акробатической ловкостью.
Дергунок делает магический жест тремя пальцами и снимает только один раз.
Насмешник тасует карты аккуратными круговыми движениями.
Мама-сан подталкивает колоду к центру стола. С виду колода совершенно безобидна. Я смотрю на нее как на бомбу, бомба она и есть. Я жду взрыва, землетрясения, пальбы, криков «полиция!».
Слышно, как на гриле шипят сосиски.
Затаенное людское дыхание.
– Теперь сними верхнюю карту,– мягко напоминает голос Цуру.– Или охранник отрежет тебе веки, и ты никогда не сможешь ни закрыть глаза, ни моргнуть.
Я переворачиваю девятку бубей.
У господина Пончика вот-вот начнется приступ астмы, его дыхание становится все прерывистей. Он снимает трефового туза.
Дергунок нараспев три раза читает «Наму амида буцу» – он получил буддистское воспитание,– а потом молниеносно протягивает руку и срывает с колоды пикового туза.
– Спасибо,– говорит он.
Насмешник – самый невозмутимый из всех. Он спокойно переворачивает карту – семерка пик.
Снова моя очередь. У меня такое чувство, что Миякэ руководит Миякэ при помощи пульта дистанционного управления. Я смотрю на себя на экране. Моя рука увеличивается…
Узкая дверь в тонированном стекле распахивается, из нее, виляя хвостом, выбегает Лабрадор, чавкает сосиской и скользит по полированному мраморному полу.
– Верните ее! – кричит Цуру, его настоящий голос, идущий из дверного проема, подхвачен микрофонами и динамиками только наполовину.– Ей нельзя бегать на полный желудок! У нее чувствительное пищеварение!
Двум охранникам в конце концов удается увести собаку к хозяину.
– Мы,– бормочет Насмешник,– всего лишь полуфабрикаты к ужину этого старого козла.
Все взгляды вновь обращены на меня.
У себя под языком я нащупываю какое-то инородное тело.
Я открываю шестерку червей.
Лизнув руку, чувствую привкус соли и вижу крошечное черное насекомое.
Рука господина Пончика оставляет на сукне влажное пятно. Тройка бубей.
Насмешник вздыхает и открывает пятерку треф.
Вышли уже двенадцать карт из пятидесяти двух… из пятидесяти четырех, если считать двух джокеров.
Я смотрю на рубашку верхней карты, пытаясь раскрыть ее тайну, и на меня в упор смотрят два трапециевидных глаза. Я узнаю эти глаза.
Каково это, жить без половины своих органов?
Нет, Цуру никогда не позволит проигравшему уйти и рассказать все, ведь шрамы и впадины на его теле будут служить доказательством его слов. На молчание тех, кому повезет, можно положиться, но проигравшего ждет такой же конец, как сына Кодзуэ Ямаи.
Как я сюда попал?
Я смотрю на своего экранного двойника. Он тоже не знает ответа.
Мама-сан открывает рот, чтобы пригрозить мне…
Я переворачиваю карту и встречаюсь взглядом с черной дамой.
Комната раскачивается.
– Черт,– говорит Дергунок.– Я думал, парень вытянет эту стерву, а ему досталась ее сестра.
– Парень,– говорит Насмешник,– тоже так думал.
– О чем они говорят? Насмешник кивает на мой смертный приговор, что лежит на столе.
– Посмотри получше.
Это трефовая дама, а не пиковая. Трефовая.
Господин Пончик произносит:
– Мне нужен ингалятор.
Мама-сан кивает, и он вытаскивает ингалятор из кармана, запрокидывает голову, делает шумный вдох, задерживает дыхание и выдыхает. И открывает даму пик.
Все молчат.
Экранный двойник господина Пончика покрыт потом сильнее, чем человек, умирающий от чумы.
Что до меня – я весь дрожу, меня раздирают облегчение, и вина, и жалость.
Мама-сан прочищает горло:
– Ваша дама показала свое лицо, господин Цуру.
Динамики молчат.
– Господин Цуру? – Мама-сан, нахмурившись, смотрит в дымчатое стекло.– Ваша дама сказала свое слово.
Ответа нет.
Мама-сан перегибается через спинку стула и стучит по стеклу.
– Господин Цуру?
Один из охранников морщит нос:
– Что он там готовит?
– Другой охранник хмурит брови:
– На сосиски не похоже…
Охранник, что стоит ближе всех к дверце в стекле, толкает ее и заглядывает внутрь.
– Господин Цуру? – Его дыхание прерывается, как будто он получил удар в живот.– Господин Цуру! – Не сходя с места, он поворачивается и тупо смотрит на нас.
– Ну? – вопрошает Мама-сан.
Он двигает челюстью, но не может издать ни звука.
– В чем дело?
– Он сглатывает:
– Господин Цуру поджарил свое лицо на плите.
– Разворачивается безумие театральной импровизации.
Я могу только закрыть глаза.
– Господин Цуру, господин Цуру, господин Цуру! Вы меня слышите?
– Отдерите его голову от плиты!
– Выключите газ!
– У него губа пристала к решетке!
– «Скорую», «скорую», «скорую», кто-нибудь, вызовите…
– Черт! У него лопнул глаз!
– Уберите эту чертову собаку!
Кого-то громко рвет.
Собака радостно лает.
Мама-сан скребет по стеклу чем-то металлическим. Этот скрежет невыносим, и в комнате наступает тишина. Она абсолютно владеет собой – так, словно сама написала много лет назад эту сцену и с тех самых пор постоянно репетировала.
– Развлечение господина Цуру прервано волею deus ex machina[134]. Скорее всего, волнение оказалось таким сильным, что вызвало второй удар, и коль скоро наш дорогой руководитель предпочел упасть на свое барбекю, не очень важно, когда именно приедет «скорая».– Теперь она обращается к двум-трем мужчинам постарше.– Я назначаю себя действительной главой этой организации. Вы можете либо подчиниться мне, либо выступить против меня. Заявите о своих намерениях. Прямо сейчас.
Минута отводится под напряженные подсчеты.
Мужчины смотрят на нас.
– Что делать с ними, Мама-сан?
– Карточные игры больше не входят в политику компании. Выпроводите их.
Я не осмеливаюсь поверить в такой поворот событий, по крайней мере пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан обращается к нам:
– Если вы обратитесь в полицию и как-то сумеете убелить какого-нибудь следователя-энтузиаста в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в следующем порядке. Во-первых, вас изолируют, чтобы предотвратить дальнейшие неприятности. Во-вторых, не позднее чем через шесть часов вам пустят пулю в лоб. В-третьих, ваши долги будут переведены на ваших ближайших родственников, и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не угроза, это обычная процедура. Теперь покажите, что вы меня поняли.