Сажусь. Чайный зал «Амадеус» отходит на задний план, будто на экране видеокамеры.
– Госпожа Цукияма,– я ищу какую-нибудь любезность,– спасибо вам за письмо, которое вы мне прислали месяц назад.
Фальшивое удивление.
– «Спасибо»? Ирония – вот с чего вы начинаете, господин Миякэ?
Я оглядываюсь по сторонам.
– Э-э… на самом деле я ожидал увидеть здесь своего деда…
– Да, мы знаем. Ваша встреча была записана у него в ежедневнике. К сожалению, мой свекор не может прийти.
– О… понятно. Вы заперли его в шкафу?
Голос моей сводной сестры звучит как пощечина:
– Дедушка скончался три дня назад. Вот тебе.
Мимо проходит официантка с подносом, полным ватрушек с малиной.
Моя мачеха изображает фальшивую улыбку:
– Я откровенно поражаюсь, как в прошлый понедельник вы ухитрились не заметить, насколько он болен. Эта беготня туда-сюда под вашу дудку, эта дурацкая конспирация. Вероятно, вы страшно горды собой.
Какая чушь.
– Я не встречался с ним в прошлый понедельник.
– Лжец! – бросает моя сводная сестра.– Лжец! Мама уже сказала – у нас есть его ежедневник, куда он записывал встречи! Угадай, с кем он собирался встретиться здесь неделю назад!
Мне хочется заклеить ей рот клейкой лентой.
– Но в понедельник мой дед был еще в больнице.
Моя мачеха принимает позу руки-на-столе-голова-на-руках.
– Ваша ложь ставит нас всех в неловкое положение, господин Миякэ. Нам точно известно, что в прошлый понедельник мой свекор выходил из больницы, чтобы встретиться с вами! Он не спрашивал разрешения у дежурной сестры, потому что не получил бы его. Он был слишком болен.
– Я не лгу! Мой дед был слишком болен, чтобы прийти, и прислал своего друга.
– Какого друга?
– Адмирала Райдзо.
Мачеха и сводная сестра переглядываются. Сводная сестра сдавленно смеется, мачеха улыбается – ее рот растягивается в напомаженную ниточку. Эти губы целует мой отец.
– Тогда ты действительно встречался с дедушкой,– заявляет моя сводная сестра.– Но был слишком туп, чтобы узнать его!
Мое самообладание на пределе. Я перевожу взгляд на мачеху, ожидая объяснений.
– Это последний розыгрыш моего свекра.
– Зачем моему деду притворяться этим адмиралом Райдзо?
Моя сводная сестра стучит кулаком по столу:
– Он тебе не дед!
Я не обращаю на нее внимания. В глазах моей мачехи сверкает война.
– Он давал вам подписывать какие-либо документы?
– Зачем,– повторяю я.– Зачем моему деду выдавать себя за кого-то другого?
– Вы подписывали что-нибудь?
Это ни к чему не ведет. Забросив руки за голову, откидываюсь и изучаю потолок, чтобы успокоиться.
«Да, друг мой,– говорит мне Моцарт.– Ты влип. Но разбираться с этим тебе самому. Я тут ни при чем».
Нестерпимо хочется курить.
– Госпожа Цукияма, эта вражда вам так необходима?
– «Вражда»,– бормочет моя сводная сестра.– Милое выражение.
– Что мне сделать, чтобы доказать вам, что все, чего я хочу,– это встретиться со своим отцом?
Мачеха наклоняет голову.
– Успокойтесь, господин Миякэ…
Я не выдерживаю:
– Нет, госпожа Цукияма, я сыт по горло вашим спокойствием! Я не…
– Господин Миякэ, вы устраиваете…
– Заткнитесь и слушайте! Мне не нужны ваши деньги! Мне не нужна ваша помощь! И я не собираюсь вас шантажировать! Да с чего вы взяли, что я хочу вас шантажировать? Я так, так, так устал от беготни по этому городу в поисках собственного отца! Вам угодно презирать меня, прекрасно, я это переживу. Просто позвольте мне встретиться с ним – всего один раз,– и если он сам скажет мне, что не хочет меня видеть, так и быть, я исчезну из вашей жизни и начну жить своей собственной, как и должно быть. Вот чего я хочу. Больше ничего. Это так трудно понять? Я слишком много прошу?
Я опустошен.
Сводная сестра колеблется.
С лица мачехи наконец-то сходит ее невыносимая презрительная усмешка.
Кажется, я заставил их себя выслушать. А заодно и половину посетителей чайного зала «Амадеус».
– На самом деле, да.– Мачеха наливает себе и своей надутой, как поросенок, дочурке слабый чай из рифленого чайника.– Вы слишком много просите. Допустим, я принимаю ваши заверения, что вы не собираетесь причинять зло моей семье, господин Миякэ. Допустим даже, что я отчасти сочувствую вашему положению. Основного положения дел это не меняет.
– Основного положения дел?
– Об этом неприятно говорить. Мой муж не хочет с вами встречаться. Похоже, вы верите в какой-то заговор, цель которого – помешать вашей встрече. Это не так. Мы здесь не для того, чтобы сбить вас со следа. Мы здесь по воле моего мужа, чтобы просить вас: пожалуйста, оставьте его в покое. Он содержал вас не для того, чтобы посеять надежду на будущее воссоединение,– он покупал себе право остаться для вас никем. Это так трудно понять? Мы слишком много просим?
Мне хочется плакать.
– Почему он сам мне этого не скажет?
– Если в двух словах,– мачеха отхлебывает чай,– от стыда. Он стыдится вас.
– Как он может стыдиться сына, с которым отказывается встречаться?
– Мой муж не стыдится вашего происхождения, он стыдится того, чем вы занимаетесь.
Один из посетителей в конце зала неожиданно встает, отодвигая стул назад.
– Вы причиняете боль ему, нам, себе. Пожалуйста, хватит.
Официантка с размаху натыкается на стул. Чашки и ватрушки с малиной соскальзывают с подноса, и тонкий фарфор со звоном разлетается на куски под дружное «оооооооооо». Мачеха, сводная сестра и я вместе с ними наблюдаем за происшествием. Подплывает метрдотель, чтобы лично наблюдать за процессом уборки. Извинения с одной стороны, заверения, приказы, губки для чистки ковров, совки для мусора – с другой. Шестьдесят секунд спустя не остается ничего, что напоминало бы о великом ватрушечном кризисе.
– Хорошо,– говорю я.
– Хорошо? – переспрашивает сводная сестра.
Я обращаюсь к женщине, которую мой отец выбрал себе в жены.
– Хорошо, вы победили.
Она этого не ожидала. Я сам не ожидал. Она пристально смотрит мне в лицо, ища подвох. Никакого подвоха.
– Мой отец – просто тем, что сам он ни разу не пытался встретиться со мной или написать мне,– уже давно ясно дал понять, как он ко мне относится. Я… Я не знаю, я никак не хотел в это верить. А теперь передайте ему,– в прозрачной, как слеза, вазе стоит абрикосовая гвоздика,– привет. Привет и пока.
Мачеха не спускает с меня глаз.
Я встаю, чтобы уйти.
– Ты получил это от дедушки? – бросает сводная сестра. Она кивает головой на дневник пилота кайтэн, завернутый в черную ткань.– Потому что тогда это принадлежит Цукиямам.
Я смотрю на эту анти-Андзю. Если бы она попросила вежливо, я бы согласился отдать его.
– Это мой обед. Я спешу на работу.
Я ухожу из чайного зала «Амадеус», не оглядываясь, и уношу дневник с собой. Дворецкий вызывает лифт и кланяется, пока двери закрываются. Я один в этой коробке – играет «On Top of the World» группы «Карпентерз». Эта мелодия вызывает у меня зубовный скрежет, но я слишком опустошен, чтобы кого-нибудь ненавидеть. Я ошеломлен только что принятым решением. На табло мигают номера этажей. Я действительно так думаю? Мой отец никогда не захочет со мной встретиться… Значит, мои поиски… бессмысленны? Им конец? Смысл моей жизни перечеркнут? Наверное, да – я действительно так думаю.
– Первый этаж,– сообщает лифт.
Двери разъехались, и внутрь врывается толпа очень спешащих людей. Я вынужден пробиваться к выходу, пока двери не закрылись и меня снова не унесло туда, откуда я только что ушел.
Карты
Сатико Сэра, третий мой босс за последние четыре недели, не преувеличивала: в «нероновской» пекарне жарко, как в преисподней, а мою работу – составлять пиццу по номерам – могла бы делать даже обезьяна. Размером пекарня напоминает крысиную нору – пять шагов в длину и один в ширину, с одного конца в ней отгорожено подобие загона со шкафчиками и стульями для разносчиков-мотоциклистов. Сатико и Томоми стоят за прилавком и принимают заказы по телефону или от заказчиков, которые приходят сами и передают бланки через окошечко. Я кладу на коржи начинку по названию пиццы на гигантской таблице во всю стену, с цветными ярлычками вместо надписей – для обезьян, которые не умеют читать. Так, например, в большом круге с надписью «Перестрелка в Чикаго» наклеены маленькие фотографии томатной пасты, шариков мясного фарша, колбасы, чили, красного и желтого сладкого перца, сыра; «Медовый месяц на Гавайях» – помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех; «Нерономан» – пепперони, сметана, каперсы, оливки и королевские креветки. Коржи тоже разные: толстые, хрустящие, с травами, с моцареллой. Начинки живут в огромном холодильнике величиной с пещеру – на каждый отдельный контейнер наклеена фотография содержимого. Положив нужную начинку, суешь пиццы в двухколейную газовую геенну. Ролики транспортера протаскивают их сквозь ее раскаленное нутро со скоростью около десяти сантиметров в минуту, хотя, если заказов много, можно залезть в печь щипцами и заставить пиццу родиться недоношенной.
– Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время,– говорит Сатико, собирая волосы в хвост.– В идеале пицца кладется в коробку – и к ней приклеивается бланк заказа – в ту секунду, когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.
Через полчаса Сатико оставляет меня одного. Забавно – заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно или «Падающей звезды», у меня почти не остается времени на раздумья. Наши клиенты – студенты, карточные шулеры, деловые люди, работающие ночами: Синдзюку – это ночные джунгли. Пью воду литрами, теряю литры воды с потом – ни разу даже отлить не понадобилось. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка – она шумит, как паром,– и крошечный радиоприемник – он ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Еще есть довольно поверхностная карта мира, чтобы изводить рабов этого ада мыслями о тех странах – и живущих там женщинах разных цветов кожи,– куда им не дано поехать. Стрелки настенных часов медленно ползут вперед. Сатико именно такова, какой я ее себе представлял по телефону: безалаберная, организованная, нервная, невозмутимая. Томоми – злая ведьма, она работает в «Нероне» со времен адмирала Перри[124]и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает с друзьями по телефону, заигрывает с разносчиками, выбирает курсы рукоделия, на которые никогда не запишется, и бросает прозрачные намеки на интрижку с хозяином «Нерона» икс лет назад и на вред, который она могла бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой. Ее голос может резать листовую сталь, ее смех похож на оглушительную, яркую джазовую импровизацию. Разносчики сменяются каждую неделю; сегодня очередь Онидзуки и Дои. У Онидзуки гвоздь в нижней губе и горчично-желтые волосы, вместо униформы «Пицца Нерон» он носит косуху с черепом. Когда Сатико знакомит нас, он говорит:
– Парень, что работал здесь до тебя, путал заказы. Клиенты меня с дерьмом мешали. Не путай заказы.
Он родом из Тохоку и до сих пор не избавился от северного акцента, густого, как сырая нефть,– это меня несколько беспокоит: вдруг я спутаю смертельную угрозу с замечанием о погоде? Дои уже в возрасте, ему за сорок, он прихрамывает, и на лице у него – выражение распятого Христа. Страдальческий, мутный взгляд, будто с экранной заставки, не слишком много волос на голове, зато с избытком на подбородке.
– Не давай Онидзуке себя запугать, мэн,– говорит он.– Он славный. Бесплатно присматривал за моей тачкой. Травку куришь?
Я отвечаю «нет»; он грустно качает головой.
– Вы, молодые, тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн. Хочешь, познакомлю с друзьями, которые знают толк в вечеринках? Обслужат по первому классу, все в пределах разумного.
В клетку входит Томоми – у нее дар подслушивать.
– В пределах разумного? Хочешь узнать, насколько это разумно, вообрази НЛО шириной с милю, которое играет музыку из «Миссия невыполнима»[125]над императорским дворцом.
В три утра Сатико приносит мне кружку самого крепкого кофе на свете – такого густого, что в него можно втыкать карандаши,– и я забываю об усталости. Онидзука ждет в клетушке для персонала и больше со мной не заговаривает. Дважды мне почти удалось выкурить сигарету перед центральным входом в пиццерию. Отсюда открывается великолепный вид на «Пан-оптикон». Предупредительные огни для самолетов мигают от заката до рассвета. Настоящий Нью-Йорк. Оба раза геенна призывала меня обратно прежде, чем я успевал докурить. Пока я жду, когда «Клуб здоровья» – спаржа, сметана, оливки, ломтики картофеля, чеснок – выплывет из геенны, Дои наклоняется над окошечком:
– Миякэ, ты знаешь, как я голоден?
– Как ты голоден, Дои?
– Я так голоден, что готов отрубить себе палец и сжевать его.
– Тогда ты действительно голоден.
– Дай-ка нож.
Выражением лица переспрашиваю, стоит ли мне это делать.
– Передай мне нож, мэн, положение критическое.
– Будь осторожен – лезвие острое.
– А иначе зачем же он нужен, мэн?
Дои кладет большой палец левой руки на разделочную доску, прикладывает к нему лезвие ножа и сильно бьет по рукоятке кулаком правой. Лезвие проходит прямо по суставу. По столу течет кровь – Дои задерживает дыхание:
– Ого, не хило!
Он берет свой палец и отправляет в рот. Чпок. Я захлебываюсь сухим воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.
– Хрящевато, мэн, а вообще ничего! – Дои выплевывает косточку, обглоданную до белизны.
Я роняю все, что держал в руках. В окошечке появляется Сатико – я показываю пальцем, проглатывая подступивший к горлу комок.
– Дои! – Она разражается руганью.– Примадонна ты эдакая! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я должна была предупредить, что у Дои есть хобби: школа фокусников.
Дои изображает наступательную позицию кунг-фу:
– Священная академия иллюзионистов – это тебе не хобби, атаманша. Наступит день, и перед «Будоканом» выстроятся очереди, чтобы попасть на мое представление.– Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами.– По глазам видно, что этому Сиякэ чертовски не хватает волшебства.
– Миякэ,– поправляет Сатико.
– И ему тоже,– заявляет Дои.
Я не знаю, как на это реагировать,– просто чувствую облегчение оттого, что кровь оказалась всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро готовится к выходу. Сатико просит приготовить несколько порций мини-салата: я мою латук и маленькие помидорчики. Заказов на пиццу снова становится больше – кто же ест пиццу на завтрак? Но прежде чем я успеваю это узнать, Сатико возвращается и заявляет голосом верховного судьи:
– Эйдзи Миякэ, властью, данной мне императором Нероном, принимая во внимание ваше примерное поведение, я объявляю, что ваше пожизненное заключение прерывается на шестнадцать часов. Тем не менее в полночь вам надлежит вновь явиться в данное исправительное учреждение для отбывания новых восьми часов каторги.
Я хмурюсь.
– А?
Сатико показывает на часы:
– Уже восемь. Надеюсь, тебе есть куда пойти?
– Дверь пиццерии открывается. Сатико глядит по сторонам и снова на меня, будто хочет сказать «ага!».
– За воротами узника ждет посетитель.
…Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе «Юпитер», и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится – мы ведь не встречались с того самого дня в кафе «Юпитер», хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.
– Если влажность еще усилится,– решаюсь я,– то это будет уже дождь.
Аи поднимает лицо к небу:
– Знаешь, это и так уже дождь.
Она приехала на автобусе из Ниигаты вчера вечером и устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Мне так кажется.
– Ну, как все прошло с твоим отцом?
– Аи хмыкает.
– Безнадежно. Я знала, что это будет…– начинает она.
– Произношу положенные звуки в положенное время,
но, как это всегда бывает, когда люди обсуждают со мной свои трудности с родителями, я чувствую себя, как будто мне рассказывают о состоянии здоровья того органа, которого у меня нет. И все же я просто лопаюсь от радости: Аи пришла ко мне, чтобы вместе позавтракать. Мы проходим мимо маленького храма – Аи прерывает разговор, смотрит на деревья, ворота тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Позади апельсина, бутылки виски и вазы с хризантемами восседает статуя дзидзё. Пожилой человек застыл, погруженный в молитву.
– Музыканты суеверны? – спрашиваю я.
– Это зависит от инструмента. Струнники – с технической точки зрения, пианисты тоже к ним относятся – могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно проглатываются оркестром. Тем же, кто играет на духовых, деревянных и особенно медных, тяжелее. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота – и божественная Девятая симфония Брукнера разражается – гм, метафора моего последнего дирижера – натужным пуканьем. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе с бета-блокаторами[126]вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?
– Последний раз, когда я был в храме, я приходил туда, э-э, чтобы отпилить голову богу.
– Молнией?
– Всего лишь ножовкой из набора юного плотника.
– Она видит, что я говорю серьезно.
– Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?
– Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.
– И поэтому ты отпилил ему голову?
– Ага.
– Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.
– Аи Имадзё, я, Эйдзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.
– Тогда все в порядке. А тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?
– До сегодняшнего утра я никому об этом не рассказывал.
Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в «Макдональдс» висит электронное табло с количеством свободных мест – цифры на нем мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. В сиденья вмонтированы детекторы, догадываюсь я. Аи говорит, чтобы я занял столик на втором этаже и подождал, пока она стоит в очереди, а я слишком устал, чтобы спорить. В «Макдональдсе» воняет «Макдональдсом», но, по крайней мере, это зловоние заглушит мое собственное – зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток – они курят, жалуются друг другу на жизнь и пронзительно хохочут в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в «Макдональдсе» европейские недели – на стене висит видеоэкран, по которому ползут виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. Наверху лестницы появляется Аи с подносом и оглядывается. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные леггинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и янтарные сережки. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал позвоночник, только бы попасть к ней в палату.
– У них кончился шоколадный коктейль,– говорит она.– Я взяла банановый. А у тебя, я вижу, фетиш на медсестер.
– Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.
Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.
– Мечтать не вредно – ты же воняешь сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер – у них практика через дорогу. Вон то серое здание – больница Сэнсо-дзи.
– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?
– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.
– О, я опять забыл. Извини.
– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.
– Я не имел в виду…
– Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.
Под окном течет мощный поток трутней – государственные служащие спешат добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.
– Когда-то давным-давно,– говорит Аи,– люди строили Токио. Но с тех пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.
Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.
– Так, значит, твой отец сказал, что если ты его не послушаешь и поедешь в Париж, то больше не сможешь вернуться в Ниигату.
– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.
– Значит, ты не поедешь в Париж?
– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.
– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?
– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если ты хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее остаться». Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком веке мы живем? Знаешь, в горах вокруг Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый синкансэн[127]и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.
– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.
– В немилости, но я еду.
– Я закуриваю «Джей-пи-эс».
– Ты такая твердая, Аи.
– Она качает головой.
– Эта разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь,– для меня загадка. По-моему, это ты твердый. По-моему, я – такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились мной. Настоящая твердость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других,.
На римском балконе при свете заходящего солнца девушка ставит подсолнухи в терракотовую вазу. Она замечает оператора с камерой, хмурится, надувает губы, встряхивает волосами и исчезает. Аи раскачивает чайный пакетик, вынимая его из кипятка и опуская обратно.
– Честное слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила двухгодичные курсы визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж за дантиста и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею, но и она питается тобой.
– И все же. По сравнению с семейством Миякэ твоя семья – просто фон Триппы из «Звуков музыки»[128].
Аи раскачивает пакетик.
– Фон Траппы. Капкан.
У нашего столика из ниоткуда появляется малышка лет пяти и смотрит на Аи.
– Откуда малыши попадают в мамины животики?
– Их приносят аисты,– говорит Аи.
– Похоже, малышка сомневается.
– А где аисты их берут?
– В Париже,– отвечаю я и получаю улыбку Аи.
На лестнице появляется отец девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему, он хороший отец.
Аи смотрит на меня. Я представляю, каким ее лицо будет в глубокой старости и каким оно было, когда она была совсем маленькой девочкой. Я никогда никому не смотрел в глаза так долго с тех пор, как мы с Андзю играли в гляделки. Будь это в кино, а не в «Макдональдсе», мы бы поцеловались. А может, то, что не поцеловались, сближает нас еще больше. Преданность, печаль, хорошие новости, плохие дни.
– Хорошо,– наконец произношу я, и Аи не спрашивает: «Хорошо что?»
Она ногтем стирает защитный слой с карточки «Мак-Териакибургера».
– Смотри. Я выиграла коробку с детским обедом и заводной индюшкой. Наверняка это добрый знак. Ты разрешишь купить тебе новую бейсболку?
– Эту мне подарила Андзю,– отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.
Аи хмурится.
– Кто это?
– Моя сестра-двойняшка.
– Аи хмурится еще больше.
– Ты говорил, что был единственным ребенком.
– Отступать поздно.
– Я солгал. Только один раз. И хочу это исправить. У меня еще целая куча вещей, чтобы тебе рассказать: я встретился с дедом – спасибо объявлению, дать которое ты мне посоветовала,– а потом приходили моя мачеха и сводная сестра. Это, правда, было больше похоже на засаду, чем на встречу. А еще я решил, что пытаться найти того, кто явно не хочет меня видеть, даже если это мой отец, значит получить одни разочарования, поэтому я бросил это… В чем дело?
Аи кипит от гнева:
– Это так похоже на тебя, Миякэ!
– Я пытаюсь понять.
– Что похоже?
Аи стучит себе по лбу костяшками пальцев.
– Ладно, ладно. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Давай.
…Около полудня я плыву в «Падающую звезду», лучась радостью, как световая волна. Сегодня у Аи занятия до самого вечера, но она зайдет ко мне в капсулу завтра… Среда – приходится остановиться, чтобы вспомнить, какой сегодня день недели. Я думаю об Аи девяносто девять раз в час. Было смешно, когда мы прощались в Синдзюку,– мы безнадежно заблудились, потому что я шел за ней, а она – за мной. Сегодня прогулка от станции Кита-Сэндзю доставляет мне удовольствие. Кусты, осенние деревья, чмокающие леденцами дети в колясках – сегодня они скрашивают это уродливое болото под названием Токио.
– Доброе утро, Эйдзи-кун,– весело говорит Матико.– От тебя несет сыром.
Она смотрит фильм Бита Такэси[129], снятый на Окинаве.
– Хороший режиссер, но только нужно быть очень классным актером, чтобы играть плохие роли.
Матико показывает мне отпускные фотографии и дарит одну, которая мне понравилась: апельсиновая роща на склоне укутанного туманом холма. Мы разговариваем о «Нероне». Матико умеет заставить меня почувствовать себя интересным – я чуть не рассказываю ей про Аи, но не хочу показаться сентиментальным, и, кроме того, рассказывать пока особенно не о чем, поэтому я залезаю к себе в капсулу.
– Эйдзи-кан! Я забыла вам отдать! Сегодня утром принесли.
Я спускаюсь взять пакет – маленький пухлый конверт, меньше просто не бывает. Адресат – господин Фудзин Ёда – кто это? – проживает в Хакодатэ на Хоккайдо. На лицевой стороне конверта штамп: «АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН». На обороте в графе «ОТПРАВИТЕЛЬ» на приклеенном ярлычке написаны мое имя и адрес.
– Что-то не так? – спрашивает Матико.
Я оставляю свои догадки при себе и отвечаю:
– Ничего.
И все же что-то не так – я его не отправлял. Когда я поднимаюсь наверх, изодранное кухонное полотенце вытесняет из головы таинственный пакет – Кошка, очевидно, рассердилась, что ей пришлось провести ночь в одиночестве. Я надеюсь, она перестанет рвать все подряд, прежде чем доберется до моих рубашек. Я иду под душ, подбираю с пола клочья и наигрываю на гитаре «All You Need Is Love» в версии Хаулин-Вулфа. Я должен бы падать от усталости, но сна ни в одном глазу. Вспоминаю про пакет. Вскрываю. Внутри лежит лазерный диск, завернутый в письмо. Я выковыриваю в стакан немного льда из контейнера и наливаю воды. Люблю постукивание тающих кубиков льда.
Токио, 1 октября
Меня зовут Кодзуэ Ямая. Каким бы неправдоподобным или жестоким ни показался вам мой рассказ о последних девяти годах моей жизни, я прошу вас дочитать его до конца. Вы держите в руках мое завещание. Я прошу вас стать моим законным душеприказчиком.
Заканчивать просто, но любое начало – это конец чего-то другого, что началось еще раньше. Я решила начать с одного вечера в сезон дождей, девять лет назад. В те дни меня звали Макино Матани. Это была домохозяйка с двухлетним сыном, ее муж был владельцем компании, которая занималась финансовыми операциями. Она сама недавно закончила коммерческий факультет в престижном женском колледже в Кобэ. На Новый год она обменивалась поздравительными открытками с подругами по колледжу, которые были замужем за дантистами, судьями и государственными служащими. Обычная жизнь. Я отчетливо помню ее последние мгновения: мой сын играл в пластмассовую железную дорогу, а я возилась в душевой – смывала разросшуюся за сезон дождей плесень. Слышно было, как по телевизору идут экстренные выпуски новостей о наводнениях и оползнях на западе Японии.
Раздался звонок. Я приоткрыла дверь, и тут же на нее с разбега навалились трое мужчин и порвали цепочку, которой муж приучил меня пользоваться. Они потребовали сказать, где он прячется. Я потребовала сказать, кто они такие. Один из них сильно ударил меня по лицу – так, что выбил зуб.
– Мы исполнители по делу твоего мужа,– прорычал он,– и вопросы задаем мы!
Двое обыскивали дом, а третий смотрел, как я пытаюсь успокоить рыдающего сына. Он угрожал покалечить ребенка, если я не скажу, где мой муж. Я позвонила мужу на работу – мне ответили, что утром он звонил и сказался больным. Я позвонила на мобильный – номер отключен. Я позвонила на пейджер – тишина. Я была уже на грани истерики – головорез, что следил за мной, плеснул мне в стакан виски моего мужа, но я не смогла его проглотить. Мой сын смотрел на все это большими испуганными глазами. Двое других вернулись с коробкой личных вещей моего мужа и моими драгоценностями. Дальше стало совсем плохо. Мне рассказали, что мой муж задолжал больше пятидесяти миллионов иен одной кредитной организации, за которой стояла Якудза. В нашем страховом полисе было указано, что в случае его самоубийства все выплаты получит эта организация. В случае неуплаты долга наш дом со всем, что в нем было, становился ее собственностью.
– А это,– сказал самый жестокий из трех,– включает и вас.
Моего сына увели в другую комнату. Мне сказали, что я несу ответственность за долги своего мужа, избили и изнасиловали, сфотографировав это, чтобы «гарантировать повиновение». Я молча терпела эту пытку ради сына. Если бы я отказалась подчиняться, они бы разослали эти фотографии по всем адресам из моей записной книжки.