Кусакабэ не выказал ни злости, ни желания согласиться:
– Очень жаль, что дух Ямато-дамаси не придумал, как удержать эту крышу, чтобы она не рухнула нам на голову.
Абэ хрипло закричал:
– Твои слова позорят символ на твоей форме! Они оскорбляют твое подразделение! Если бы мы были на Оцусиме, я составил бы на тебя рапорт как на мятежника! Мы говорим о добре и зле! Божественная воля очевидна!
Кусакабэ ответил:
– Мы говорим о размере бомб. Я хочу потопить вражеский авианосец, но не для тебя, лейтенант, не для нашего подразделения, не для благородных господ или этих клоунов в Токио, а потому, что чем меньше американских самолетов будет сбрасывать на Японию бомбы, тем больше вероятность того, что мои сестры доживут до конца этой глупой кровавой войны.
Абэ дважды с силой ударил Кусакабэ в лицо правой рукой, а левой ударил снизу под подбородок. Кусакабэ зашатался и сказал:
– Прекрасный способ убеждать, лейтенант.
Гото встал между ними. Я не мог даже пошевелиться, так я был потрясен. Абэ плюнул в Кусакабэ и выбежал из каюты, но на подводной лодке не слишком много мест, куда можно убежать. Я намочил платок, чтобы приложить его к синяку, но Кусакабэ снова принялся за книгу, будто ничего не случилось. Он так спокоен, что я почти уверен: он нарочно выводит Абэ из себя, чтобы тот от него отстал.
15 ноября 1944 г.
Погода: дождь и ветер, мы зацепили тайфун. У меня легкая диарея, но в лазарете мне дали надежное лекарство. Мы потеряли связь с «1-37», нашей сестрой в этом походе. Проверка всех систем кайтэн заняла почти весь день. После вчерашнего столкновения Абэ заговаривает с нами только в случае крайней необходимости. Кусакабэ обращается к нему с неизменной вежливостью. Его правый глаз наполовину заплыл и посинел. Гото сказал команде, что Кусакабэ упал со своей койки. Я спросил Кусакабэ, в силе ли еще его предложение дать мне почитать книгу английского кабуки, и он ответил, что да, и посоветовал мне одну пьесу о самом доблестном воине Рима. Послушай: «Я тоже за войну. Война лучше мира, как день лучше ночи. Война бодрит, подхлестывает, будит, будоражит. А мир – паралитик и соня. Он отупляет, усыпляет, окисляет, оглупляет. Он плодит больше выблядков, чем война убивает солдат»[116]. Даже когда в каюту вошел Абэ, я все равно продолжал читать. Однако западные принципы воинской доблести меня озадачили. Этот солдат, Кориолан, рассуждает о чести, но когда он понимает, что римляне предали его, то вместо того, чтобы выразить свое негодование и совершить харакири, он дезертирует и сражается на стороне врага! Где же тут честь? Сегодня после обеда мы заметили американский транспорт, идущий без конвоя, но капитану Ёкоте дан строжайший приказ не выпускать обычных торпед, пока кайтэн не выполнят свое задание. Гото поклялся, что он, со своей стороны, и слова бы не сказал Адмиралтейству, если бы капитан Ёкота пренебрег этим указанием. «1-47» передала сообщение о двух вражеских линкорах в двадцати километрах к юго-юго-востоку, и мы дали этому транспорту уйти. Ближе к вечеру мы с Гото сделали из картона модель военного корабля и отрабатывали углы захода на цель с воображаемым перископом. Потом Гото посмотрел на меня и сказал, просто, как будто о погоде:
|
|
– Цукияма, я хочу познакомить тебя с моей женой.
– На этот раз он был совершенно серьезен. Они поженились во время нашего последнего увольнения.
|
|
– Если она захочет снова выйти замуж после моей смерти,– сказал он, больше обращаясь к себе самому, чем ко мне,– я уже дал ей свое благословение. У нее может быть другой муж, но у меня никогда не будет другой жены.
Потом Гото спросил, почему я вызвался добровольцем в силы особого назначения. Тебе может показаться очень странным, что мы никогда не говорили на эту тему на Оцусиме или даже в Наре, но тогда наши помыслы были слишком заняты «как», чтобы отвлекаться на «почему». Я ответил, и мой ответ неизменен: я верю, что проект кайтэн именно то, для чего я был рожден.
***
Суга неуклюже спускается вниз.
– Привет.
– Привет.– Я закрываю дневник.– Как самочувствие?
– Голова просто раскалывается.
– Где-то здесь у моего босса была аптечка…
– У меня иммунитет к обезболивающим. Я отмыл твой туалет. Я еще никогда не мыл туалетов. Надеюсь, что нашел нужные тряпки и все такое.
– Спасибо.
Суга чихает и некоторое время смотрит на экран. Это американский фильм – у нас в основном американские,– который я выбрал наугад, он называется «Офицер и джентльмен»[117]. По надписям на коробке я решил, что он может быть про войну в Тихом океане и моряков, с которыми сражался мой двоюродный дед, но ошибся. Главный герой – у него страдальческая крысиная физиономия – застрял в лагере для новобранцев где-то в восьмидесятых.
– Что ж,– говорит Суга,– я понимаю, почему ты послал Уэно подальше. И это все, что ты делаешь? Целый день протираешь штаны перед экраном и смотришь фильмы?
|
|
– Это то же самое, если я скажу, что ты протираешь штаны перед мониторами своих компьютеров.
Суга рассматривает стеллаж с новинками.
– Видеопрокаты доживают последние дни. Скоро люди будут загружать фильмы из Сети, вот. В формате DCDI. Технология уже существует, ждут только, когда рынок созреет. Забыл спросить, как поживает та кореяночка, которую ты выслеживал?
– Э-э, я ошибся, она была не та, кто мне нужен.
Ядовито-зеленый джип, сотрясающийся от музыки будущего, загромождает тротуар. Лолита на пассажирском сиденье выплевывает из окна вишневые косточки, а в это время далай-лама стремительно врывается в салон с пушистым белым хорьком – наряженным в розовый с зеленым галстук-бабочку – в одной руке и тремя кассетами в другой.
– «Ясон и аргонавты» нас взволновал, «Синдбад» привел в уныние, «Титаник» поразил в самое сердце. Мифы уже не те, что были. Я-то знаю, я сам их писал.
Я проверяю срок возврата и благодарю его. Далай-лама летящей походкой выходит на улицу и машет нам лапкой своего хорька. Хорек зевает. Джип срывается с места, и отголоски музыки растворяются в окружающем шуме. Суга смотрит вслед сквозь стеклянную дверь.
– Хотел бы я иметь такого друга. Я звонил бы ему каждый раз, когда почувствую себя неудачником, так вот, просто чтобы напомнить себе, как я, в сущности, нормален.– Суга зевает, протирает очки краем футболки и выходит за порог, чтобы посмотреть на погоду.– Итак, новый день.
– Комнаты ожидания при зале для прослушиваний похожи на палаты для сумасшедших,– голос Аи пробивается сквозь шквал помех,– или для изучающих методы психологической войны. Музыканты хуже, чем шахматисты мирового класса, которые пинают друг друга под столом. Один мальчик из музыкальной школы в Тохо ест чесночный йогурт и читает французские ругательства по разговорнику. Вслух. Другой распевает буддистские мантры вместе со своей мамочкой. Две девушки обсуждают самых популярных самоубийц в музыкальной академии, которые не вынесли напряжения.
– Даже если музыка, что ты будешь играть, покажется твоим судьям вполовину хуже, чем показалась мне вчера ночью, ты пройдешь.
– Ты небеспристрастен, Миякэ. Они не дают баллов за красивые шейки. Все равно конкурс на стипендию Парижской консерватории не проходит просто так. Сквозь него продираются, ломая ногти, по трупам таких же подающих надежды, как ты. Как гладиаторы в Древнем Риме, с той разницей, что если проиграешь, то должен изобразить вежливую улыбку и принять кару. Играть для тебя по телефону – не то же самое, что выступать перед комиссией из типов, похожих на восставших из ада военных преступников, от которых зависит мое будущее, моя мечта и смысл всей моей жизни. Если я провалю это прослушивание, меня ждут частные уроки для миленьких доченек богатеньких бездельниц до самой смерти.
– Будут и другие прослушивания,– вставляю я.
– Ты не то говоришь.
– Когда объявят результаты?
– Сегодня в пять, после того, как выступит последний кандидат; завтра судьи возвращаются во Францию. Подожди, кто-то идет.– У меня в ухе шипят помехи и раздается приглушенное бормотание.– Через две минуты моя очередь.
Найди какие-нибудь сильные, ободряющие, умные слова.
– Э-э, удачи.
От ходьбы ее дыхание меняет ритм.
– Я тут думала…
– О чем?
– О смысле жизни, конечно. Я нашла новый ответ.
– Да?
– Мы обретаем смысл своей жизни, сдавая или проваливая серию экзаменов.
– А от кого зависит, сдашь ты или провалишься?
– В трубке звучит эхо ее шагов и трещат помехи.
– От тебя самого.
Клиенты приходят, клиенты уходят. Устойчивой популярностью пользуются фильмы о конце света – они нарасхват – должно быть, такое поветрие. Я думаю о том, как Аи справилась с прослушиванием. Я всегда считал, что неплохо играю на гитаре, но по сравнению с ней я просто неуклюжий любитель. Входит измученная мамаша и просит посоветовать фильм, который заставил бы ее деток на часок заткнуться. Преодолеваю искушение подсунуть ей «Пэм, даму из Амстердама» – «Ну как, мадам, это заставило их заткнуться, не так ли?» – и предлагаю «Небесный замок Лапута». Подхожу к двери – в небе горит опалово-карамельный закат. Мимо, рыча, словно лев на прогулке, проезжает «харлей дэвидсон». Его хромированная сбруя сверкает, как комета, а за рулем восседает парень в кожаных брюках, фирменной футболке с разрезами и надписью «ЧЕРТ, КАК Я КРУТ» и в армейском мотоциклетном шлеме, на котором нарисован утенок из мультфильма. Его подружка, чьи прекрасные руки исчезают в рукавах футболки, а волосы отливают янтарным блеском, не кто иная, как Кофе. Кофе из отеля любви! Надутые губы, бесконечно длинные ноги. Я прячусь за плакатом с Кэном Такакурой и смотрю, как мотоцикл лавирует в потоке машин. Точно, Кофе – или ее клон. Теперь я уже не так уверен. У Кофе в Токио миллионы клонов. Сажусь и открываю дневник своего деда. Что бы сказал Субару Цукияма о сегодняшней Японии? Стоило ли за нее умирать? Может быть, он сказал бы, что эта Япония не та, за которую он умер. Япония, за которую он умер, так никогда и не родилась. Это был всего лишь один из проектов ее будущего: тогда он обсуждался, но потом был отвергнут ради другого. Может быть, это счастье для него, что он не увидел Японии, которую было решено создать. Я не могу выбрать, чью сторону принять в понедельник при встрече с дедом. Жаль, что я не умею смотреть на все с разных точек зрения, как Даймон. Жаль, что адмирал Райдзо не дал мне подсказки. Должен ли я восхищаться самурайским духом и все такое? Это важно? Все, чего я хочу,– это чтобы мой дед познакомил меня с моим отцом. Ничего больше. Интересно, как бы я себя повел, попади я на ту войну? Смог бы я спокойно сидеть в брюхе железного кита, несущего меня навстречу смерти? Мне столько же лет, сколько было моему двоюродному деду, когда он погиб. Наверное, тогда я бы не был тем, что я есть. Был бы совсем другим человеком. Странная мысль – мне сейчас пришло в голову, что я создан не самим собой и не родителями, а Японией, которая родилась после войны. Субару Цукияма был создан Японией, которая умерла с капитуляцией. Вероятно, чертовски трудно быть сыном обеих, как Такара Цукияма.
***
18 ноября 1944 г.
Погода: тропическая жара, слепящее солнце. Утром я провел полчаса на наблюдательной платформе перед перископами. Вахтенный одолжил мне свой бинокль. Мы находимся в шестидесяти километрах к западу от утолла Улити. Самолет-разведчик с базы Трук сообщил, что там находятся двести судов противника, включая четыре авианосца. Эфир заполонили вражеские радиопередачи. Капитан Ёкота принял решение не дожидаться «1-37», поскольку с тех пор, как мы в последний раз обменялись с ней сообщениями, прошло уже пять дней. Вызывать ее на очень низкой радиочастоте в такой близости от позиций противника опасно. Я надеюсь, что она просто запаздывает. Потонуть так близко от цели было бы жестокой иронией для пилотов кайтэн. Мы пожелали «1-36» и «1-47» удачной охоты и повернули на восток к островам Палау. «1-333» приблизилась к Пелелиу примерно в 18:00. Этот архипелаг прекрасен, как земли из старинных сказок, но он такой же дикий, как те ландшафты, что я когда-то рисовал в своих тетрадках. Я увидел коралловые острова, извилистые цепочки прибрежных скал, расселины, выдающиеся далеко в море мысы, болота и песчаные отмели. В глаза бросались следы недавних сражений. Четырнадцатая дивизия Квантунской армии скоро заставит врага дорого заплатить за оккупацию этих островов. Местные военные базы и аэродромы были в числе наиболее подготовленных к войне, потому что Палау считались японской территорией, с тех пор как в 1919 году Лига Наций выдала нам мандат на управление ими. Но враг не знает, какой ценой ему придется заплатить за то, что он бросил якорь у прохода Коссол. Вахтенный увидел вражеский самолет-разведчик, и мы пошли на погружение. Поскольку наш сегодняшний ужин, по всей вероятности, будет последним, капитан Ёкота принес старенький граммофон и две пластинки. Я сразу же узнал одну из тех мелодий, что часто заводил наш отец, до того как джаз был запрещен из-за своего разлагающего влияния. Музыканта зовут Дзю Кэрингутон[118]. Как странно слушать американский джаз, перед тем как отправиться убивать американцев.
19 ноября 1944 г.
Погода: ясно, море по большей части спокойное. Тихая последняя ночь. «1-333» идет с поднятым перископом. Мазут пообещал заехать в Нагасаки и передать этот дневник тебе в руки, Такара. Мои товарищи пишут прощальные письма родным. Кусакабэ спросил у Абэ совета насчет одного редкого иероглифа для своего хайку. Абэ ответил ему безо всякой злобы. Я не силен в поэзии. Мазута сейчас в последний раз проверяет наши кайтэн и их пусковые механизмы. Капитан Ёкота приближается к устью прохода Коссол, выписывая медленную кривую. Мы помолились в специально отведенной под храм каюте и воскурили фимиам в дар местному богу. Гото сжег свой картонный авианосец и принес в дар его пепел. Мы изучили картографическую схему района цели с замерами глубины. За прощальным ужином мы поблагодарили команду за то, что они доставили нас сюда живыми и невредимыми. Мы подняли тосты за успех нашей миссии и за императора. Я в последний раз поднялся на мостик, чтобы посмотреть на луну и звезды и выкурить сигаретку с вахтенным мичманом. Луна была полная и яркая. Она напомнила мне зеркало, перед которым матушка и Яэко накладывали косметику. Меньше чем через три часа эта луна позволит мне четко увидеть цель. Три часа. Это все, что осталось мне пройти по дороге жизни, если не случится ничего непредвиденного. Теперь мои мысли заняты тем, как лучше использовать все свои навыки для того, чтобы нанести врагу смертельный удар. Сейчас я передам этот дневник Мазуте.
Проживи мою жизнь за меня, Такара, а я умру за тебя.
Живи долго, братишка.
***
Я еще не слышал, чтобы у Аи был такой несчастный голос. Я и не предполагал, что такой есть в ее репертуаре. Я глажу Кошку.
– Твой отец знает, как много значит для тебя консерватория?
– Этот человек точно знает, сколько она для меня значит.
– И он знает, как трудно получить стипендию?
– Да.
– Почему же он запретил тебе поехать? Почему его не переполняет гордость за свою дочь?
– Ниигата[119]достаточно хороша для него, значит, Ниигата будет достаточно хороша и для меня. Он отказывается говорить «музыка». Он говорит «треньканье».
– А что думает твоя мать?
– Моя мать? «Думает»? Она разучилась думать еще в свой медовый месяц. Она говорит: «Повинуйся отцу!» Снова и снова. Она так долго позволяла ему заканчивать свои фразы, что теперь он и начинает их тоже. Она даже извиняется перед ним за то, что вынуждает на себя кричать. Моя сестра по приказу отца вышла замуж за владельца крупнейшего завода по производству бетона на побережье Японского моря и теперь превращается в нашу мать. Это ужасно. Она слышала про большие озоновые дыры над Австрией, так что…
– Австрией? Наверное, она имела в виду Австралию?
– Их знания об окружающем мире за пределами Японии ограничиваются расстоянием, на которое они могут отплыть от берега. Извини, если я говорю слишком резко. Потом они натравили на меня брата. Он управляет филиалом фирмы Этого Человека, так что можешь представить, как он мне посочувствовал. Он сказал, что я разрушаю семейную гармонию. При моем диабете французская еда будет для меня смертельна – как будто ему когда-нибудь было дело до моего диабета,– и от всех этих волнений у матери подскочит давление, и она может в прямом смысле взорваться. Тогда я буду виновна в смерти матери и, кроме того, в неповиновении Этому Человеку. Что это за шум? Снова Суга?
– На этот раз Кошка. Она сочувствует тебе, но не знает, как это высказать, все слова какие-то стертые. Она надеется, что все закончится хорошо.
– Передай ей спасибо. Иногда я жалею, что не курю.
– Прижми рот к трубке – я вдохну в него дым.
– Подростки иногда воображают, что их родители не настоящие их родители. Сегодня вечером я поняла почему. Правда в том, что Этот Человек не может примириться с мыслью, что я могу обойтись без него. Он хочет править своим миром, как ему угодно. Он боится, как бы его подчиненные не узнали, что он не способен управлять собственной дочерью. Настоящая блошиная семейка! Честное слово, иногда я думаю, что лучше бы мне быть сиротой. Ой! О… прости, Миякэ…
– Эй, не надо так расстраиваться.
– Сегодня мой чип такта вышел из строя. Мне надо отключиться и оставить тебя в покое. Я уже полчаса распускаю нюни.
– Ты можешь распускать нюни всю ночь. Правда, Кошка?
Кошка, благослови ее, Боже, тут же мяукает.
– Слышишь? Валяй дальше.
***
– Выглядишь на пять лет моложе,– говорю я Бунтаро в воскресенье вечером, когда он вернулся с Окинавы, и это действительно так.
– Значит, если я съезжу в отпуск еще четыре раза, буду выглядеть на двадцать один?
Он вручает мне брелок с Зиззи Хикару – как большинство наших кумиров, Зиззи родом с Окинавы,– которая сбрасывает одежду, если подуть на его пластиковый корпус.
– О, спасибо,– говорю я,– он станет моей фамильной реликвией. Рад, что вернулся?
– Д-да.– Бунтаро окидывает взглядом «Падающую звезду».– Нет. Да.
– Что ж. Матико-сан понравилось?
– Даже слишком. Она хочет туда переехать. Завтра.
Бунтаро чешет затылок.
– Кодаи скоро родится… из-за этого начинаешь по-другому на все смотреть. Ты бы хотел вырасти в Токио?
Я вспоминаю письмо своей матери, то, которое про балкон.
– Скорее нет.
Бунтаро кивает и смотрит на часы.
– У тебя, должно быть, скопилась куча дел, парень.
Это не так, но я понимаю, что он хочет поскорее засесть за бумаги, поэтому отправляюсь в свою капсулу и собираю грязное белье. Пытаюсь позвонить Аи, но никто не отвечает. Сегодня с верхних этажей доносятся адские звуки. Мужская ругань, визг младенцев, гул стиральных машин. Завтра понедельник – встреча с дедом. Ложусь на свой футон и начинаю разбирать три оставшиеся страницы дневника. Они написаны на разной бумаге, буквы сжаты, и читать их все труднее. Поверху листы проштампованы красным, по-английски: «SCAP»[120]– этого у меня в словаре нет – и «Военный цензор». Эти надписи наполовину скрывают написанное карандашом по-японски: «…эти слова… моральная собственность… Такары Цукиямы…» И адрес в Нагасаки, который ничего мне не говорит.
***
20 ноября 1944 г.
Погода – неизвестна. Умер, но еще жив. Один в кайтэн. Последние шесть часов. В 2:45 капитан Ёкота пришел к нам в каюту – объявить, что атака кайтэн начнется через пятнадцать минут. Встали в круг и повязали друг другу хатимаки. Гото: «Просто еще один тренировочный заплыв, ребята». Абэ Кусакабэ: «Ты чертовски хорошо играешь в шахматы, мичман». Кусакабэ: «У тебя чертовски сильный удар левой, лейтенант». Прошли по «1-333», поблагодарили команду за то, что они благополучно доставили нас сюда. Отдали честь каждому. Пожали друг другу руки, перед тем как войти в кайтэн, каждый через свой шлюз. Мазута задраил за нами люки. Его лицо – последнее, что я видел. «1-333» погрузилась, чтобы как можно ближе подойти к цели. Радист первого класса Хосокава поддерживал с нами телефонную связь до самого пуска, чтобы дать окончательную ориентацию. Абэ стартовал в 3:15. Слышал, как стукнул зажим. Гото стартовал в 3:20. Кусакабэ отплыл в 3:35. Следующие пять минут я думал о многих вещах, было трудно сосредоточиться. Хосокава на диалекте Нагасаки: «Я буду думать о тебе. Да пребудет с тобой слава». Последние человеческие слова. Носовые зажимы отпущены. Запустил двигатель. Хвостовые зажимы отпущены. Свободное плавание. Круто забираю влево, чтобы избежать столкновения с боевой рубкой и ножницами перископа. Следую на восток-юго-восток, держась на глубине пяти метров. Всплыл на поверхность в 3:42, чтобы уточнить местонахождение визуально. На фоне огней гавани четко вижу вражеский флот. Корабли для перевозки личного состава, танкеры, по меньшей мере три линкора, три эсминца, два тяжелых крейсера. Авианосцев нет, но прицелиться есть в кого. Американцы, которые едят, спят, срут, курят, болтают. И я, их палач. Странное чувство. По стратегическому плану, который разработали на «1-333», первые кайтэн должны были ударить по отдаленным целям – чтобы сбить с толку. Как в детской считалочке: До-рэ-ни-си-ма-сё-ка? Ка-ми-са-ма-но-ю-то-взрыв. Кайтэн раскачивает ударной волной. Установил перископ, вижу топливный танкер, розовое пламя, дым уже заволакивает звезды. Второй взрыв. Оранжевый. Прекрасно, ужасно, глаз не оторвать. Языки пламени взвиваются все выше, освещают пролив дневных лучей. Начались поиски, погружаюсь. Сон наяву. Я есть, но меня нет. Выбрал ближайший крупный корабль, сманеврировал, чтобы оказаться под правильным углом к цели. Клаксоны, шум двигателей, суматоха. Еще один сильный взрыв – кайтэн, глубинная бомба, не знаю. Патрульный катер? Вибрация ближе, ближе, ближе – погружаюсь на восемь метров – прошел мимо. Довольно сильный взрыв по правому борту. Одиночество – страшно, что братья оставили меня одного среди врагов чуждой мне расы. Снизил скорость до двух км/ч, всплыл, чтобы уточнить местонахождение. Огонь, дым, поражены две цели. Выбрал по очертаниям большой корабль точно на западе – легкий крейсер? Сто пятьдесят метров. В глаза ударил поисковый прожектор, но меня выручила суматоха на берегу. Погрузился на шесть-семь метров. Увеличил скорость до восемнадцати км/ч. Странное чувство полета. Обратного пути нет. Всплыл, последняя проверка. Крейсер прямо по курсу. Восемьдесят метров. Видел суетящиеся фигурки. Муравьи. Светлячки. Погрузился на пять метров. Включил боеголовку. Мысль: «Это моя последняя мысль». Открыл дроссель – максимальная скорость. Ускорение отбросило меня назад, сильно… приближение семьдесят метров, шестьдесят, пятьдесят, сорок, тридцать, двадцать, столкновение в следующую секунду, столкновение сейчас.
Резкий звон, словно колокол. Бешеное вращение – верх = низ, низ = верх, крутит, швыряет из стороны в сторону вверх-вниз, незакрепленные предметы летают, я тоже. Легкие пусты. Так это смерть, думаю я, если думаю. Могут ли мертвые думать? Голову кольцом сжимает боль, все мысли стерты. Корпус трещит от килевой качки > крен вниз > остановка, корпус вибрирует. Рев двигателей, руль сломан, свободно болтается, визг двигателей, запах горящего масла вдруг я понимаю, что жив и должен заглушить двигатели, но двигатели глохнут сами. Провал. Боеголовка не взорвалась. Кайтэн отскочила от корпуса = бамбуковое копье от стальной каски. Прицел перископа порезал лицо, сломал нос. Прислушался к звукам с поверхности. Попытался взорвать тротил вручную, бил по корпусу гаечным ключом. Оторвал ноготь. От удара сломался хронометр. Минуты или часы, не могу сказать. Чернота в перископе ё теперь голубизна. Фляжка с виски. Выпью, положу эти страницы во фляжку. Такара. Послание в бутылке в брюхе мертвой акулы. Ты знаешь эту песню, Такара?
Трупы плывут, вздутые трупы.
Трупы покоятся в бездне морской,
Трупы почили в горных лугах,
Мы умрем, мы умрем, умрем за императора
И никогда не посмотрим назад.
Покоюсь в бездне морской. Воздух заканчивается. Или мне кажется, что заканчивается. Уже? Меня могут найти ныряльщики – тайфун раскачает меня и вытолкнет на берег – останусь здесь навсегда. Кайтэн – это не путь к славной смерти. Кайтэн – это урна. Море – могила. Не вините нас, тех, кто умер задолго до рассвета жизни.
***
– Безнадега,– отвечает женщина, и это не Аи. Уже за полночь, но, кажется, мой звонок ее скорее забавляет, чем злит. У нее сильный акцент уроженки Осаки.– Очень жаль.
– А могу я спросить, когда госпожа Имадзё должна вернуться?
– Спросить-то можешь, но отвечу ли я – это другой вопрос.
– Когда госпожа Имадзё вернется? Пожалуйста!
– А теперь главная новость сегодняшнего вечера: Аи Имадзё призвана в родовое гнездо в Ниигате и отчаянно надеется, что ей удастся возобновить переговоры, которые зашли в тупик. Когда репортеры спросили непокорную госпожу Имадзё, как долго продлится саммит, нам было сказано: «Столько, сколько понадобится». Оставайтесь с нами!
– Значит, несколько дней?
– Теперь моя очередь. Ты – тот парень-каратист?
– Нет. Парень, который бьет головой.
– Тот самый. Приятно наконец услышать твой бесплотный голос, каратист. Аи называет тебя парнем, который бьет головой, но, по-моему, каратист звучит лучше.
– Э-э, не уверен. Когда Аи вернется, не могли бы вы…
– От своей бабушки я унаследовала способность к телепатии. Я знала, что это ты звонишь. Ты не хочешь узнать, кто я?
– Вы, вероятно, та осторожная и застенчивая девушка, с которой Аи снимает квартиру?
– В яблочко! Итак. На этот раз Аи встречается с нормальным человеком, или ты еще один гремлин-психопат?
– Не то чтобы встречается…– Я заглатываю наживку.– «Гремлин-психопат»?
– Точно. Восемьдесят процентов поклонников Аи делают успешную карьеру в производстве фильмов ужасов. Последний был Тварь из Черной лагуны[121]. С перепонками на лапах, шлепающий, влагонепроницаемый, ловил мух кончиком языка. Звонил в полночь и квакал до рассвета. Водил «вольво», носил блейзеры, раздавал диски с мадригалами собственного исполнения и бесплатно делился фантазиями, когда Аи просила сказать, что ее нет дома. Они с Аи поженились бы в токийском Диснейленде и отправились бы в путешествие по Афинам, Монреалю и Парижу вместе со своими тремя сыновьями, Делиусом, Сибелиусом и Раскидайчиком. Однажды позвонила его мать – она хотела узнать телефон родителей Аи в Ниигате, чтобы начать переговоры о браке напрямую с производителем. Нам с Аи пришлось немного присочинить и сказать, что ее друг сидит в тюрьме за то, что чуть не придушил ее предыдущего поклонника.
– Обещаю, что моя мать никогда не позвонит, но…
– Когда-нибудь работал в пиццерии, каратист?
– В пиццерии? А почему вы спрашиваете?
– Аи говорила, что с завтрашнего дня тебе нужна работа.
– Это правда, но я никогда не работал в пиццерии.
– Не беспокойся. С этим и шимпанзе справится. В самом деле, когда-то у нас работало много этих пушистых лесных обитателей. Время паршивое – с полуночи до восьми утра,– на кухне жара, как на солнечном ядре, но за ночную смену хорошо платят. Это в центре – «У Нерона», напротив кафе «Юпитер», где имел место легендарный удар головой. Плюс к тому ты будешь работать со мной. Аи говорила, как меня зовут?
– Э-э…
– Конечно же, обо мне она думает в последнюю очередь. Сатико Сэра. Как в «Che Sara, Sara[122], как там дальше, ли-ла, ли-ла». Ну, почти. Сможешь начать завтра вечером? В понедельник?
– Я не хочу отговаривать вас дать мне работу, которая мне так нужна, госпожа Сэра, но, может быть, вы захотите сначала познакомиться со мной?
Сатико Сэра говорит замогильным голосом:
– Эйдзи Миякэ, наивный сын Якусимы… Я все о тебе знаю…
***
– Господин Миякэ? – Я вхожу в чайный зал «Амадеус», и метрдотель перестает перебирать пальцами. Брови дугой: суть искусства метрдотеля – в умении правильно двигать бровями.– Пожалуйста, следуйте за мной. Цукиямы ждут вас.
Цукиямы? Неужели дед убедил моего отца прийти сюда вместе с ним? Народу больше, чем в прошлый раз,– поминки, многие посетители в черном,– и мне трудно сразу найти двух мужчин, пожилого и средних лет, похожих на меня. Поэтому, когда дворецкий отодвигает стул за столиком, где сидят женщина и девушка моих лет, я уверен, что он ошибся. Он бровями говорит, что ошибки нет, и я стою с глупым видом, а дамы оценивающе на меня смотрят.
– Прикажете принести еще чашку, мадам? – спрашивает метрдотель.
Женщина отсылает его со словами:
– Естественно, нет.
Девушка в упор смотрит на меня – ее взгляд говорит: «И это дерьмо до сих пор не согнулось пополам?» – в то время как моя память ловит сходство… Андзю! Круглолицая, с короткими подкрученными волосами, хмурая Андзю. У нас с ней одинаковые брови перышком.
– Эйдзи Миякэ,– говорит она, и я киваю, будто это был вопрос– Ты жалкое, бесстыдное ничтожество.
Вдруг я все понимаю. Это моя сводная сестра. Моя мачеха трогает пальцем бронзовый чокер[123]у себя на шее – он такой широкий и толстый, что выдержал бы удар топора – и вздыхает.
– Постараемся сделать эту встречу как можно более краткой и безболезненной. Садитесь, господин Миякэ.