Рука Дарнея все еще сжимала руку доктора. Доктор торопливо, но мягко ответил на его пожатие, потом оперся на подлокотники и первый раз за все время разговора поднял глаза. Он, видимо, старался побороть себя, и эта борьба отражалась на его лице, по которому словно пробегала мрачная тень каких‑то смутных подозрений и страха.
– Вы говорили со мной мужественно и чистосердечно. Чарльз Дарней. Благодарю вас. В ответ и я открою вам свое сердце, или хотя бы позволю вам заглянуть в него. Скажите, есть у вас основания думать, что Люси любит вас?
– Нет. Пока еще нет.
– Может быть, вы думали после беседы со мной спросить ее об этом и потому сочли нужным открыть мне свои чувства?
– Да нет, не совсем так. Чтобы решиться на это, надо иметь хоть какую‑то надежду. И, может быть, пройдет еще несколько недель, прежде чем я решусь, а может быть, мне вдруг покажется, что можно надеяться – и я решусь завтра.
– Вы хотите, чтобы я поддержал вас?
– Я не смею просить вас, сэр. Но я думаю, вы могли бы поддержать меня, если бы сами сочли меня достойным этого.
– Вы хотите, чтобы я вам что‑то обещал?
– Да, сэр.
– Что же я могу вам обещать?
– Я понимаю, что без вашего согласия у меня никаких надежд не может быть. Я понимаю, что если бы даже мисс Манетт в глубине своего невинного сердца таила какие‑то добрые чувства ко мне – простите мне мою дерзость, на самом деле я не так самонадеян и не воображаю этого, – все равно ее любовь к отцу пересилила бы это чувство.
– А если так, вы понимаете, чем это грозит? Попробуйте взглянуть с другой стороны.
– Я понимаю, что одно слово ее отца в пользу того или иного претендента может перевесить и ее собственное чувство и все на свете! И именно поэтому, доктор Манетт, – тихо, но твердо вымолвил Дарней, – я ни за что на свете не попросил бы вас замолвить за меня слово, даже если бы от него зависела вся моя жизнь.
– Я в этом и не сомневался. Любящие сердца, Чарльз Дарней, имеют свои тайны, как и те, которые полны вражды, и сердечные тайны людей близких – это нечто до такой степени сложное и тонкое, что в них трудно проникнуть. Моя дочь Люси в этом отношении для меня загадка. Я понятия не имею, что у нее на сердце.
– Вы позволите мне задать вам один вопрос, сэр? Как вы думаете, есть ли еще… – он запнулся, и отец договорил за него:
– Претенденты на ее руку?
– Да, именно это я и хотел спросить. Отец минуту подумал, прежде чем ответить.
– Вы ведь знаете, у нас бывает мистер Картон. Заходит иногда мистер Страйвер. Если уж строить такие предположения, то разве что кто‑нибудь из них.
– Возможно и оба?
– Вряд ли. Мне кажется, верней ни тот, ни другой. Но вы хотите, чтобы я вам что‑то обещал. Что же именно?
– Я хочу попросить вас вот о чем: если когда‑нибудь мисс Маиетт сама обратится к вам с тем же признанием, что и я сегодня, повторите ей то, что вы слышали от меня, и скажите, что вы верите мне. Мне хочется надеяться, что ваше доброе отношение ко мне не изменится и вы не повлияете на нее в ущерб мне. Не буду говорить, насколько это для меня важно. Это все, о чем я прошу. И какие бы условия вы ни поставили мне, если вы согласны обещать мне это, я подчинюсь всему.
– Обещаю вам безо всяких условий, – сказал доктор, – я верю, что вы говорили искренне, верю, что вы стремитесь упрочить, а не подорвать тесные узы, которые связывают меня с самым близким и дорогим мне существом – ведь Люси это часть меня самого. Если она когда‑нибудь признается мне, что только с вами она будет по‑настоящему счастлива, я отдам ее вам, Чарльз Дарней, даже если бы у меня и были какие‑то…
Молодой человек в порыве благодарности схватил руку доктора Манетта, и доктор, не отнимая руки, продолжал:
– …предубеждения, сомнения или опасения, старые или новые, что бы то ни было, из‑за чего я мог бы теперь или в прошлом остерегаться человека, которого она полюбила и которого мне, собственно, не в чем упрекнуть, – все равно я должен это преодолеть ради нее. Она для меня все, все на свете. Страдания, несправедливость, муки… ради нее все забыть, все… Впрочем, что это я говорю…
Он как‑то странно оборвал речь и уставился недвижным взглядом на Дарнея, и Дарней почувствовал холод в руке, когда пальцы доктора, медленно разжавшись, выпустили его руку.
– Вы, кажется, что‑то говорили? – внезапно спросил доктор Манетт с вежливой улыбкой. – Что вы такое сказали?
Дарней, растерявшись, не сразу нашелся что ответить, потом вспомнил, что он предлагал доктору диктовать ему любые условия, и вернулся к этому:
– Я хочу поблагодарить вас за доверие и быть с вами вполне откровенным. Имя, которое я ношу, это, как вы, может быть, помните, не мое имя. Я взял себе девичью фамилию моей матери, несколько изменив ее. Я хочу открыть вам свое настоящее имя и объяснить, почему я живу в Англии.
– Молчите! – остановил его доктор из Бове.
– Я хочу быть достойным вашего доверия и не иметь от вас никаких тайн.
– Молчите!
Доктор зажал уши обеими руками, а затем поспешно приложил обе руки ко рту Дарнея.
– Вы скажете мне, когда я сам спрошу вас, не раньше. Если ваше предложение будет принято, если Люси любит вас, вы все скажете мне в день вашей свадьбы, утром, перед тем как идти в церковь. Обещаете?
– Конечно.
– Дайте мне вашу руку. Она вот‑вот вернется, не надо, чтобы она сегодня видела нас вместе. Ступайте. Да благословит вас бог!
Когда Дарней уходил от доктора, уже темнело; Люси вернулась через час, когда было уже совсем темно. Мисс Просс поднялась к себе, а Люси сразу прошла в гостиную, – и, не застав отца на обычном месте – в кресле у окна, – немного удивилась.
– Отец! – окликнула она. – Папа, милый!
Он не отозвался, но из спальни до нее донеслось тихое постукиванье, словно кто‑то работал молотком. Ока тихонько вошла в другую комнату, остановилась у двери, прислушалась, потом, отшатнувшись, бросилась обратно: побелев от ужаса, она растерянно шептала:
– Что мне делать, боже? Что мне делать?
Но это продолжалось недолго; через минуту она уже совладала с собой, бросилась обратно к двери, постучалась и тихонько окликнула его. Стук молотка прекратился, отец вышел к ней, она взяла его под руку, и они вместе стали прохаживаться по комнате и долго ходили в этот вечер взад и вперед.
Ночью она не раз вставала с постели и спускалась к нему посмотреть, как он спит. Он крепко спал; поднос с инструментами и неоконченным башмаком стоял в углу на скамье, как всегда.
Глава XI
То же, но по‑другому
– Сидни, – сказал мистер Страйвер своему шакалу (разговор этот происходил в ту же самую ночь, или, вер нее, под утро), – смешай‑ка еще пуншу. Мне надо тебе кое‑что сказать.
В эту ночь Сидни трудился вдвое больше обычного, так же как и в прошлую и в позапрошлую ночь, и еще несколько ночей до этого, ибо он приводил в порядок дела мистера Страйвера перед долгими летними вакациями. Наконец все было разобрано. Все, что откладывалось со дня на день, было так или иначе распутано и приведено в ясность; и теперь со всем этим было покончено до ноября, когда опять поползут туманы и слякоть и туманно‑слякотная судейская волокита снова начнет плодить затяжные выгодные дела.
Но Сидни от такого усердного труда отнюдь не становился бодрее и трезвее. Этой ночью ему пришлось несколько лишних раз обматывать голову мокрым полотенцем, и всякий раз он перед тем пропускал еще стаканчик; сейчас, когда он, наконец, совсем снял с головы свой тюрбан и швырнул его в таз с водой, куда он столько раз окунал его в течение этих шести часов, самочувствие у него было весьма незавидное.
– Ну, как, пунш готов? – спросил тучный Страйвер, который лежал, растянувшись на диване, засунув руки за пояс, и поглядывал по сторонам.
– Мешаю.
– Послушай, Сидни! Я тебе сейчас скажу нечто такое, что тебя чрезвычайно удивит, может быть ты даже подумаешь, что я далеко не так рассудителен, как казалось. Я собираюсь жениться.
– Вот как!
– Да. И не на деньгах. Ну, что ты на это скажешь?
– Я сегодня не очень склонен разговаривать. А кто она такая?
– Отгадай.
– А я что, знаю ее?
– Отгадай!
– Буду я еще гадать в шесть часов утра, когда у меня мозги кипят и голова, кажется, вот‑вот лопнет. Если тебе хочется со мной в загадки играть, пригласи обедать.
– Ну ладно, так и быть скажу, – сдался Страйвер и, медленно приподнявшись, с трудом подтянулся и сел. – Только ты, Сидни, вряд ли меня поймешь, ты ведь бесчувственная скотина.
– Где уж мне! – усмехнулся Сидни. – Это ты у нас такая тонкая, возвышенная натура!
– А что! – подхватил Страйвер с самодовольным смешком. – Я, правда, не стремлюсь попасть в романтические герои (не так уж я глуп), но, во всяком случае, я человек более чувствительный, чем ты.
– Более удачливый, ты хочешь сказать?
– Нет, не то. Я хочу сказать, что я человек более… более… как бы это выразиться…
– Обходительный, что ли, – подсказал Картон.
– Да, пожалуй, вот именно – обходительный. Я сейчас тебе объясню, как это надо понимать, – продолжал он, все так же самодовольно поглядывая на приятеля, возившегося с пуншем. – Это значит, что я стараюсь быть приятным, прилагаю для этого некоторые усилия и понимаю, как надо держать себя в дамском обществе, чтобы быть приятным.
– Так‑с. Валяй дальше! – буркнул Сидни Картон.
– Нет, прежде, чем я пойду дальше, – важно сказал Страйвер, упрямо мотая головой, – изволь меня выслушать, я уже давно хотел тебе это сказать. Вот ты вместе со мной и даже чаще, чем я, бываешь в доме доктора Манетта. И ведь мне всякий раз стыдно за тебя, каким ты там держишься букой! Сядет, понурив голову, ни с кем слова не скажет и уж до того угрюм, ну, честное слово, Сидни, стыдно смотреть!
– Хорошо, что ты еще не совсем потерял стыд, это тебе весьма пригодится, когда будешь выступать в суде. – заметил Сидни. – Ты должен быть мне благодарен.
– Нет, Сидни, ты от меня так не отделаешься, – не унимался Страйвер, – я считаю своим долгом высказать тебе это прямо и для твоего же блага, Сидни, – ты совершенно не умеешь держать себя в порядочном обществе, ты производишь омерзительное впечатление, ну, просто черт знает что!
Сидни одним духом осушил стакан только что приготовленного пунша и громко расхохотался.
– Ты посмотри на меня! – продолжал Страйвер, выпячивая грудь. – Ведь мне вовсе нет такой надобности, как тебе, стараться быть приятным. Я человек с положением, ни от кого не завишу. А почему‑то я все‑таки стараюсь?
– Сказать по правде, я что‑то этого не замечаю, – пробормотал Картон.
– А потому, что я человек политичный; я это делаю, так сказать, из принципа. И как видишь – преуспеваю.
– Ты отвлекся, – равнодушно сказал Картон, – рассказывай‑ка лучше о своих марьяжных делах! А что касается меня, – усмехнулся он, – неужели ты до сих пор не убедился, что я неисправим.
– А ты не имеешь права быть неисправимым, – обрушился на него Страйвер все тем же уничтожающим тоном.
– Существовать я не имею права, вот это будет вернее, – отозвался Сидни Картон. – А кто же эта твоя дама?
– Я тебе сейчас ее назову и боюсь, Сидни, ты почувствуешь себя очень неловко, – отвечал Страйвер примирительным тоном, словно стараясь подготовить приятеля к своему признанию, – ведь ты, я знаю, и половины того не думаешь, что говоришь. Ну, а если ты и в самом деле так думаешь, для меня это не имеет значения. Я только потому тебе все это говорю, что ты однажды несколько пренебрежительно отозвался при мне об этой молодой особе.
– Я?
– Да. разумеется ты, и в этой самой комнате.
Сидни Картон посмотрел на свой стакан с пуншем, затем перевел взгляд на самодовольную физиономию приятеля, залпом осушил стакан и снова уставился на своего самодовольного приятеля.
– Ты назвал эту молодую особу желтоволосой куклой. Эта молодая особа – мисс Манетт. Будь у тебя хоть немножко деликатности, какая‑то тонкость чувств и способность разбираться в подобных вещах, я бы, конечно, мог на тебя обидеться за такое неподходящее выражение, но ты всего этого совершенно лишен; поэтому я на тебя не сержусь, как не стал бы сердиться на человека, который, ничего не понимая в живописи, разругал бы мою картину, или, скажем, напиши я музыкальное сочинение, – и его раскритиковал бы человек, напрочь лишенный слуха.
Сидни Картон усердно поглощал пунш; он наливал себе стакан за стаканом и пил, не сводя глаз с приятеля.
– Ну вот, ты теперь все знаешь, Сид, – продолжал мистер Страйвер, – я за деньгами не гонюсь: этакое прелестное, можно сказать, создание – могу же я раз в жизни позволить себе удовольствие; в конце концов денег у меня хватает, почему же себе этого не позволить? А я для нее находка – человек я состоятельный, с положением, дела мои быстро идут в гору, для нее такой муж просто счастье, но она вполне его достойна. Ну, что, здорово я тебя удивил?
– Чего мне удивляться? – ответил Каргой, прихлебывал пунш.
– Значит, одобряешь?
– Почему же не одобрить? – все так же попивая пунш, сказал Картон.
– Вот так‑то! – заключил его приятель Страйвер. – Ты отнесся к этому много спокойнее, чем я ожидал, не проявил этакой меркантильности, чего я, по правде сказать, опасался. Но ты, конечно, достаточно изучил своего старого друга и знаешь, что я человек с твердым характером. Да, Сидни, хватит с меня такой жизни – день за днем, все одно и то же; а ведь как оно должно быть приятно, когда у человека есть семья, дом, – и ты всегда можешь прийти к себе домой (а можешь и не приходить, если не хочешь), и мне кажется, мисс Манетт будет мне достойной женой и всегда сумеет поддержать честь дома. Вот так‑то. Словом, я уже решил. А теперь, дружище Сидни, я хочу сказать тебе несколько слов, и это уже будет речь о тебе и о твоем будущем. Ты на плохом пути, Сидни, на очень плохом пути; живешь ты черт знает как, деньги тратишь без счета, и кончится это тем, что ты, того и гляди, совсем скатишься, свалит тебя болезнь и останешься без всяких средств; надо тебе позаботиться подыскать себе няньку.
Он говорил с таким самодовольством, таким покровительственным тоном, его словно распирало сознание собственного превосходства, и он казался вдвое толще и вчетверо наглее обычного.
– Так вот. Сидни, – продолжал он, – послушайся моего совета, не бойся смотреть на вещи прямо. Я именно так и смотрю, разумеется с несколько иной точки зрения. Ну, а ты заставь себя взглянуть на это со своей точки зрения. Женись. Подыши себе кого‑нибудь, кто бы заботился о тебе. Пусть тебя не останавливает, что ты не любишь женского общества, не интересуешься женщинами, не умеешь к ним подойти. Найдя себе кого‑нибудь, этакую почтенную особу с достатком, ну, скажем, какую‑нибудь домовладелицу, которая содержит меблированные комнаты либо пансион, И женись, чтоб было куда приткнуться на черный день. Для тебя это самое подходящее дело. Подумай об этом, Сидни.
– Я подумаю, – сказал Сидни.
Глава XII
Тонкая натура
Мистер Страйвер, приняв великодушное решение осчастливить дочку доктора Манетта, счел за благо сообщить ей об этом счастье еще до своего отъезда из Лондона на время летних вакаций. Обсудив дело со всех сторон, он пришел к заключению, что оно, пожалуй, было бы не плохо покончить теперь же со всей предварительной канителью, а затем уж решить, не торопясь, вручит ли он ей свою особу недели за две до Михайлова дня, или во время коротких зимних вакаций, после рождества.
Что же касается того, как отнесется к делу другая сторона, – на этот счет он был совершенно спокоен и ни минуты не сомневался, что решение будет в его пользу. Если подойти к этому с чисто судейской точки зрения, вынести, так сказать, на суд присяжных, то, принимая во внимание все имеющиеся налицо солидные вещественные данные – а какие же еще данные можно принимать в расчет? – дело было абсолютно бесспорное, не к чему было н придраться. Он видел себя в роли истца, который подкрепляет свой иск такими неопровержимыми доказательствами, что противной стороне некуда податься, и присяжные, даже не удаляясь для совещания, единодушно выносят решение в его пользу. Так судья Страйвер разбирал свое дело и убеждался, что оно проще простого и тут никаких расхождений быть не может.
Исходя из этого, он решил дать ход делу в первый же день летних вакаций и торжественно пригласил мисс Манетт в сады Воксхолла; когда это приглашение отклонили, он пригласил ее в Рэнле[35]; а когда и это почему‑то не вышло, он надумал отправиться собственной персоной в Сохо и там объявить ей о своих благородных намерениях.
Итак, в один из первых дней летних вакаций, в их самую раннюю младенческую пору, мистер Страйвер вышел из Тэмпла и направил свои стопы в Сохо. Всякий, кто видел бы, как он, шествуя еще близ Септ‑Дунстана у Тэмплских ворот[36], уже отбрасывает слою дородную тень на Сохо, и, сияя цветущей физиономией, величественно возвышается над толпой, и расталкивает тщедушных прохожих, невольно подумал бы – вот уж этот сумеет постоять за себя, для него не существует никаких препятствий.
Путь его лежал мимо банка Теллсона, а так как он держал деньги у Теллсона и знал, что мистер Лорри свой человек в доме доктора Манетта, ему пришла мысль зайти в банк и посвятить мистера Лорри в блестящие перспективы, готовые вот‑вот открыться для обитателей тупика в Сохо. Толкнув плечом дверь, которая захрипела и всхлипнула, он грузно шагнул вниз через две ступеньки, протиснулся боком мимо двух древних старичков кассиров и ввалился в затхлый закуток, где мистер Лорри, уткнувшись в громадные бухгалтерские книги, разграфленные по линейке для цифр, сидел под окном, тоже разграфленным по линейке перпендикулярными прутьями решетки, как будто и туда полагалось вписывать цифры, а затем все, что ни есть в мире, складывать в сумму.
– Здрасте! – сказал мистер Страйвер. – Ну, как изволите поживать, мистер Лорри? Надеюсь, благополучно?
Мистер Страйвер отличался удивительной особенностью: в любом месте, где бы он ни появлялся, он, казалось, загромождал собою все – от него сразу становилось тесно. И сейчас он так загромоздил собой все помещение банка Теллсона, что древние старички, сидевшие в закутке в дальнем конце комнаты, покосились на него с возмущением, как будто он совсем припер их к стене. Сам глава фирмы, величественно восседавший в глубине с газетой в руке, нахмурился неодобрительно, точно и его тоже Страйвер заставил потесниться, уткнувшись головой в его высокоответственный жилет.
Степенный мистер Лорри ответил весьма сдержанно, словно подавая пример, как здесь надлежит говорить: «Здравствуйте, мистер Страйвер. Добрый день, сэр», – и пожал ему руку. Как и все клерки банкирского дома Теллсона, мистер Лорри в присутствии главы фирмы пожимал руку клиенту не просто, а совсем особенным образом. Он как‑то совершенно стушевывался при этом, словно давая понять, что он пожимает руку не от себя, а от Теллсона и Ко.
– Чем могу служить вам, мистер Страйвер? – осведомился мистер Лорри своим обычным деловым тоном.
– Да нет, благодарю вас, ничем, мистер Лорри, я не по делу, я просто так зашел. Мне нужно вам кое‑что сказать.
– Ах, вот как! – подвигаясь к нему поближе и подставляя ухо, сказал мистер Лорри и покосился в тот конец комнаты, где в глубине за перегородкой восседал «сам».
– Я, видите ли, иду сейчас, – доверительно начал Страйвер, грузно облокачиваясь на высокую конторку, и хотя конторка была широкая, двойная и он занял собой больше половины, ему все равно было тесно, – я, мистер Лорри, иду предлагать руку и сердце вашей милой маленькой приятельнице, мисс Манетт.
– Ох, что вы! – вырвалось у мистера Лорри, и он, потирая подбородок, с изумлением уставился на своего посетителя.
– Как «что вы»? – невольно отпрянув, повторил мистер. Страйвер. – Почему «что вы», сэр? Как это надо понимать, мистер Лорри?
– Это надо понимать в самом дружеском, в самом лестном для вас смысле, – отвечал деловой человек, – я хочу сказать, что ваш выбор делает вам честь, – словом, вам совершенно не за что обижаться на меня, мистер Страйвер. Но, видите ли… – Тут мистер Лорри сделал паузу и так выразительно покачал головой, словно говорил про себя: «Что же вы, не понимаете сами, как ей будет тесно с этакой громадиной!»
– Ну, знаете! – вскричал Страйвер, выпучив глаза, и. шумно вздохнув, хлопнул рукой по столу. – Вы, мистер Лорри, хоть повесьте меня, но я вас совершенно не понимаю.
Мистер Лорри, словно приготовляясь к сей ответственной операции, надвинул поглубже на уши свой паричок и прикусил кончик гусиного пера.
– Что я, черт возьми, не гожусь в женихи, что ли? – уставившись на него, спросил Страйвер.
– Нет, что вы! Годитесь. Вполне годитесь! – отвечал мистер Лорри. – Кто говорит, что не годитесь?
– Или у меня недостаточно солидное положение?
– О, насчет этого можно не сомневаться! Солидное, в высшей степени солидное, – согласился мистер Лорри.
– Недостаточно блестящие перспективы?
– Перспективы самые блестящие, – подхватил мистер Лорри, с очевидным удовлетворением подтверждая эту неоспоримую истину. – Разумеется, самые блестящие!
– Так за чем же дело стало? Объяснитесь, мистер Лорри, – явно опешив, сказал Страйвер.
– Так вот… я… Вы что, сейчас туда идете? – осведомился мистер Лорри.
– Прямо от вас! – отвечал Страйвер, стукнув кулаком по столу.
– Так вот, лучше… я бы на вашем месте не пошел.
– Но почему же? – вскричал Страйвер. – Нет, я вас сейчас припру к стене! – И он погрозил ему своим судейским перстом. – Вы человек деловой, стало быть вы не станете говорить без причины. Так вот, извольте объяснить причину. Почему бы вы не пошли?
– Да потому, – сказал мистер Лорри, – что я не считал бы возможным пойти но такому щекотливому делу, не имея оснований надеяться на успех.
– Ну, это уж черт знает что такое! – заорал Страйвер. – Просто что‑то неслыханное!
Мистер Лорри покосился на главу фирмы в дальнем конце комнаты, потом перевел взгляд на разъяренного Страйвера.
– И это деловой человек, человек в летах, человек с таким опытом – в банке, – который только сейчас, при мне, подсчитал и признал три основательнейших довода, несомненно гарантирующих успех, заявляет, что у меня нет никаких оснований! Как же вы это говорите? Есть же у вас голова на плечах! – Мистер Страйвер сделал такое многозначительное ударение на последних словах, как будто было бы куда менее удивительно, если бы мистер Лорри говорил без головы на плечах.
– Когда я говорю об успехе, я говорю об успехе у молодой девушки, мистер Страйвер, и когда я говорю о причинах и основаниях, я имею в виду причины и основания, с которыми будет считаться молодая девушка. Молодая девушка, сэр, – сказал мистер Лорри, мягко похлопывая Страйвера по плечу, – молодая девушка. Тут ведь все дело в молодой девушке.
– Так вы, значит, хотите сказать, мистер Лорри, – сказал Страйвер, навалившись на стол, – что, по вашему рассуждению, эта молодая девица, о которой идет речь, просто несмышленая дурочка?
– Нет, не совсем так. И должен заметить вам, мистер Страйвер, – сказал мистер Лорри, густо покраснев, – что я никому не позволю выражаться непочтительно об этой молодой особе. И если бы среди моих знакомых нашелся такой грубый, неотесанный человек, – смею надеяться, что у меня нет таких знакомых, который позволил бы себе вот здесь, у моего письменного стола, отозваться непочтительно об этой молодой особе, я бы ему сказал, что я о нем думаю, и даже сам глава фирмы не помешал бы мне это сделать.
От сильного раздражения, которого Страйвер не мог разрядить, ибо вынужден был отводить душу вполголоса, жилы у него на лбу сильно вздулись; и жилы мистера Лорри, в которых кровь обычно бежала с невозмутимой медлительностью, сейчас были в не менее опасном состоянии.
– Вот все, что я хотел вам сказать, – заключил мистер Лорри. – Я надеюсь, вы меня поняли.
Мистер Страйвер прикусил кончик линейки, попробовал было настукать ею какой‑то мотивчик у себя на зубах, отчего у него, должно быть, заныла челюсть, и, наконец, нарушил тягостное молчание.
– Признаться, мистер Лорри, это для меня нечто неожиданное. Вы действительно советуете мне – мне, Страйверу, адвокату Королевского суда, – не ходить в Сохо и не делать предложения?
– Вы спрашиваете моего совета, мистер Страйвер?
– Да, вот именно!
– Очень хорошо. Вот вам мой совет – слово в слово, вы его повторили совершенно правильно.
– Хм! – фыркнул уязвленный Страйвер. – Нечто совершенно уму непостижимое! Ха‑ха! Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного и вряд ли когда‑нибудь придется. Вот все, что я могу вам сказать.
– Видите ли, – сказал мистер Лорри, – не поймите меня превратно; как человек деловой, я не вправе вступать с вами в обсуждение подобного вопроса, ибо, как человек деловой, я об этом ровно ничего не знаю; но я старый человек, я когда‑то на руках носил мисс Манетт, и как старый друг мисс Манетт и ее отца, пользующийся их доверием, я считаю себя вправе говорить с вами. Но, может быть, вы думаете, что я ошибаюсь?
– Нет, – сказал Страйвер и засвистел. – Я не могу вмешивать третьих лиц в дела, которые требуют просто здравого смысла, а есть он или нет, – это я и сам могу решить. Я полагал, что у известной нам особы имеется здравый смысл, а по вашему предположению выходит – там какая‑то чепуха на постном масле! Для меня это новость, но, может быть, вы и правы.
– Позвольте мне, мистер Страйвер, самому выбирать слова для моих предположений, – опять вспыхнул мистер Лорри. – Я никому не позволю, даже здесь, в конторе Теллсона, переиначивать мои слова!
– Виноват, прошу прощенья.
– Не будем говорить об этом. Благодарю вас. Так вот, мистер Страйвер, я хотел вам сказать, – поскольку вам было бы тягостно узнать, что вы заблуждаетесь, и доктору Манетту было бы тягостно давать вам по этому поводу объяснения, и мисс Манетт было бы чрезвычайно тягостно объясняться с вами, а вы знаете, в каких отношениях я имею честь состоять с этой семьей, я, если вам угодно, мог бы, не беря на себя никаких полномочий и ни в коей мере не компрометируя вас, деликатно коснуться этого вопроса, прощупать почву и проверить, прав ли я в своих предположениях. Если мое заключение вас не удовлетворит, вы потом сами можете его проверить; если же оно покажется вам достаточно убедительным и подтвердит то, что я думаю, это может избавить и вас и другую сторону от неприятных объяснений. Что вы на это скажете?
– А сколько времени мне из‑за этого придется сидеть в городе?
– О, я думаю, это займет всего несколько часов. Я могу сегодня же вечером заглянуть в Сохо, а оттуда зайду к вам.
– Ну, что ж, хорошо, – сказал Страйвер. – Тогда, значит, я сейчас туда не пойду, да у меня, правду сказать, и охота пропала. Хорошо, я буду ждать вас сегодня вечером. До свидания.
И, круто повернувшись, он так стремительно ринулся к выходу, что по всему помещению пронесся вихрь, и древним старичкам клеркам, провожавшим его почтительными поклонами из своих закутков, пришлось напрячь все свои слабые силы, чтобы сохранить равновесие н не опрокинуться. Этим почтенным, хилым личностям приходилось кланяться с утра до вечера, и про них говорили, что они, проводив поклонами одного клиента, не переставали кланяться, чтобы не начинать сызнова, когда войдет другой.
Адвокат Страйвер был человек проницательный, он понимал, что поверенный банка Теллсона не стал бы высказывать ему своих предположений, не будь он совершенно уверен в том, что они обоснованы. Страйвер никак не ожидал, что ему поднесут такую пилюлю, но волей‑неволей ему все‑таки пришлось ее проглотить.
– Ну, хорошо, подождите, – бормотал он, грозя своим судейским перстом в сторону Тэмпла и все еще давясь этой пилюлей. – Я не я буду, если не оставлю всех вас в дураках!
Это была обычная тактика изворотливого крючкотвора Олд‑Бейли, и возможность пустить ее в ход доставляла ему сейчас великое облегчение. «Вам, душенька, не удастся оставить меня в дураках! – бормотал он. – А вот вы у меня сядете в лужу!»
Итак, когда мистер Лорри пришел к нему вечером, часов около десяти, мистер Страйвер сидел, уткнувшись в какие‑то бумаги, обложенный со всех сторон книгами, которые он нарочно разбросал по всему столу, и казалось, и думать забыл об утреннем разговоре. Он даже выразил удивление, увидев мистера Лорри, и смотрел на него каким‑то отсутствующим взглядом, – до такой степени он был поглощен своими делами.
– Так вот… – промолвил добродушный посол после того, как он в течение получаса тщетно старался заставить Страйвера вернуться к предмету их утреннего разговора, – я был в Сохо.
– В Сохо… – рассеянно повторил мистер Страйвер. – Ах, да! Разумеется, я что‑то запамятовал.
– И теперь я уже не сомневаюсь, что я был прав, – продолжал мистер Лорри, – мои предположения подтвердились, и я могу только еще раз повторить то, что я вам уже советовал.
– Поверьте, я чрезвычайно огорчен и за вас и за ее бедного отца, – отвечал мистер Страйвер. – Я знаю, как это должно быть неприятно для семьи. Давайте не будем больше говорить об этом!
– Я… я… не понимаю вас, – пробормотал мистер Лорри.