Поэтому, в воскресенье, каменщик (хоть он и не подал виду) отнюдь не обрадовался, узнав, что мадам поедет с ними в Версаль[40]. Они ехали в дилижансе, и ему было как‑то не по себе оттого, что она всю дорогу вязала, и еще больше не по себе потом, когда они стояли в толпе, дожидаясь кареты с королем и королевой, и мадам все так же старательно вязала.
– Усердно вы работаете, мадам, – заметил какой‑то человек, стоящий рядом.
– Да, – сказала мадам Дефарж, – работы много скопилось.
– А что вы такое делаете, мадам?
– Да разные вещи.
– Ну, например?
– Например, саваны, – невозмутимо ответила мадам Дефарж.
Человек попятился и, как только ему удалось протиснуться, отодвинулся от нее подальше, а каменщик, которому вдруг стало как‑то душно и тяжко, начал обмахиваться синим картузом. Но тут, к счастью, оказалось под рукой средство, которое сразу подействовало на него освежающе, – король с королевой, – они ехали в золотой карете, толстолицый король и красавица королева, а за ними следовала блестящая свита, – роскошно одетые дамы и кавалеры, веселые, смеющиеся; и все это сверкающее великолепие, золото, шелка, драгоценности, пудреные парики, прекрасные надменные лица, презрительно улыбающиеся толпе, вся эта невиданная роскошь так ошеломила бедного каменщика, что он, опьянев от избытка переполнявших его чувств, кричал, захлебываясь от восторга: «Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют все и вся!» – как будто он никогда и не слыхал о вездесущем Жаке[41]. Потом толпа двинулась в парк, и перед ним открылись террасы садов, аллеи, фонтаны, зеленые лужайки, острова, и здесь он опять увидел короля и королеву и всю их блистательную свиту дам и кавалеров, и опять он кричал вместе с толпой: «Да здравствуют все и вся!» – и слезы текли по его лицу, слезы умиления. В течение всего этого парада, длившегося по меньшей мере часа три, все время, пока он, не помня себя, вопил и умилялся вместе с толпой, Дефарж не отходил от него ни на шаг и крепко держал его за ворот рубахи, словно опасаясь, как бы он в пылу восторга не бросился на привороживших его нарядных куколок и не растерзал их на части.
|
|
– Браво! – сказал ему Дефарж, покровительственно похлопывая его по спине, когда вся эта феерия окончилась. – Хороший ты малый.
Каменщик уже несколько пришел в себя и с беспокойством подумывал, не было ли с его стороны неосторожно предаваться таким неумеренным восторгам; но нет.
– Нам вот как раз таких и надо, – наклонившись к нему, говорил Дефарж, – благодаря тебе эти глупцы думают, что как оно идет, так всегда и будет идти. И от этого они еще больше головы задирают, а чем больше они себе воли дают, тем скорее конец настанет.
– Ха! – подумав, отозвался каменщик. – А ведь правда.
– Эти глупцы ничего не понимают, они просто не замечают, что мы существуем; они могут передавить сотни таких, как ты, и без всякой жалости. Собаку или лошадь они скорее пожалеют, а нас… Они видят только, что мы им «ура» кричим да в ноги кланяемся… Что ж, пусть себе до поры до времени обманываются, недолго им осталось тешиться!
Мадам Дефарж окинула своего постояльца уничтожающим взглядом и одобрительно кивнула.
– А вы и рады кричать! – сказала она. – Вам бы только было на что глазеть да шуму побольше, и вы будете плакать от восторга и кричать «ура». Правду я говорю?
|
|
– Правду, сударыня. Так оно сейчас будто само собой получилось.
– А вот если бы, например, вам показали роскошных кукол и вы могли бы обобрать их, разломать на части, вы наверно выбрали бы самых богатых и нарядных? Не правда ли?
– Правда, сударыня.
– Так. Ну, а если бы вас привели в птичник и вы увидели бы множество красивых птиц, не умеющих летать, и вам позволили бы ощипать их и взять себе перья, вы наверно начали бы с самых красивых, ведь правда?
– Правда, сударыня.
– Ну, так вот, вы сегодня видели и этих кукол и этих птиц, – сказала мадам Дефарж, махнув рукой туда, где они только что любовались пышным зрелищем, – а теперь можете отправляться домой!
Глава XVI
Она все еще вяжет
Мадам Дефарж с супругом мирно возвращались к себе домой в лоно Сент‑Антуанского предместья, а ничтожество в синем картузе брело в темноте по пыльной дороге, по проселкам, миля за милей, медленно приближаясь к тем краям, где замок господина маркиза, ныне покоящегося в могиле, прислушивался к шепоту деревьев. И днем и ночью каменные лица на стенах замка могли теперь без помехи, в полной тишине внимать шепоту деревьев и фонтана. Редко кто из деревенских забредал сюда в поисках травы, годной в пищу, или валежника для топки, и тем из них, кто отваживался заглянуть через ограду на широкий каменный двор и каменную лестницу с балюстрадой, мерещилось с голоду, что каменные лица глядят теперь не так, как прежде. В деревне пошли слухи – пищи для этих слухов было, пожалуй, не больше, чем ее было у жителей деревни, – говорили, что едва только нож вонзился в сердце маркиза, каменные лица, смотревшие с величавой гордостью, мгновенно исказились гневом и болью; а потом, когда того несчастного вздернули на виселицу и он повис на высоте сорока футов над водоемом, они опять изменились, и с тех пор так и глядят, зловещие, с лютым злорадством. А на том каменном лице, что глядит со стены над высоким окном спальни маркиза, где совершилось убийство, все стали замечать четко проступившие на крыльях тонкого носа знакомые впадинки, которых на нем прежде никто не видел. И в тех редких случаях, когда кто‑нибудь из кучки оборванных бедняков, забредавших сюда, отваживался показать костлявым пальцем на окаменевшего господина маркиза, стоило им только взглянуть на него, они тут же бросались прочь и, припадая к земле, прятались среди мха и листьев, точно зайцы, которые были много счастливее их, ибо они всегда находили себе пропитание.
|
|
Замок и хижины, каменное лицо и тело, качающееся на виселице, кровавое пятно каменном полу и прозрачная вода в деревенском водоеме – тысячи акров господской земли – и вся округа – и вся Франция, – все укрылось под ночным сводом, который сошелся с землей еле видной черточкой горизонта. Так и весь наш мир, со всем, что в нем есть великого и малого, умещается на одной мерцающей звезде. И как жалкий человеческий разум способен расщепить световой луч и постичь тайну его строения, так в слабом мерцанье нашей планеты высший разум читает каждую мысль и поступок, прегрешение и добродетель каждого из земных созданий, отвечающих за свои дела.
Под небом, усеянным звездами, супруги Дефарж ехали из Версаля в дилижансе, медленно двигавшемся к парижской заставе. У заставы, как полагалось, остановились, и караульные с фонарями стали, как обычно, проверять документы проезжих. Мосье Дефарж вышел; у него здесь были знакомые – полицейский и кто‑то из караульных. Полицейский был его приятель, и они дружески облобызались.
Когда, наконец, Сент‑Антуанское предместье снова укрыло супругов своими темными крылами и они сошли у церкви св. Антуана и пошли пешком по грязным, заваленным отбросами переулкам, мадам Дефарж спросила мужа:
– А что же, мой друг, сказал тебе Жак полицейский?
– Да ничего особенного, сообщил только, что ему известно. Еще одного фискала приставили к нашему кварталу. Может, и не одного, конечно, но он знает про одного.
– Так, хорошо, – деловито сдвинув брови, спокойно протянула мадам Дефарж, – надо будет его занести в список. Как его зовут, этого человека?
– Он англичанин.
– Тем лучше. Фамилия?
– Барсед, – сказал Дефарж, произнося фамилию на французский лад с ударением на конце, но так как ему было важно, чтобы она запомнила правильно, он тут же назвал ее по буквам.
– Барсед, – повторила мадам. – Хорошо. А имя?
– Джон.
– Джон Барсед, – повторила она сначала про себя, а потом еще раз вслух. – А внешность? Известна?
– Возраст около сорока; рост – примерно пять футов девять дюймов, волосы черные, цвет лица смуглый, недурен собой, глаза темные, лицо худощавое, длинное, болезненное, нос с горбинкой, не совсем прямой, слегка перекошен влево; это придает ему зловещий вид.
– Портрет такой, что не ошибешься, – смеясь, сказала мадам. – Завтра же занесу его в список.
Они вошли к себе в погребок, который уже был закрыт (время было за полночь), и мадам Дефарж немедленно уселась на свое обычное место и принялась пересчитывать мелочь, вырученную в ее отсутствие, потом проверила товар, просмотрела записи в приходной книге, тут же занесла в нее что‑то еще, отчитала своего сидельца за то, за се и, наконец, отослала его спать. После этого она снова высыпала из блюдца всю мелочь и принялась завязывать ее узелками в носовой платок, чтобы свернуть его жгутом и спрятать на ночь. Дефарж между тем расхаживал с трубкой в зубах, одобрительно поглядывая на жену и ни во что не вмешиваясь; во всем, что касалось его торгового заведения и домашнего хозяйства, он всегда полагался на жену и ни во что не вмешивался.
Ночь была душная, и в наглухо закрытом подвале, который со всех сторон теснили грязные домишки, воздух был тяжелый, спертый. Мосье Дефарж отнюдь не отличался излишней тонкостью обоняния, но винный дух здесь был крепче, чем само вино, и запах рома, коньяка и анисовки ударял в голову. Дефарж выпустил клуб дыма, словно стараясь разогнать винные пары, и отложил докуренную трубку.
– Ты устал, – сказала мадам, взглянув на него, но продолжая завязывать узелки, – пахнет, как всегда, ничего особенного.
– Да, немножко устал, – подтвердил супруг.
– И приуныл, – добавила мадам. Глаза у нее были быстрые, зоркие, и, какие бы сложные расчеты ей ни приходилось вести, достаточно ей было бросить беглый взгляд на мужа, она замечала все. – Ох, уж эта мне мужчины!
– Но, дорогая моя… – начал было Дефарж.
– Но, дорогая моя! – передразнила мадам, энергично кивая головой. – Что «дорогая моя»? Просто ты сегодня хандришь, дорогой мой!
– Да, правда, – вздохнув, сказал Дефарж, как будто из него силком вырвали признанье. – Как все это медленно идет!
– Медленно, – повторила жена. – А что не медленно? Возмездие и кара ждут своего часа. Такой уж закон.
– Молния не медлит, сразу убивает человека, – возразил Дефарж.
– А сколько пройдет времени, пока соберутся тучи, из которых ударит молния? – спокойно спросила мадам. – Ну‑ка, скажи мне!
Дефарж задумчиво посмотрел на жену, словно признавая справедливость ее слов.
– Вот и землетрясение тоже за один миг может поглотить целый город, – продолжала мадам. – А как долго что‑то готовится в недрах земли, прежде чем произойдет землетрясение?
– Долго, должно быть, – промолвил Дефарж.
– Но вот когда уже там совсем назрело, земля разверзается и сокрушает все до основания, А назревает оно медленно, и покуда там идет брожение, мы его не замечаем и не слышим. Вот чем надо утешаться. Помни об этом!
И она, сверкнув глазами, затянула узел с таким остервенением, точно душила врага.
– Я тебе говорю, – внушительно потрясая рукой, продолжала мадам, – как ни медленно вое идет, – оно приближается. Движется неуклонно, безостановочно. Надвигается все ближе. Погляди кругом, как живут все, кого мы знаем, погляди, с какими лицами они ходят, какое возмущение, какое бешенство кипит в этих людях, к которым Жакерия обращается с каждым днем все смелее и увереннее. По‑твоему, это может долго продолжаться? Ха! Ты смешон!
– Ты у меня мужественная, женушка! – промолвил Дефарж; он стоял перед ней, опустив голову и заложив руки за спину, точно послушный ученик, внимательно слушающий наставления своего учителя. – Все это так, бесспорно, да разве я в этом сомневаюсь? Но ведь это так долго тянется, и, может быть, ты сама понимаешь, может статься, мы с тобой этого и не дождемся.
– Ну и что же? – возразила мадам и опять рванула узел, словно расправлялась еще с одним врагом.
– Да то, что мы с тобой не увидим победы, – сказал Дефарж, с огорчением и в то же время будто оправдываясь, пожал плечами.
– Победа придет не без нашей помощи, – показывая рукой на него и на себя, воскликнула мадам. – То, что мы делаем, не пропадет даром. Я верю, верю всей душой, что мы с тобой дождемся победы. Но если даже и нет, если бы я даже наверняка знала, что этого не будет, я все равно не задумалась бы, и прикажи мне вот хоть сейчас задушить любого аристократа или тирана, я своими руками…
И мадам, стиснув зубы, со страшной яростью затянула последний узел.
– Постой! – вскричал Дефарж, вспыхнув, точно его упрекнули в трусости. – Я, милая моя, тоже ни перед чем не остановлюсь.
– Да, но твоя слабость в том, что тебе время от времени для поддержки мужества требуется столкнуться с твоей жертвой и проверить свои силы. Это помогает тебе держаться. А надо быть стойким и без того. Придет время, – дай волю своему возмущению, своей ярости, а до тех пор не показывай их никому, держи в узде, но всегда наготове.
И в подкрепление этого совета мадам изо всех сил стукнула набитым жгутом о прилавок, точно вышибая из него мозги, а потом с самым невозмутимым видом, сунув скрученный платок под мышку, спокойно заметила, что пора спать.
На другой день около полудня эта замечательная особа сидела на своем месте за стойкой и прилежно вязала. Около нее на прилавке лежала роза, и, если она нет‑нет да и поглядывала на нее, на лице ее сохранялось все то же деловито‑озабоченное выражение. Народу в зальце было немного, несколько человек сидели за столиками, пили, другие стояли, разговаривали. День был очень жаркий; мухи тучами носились в воздухе и с присущей им предприимчивостью лезли всюду, забирались в маленькие липкие от вина стаканчики и тут же, платясь жизнью за свою любознательность, увязали на дне. Их кончина не производила впечатления на других мух, разгуливавших тут же, они смотрели на них с полной невозмутимостью (точно сами они были не мухи, а слоны, или нечто столь же отличное от мух) и в конце концов подвергались той же участи. Удивительно все же, до чего неосторожны мухи! – вот так же, должно быть, в этот ясный летний день думали и при дворе.
В лавку вошел человек, тень его упала на мадам Дефарж, и она почувствовала, что это чужой. Отложив свое вязанье, она взяла розу, лежавшую возле нее, и, не взглянув на пришельца, стала прикалывать ее к своему тюрбану.
Удивительное дело! Едва только мадам Дефарж подняла розу, все разговоры в зальце прекратились и посетители один за другим стали уходить.
– Добрый день! – поздоровался пришелец.
– Добрый день, мосье.
Она произнесла это громко, а про себя прибавила, снова берясь за вязанье: «Ага! Добро пожаловать, возраст около сорока, рост примерно пять футов девять дюймов, волосы черные, недурен собой, цвет лица смуглый, глаза темные, лицо худощавое, длинное, болезненное, нос с горбинкой, не совсем прямой, слегка перекошен влево, и от Этого зловещий вид. Все приметы налицо. Добро пожаловать!»
– Будьте так добры, мадам, стаканчик старого коньяку и глоток холодной воды.
Мадам с любезным видом поставила перед ним то и другое.
– Превосходный у вас коньяк, мадам!
Впервые этот коньяк удостоился такой похвалы, и мадам Дефарж оценила ее, как должно, – ей ли было не знать происхождение своего коньяка! Тем не менее она сказала, что ей приятно это слышать, и снова принялась за свое вязанье. Посетитель некоторое время следил за ее пальцами и в то же время украдкой поглядывал по сторонам.
– Вы так искусно вяжете, мадам.
– Привычка.
– И какой прелестный узор!
– Вам нравится? – улыбнувшись, спросила мадам, подняв на него глаза.
– Да, очень. Разрешите полюбопытствовать, для чего это предназначается?
– Да просто чтобы не сидеть сложа руки, – отвечала мадам, все так же глядя на него с улыбкой и проворно перебирая спицами.
– А не то чтобы для пользования?
– Там видно будет. Может быть, когда‑нибудь и пригодится. Если у меня хорошо выйдет, – вздохнув, сказала мадам и с каким‑то мрачным кокетством покачала головой, – наверно пригодится.
Но, право же, это было поразительно: похоже, что в Сент‑Антуанском предместье терпеть не могли этой розы на тюрбане мадам Дефарж. Два посетителя порознь вошли в погребок и только было направились к стойке спросить вина, как вдруг, заметив это новшество, стали топтаться на месте, оглядываться по сторонам, и, сделав вид, что разыскивают приятеля, которого здесь не оказалось, тут же повернулись и ушли. А из тех, кто был в зале, когда вошел незнакомец, тоже никого не осталось, все разошлись. Но как ни зорко следил шпион, он ничего не обнаружил, никакого условного знака. Каждый уходил не спеша, и у всех был такой жалкий, забитый, пришибленный вид горемычных бедняков, которые заглянули сюда просто от нечего делать, – что их ни в чем нельзя было заподозрить.
«Джон, – говорила себе мадам, не сводя глаз с незнакомца и мысленно считая петли, в то время как пальцы ее проворно двигали спицами. – Постой здесь еще, и не успеешь ты оглянуться, как у меня будет связан и Барсед».
– Вы замужем, мадам?
– Да.
– И детки есть?
– Нет.
– Торговля, видно, не очень хорошо идет?
– Плохо торгуем. Народ здесь уж очень бедный.
– Ах, несчастный народ! Так бедствует и в таком угнетении, как правильно вы говорите.
– Как вы говорите, – поправила мадам и быстро ввязала в его имя какие‑то лишние петельки, не предвещавшие ему ничего доброго.
– Ах, простите, разумеется, это я сказал, но вы же не станете спорить. Я уверен, что вы и сами так думаете.
– Я думаю! – громко воскликнула мадам. – Нам с мужем думать некогда, только бы концы с концами свести. Мы только и думаем, как бы нам не прогореть, и над этим нам с утра до ночи приходится голову ломать. Хватит с нас своих забот, где уж нам о других думать! Нет, нет! Стану я о ком‑то еще думать!
Шпион, который явился сюда, чтобы собрать или состряпать годные для доноса сведения, ничем не выдал своего замешательства, и на его зловещем лице не видно было ни смущения, ни досады. Он стоял, облокотившись на стойку, и не спеша потягивал коньяк – вежливый, любезный посетитель, который не прочь поболтать.
– А какая ужасная история с этой казнью Гаспара, мадам! – Он сочувственно вздохнул. – Ах, бедняга Гаспар!
– Ну, знаете, – спокойно и холодно возразила мадам, – если люди идут на такие дела, да ножи в ход пускают, они должны за это расплачиваться. Он ведь знал, на что идет, и что ему это удовольствие дорого станет. Вот и получил.
– Мне кажется, – вкрадчиво сказал шпион, доверительно понижая голос и всеми чертами своего порочного лица пытаясь изобразить совестливого революционера, оскорбленного в своих лучших чувствах, – мне кажется, здесь в округе многие возмущаются этой казнью и жалеют беднягу. Но это, конечно, между нами!
– Разве? – рассеянно спросила мадам.
– А разве нет?
– Вот и мой муж, – сказала мадам Дефарж.
Едва хозяин погребка переступил порог, фискал повернулся к нему и, приподняв шляпу, сказал с приветливой улыбкой:
– Добрый день, Жак!
Дефарж остановился, с изумлением вытаращив глаза.
– Добрый день, Жак! – повторил фискал далеко не так уверенно и с трудом выдавил улыбку под этим немигающим взглядом.
– Вы ошибаетесь, мосье, – сказал хозяин погребка. – Вы принимаете меня за кого‑то другого. Меня зовут Эрнест Дефарж.
– Ну, все равно, – с деланной беспечностью, но явно сконфуженный, пробормотал шпион, – добрый день!
– Добрый день, – сухо ответил Дефарж.
– Я только что говорил мадам, с которой я имел удовольствие беседовать, когда вы вошли, – говорят, здесь у вас в Сент‑Антуанском предместье (да оно и не удивительно!) все очень жалеют беднягу Гаспара и возмущены, что его постигла такая участь.
– Мне никто ничего не говорил, – отвечал Дефарж, отрицательно покачав головой, – ничего не знаю.
С этими словами он прошел за стойку и стал позади жены, положив руку на спинку ее стула и глядя через этот барьер на врага, который стоял перед ними по ту сторону стойки и которого каждый из них с радостью пристрелил бы тут же на месте.
Шпион, человек бывалый, хорошо знающий свое дело, с полной невозмутимостью осушил свой стаканчик, запил коньяк глотком холодной воды и спросил еще порцию коньяка. Мадам Дефарж налила ему стаканчик и, тихонько напевая себе под нос, снова принялась за свое вязанье.
– А вы, видно, хорошо знаете этот квартал? Я думаю, даже лучше, чем я? – заметил Дефарж.
– Да нет, что вы, но я надеюсь познакомиться с ним поближе, я глубоко сочувствую здешним несчастным жителям.
– Гм, – хмыкнул Дефарж.
– Мне так приятно беседовать с вами, мосье Дефарж, – продолжал шпион, – у меня с вашим именем связаны кой‑какие любопытные воспоминания.
– Вот как, – равнодушно буркнул Дефарж.
– В самом деле, уверяю вас. Ведь когда доктора Манетта выпустили из тюрьмы, вы, бывший его слуга, взяли его на свое попечение. Вам его, так сказать, препоручили. Как видите, я хорошо осведомлен об этом обстоятельстве.
– Да, было такое дело, – подтвердил Дефарж. Он сказал это по наущению жены, которая, не переставая вязать, незаметно подтолкнула его локтем и, тихонько напевая себе под нос, намекнула ему, чтобы он не отмалчивался, а отвечал, только покороче.
– К вам потом приехала его дочь, – продолжал шпион, – чтобы взять отца, а с ней еще пожилой господин, чистенький такой, весь в коричневом – как его звали‑то? – на нем еще паричок такой гладкий, – Лорри кажется, из банкирского дома Теллсона и Ко. Они его с собой в Англию увезли.
– Да, так оно и было, – повторил Дефарж.
– Очень любопытные воспоминания! – промолвил шпион. – А ведь я потом встречался с доктором Манеттом и с его дочкой в Англии.
– Да? – удивился Дефарж.
– Вы от них последнее время ничего не получали? – поинтересовался шпион.
– Нет, – ответил Дефарж.
– Мы о них ровно ничего не знаем, – вмешалась мадам, поднимая глаза от вязанья. – Известили они нас, что благополучно доехали, потом, кажется, еще раз или два написали, а с тех пор мы так ничего больше о них и не слышали, – у них своя дорога в жизни, у нас своя.
– Совершенно верно, мадам, – подтвердил шпион. – А дочка его замуж выходит.
– Не вышла еще? – подхватила мадам. – Такая красотка, я думала, она уж давно замужем. Холодный вы народ, англичане.
– А откуда вы знаете, что я англичанин?
– Выговор у вас, как у англичанина, ну вот я, значит, и решила – англичанин.
Вряд ли шпион был польщен этим объяснением, но он не подал виду и отделался какой‑то шуткой. Осушив второй стаканчик, он сказал, отставляя его:
– Да, мисс Манетт выходит замуж. Но не за англичанина; он так же, как и она, родом из Франции. Вот мы тут говорили о Гаспаре (ах, бедняга Гаспар! жестоко, жестоко с ним расправились!), так вот что любопытно: она выходит за племянника того самого маркиза, из‑за которого беднягу Гаспара вздернули на такую страшную высоту, словом, за теперешнего маркиза. Только в Англии про это никто не знает, он там никакой не маркиз, просто Чарльз Дарней – девичья фамилия его матери Д'Онэ.
Мадам Дефарж продолжала невозмутимо вязать, но мужа ее явно взволновало это известие. Нагнувшись над стойкой, он стал набивать трубку, высек огонь, закурил, но как ни старался, не мог скрыть своего волнения, – руки у него сильно дрожали, и видно было, что он потрясен.
Шпион не был бы шпионом, если бы он этого не заметил и не постарался запомнить.
Убедившись, что здесь он по крайней мере напал на какой‑то след, но будет ли ему от этого какая‑либо польза – сказать трудно, и что сейчас за отсутствием посетителей ему больше рассчитывать не на что, мосье Барсед расплатился за выпивку и собрался уходить; прощаясь с хозяевами, он очень любезно сказал, что он и впредь надеется иметь удовольствие не раз встретиться с мосье и мадам Дефарж. После того как он скрылся за дверью, муж и жена несколько минут выжидали, не двигаясь с места, на тот случай, если он вздумает вернуться.
– Неужели это правда, – тихо промолвил Дефарж, наклонившись к жене; он все так же стоял позади нее, попыхивая трубкой и опершись одной рукой на спинку ее стула, – вот то, что он про мадемуазель Манетт сказал?
– Раз это говорит он, то, по всей вероятности, вранье, – чуть‑чуть приподнимая брови, ответила мадам Дефарж. – Но может статься, что и правда.
– А если это так… – начал было Дефарж и замолчал.
– Ну и что же, если это так? – спросила жена.
– Если то, что мы ждем, свершится и мы дождемся победы, я надеюсь, судьба пощадит его дочь и не приведет ее мужа во Францию.
– Судьба ее мужа, – возразила мадам со своею обычной невозмутимостью, – поведет его туда, куда следует, и не даст ему уйти от того, чего он заслуживает.
– Но как это странно, нет, в самом деле, разве не странно, – настаивал Дефарж, словно пытался убедить жену, склонить ее на свою сторону, – после того, как мы принимали такое участие в ее отце и в ней самой, ты своей рукой заносишь имя ее мужа в список осужденных, рядом с именем этого гнусного негодяя, который здесь только что был.
– Многое нам тогда покажется странным, – отвечала мадам. – И не такие еще странности мы увидим. Оба они у меня занесены в список; обоим им здесь и надлежит быть по заслугам, но довольно об этом.
И она прекратила разговор и, сложив работу, стала откалывать розу, пришпиленную к тюрбану на голове.
То ли в Сент‑Антуанском предместье чутьем угадали, что ненавистное им украшение исчезло, то ли кто‑то следил за этим, только мало‑помалу обитатели его снова стали осторожно заглядывать в дверь, и очень скоро погребок принял свой обычный вид.
В сумерках, когда Сент‑Антуанское предместье, вывернувшись наизнанку, вытряхивало из своего нутра всех обитателей и они высыпали на улицу подышать воздухом, сидели на крылечках и подоконниках, толпились на перекрестках грязных улиц или собирались кучками у ворот, мадам Дефарж имела обыкновение прохаживаться с работой в руках от крыльца к крыльцу, от одной кучки к другой и проповедовать – много их было таких проповедников, лучше бы их не водилось на свете, избави нас боже от этой породы! Все женщины вязали. Вязали что придется. Механическая работа притупляла голод – можно было не есть, не пить, руки двигались, работая вместо челюстей и желудков, а едва только костлявые пальцы переставали двигаться, – желудок тотчас же заявлял о себе.
В работе пальцев участвовали и глаза и мысли. И по мере того как мадам Дефарж переходила от одной кучки женщин к другой, в каждой из этих кучек после беседы с ней пальцы, и глаза, и мысли лихорадочно оживлялись, двигались стремительней, яростней.
Муж ее, стоя на крыльце и попыхивая трубкой, следил за ней восхищенным взглядом.
– Замечательная женщина! – говорил он. – Стойкая, мужественная! Поистине замечательная женщина!
Сумрак надвигался. Над городом плыл вечерний благовест, издали доносился барабанный бой – смена дворцового караула, но женщины все так же сидели и вязали. А следом надвигалась другая тьма, когда эти мирные колокола, перекликающиеся сейчас с бесчисленных колоколен по всей Франции, превратятся в грохочущие пушки и гром барабанов заглушит жалкий голос, сейчас еще знаменующий Власть, Изобилие, Свободу и Жизнь. И все это уже надвигалось, смыкаясь вокруг сидящих женщин, которые вязали, вязали не переставая, и казалось – сами они смыкаются тесным кругом, обступая некий, пока еще не возведенный помост, на который они скоро будут жадно глядеть, не переставая вязать, вязать и считать падающие и корзину головы.
Глава XVII
Однажды вечером
Никогда еще в мирном тупичке в Сохо закат не сиял такими чудесными красками, как в тот памятный вечер, когда доктор с дочерью сидели вдвоем под платаном. Никогда еще луна не сияла таким мягким светом над громадным Лондоном, как в тот вечер, когда, заглянув сквозь листву платана, под которым они все еще сидели вдвоем, она озарила их лица своим серебристым сияньем.
Свадьба Люси была назначена на завтра. И этот вечер ей хотелось побыть наедине с отцом.
– Вам хорошо, папа, милый?
– Да, дитя мое.
Они разговаривали мало, хотя уже довольно долго сидели здесь совсем одни. И даже когда еще было совсем светло и можно было читать или рукодельничать, Люси не открыла книги, чтобы почитать отцу вслух, и не притронулась к своему рукоделью. Раньше она, бывало, часто сидела здесь около него с работой или читала ему, но сегодня был совсем особенный вечер, не такой, как все.
– Я так счастлива папа, я благодарю провиденье за это великое счастье, за то, что оно послало мне Чарльза, а Чарльзу меня. Но если бы я не могла по‑прежнему жить рядом с вами и для вас, если бы мне после свадьбы пришлось жить врозь с вами, хотя бы вот через эту улицу, я чувствовала бы себя несчастной, без конца упрекала бы себя, мне было бы так тяжко, что и сказать не могу. Даже вот и сейчас…
Даже вот и сейчас голос ее прервался.
В призрачном свете луны она крепко обняла отца за шею и прижалась головкой к его груди. Лунный свет всегда призрачен, так же как и свет солнца, так же как и тот свет, что зовется человеческой жизнью – все, что приходит и уходит.
– Милый мой, любимый, родной! Можете ли вы еще в последний раз сказать мне, что никакие мои новые привязанности, ни новые заботы и ничто на свете никогда не станет между нами? Я‑то это хорошо знаю, а вы? Скажите мне, вы уверены в этом?