– Не думаю, чтоб они давали хорошие результаты, – сказал Джино. – Но мне от них страшно. У них такой звук, точно они летят прямо в тебя. Сначала удар, потом сейчас же свист и разрыв. Что за радость не быть раненным, если при этом умираешь от страха.
Он сказал, что напротив нас стоят теперь полки кроатов и мадьяр. Наши войска все еще в наступательном порядке. Если австрийцы перейдут в наступление, отступать некуда. В невысоких горах сейчас же за плато есть прекрасные места для оборонительных позиций, но ничего не предпринято, чтоб подготовить их. Кстати, какое впечатление на меня произвела Баинзицца?
Я думал, что здесь более плоско, более похоже на плато. Я не знал, что местность так изрезана:
– Alto piano [плоскогорье (итал.)], – сказал Джино, – но не piano. [равнина (итал.)] Мы спустились в погреб дома, где он жил. Я сказал, что, по‑моему, кряж, если он плоский у вершины и имеет некоторую глубину, легче и выгоднее удерживать, чем цепь мелких гор. Атака в горах не более трудное дело, чем на ровном месте, настаивал я.
– Смотря какие горы, – сказал он. – Возьмите Сан‑Габриеле.
– Да, – сказал я. – Но туго пришлось на вершине, где плоско. До вершины добрались сравнительно легко.
– Не так уж легко, – сказал он.
– Пожалуй, – сказал я. – Но все‑таки это особый случай, потому что тут была скорее крепость, чем гора. Австрийцы укрепляли ее много лет.
Я хотел сказать, что тактически при военных операциях, связанных с передвижением, удерживать в качестве линии фронта горную цепь не имеет смысла, потому что горы слишком легко обойти. Здесь нужна максимальная маневренность, а в горах маневрировать трудно. И потом, при стрельбе сверху вниз всегда бывают перелеты. В случае отхода флангов лучшие силы останутся на самых высоких вершинах. Мне горная война не внушает доверия. Я много думал об этом, сказал я. Мы засядем на одной горе, они засядут на другой, а как начнется что‑нибудь настоящее, и тем и другим придется слезать вниз.
|
|
– А что же делать, если граница проходит в горах? – спросил он.
Я сказал, что это у меня еще не продумано, и мы оба засмеялись. Но, сказал я, в прежнее время австрийцев всегда били в четырехугольнике веронских крепостей. Им давали спуститься на равнину, и там их били.
– Да, – сказал Джино. – Но то были французы, а стратегические проблемы всегда легко разрешать, когда ведешь бой на чужой территории.
– Да, – согласился я. – У себя на родине невозможно подходить к этому чисто научно.
– Русские сделали это, чтобы заманить в ловушку Наполеона.
– Да, но ведь у русских сколько земли. Попробуйте в Италии отступать, чтобы заманить Наполеона, и вы мигом очутитесь в Бриндизи.
– Отвратительный город, – сказал Джино. – Вы когда‑нибудь там бывали?
– Только проездом.
– Я патриот, – сказал Джино. – Но не могу я любить Бриндизи или Таранто.
– А Баинзинду вы любите? – спросил я.
– Это священная земля, – сказал он. – Но я хотел бы, чтобы она родила больше картофеля. Вы знаете, когда мы попали сюда, мы нашли поля картофеля, засаженные австрийцами.
– Что, здесь действительно так плохо с продовольствием? – спросил я.
– Я лично ни разу не наелся досыта, но у меня основательный аппетит, а голодать все‑таки не приходилось. Офицерские обеды неважные. На передовых позициях кормят прилично, а вот на линии поддержки хуже. Что‑то где‑то не в порядке. Продовольствия должно быть достаточно.
|
|
– Спекулянты распродают его на сторону.
– Да, батальонам на передовых позициях дают все, что можно, а тем, кто поближе к тылу, приходится туго. Уже съели всю австрийскую картошку и все каштаны из окрестных рощ. Нужно бы кормить получше. У нас у всех основательный аппетит. Я уверен, что продовольствия достаточно. Очень скверно, когда солдатам не хватает продовольствия. Вы замечали, как это влияет на образ мыслей?
– Да, – сказал я. – Это не принесет победы, но может принести поражение.
– Не будем говорить о поражении. Довольно и так разговоров о поражении. Не может быть, чтобы все, что совершилось этим летом, совершилось понапрасну.
Я промолчал. Меня всегда приводят в смущение слова «священный», «славный», «жертва» и выражение «совершилось». Мы слышали их иногда, стоя под дождем, на таком расстоянии, что только отдельные выкрики долетали до нас, и читали их на плакатах, которые расклейщики, бывало, нашлепывали поверх других плакатов; но ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы, и жертвы очень напоминали чикагские бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера тоже сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще произносить с каким‑то значением. Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино был патриот, поэтому иногда то, что он говорил, разобщало нас, но он был добрый малый, и я понимал его патриотизм. Он с ним родился. Вместе с Педуцци он сел в машину, чтобы ехать в Горицию.
|
|
Весь день была буря. Ветер подгонял потоки, и всюду были лужи и грязь. Штукатурка на развалинах стен была серая и мокрая. Перед вечером дождь перестал, и с поста номер два я увидел мокрую голую осеннюю землю, тучи над вершинами холмов и мокрые соломенные циновки на дороге, с которых стекала вода. Солнце выглянуло один раз, перед тем как зайти, и осветило голый лес за кряжем горы. В лесу на этом кряже было много австрийских орудий, но стреляли не все. Я смотрел, как клубы шрапнельного дыма возникали вдруг в небе над разрушенной фермой, близ которой проходил фронт; пушистые клубы с желто‑белой вспышкой в середине. Видна была вспышка, потом слышался треск, потом шар дыма вытягивался и редел на ветру. Много шрапнельных пуль валялось среди развалин и на дороге у разрушенного дома, где находился пост, но пост в этот вечер не обстреливали. Мы нагрузили две машины и поехали по дороге, замаскированной мокрыми циновками, сквозь щели которых проникали последние солнечные лучи. Когда мы выехали на открытую дорогу, солнце уже село. Мы поехали по открытой дороге, и когда, миновав поворот, мы снова въехали под квадратные своды соломенного туннеля, опять пошел дождь.
Ночью ветер усилился, и в три часа утра под сплошной пеленой дождя начался обстрел, и кроаты пошли через горные луга и перелески прямо на наши позиции. Они дрались в темноте под дождем, и контратакой осмелевших от страха солдат из окопов второй линии были отброшены назад. Рвались снаряды, взлетали ракеты под дождем, не утихал пулеметный и ружейный огонь по всей линии фронта. Они больше не пытались подойти, и кругом стало тише, и между порывами ветра и дождя мы слышали гул канонады далеко на севере.
На пост прибывали раненые: одних несли на носилках, другие шли сами. третьих тащили на плечах товарищи, возвращавшиеся с поля. Они промокли до костей и не помнили себя от страха. Мы нагрузили две машины тяжелоранеными, которые лежали в погребе дома, где был пост, и когда я захлопнул дверцу второй машины и повернул задвижку, на лицо мне упали снежные хлопья. Снег густо и тяжело валил вместе с дождем.
Когда рассвело, буря еще продолжалась, но снега уже не было. Он растаял на мокрой земле, и теперь снова шел дождь. На рассвете нас атаковали еще раз, но без успеха. Мы ждали атаки целый день, но все было тихо, пока не село солнце. Обстрел начался на юге, со стороны длинного, поросшего лесом горного кряжа, где была сосредоточена австрийская артиллерия. Мы тоже ждали обстрела, но его не было. Становилось темно. Наши орудия стояли в поле за деревней, и свист их снарядов звучал успокоительно.
Мы узнали, что атака на юге прошла без успеха. В ту ночь атака не возобновлялась, но мы узнали, что на севере фронт прорван. Ночью нам дали знать, чтобы мы готовились к отступлению. Мне сказал об этом капитан. Он получил сведения из штаба бригады. Немного спустя он вернулся от телефона и сказал, что все неправда. Штабу дан приказ во что бы то ни стало удержать позиции на Баинзицце. Я спросил о прорыве, и он сказал, что в штабе говорят, будто австрийцы прорвали фронт двадцать седьмого армейского корпуса в направлении Капоретто. На севере весь вчерашний день шли ожесточенные бои.
– Если эти сукины дети их пропустят, нам крышка, – сказал он.
– Это немцы атакуют, – сказал один из врачей. Слово «немцы» внушало страх. Мы никак не хотели иметь дело с немцами.
– Там пятнадцать немецких дивизий, – сказал врач. – Они прорвались, и мы будем отрезаны.
– В штабе бригады говорят, что мы должны у держать эти позиции. Говорят, прорыв не серьезный, и мы будем теперь держать линию фронта от Монте‑Маджоре через горы.
– Откуда у них эти сведения?
– Из штаба дивизии.
– О том, что нужно готовиться к отступлению, тоже сообщили из штаба дивизии.
– Наше начальство – штаб армии, – сказал я. – Но здесь мое начальство – вы. Если вы велите мне ехать, я поеду. Но выясните точно, каков приказ.
– Приказ таков, что мы должны оставаться здесь. Ваше дело перевозить раненых на распределительный пункт.
– Нам иногда приходится перевозить и с распределительного пункта в полевые госпитали, – сказал я. – А скажите, – я никогда не видел отступления: если начинается отступление, каким образом эвакуируют всех раненых?
– Всех не эвакуируют. Забирают, сколько возможно, а прочих оставляют.
– Что я повезу на своих машинах?
– Госпитальное оборудование.
– Понятно, – сказал я.
На следующую ночь началось отступление. Стало известно, что немцы и австрийцы прорвали фронт на севере и идут горными ущельями на Чивидале и Удине. Отступали под дождем, организованно, сумрачно и тихо. Ночью, медленно двигаясь по запруженным дорогам, мы видели, как проходили под дождем войска, ехали орудия, повозки, запряженные лошадьми, мулы, грузовики, и все это уходило от фронта. Было не больше беспорядка, чем при продвижении вперед.
В ту ночь мы помогали разгружать полевые госпитали, которые были устроены в уцелевших деревнях на плато, и отвозили раненых к Плаве, а назавтра весь день сновали под дождем, эвакуируя госпитали и распределительный пункт Плавы. Дождь лил упорно, и под октябрьским дождем армия Баинзиццы спускалась с плато и переходила реку там, где весной этого года были одержаны первые великие победы.
В середине следующего дня мы прибыли в Горицию. Дождь перестал, и в городе было почти пусто. Проезжая по улице, мы увидели грузовик, на который усаживали девиц из солдатского борделя. Девиц было семь, и все они были в шляпах и пальто и с маленькими чемоданчиками в руках. Две из них плакали. Третья улыбнулась нам, высунула язык и повертела им из стороны в сторону. У нее были толстые припухлые губы и черные глаза.
Я остановил машину, вышел и заговорил с хозяйкой. Девицы из офицерского дома уехали рано утром, сказала она. Куда они направляются? В Конельяно, сказала она. Грузовик тронулся. Девица с толстыми губами снова показала нам язык. Хозяйка помахала рукой. Две девицы продолжали плакать. Другие с любопытством оглядывали город. Я снова сел в машину.
– Вот бы нам ехать вместе с ними, – сказал Бонелло. – Веселая была бы поездка.
– Поездка и так будет веселая, – сказал я.
– Поездка будет собачья.
– Я это и подразумевал, – сказал я. Мы выехали на аллею, которая вела к нашей вилле.
– Хотел бы я быть там, когда эти пышечки расположатся на месте и примутся за дело.
– Вы думаете, они так сразу и примутся?
– Еще бы! Кто же во второй армии не знает этой хозяйки?
Мы были уже перед виллой.
– Ее называют мать игуменья, – сказал Бонелло. – Девицы новые, но ее‑то знает каждый. Их, должно быть, привезли только что перед отступлением.
– Теперь потрудятся.
– Вот и я говорю, что потрудятся. Хотел бы я позабавиться с ними на даровщинку. Все‑таки дерут они там, в домах. Государство обжуливает нас.
– Отведите машину, пусть механик ее осмотрит, – сказал я. – Смените масло и проверьте дифференциал. Заправьтесь, а потом можете немного поспать.
– Слушаюсь.
Вилла была пуста. Ринальди уехал с госпиталем. Майор увез в штабной машине медицинский персонал.
На окне оставлена была для меня записка с указанием погрузить на машины оборудование, сложенное в вестибюле, и следовать в Порденоне. Механики уже уехали. Я вернулся в гараж. Остальные две машины пришли, пока я ходил на виллу, и шоферы стояли во дворе. Опять стал накрапывать дождь.
– Я до того спать хочу, что три раза заснул по дороге от Плавы, – сказал Пиани. – Что будем делать, tenente?
– Сменим масло, смажем, заправимся, подъедем к главному входу и погрузим добро, которое нам оставили.
– И сразу в путь?
– Нет, часа три поспим.
– Черт, поспать – это хорошо, – сказал Бонелло. – А то бы я за рулем заснул.
– Как ваша машина, Аймо? – спросил я.
– В порядке.
– Дайте мне кожан, я помогу вам.
– Не нужно, tenente, – сказал Аймо. – Тут дела немного. Вы идите укладывать свои вещи.
– Мои вещи все уложены, – сказал я. – Я пойду вытащу весь этот хлам, что они нам оставили. Подавайте машины, как только управитесь.
Они подали машины к главному входу виллы, и мы нагрузили их госпитальным имуществом, которое было сложено в вестибюле. Скоро все было готово, и автомобили выстроились под дождем вдоль обсаженной деревьями аллеи. Мы вошли в дом.
– Разведите огонь в кухне и обсушитесь, – сказал я.
– Наплевать, буду мокрый, – сказал Пиани. – Я спать хочу.
– Я лягу на кровати майора, – сказал Бонелло. – Лягу там, где старикашке сны снились.
– Мне все равно, где ни спать, – сказал Пиани.
– Вот тут есть две кровати. – Я отворил дверь.
– Я никогда не был в этой комнате, – сказал Бонелло.
– Это была комната старой жабы, – сказал Пиани.
– Ложитесь тут оба, – сказал я. – Я разбужу вас.
– Если вы проспите, tenente, нас австрийцы разбудят, – сказал Бонелло.
– Не просплю, – сказал я. – Где Аймо?
– Пошел на кухню.
– Ложитесь спать, – сказал я.
– Я лягу, – сказал Пиани. – Я весь день спал сидя. У меня прямо лоб на глаза наезжает.
– Снимай сапоги, – сказал Бонелло. – Это жабина кровать.
– Плевать мне на жабу!
Пиани улегся на кровати, вытянув ноги в грязных сапогах, подложив руку под голову. Я пошел на кухню. Аймо развел в плите огонь и поставил котелок с водой.
– Надо приготовить немножко спагетти, – сказал он. – Захочется есть, когда проснемся.
– А вы спать не хотите, Бартоломео?
– Не очень. Как вода вскипит, я пойду. Огонь сам погаснет.
– Вы лучше поспите, – сказал я. – Поесть можно сыру и консервов.
– Так будет лучше, – сказал он. – Тарелка горячего подкрепит этих двух анархистов. А вы ложитесь спать.
– В комнате майора есть постель.
– Вот вы там и ложитесь.
– Нет, я пойду в свою старую комнату. Хотите выпить, Бартоломео?
– Когда будем выезжать, tenente. Сейчас это мне ни к чему.
– Если через три часа вы проснетесь, а я еще буду спать, разбудите меня, хорошо?
– У меня часов нет.
– В комнате майора есть стенные часы.
– Ладно.
Я прошел через столовую и вестибюль и по мраморной лестнице поднялся в комнату, где жили мы с Ринальди. Шел дождь. Я подошел к окну и выглянул. В надвигавшейся темноте я различил три машины, стоявшие одна за другой под деревьями. С деревьев стекала вода. Было холодно, и капли повисали на ветках. Я лег на постель Ринальди и не стал бороться со сном.
Прежде чем выехать, мы поели на кухне. Аймо приготовил спагетти с луком и накрошил в миску мясных консервов. Мы уселись за стол и выпили две бутылки вина из запасов, оставленных в погребе виллы. Было уже совсем темно, и дождь все еще шел. Пиани сидел за столом совсем сонный.
– Мне отступление больше нравится, чем наступление, – сказал Бонелло. – При отступлении мы пьем барбера.
– Это мы сейчас пьем. Завтра будем пить дождевую воду, – сказал Аймо.
– Завтра мы будем в Удине. Мы будем пить шампанское. Там все лежебоки живут. Проснись, Пиани! Мы будем пить шампанское завтра в Удине.
– Я не сплю, – сказал Пиани. Он положил себе на тарелку спагетти и мяса. – Томатного соуса не хватает, Барто.
– Нигде не нашел, – сказал Аймо.
– Мы будем пить шампанское в Удине, – сказал Бонелло. Он наполнил свой стакан прозрачным красным барбера.
– Не пришлось бы нам наглотаться дерьма еще до Удине, – сказал Пиани.
– Вы сыты, tenente? – спросил Аймо.
– Вполне. Передайте мне бутылку, Бартоломео.
– У меня еще есть по бутылке на брата, чтоб с собой взять, – сказал Аймо.
– Вы совсем не спали?
– Я не люблю долго спать. Я поспал немного.
– Завтра мы будем спать в королевской постели, – сказал Бонелло. Он был отлично настроен.
– Завтра, может статься, мы будем спать в дерьме, – сказал Пиани.
– Я буду спать с королевой, – сказал Бонелло. Он оглянулся, чтоб посмотреть, как я отнесся к его шутке.
– Ты будешь спать с дерьмом, – сказал Пиани сонным голосом.
– Это государственная измена, tenente, – сказал Бонелло. – Правда, это государственная измена?
– Замолчите, – сказал я. – Слишком вы разгулялись от капли вина.
Дождь лил все сильнее. Я поглядел на часы. Было половина десятого.
– Пора двигать, – сказал я и встал.
– Вы с кем поедете, tenente? – спросил Бонелло.
– С Аймо. Потом вы. Потом Пиани. Поедем по дороге на Кормонс.
– Боюсь, как бы я не заснул, – сказал Пиани.
– Хорошо. Я поеду с вами. Потом Бонелло. Потом Аймо.
– Это лучше всего, – сказал Пиани. – А то я совсем сплю.
– Я поведу машину, а вы немного поспите.
– Нет. Я могу вести, раз я знаю, что есть кому меня разбудить, если я засну.
– Я вас разбужу. Погасите свет, Барто.
– А пускай его горит, – сказал Бонелло. – Нам здесь больше не жить.
– У меня там сундучок в комнате, – сказал я. – Вы мне поможете его снести, Пиани?
– Мы сейчас возьмем, – сказал Пиани. – Пошли, Альдо.
Он вышел вместе с Бонелло. Я слышал, как они поднимались по лестнице.
– Хороший это город, – сказал Бартоломео Аймо. Он положил в свой вещевой мешок две бутылки вина и полкруга сыру. – Другого такого города нам уже не найти. Куда мы отступаем, tenente?
– За Тальяменто, говорят. Госпиталь и штаб будут в Порденоне.
– Тут лучше, чем в Порденоне.
– Я в Порденоне не был, – сказал я. – Я только проезжал мимо.
– Городок не из важных, – сказал Аймо.
Глава двадцать восьмая
Когда мы выезжали из Гориции, город в темноте под дождем был пустой, только колонны войск и орудий проходили по главной улице. Еще было много грузовиков и повозок, все это ехало по другим улицам и соединялось на шоссе. Миновав дубильни, мы выехали на шоссе, где войска, грузовики, повозки, запряженные лошадьми, и орудия шли одной широкой, медленно движущейся колонной. Мы медленно, но неуклонно двигались под дождем, почти упираясь радиатором в задний борт нагруженного с верхом грузовика, покрытого мокрым брезентом. Вдруг грузовик остановился. Остановилась вся колонна. Потом она снова тронулась, мы проехали еще немного и снова остановились. Я вылез и пошел вперед, пробираясь между грузовиками и повозками и под мокрыми мордами лошадей. Затор был где‑то впереди. Я свернул с дороги, перебрался через канаву по дощатым мосткам и пошел по полю, начинавшемуся сразу же за канавой. Удаляясь от дороги, я все время видел между деревьями неподвижную под дождем колонну. Я прошел около мили. Колонна стояла на месте, хотя за неподвижным транспортом мне видно было, что войска идут. Я вернулся к машинам. Могло случиться, что затор образовался под самым Удине. Пиани спал за рулем. Я уселся рядом с ним и тоже заснул. Спустя несколько часов я услышал скрежет передачи на грузовике впереди нас. Я разбудил Пиани, и мы поехали, то подвигаясь вперед на несколько ярдов, то останавливаясь, то снова трогаясь. Дождь все еще шел.
Ночью колонна снова стала и не двигалась с места. Я вылез и пошел назад, проведать Бонелло и Аймо. В машине Бонелло с ним рядом сидели два сержанта инженерной части. Когда я подошел, они вытянулись и замерли.
– Их оставили чинить какой‑то мост, – сказал Бонелло. – Они не могут найти свою часть, так я согласился их подвезти.
– Если господин лейтенант разрешит.
– Разрешаю, – сказал я.
– Наш лейтенант американец, – сказал Бонелло. – Он кого хочешь подвезет.
Один из сержантов улыбнулся. Другой спросил у Бонелло, из североамериканских я итальянцев или из южноамериканских.
– Он не итальянец. Он англичанин из Северной Америки.
Сержанты вежливо выслушали, но не поверили. Я оставил их и пошел к Аймо. Рядом с ним в машине сидели две девушки, и он курил, откинувшись в угол.
– Барто, Барто! – сказал я. Он засмеялся.
– Поговорите с ними, tenente, – сказал он. – Я их не понимаю. Эй! – он положил руку на бедро одной из девушек и дружески сжал его. Девушка плотнее закуталась в шаль и оттолкнула его руку. – Эй! – сказал он. – Скажите tenente, как вас зовут и что вы тут делаете.
Девушка свирепо поглядела на меня. Вторая девушка сидела потупившись. Та, которая смотрела на меня, сказала что‑то на диалекте, но я ни слова не понял. Она была смуглая, лет шестнадцати на вид.
– Sorella? [Сестра? (итал.)] – спросил я, указывая на вторую девушку.
Она кивнула головой и улыбнулась.
– Так, – сказал я и потрепал ее по колену. Я почувствовал, как она съежилась, когда я прикоснулся к ней. Сестра по‑прежнему не поднимала глаз. Ей можно было дать годом меньше. Снова Аймо положил руку старшей на бедро, и она оттолкнула ее. Он засмеялся.
– Хороший человек. – Он указал на самого себя. – Хороший человек. – Он указал на меня. – Не надо бояться.
Девушка смотрела на него свирепо. Они были похожи на двух диких птиц.
– Зачем же она со мной поехала, если я ей не нравлюсь? – спросил Аймо. – Я их только поманил, а они сейчас же влезли в машину. – Он обернулся к девушке. – Не бойся, – сказал он. – Никто тебя не… – Он употребил грубое слово. – Тут негде… – Я видел, что она поняла слово, но больше ничего. В се глазах, смотревших на него, был смертельный испуг. Она еще плотнее закуталась в свою шаль. – Машина полна, – сказал Аймо. – Никто тебя не… Тут негде…
Каждый раз, когда он произносил это слово, девушка съеживалась. Потом, вся съежившись и по‑прежнему глядя на него, она заплакала. Я увидел, как у нее затряслись губы и слезы покатились по ее круглым щекам. Сестра, не поднимая глаз, взяла ее за руку, и так они сидели рядом. Старшая, такая свирепая раньше, теперь громко всхлипывала.
– Испугалась, видно, – сказал Аймо. – Я вовсе не хотел пугать ее.
Он вытащил свой мешок и отрезал два куска сыру.
– Вот тебе, – сказал он. – Не плачь.
Старшая девушка покачала головой и продолжала плакать, но младшая взяла сыр и стала есть. Немного погодя младшая дала сестре второй кусок сыру, и они обе ели молча. Старшая все еще изредка всхлипывала.
– Ничего, скоро успокоится, – сказал Аймо.
Ему пришла в голову мысль.
– Девушка? – спросил он ту, которая сидела с ним рядом. Она усердно закивала головой. – Тоже девушка? – он указал на сестру. Обе закивали, и старшая сказала что‑то на диалекте.
– Ну, ну, ладно, – сказал Бартоломео. – Ладно.
Обе как будто приободрились.
Я оставил их в машине с Аймо, который сидел, откинувшись в угол, а сам вернулся к Пиани. Колонна транспорта стояла неподвижно, но мимо нее все время шли войска. Дождь все еще лил, и я подумал, что остановки в движении колонны иногда происходят из‑за того, что у машин намокает проводка. Скорее, впрочем, от того, что лошади или люди засыпают на ходу. Но ведь случаются заторы и в городах, когда никто не засыпает на ходу. Все дело в том, что тут и автотранспорт и гужевой вместе. От такой комбинации толку мало. От крестьянских повозок вообще мало толку. Славные эти девушки у Барто. Невинным девушкам не место в отступающей армии. Две невинные девушки. Еще и религиозные, наверно. Не будь войны, мы бы, наверно, все сейчас лежали в постели. В постель свою ложусь опять. Кэтрин сейчас в постели, у нее две простыни, одна под ней, другая сверху. На каком боку она спит? Может быть, она не спит. Может быть, она лежит сейчас и думает обо мне. Вей, западный ветер, вей. Вот он и повеял, и не дождиком, а сильным дождем туча пролилась. Всю ночь льет дождь. Ты знал, что всю ночь будет лить дождь, которым туча пролилась. Смотри, как он льет. Когда бы милая моя со мной в постели здесь была. Когда бы милая моя Кэтрин. Когда бы милая моя с попутной тучей принеслась. Принеси ко мне мою Кэтрин, ветер. Что ж, вот и мы попались. Все на свете попались, и дождику не потушить огня.
– Спокойной ночи, Кэтрин, – сказал я громко. – Спи крепко. Если тебе очень неудобно, дорогая, ляг на другой бок, – сказал я. – Я принесу тебе холодной воды. Скоро наступит утро, и тебе будет легче. Меня огорчает, что тебе из‑за него так неудобно. Постарайся уснуть, моя хорошая.
Я все время спала, сказала она. Ты разговаривал во сне. Ты нездоров?
Ты правда здесь?
Ну конечно, я здесь. И никуда не уйду. Это все для нас с тобой не имеет значения.
Ты такая красивая и хорошая. Ты от меня не уйдешь ночью?
Ну конечно, я не уйду. Я всегда здесь. Я с тобой, когда бы ты меня ни позвал.
– Ах ты,……! – сказал Пиани. – Поехали!
– Я задремал, – сказал я. Я посмотрел на часы. Было три часа утра. Я перегнулся через сиденье, чтобы достать бутылку барбера.
– Вы разговаривали во сне, – сказал Пиани.
– Мне снился сон по‑английски, – сказал я. Дождь немного утих, и мы двигались вперед. Перед рассветом мы опять остановились, и когда совсем рассвело, оказалось, что мы стоим на небольшой возвышенности, и я увидел весь путь отступления, простиравшийся далеко вперед, шоссе, забитое неподвижным транспортом, сквозь который просеивалась только пехота. Мы тронулись снова, но при дневном свете видно было, с какой скоростью мы подвигаемся, и я понял, что если мы хотим когда‑нибудь добраться до Удине, нам придется свернуть с шоссе и ехать прямиком.
За ночь к колонне пристало много крестьян с проселочных дорог, и теперь в колонне ехали повозки, нагруженные домашним скарбом; зеркала торчали между матрацами, к задкам были привязаны куры и утки. Швейная машина стояла под дождем на повозке, ехавшей впереди нас. Каждый спасал, что у него было ценного. Кое‑где женщины сидели на повозках, закутавшись, чтобы укрыться от дождя, другие шли рядом, стараясь держаться как можно ближе. В колонне были теперь и собаки, они бежали, прячась под днищами повозок. Шоссе было покрыто грязью, в канавах доверху стояла вода, и земля в полях задеревьями, окаймлявшими шоссе, казалась слишком мокрой и слишком вязкой, чтобы можно было отважиться ехать прямиком. Я вышел из машины и прошел немного вперед, отыскивая удобное место, чтобы осмотреться и выбрать поворот на проселок. Проселочных дорог было много, но я опасался попасть на такую, которая никуда не приведет. Я все их видел не раз, когда мы проезжали в машине по шоссе, но ни одной не запомнил, потому что машина шла быстро, и все они были похожи одна на другую. Я только знал, что от правильного выбора дороги будет зависеть, доберемся ли мы до места. Неизвестно было, где теперь австрийцы и как обстоят дела, но я был уверен, что, если дождь перестанет и над колонной появятся самолеты, все пропало. Пусть хоть несколько машин останется без водителей или несколько лошадей падет, – и движение на дороге окончательно застопорится.
Дождь теперь лил не так сильно, и я подумал, что скоро может проясниться. Я прошел еще немного вперед, и, дойдя до узкой дороги с живой изгородью по сторонам, меж двух полей уходившей на север, решил, что по ней мы и поедем, и поспешил назад, к машинам. Я сказал Пиани, где свернуть, и пошел предупредить Аймо и Бонелло.
– Если она нас никуда не выведет, мы можем вернуться и снова примкнуть к колонне, – сказал я.
– А что же мне с этими делать? – спросил Бонелло. Его сержанты по‑прежнему сидели рядом с ним. Они были небриты, но выглядели по‑военному даже в этот ранний утренний час.
– Пригодятся, если нужно будет подталкивать машину, – сказал я. Я подошел к Аймо и сказал, что мы попытаемся проехать прямиком.
– А мне что делать с моим девичьим выводком? – спросил Аймо. Обе девушки спали.
– От них мало пользы, – сказал я. – Лучше бы вам взять кого‑нибудь на подмогу, чтобы толкать машину.
– Они могут пересесть в кузов, – сказал Аймо. – В кузове есть место.
– Ну пожалуйста, если вам так хочется, – сказал я. – Но возьмите кого‑нибудь с широкими плечами на подмогу.
– Берсальера, – улыбнулся Аймо. – Самые широкие плечи у берсальеров. Им измеряют плечи. Как вы себя чувствуете, tenente?
– Прекрасно. А вы?
– Прекрасно. Только очень есть хочется.
– Куда‑нибудь мы доберемся этой дорогой, тогда остановимся и поедим.
– Как ваша нога, tenente?
– Прекрасно, – сказал я.
Стоя на подножке и глядя вперед, я видел, как машина Пиани отделилась от колонны и свернула на узкий проселок, мелькая в просветах голых ветвей изгороди. Бонелло повернул вслед за ним, а потом и Аймо сделал то же, и мы поехали за двумя передними машинами узкой проселочной дорогой с изгородью по сторонам. Дорога вела к ферме. Мы застали машины Пиани и Бонелло уже во дворе фермы. Дом был низкий и длинный, с увитым виноградом навесом над дверью. Во дворе был колодец, и Пиани уже доставал воду, чтобы наполнить свой радиатор. От долгой езды с небольшой скоростью вода вся выкипела. Ферма была брошена. Я оглянулся на дорогу. Ферма стояла на пригорке, и оттуда видно было далеко кругом, и мы увидели дорогу, изгородь, поля и ряд деревьев вдоль шоссе, по которому шло отступление. Сержанты шарили в доме. Девушки проснулись и разглядывали дом, колодец, два больших санитарных автомобиля перед домом и трех шоферов у колодца. Один из сержантов вышел из дома со стенными часами в руках.