В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу. Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство, что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели какие‑то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.
На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из вагона со своим чемоданом, – это был чемодан Сима, очень легкий, потому что в нем не было ничего, кроме двух сорочек, – и постоял на перроне под дождем, пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает ли он, какие отели еще открыты. «Гранд‑отель» был открыт, и «Дез'иль‑Борроме», и несколько маленьких отелей, которые не закрывались круглый год. Я пошел под дождем к «Дез'иль‑Борроме», с чемоданом в руке. Я увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу с зонтиком и был очень вежлив.
Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень красиво. Я оказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная кровать, letto matrimoniale [супружеское ложе (итал.)], с атласным одеялом. Это был очень шикарный отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на вкус.
– Что вы здесь делаете, in borghese? [в штатском (итал.)] – спросил бармен, смешивая мне второй мартини.
– Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.
– Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.
– Как ваша рыбная ловля?
– Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто попадаются великолепные форели.
– Вы получили табак, который я вам послал?
– Да. А вы не получили моей открытки?
Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его где‑нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.
– Я вам достану где‑нибудь, – сказал я. – Скажите, вы не встречали в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.
– У нас в отеле таких нет.
– Они сестры из военного госпиталя.
– Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они остановились.
– Одна из них – моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.
– А другая – моя жена.
– Я не шучу.
– Простите за глупую шутку, – сказал он. – Я не понял.
Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец бармен вернулся.
– Они в маленьком отеле возле вокзала, – сказал он.
– А что, сандвичи у вас есть?
– Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
– У вас совсем пусто?
– Ну, кое‑кто есть, конечно.
Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом, сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал мне какой‑то вопрос.
– Не надо говорить о войне, – сказал я.
Война была где‑то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было. Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что‑то рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
– Господи! – сказала она.
– Здравствуйте! – сказал я.
– Как, это вы? – сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я сел за их стол.
– Вот так история! – сказала Фергюсон. – Что вы тут делаете? Вы обедали?
– Нет.
Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
– По какому это вы случаю в муфти? – спросила Фергюсон. [Муфти – домашнее платье, которое носят должностные лица вне службы (ост.‑инд.)]
– Я попал в Кабинет.
– Вы попали в какую‑нибудь скверную историю.
– Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
– Не очень‑то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
– Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
– Я его терпеть не могу, – сказала Фергюсон. – Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
– Зато шотландцы – нравственный народ, – сказала Кэтрин.
– Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.
– Разве я коварный, Ферджи?
– Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
– Я уже снял итальянский мундир.
– Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
– Мы оба намерены улизнуть, – сказала она.
– Вы друг друга стоите, – сказала Ферджи. – Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
– Не надо, Ферджи, – сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. – Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
– Уберите руку, – сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. – Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
– Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – Только это все ужасно.
– Ну, ну, Ферджи, – утешала ее Кэтрин. – Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
– Я не плачу, – всхлипывала Фергюсон. – Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу, – сказала она. – Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. – Ее нос и глаза покраснели от слез.
Кэтрин улыбнулась мне.
– Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
– Вы неблагоразумны, Ферджи.
– Я сама знаю, – всхлипывала Ферджи. – Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
– Мы и так счастливы, – сказала Кэтрин. – Вы моя хорошая Ферджи.
Фергюсон снова заплакала.
– Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
– Нет, – сказал я. Кэтрин смеялась.
– Ничего нет смешного, – сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
– Мы поженимся, Ферджи, – сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
– Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
– Мы были очень заняты.
– Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
– Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
– Да, – сказала Кэтрин. – Если он захочет.
– А как же я?
– Вы боитесь остаться здесь одна?
– Да, боюсь.
– Тогда я останусь с вами.
– Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
– Вот только пообедаем.
– Нет, уходите сейчас же.
– Ферджи, будьте благоразумны.
– Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
Уходите оба.
– Ну, пойдем, – сказал я. Мне надоела Ферджи.
– Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! – она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
– Мы останемся до конца обеда, – сказала Кэтрин. – И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
– Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. – Она вытерла глаза. – Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
* * *
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по‑прежнему здесь и не исчез никуда, – все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это – худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по‑другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
* * *
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
– Ты уже встал, милый? – сказала она. – Какой чудесный день!
– Как ты себя чувствуешь?
– Чудесно. Как хорошо было ночью.
– Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
– А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
– Нет, – сказал я. – Теперь я не хочу.
– Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
– Я не хочу читать об этом.
– Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
– Я расскажу тебе, если когда‑нибудь это уляжется у меня в голове.
– А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
– Меня, вероятно, расстреляют.
– Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
– Я уже об этом подумывал.
– Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
– Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
– А это не было опасно?
– Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
– Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
– Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
– Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
– Буду стрелять.
– Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
– Куда нам ехать?
– Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
– В том конце озера – Швейцария, можно поехать туда.
– Вот и чудесно.
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
– Если б не нужно было всегда жить преступником, – сказал я.
– Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
– Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
– Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
Я засмеялся.
– Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.
* * *
Немного погодя Кэтрин сказала:
– Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
– Нет, – сказал я. – Когда я с тобой, – нет.
– Ты очень глупый мальчишка, – сказала она. – Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
– Великолепно.
– Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда‑нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
– Едем сейчас же.
– Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
– Давай не будем ни о чем думать.
– Давай.
Глава тридцать пятая
Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан‑Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина‑д'Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии нелегко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.
– Граф Греффи спрашивал о вас, – сказал он.
– Кто?
– Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда вы приезжали прошлый раз.
– Он здесь?
– Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами на бильярде.
– Где он?
– Пошел погулять.
– Как он?
– Все молодеет. Вчера перед обедом он выпил три коктейля с шампанским.
– Как его успехи на бильярде?
– Хороши. Он меня бьет. Когда я ему сказал, что вы здесь, он очень обрадовался. Ему не с кем играть.
Графу Греффи было девяносто четыре года. Он был современником Меттерниха, этот старик с седой головой и седыми усами и превосходными манерами. Он побывал и на австрийской и на итальянской дипломатической службе, и день его рождения был событием в светской жизни Милана. Он собирался дожить до ста лет и играл на бильярде с уверенной свободой, неожиданной в этом сухоньком девяносточетырехлетнем теле. Я встретился с ним, приехав как‑то в Стрезу после конца сезона, и мы пили шампанское во время игры на бильярде. Я нашел, что это великолепный обычай, и он дал мне пятнадцать очков форы и обыграл меня.
– Почему вы не сказали мне, что он здесь?
– Я забыл.
– Кто здесь есть еще?
– Других вы не знаете. Во всем отеле только шесть человек.
– Чем вы сейчас заняты?
– Ничем.
– Поедем ловить рыбу.
– На часок, пожалуй, можно.
– Поедем. Берите дорожку.
Бармен надел пальто, и мы отправились. Мы спустились к берегу и взяли лодку, и я греб, а бармен сидел на корме и держал дорожку, какой ловят озерную форель, со спиннером и тяжелым грузилом на конце. Мы ехали вдоль берега, бармен держал лесу в руках и время от времени дергал ее. С озера Отреза выглядела очень пустынной. Видны были длинные ряды голых деревьев, большие отели и заколоченные виллы. Я повернул к Изола‑Велла и повел лодку вдоль самого берега, где сразу глубоко и видно, как стена скал отвесно уходит в прозрачную воду, а потом отъехал и свернул к рыбачьему острову. Солнце зашло за тучи, и вода была темная и гладкая и очень холодная. У нас ни разу не клюнуло, хотя несколько раз мы видели на воде круги от подплывающей рыбы.
Я выгреб к рыбачьему острову, где стояли вытащенные на берег лодки и люди чинили сети.
– Пойдем выпьем чего‑нибудь?
– Пойдем.
Я подогнал лодку к каменному причалу, и бармен втянул лесу, свернул ее на дне лодки и зацепил спиннер за край борта. Я вылез и привязал лодку. Мы вошли в маленькое кафе, сели за деревянный столик и заказали вермуту.
– Устали грести?
– Нет.
– Обратно грести буду я, – сказал он.
– Я люблю грести.
– Может быть, если вы возьмете удочку, счастье переменится.
– Хорошо.
– Скажите, как дела на войне?
– Отвратительно.
– Я не должен идти. Я слишком стар, как граф Греффи.
– Может быть, вам еще придется пойти.
– В будущем году мой разряд призывают. Но я не пойду.
– Что же вы будете делать?
– Уеду за границу. Я не хочу идти на войну. Я уже был на войне раз, в Абиссинии. Хватит. Зачем вы пошли?
– Не знаю. По глупости.
– Еще вермуту?
– Давайте.
На обратном пути греб бармен. Мы проехали озером за Стрезу и потом назад, все время в виду берега. Держа тугую лесу и чувствуя слабое биение вращающегося спиннера, я глядел на темную ноябрьскую воду озера и пустынный берег. Бармен греб длинными взмахами, и когда лодку выносило вперед, леса дрожала. Один раз у меня клюнуло: леса вдруг натянулась и дернулась назад, я стал тащить и почувствовал живую тяжесть форели, и потом леса задрожала снова. Форель сорвалась.
– Тяжелая была?
– Да, довольно тяжелая.
– Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.
– Лучше всего привязывать к ноге, – сказал я. – Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся целы.
Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.
– Мне пора, – сказал бармен, – я должен поспеть к одиннадцати часам. L'heure du cocktail. [Час коктейлей (франц.)]
– Хорошо.
Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.
– Когда захотите покататься, – сказал он, – я дам вам ключ.
– Спасибо.
Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.
Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.
– Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, – сказала Кэтрин.
– Ничего, – сказал я.
– Что с тобой, милый?
– Не знаю.
– Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.
– Ты права.
– Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
– У меня всегда жизнь была такой наполненной, – сказал я. – Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.
– Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать, себе какое‑нибудь занятие?
– Я ездил с барменом ловить рыбу.
– Хорошо было?
– Да.
– Не думай обо мне, когда меня нет.
– Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.
– Отелло в отставке, – поддразнила она.
– Отелло был негр, – сказал я. – А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.
– А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.
– Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.
– Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.
– Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.
– Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.
– Я буду любезен с ней.
– Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.
– Но она потом не останется?
– Нет. Я ее сплавлю.
– И мы вернемся сюда?
– Конечно. А как же иначе?
Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.
К концу дня кто‑то постучался к нам в дверь.
– Кто там?
– Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.
Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.
– Это нужно, милый? – шепнула Кэтрин.
– Пожалуй, придется пойти. – Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: – Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.
Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.
– Ты надолго уходишь? – спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. – Дай мне, пожалуйста, щетку.
Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.
– Я не хочу уходить.
– И я не хочу, чтоб ты уходил.
– Ну, так я не пойду.
– Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.
– Мы пообедаем здесь, наверху.
– Иди и скорее возвращайся.
Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.
– Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.
– С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.
– Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.
– Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?
– О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.
– Этому трудно поверить.
– Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по‑итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все‑таки легче говорить по‑итальянски. Так что, по‑видимому, я старею.
– Будем говорить по‑итальянски. Я тоже немного устал.
– О, но ведь если вы устали, вам должно быть легче говорить по‑английски.
– По‑американски.
– Да. По‑американски. Пожалуйста, говорите по‑американски. Это такой очаровательный язык.
– Я почти не встречаюсь теперь с американцами.
– Вы, вероятно, очень скучаете без их общества. Всегда скучно без соотечественников, а в особенности без соотечественниц. Я это знаю по опыту. Что ж, сыграем, или вы слишком устали?
– Я не устал. Я сказал это так, в шутку. Какую вы мне дадите фору?
– Вы много играли это время?
– Совсем не играл.
– Вы играете очень хорошо. Десять очков?
– Вы мне льстите.
– Пятнадцать?
– Это было бы прекрасно, но вы меня все равно обыграете.
– Будем играть на деньги? Вы всегда предпочитали играть на деньги.
– Давайте.
– Отлично. Я даю вам восемнадцать очков, и мы играем по франку очко.
Он очень красиво разыграл партию, и, несмотря на фору, я только на четыре очка обогнал его к середине игры. Граф Греффи нажал кнопку звонка, вызывая бармена.
– Будьте добры откупорить одну бутылку, – сказал он. Затем мне: – По стакану для настроения.
Вино было холодное, как лед, и очень сухое и хорошее.
– Будем говорить по‑итальянски. Вы не возражаете? Это теперь моя слабость.
Мы продолжали играть, потягивая вино между ударами, беседуя по‑итальянски, но вообще разговаривали мало, сосредоточась на игре. Граф Греффи выбил сотое очко, а я, несмотря на фору, имел только девяносто четыре. Он улыбнулся и потрепал меня по плечу.
– Теперь мы разопьем вторую бутылку, и вы расскажете мне о войне. – Он ждал, когда я сяду.
– О чем‑нибудь другом, – сказал я.
– Вы не хотите говорить об этом? Хорошо. Что вы читали за последнее время?
– Ничего, – сказал я. – Боюсь, что я очень отупел.
– Нет. Но читать вам нужно.
– Что написано за время войны?
– Есть «Le feu» ["Огонь" (франц.)] одного француза, Барбюса. Есть «Мистер Бритлинг видит все насквозь».
– Это неправда.
– Что неправда?
– Он не видит все насквозь. Эти книги были у нас в госпитале.
– Значит, вы кое‑что читали?
– Да, но хорошего ничего.
– Мне кажется, что в «Мистере Бритлинге» очень хорошо показана душа английской буржуазии.
– Я не знаю, что такое душа.
– Бедняжка. Никто не знает, что такое душа. Вы – croyant? [верующий (франц.)]
– Только ночью.
Граф Греффи улыбнулся и повертел стакан в пальцах.
– Я предполагал, что с возрастом стану набожнее, но почему‑то этого не случилось, – сказал он. – Очень сожалею.
– Вы хотели бы жить после смерти? – сказал я и сейчас же спохватился, что глупо было упоминать о смерти. Но его не смутило это слово.
– Смотря как жить. Эта жизнь очень приятна. Я хотел бы жить вечно. – Он улыбнулся. – Мне это почти удалось.
Мы сидели в глубоких кожаных креслах, разделенные столиком с бокалами и шампанским в серебряном ведерке.
– Если вы доживете до моего возраста, многое вам будет казаться странным.
– Вы не похожи на старика.
– Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.
– Вы мудры.
– Нет, это великое заблуждение – о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны.
– Быть может, это и есть мудрость.
– Это очень непривлекательная мудрость. Что вы цените выше всего?
– Любимую женщину.
– Вот и я так же. Это не мудрость. Жизнь вы цените?
– Да.
– Я тоже. Потому что это все, что у меня есть. И еще дни рождения, – засмеялся он. – Видимо, вы более мудры, чем я. Вы не празднуете день своего рождения.
Мы оба потягивали вино.
– Что вы в самом деле думаете о войне? – спросил я.
– Я думаю, что она нелепа.
– Кто выиграет ее?
– Итальянцы.
– Почему?
– Они более молодая нация.
– Разве молодые нации всегда выигрывают войну?
– Они способны на это в известном периоде.
– А потом что?
– Они становятся старыми нациями.
– А вы еще говорите, что не мудры.
– Дорогой мой мальчик, это не мудрость. Это цинизм.
– Мне это кажется величайшей мудростью.
– Это не совсем так. Я мог бы вам привести примеры в подтверждение противоположного. Но это неплохо сказано. Мы выпили все шампанское?
– Почти.
– Может быть, выпьем еще? Потом я пойду переодеться.
– Пожалуй, не стоит больше.
– Вам в самом деле не хочется?
– Да.
Он встал.
– Желаю вам много удачи, и много счастья, и много, много здоровья.
– Благодарю вас. А я желаю вам жить вечно.
– Благодарю вас. Я так и делаю. А если вы когда‑нибудь станете набожным, помолитесь за меня, когда я умру. Я уже нескольких друзей просил об этом. Я надеялся сам стать набожным, но этого не случилось.
Мне казалось, что он улыбнулся с грустью, но я не был уверен. Он был очень стар, и на его лице было очень много морщин, и в улыбке участвовало столько черточек, что оттенки терялись в них.
– Я, может быть, стану очень набожным, – сказал я. – Во всяком случае, я буду молиться за вас.
– Я всегда ожидал, что стану набожным. В моей семье все умирали очень набожными. Но почему‑то этого не случилось.
– Еще слишком рано.
– Может быть, уже слишком поздно. Может быть, я пережил свое религиозное чувство.
– У меня оно появляется только ночью.
– Но ведь вы еще и любите. Не забывайте, что это тоже религиозное чувство.
– Вы думаете?
– Конечно. – Он сделал шаг к бильярду. – Вы очень добры, что сыграли со мной.
– Это было большим удовольствием для меня.
– Пойдемте наверх вместе.
Глава тридцать шестая
Ночью была гроза, и, проснувшись, я услышал, как дождь хлещет по оконным стеклам. В открытое окно заливала вода. Кто‑то стучался в дверь. Я подошел к двери очень тихо, чтобы не разбудить Кэтрин, и отворил. Это был бармен. Он был в пальто и держал в руках мокрую шляпу.
– Мне нужно поговорить с вами, tenente.
– В чем дело?
– Дело очень серьезное.
Я огляделся. В комнате было темно. Я увидел лужу на полу под окном. – Войдите, – сказал я. Я за руку провел его в ванную комнату, запер дверь и зажег свет. Я присел на край ванны.
– В чем дело, Эмилио? У вас какая‑нибудь беда?
– Нет. Не у меня, а у вас, tenente.
– Вот как?
– Утром придут вас арестовать.
– Вот как?
– Я пришел сказать вам. Я был в городе и в кафе услышал разговор.
– Понимаю.
Он стоял передо мной, в мокром пальто, с мокрой шляпой в руках, и молчал.
– За что меня хотят арестовать?
– Что‑то связанное с войной.
– Вы знаете – что?
– Нет. Но я знаю, что вас прежде видели здесь офицером, а теперь вы приехали в штатском. После этого отступления они каждого готовы арестовать.
Я минуту раздумывал.
– В котором часу они собирались прийти?
– Утром. Точного часа не знаю.
– Что вы советуете делать?
Он положил шляпу в раковину умывальника. Она была очень мокрая, и вода все время стекала на пол.
– Если за вами ничего нет, то вам нечего опасаться. Но попасть под арест всегда неприятно – особенно теперь.
– Я не хочу попасть под арест.
– Тогда уезжайте в Швейцарию.
– Как?
– На моей лодке.
– На озере буря, – сказал я.
– Буря миновала. Волны еще есть, но вы справитесь.
– Когда нам ехать?
– Сейчас. Они могут прийти рано утром.
– А наши вещи?
– Уложите их. Пусть ваша леди одевается. Я позабочусь о вещах.
– Где вы будете?
– Я подожду здесь. Не нужно, чтоб меня видели в коридоре.
Я отворил дверь, прикрыл ее за собой и вошел в спальню. Кэтрин не спала.
– Что там такое, милый?
– Ничего, Кэт, – сказал я. – Хочешь сейчас одеться и ехать на лодке в Швейцарию?
– А ты хочешь?
– Нет, – сказал я. – Я хочу лечь опять в постель.
– Что случилось?
– Бармен говорит, что утром меня придут арестовать.
– А бармен в своем уме?
– Да.
– Тогда, пожалуйста, милый, одевайся поскорее, и сейчас же едем. – Она села на край постели. Она была еще сонная. – Это бармен там, в ванной?
– Да.
– Так я не буду умываться. Пожалуйста, милый, отвернись, и я в одну минуту оденусь.
Я увидел ее белую спину, когда она снимала ночную сорочку, и потом я отвернулся, потому что она так просила. Она уже начала полнеть от беременности и не хотела, чтоб я ее видел. Я оделся, слушая шум дождя за окном. Мне почти нечего было укладывать.
– У меня еще много места в чемодане, Кэт, если тебе нужно.
– Я уже почти все уложила, – сказала она. – Милый, я ужасно глупая, но скажи мне, зачем бармен сидит в ванной?
– Тес, он ждет, чтоб снести наши вещи вниз.
– Какой славный!
– Он мой старый друг, – сказал я. – Один раз я чуть не прислал ему трубочного табаку.
Я посмотрел в открытое окно, за которым темнела ночь. Озера не было видно, только мрак и дождь, но ветер улегся.
– Я готова, милый, – сказала Кэтрин.
– Хорошо. – Я подошел к двери ванной. – Вот чемоданы, Эмилио, – сказал я. Бармен взял оба чемодана.
– Вы очень добры, что хотите помочь нам, – сказала Кэтрин.
– Пустяки, леди, – сказал бармен. – Я очень рад помочь вам, только не хотел бы нажить себе этим неприятности. Слушайте, – сказал он мне, – я спущусь с вещами по черной лестнице и пройду прямо к лодке. Вы идите спокойно, как будто собрались на прогулку.
– Чудесная ночь для прогулки, – сказала Кэтрин.
– Ночь скверная, что и говорить.
– Как хорошо, что у меня есть зонтик, – сказала Кэтрин.
Мы прошли по коридору и по широкой, устланной толстым ковром лестнице. Внизу, у дверей, сидел за своей конторкой портье.
Он очень удивился, увидя нас.
– Вы хотите выйти, сэр? – спросил он.
– Да, – сказал я. – Мы хотим посмотреть озеро в бурю.
– У вас нет зонта, сэр?
– Нет, – сказал я. – У меня непромокаемое пальто.
Он с сомнением оглядел меня.
– Я вам дам зонт, сэр, – сказал он. Он вышел и возвратился с большим зонтом. – Немножко великоват, сэр, – сказал он. Я дал ему десять лир. – О, вы слишком добры, сэр. Очень вам благодарен, – сказал он.
Он раскрыл перед нами двери, и мы вышли под дождь. Он улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась ему. – Не оставайтесь долго снаружи в бурю, – сказал он. – Вы промокнете, сэр и леди. – Он был всего лишь младший портье, и его английский язык еще грешил буквализмами.
– Мы скоро вернемся, – сказал я.
Мы пошли под огромным зонтом по дорожке, и дальше мокрым темным садом к шоссе, и через шоссе к обсаженной кустарником береговой аллее. Ветер дул теперь с берега. Это был сырой, холодный ноябрьский ветер, и я знал, что в горах идет снег. Мы прошли по набережной вдоль прикованных в нишах лодок к тому месту, где стояла лодка бармена. Вода была темнее камня. Бармен вышел из‑за деревьев.
– Чемоданы в лодке, – сказал он.
– Я хочу заплатить вам за лодку, – сказал я.
– Сколько у вас есть денег?
– Не очень много.
– Вы мне потом пришлете деньги. Так будет лучше.
– Сколько?
– Сколько захотите.
– Скажите мне, сколько?
– Если вы доберетесь благополучно, пришлите мне пятьсот франков. Это вас не стеснит, если вы доберетесь.
– Хорошо.
– Вот здесь сандвичи. – Он протянул мне сверток. – Все, что нашлось в баре. А здесь бутылка коньяку и бутылка вина.
Я положил все в свой чемодан.
– Позвольте мне заплатить <